На чердаке

Вечер наступил незаметно. Солнце спешно скатилось за горизонт, уступив место ещё бледному месяцу, лениво поднявшемуся на небосвод. Сумерки словно упали на землю, погрузив улицы в успокаивающий, но в то же время пугающий мрак, разгоняемый жёлтым светом фонарей и светящимися витринами магазинов. Димка любил ночь. Она была самым преданным другом, надёжно храня все его сокровенные тайны. Скрывая от мира, от людей, от реальности под плотным пологом призывного безмолвия и необходимого одиночества. По ниточкам выуживала всю гадость, копившуюся на душе. Покорно слушала переживания и сомнения, обещая унести их с собой в небытие, лишь солнца первый луч приветливо махнет рукой. Дима знал, что может довериться ночи, укрыться в ней от ядовитого, на атомы расщипляющего дня, его колючей суеты, острых людей, бессовестно швыряющихся ножами. Позорно спрятаться от боли в голодной до человеческих эмоций тьме, призывно раскрывающей свои утешающие объятия. Она сбережет от чужих глаз, не осудит за слезы, только звёздам и молодой луне позволит стать свидетелями его слабостей. Дима бежал по темным улочкам, подгоняемый дикими эмоциями, рвавшими его изнутри. Слезы застилали глаза, размывая картину, но он не останавливался, на автомате все быстрее передвигая ногами. Димка не знал, куда и зачем он бежит, просто знал, что бежать нужно. Жаль, что нельзя было убежать от себя и своих чувств. Двор, как и любые знакомые места, остались далеко позади. Дыхание сбилось и болели от напряжения ноги, но Дима не останавливался. Мелькали огни уличных фонарей, пугающе высились вдоль тротуара силуэты могучих деревьев, еле слышно шелестя листьями, словно перешептываясь, смотря на него. Многочисленные многоэтажки успели пропасть из виду, после закончилась освещаемая дорожка сквера с лавочками вдоль нее, и Димка очутился в ещё не облагороженной части, где в отдалении виднелся заброшенный особняк. Снести его администрация города не разрешила, а денег на реставрацию ожидаемо не выделила, поэтому он продолжал влачить свое одинокое бессмысленное существование, принимая временами в осиротевших коридорах заблудших подростков, ощущавших с ним внутреннее родство. Дима не сразу понял, где оказался, а опознав знакомые места, добраться до здания не сумел. Запнулся о камень, наступил на что-то, оказавшееся в последствие скейтом, который проехав от силы метр по неровной поверхности, сбросил его прямо на своего владельца. — Смотри, куда прешь! — рыкнули на ухо, и Димка узнал голос друга. — Коля?! По глазам ударил свет фонарика и, проморгавшись, Дима сумел рассмотреть лицо товарища, едва видимое из-под мешковатого капюшона привычной черной толстовки. Раздражение на Колином лице быстро сменилось удивлением, а после беспокойством. Заметив это, Димка поспешил увеличить расстояние между ними, чтобы его плачевное состояние не слишком уж сильно бросалось в глаза, но вновь наступил на злосчастный скейт, чуть не улетев носом в землю. Колька, не раз учивший других кататься на любимом средстве передвижения, умелым движением поддержал Диму под локоть и, резко ударив ногой по краю доски, от чего та издала звук похожий на щелчок, поймал скейт рукой, предотвращая последующее травмирование. — Ты чем тут занимаешься? — пытаясь скрыть смущение, пробурчал Димка, неловко выпутавшись из хватки друга. Коля на его тон не обиделся, только по-дружески хлопнул по плечу, усмехнувшись: — Вандализмом. Он в полумраке добрел до фонаря, несуразно воткнутого в землю прямо среди дороги, когда она там еще имелась, и, без колебаний распахнув протяжно застонавшую петлями дверцу древнего, как сам мир, щитка, чем-то щёлкнул внутри. Лампочка протестующе моргнула, но все же загорелась. И в ее бледном свете перед Димкой предстала увесистая бетонная плита, бывшая когда-то частью забора, а теперь стоявшая на этом пустынном месте, служа холстом для начинающего художника. На одной ее половине уже виднелся блеклый набросок будущей работы, вторая же половина пустовала. — А у тебя вечерняя пробежка? — поддел Коля, вернувшись к проработке эскиза. Димка промолчал. Хотелось остановиться. Перестать бежать, спешить. Затормозить, отдаться моменту. Прочувствовать его. Угомонить волнения души, что бешеными псами рвались на волю. Без цели. Лишь бы не взаперти. Утробно рычали и скалили белые клыки, готовые грызть металлические цепи. — Есть краска? — торопливо выпалил Димка, сверля взглядом одиноко брошенный потёртый портфель. — Обижаешь, — ухмыльнулся Колька и, проследив за его взглядом, вытряхнул содержимое сумки на землю. Наспех переделав растрепавшийся на голове хвостик, ни чуть не улучшив прическу, Коля передал Димке один из респираторов и бросил пару латексных перчаток. Сам он уже был в своих черных митенках. Димка, одним взглядом спросив разрешения, оккупировал свободную часть плиты, накинувшись на нее с такой агрессией, что даже не удосужился набросать предварительный эскиз. Но Колька не стал ему мешать, давая возможность выплеснуть скопившиеся эмоции. Он знал, что с Димкиными природными способностями к рисованию, упорно отрицаемыми им самим, никакие эскизы не нужны. Натянув респиратор и вооружившись баллончиком, Коля тоже принялся за работу. Домой. Хотелось домой. И Дима думал не про квартиру. Ему нужна была та незабываемая атмосфера, дарившая чувства тепла и защищённости. Он совсем недавно начал понимать близнецов, вечно спешивших домой с уроков. Раньше Димка не видел в этом смысла, но с появлением в их жизни взрослых, поймал себя на том, что подавленный после контрольных, он борется с тянущим чувством в груди, требующим скорее оказаться в родных стенах, чтобы услышать мамин смех и вкрадчивый голос Влада. Дима хотел домой: туда, где царит спокойствие, где родители воркуют между собой, параллельно душа их своей безграничной любовью и заботой, где чувствуется уверенность в себе и собственных силах, где безопасно. Их дом стал их крепостью, Юля драконом, что ее охраняла, а Влад рыцарем, защищавшим и крепость, и дракона от внешних опасностей. Галина Михайловна оказалась злой ведьмой, что поработив крепость и убив дракона, прибрала к рукам рыцаря. Димка невольно шмыгнул носом и поспешил скрыть выступившие слезы. Это его дом, его семья. Она появилась у него совсем недавно. Ничего ему было не нужно кроме семьи. Обретя ее впервые, не официально, а ещё там, на чердаке, Дима больше всего боялся ее потерять. За что же Судьба была с ним так жестока. Неужели в прошлой жизни он был такой тварью, что сейчас был вынужден платить за свои ошибки. Почему он не имел права на счастье? Да ладно он, но Даня? Его брат заслуживал этого как никто другой. Дима и сам не понял, как начал говорить, пока руки автоматически выводили ярко-алые и солнечно-желтые линии краской. Коля ни о чем его не спрашивал, наоборот, молчал, что было громче любых вопросов. Друг демонстрировал свою готовность слушать, при этом оставляя ему право не изливать душу. В другой ситуации Димка может и не стал бы рассказывать, лишний раз наступать на свою гордость, но он был слишком подавлен, чтобы продолжать держать все в себе. Возвращаться и плакаться Даньке ему не позволяла совесть. Брату было ни чуть не лучше, и нагружать его ещё больше Дима не хотел. Коля не перебивал, только периодически встряхивал баллончик с краской, и звук этот совершенно не выбивался из общей картины, весьма органично сливаясь с шумами одичалой, заброшенной когда-то человеком природы. Казалось, друг вовсе не слушал, сосредоточенный на работе, но Димка знал, что тот, несмотря на свою бойкую и неуемную натуру, ловил и впитывал каждое сказанное им слово, временами завороженно косясь на его работу. А рассказ Дима начал издалека, чуть ли не с самого детства, о котором обычно никогда не говорил. Точнее, не говорил, в таком ключе. Вывалил все, что кололось внутри. Рассказал без утайки о радости и разочаровании первого усыновления, о появившемся недоверии ко взрослым, о страхе за Даньку, который за его недолгое отсутствие превратился в жуткую тень самого себя, о том, как заново учился доверять и как вновь обманулся. Голос в какой-то момент начал ломаться, и во мраке Дима не сразу заметил, как по щекам ручьями потекли слезы. Рыбой-ежом надулся в горле ком, царапая иголками. От неприятного чувства хотелось избавиться, выкричать его из себя до потери голоса. С трудом закончив на том, как ему до боли обидно от бездействия Влада, он замолчал, стянув на подбородок респиратор, потому что не хватало воздуха, и задрал голову к ночному небу. Коля скопировал его действие, не дав пролиться выступившей на собственных глазах влаге. Они молча смотрели куда-то ввысь, надеясь отыскать там свет, который бы виднелся из темных ям их собственных душ. У каждого была своя боль, но такая невыносимая, что в этот момент они делили ее на двоих, в тщетной попытке облегчить душевные страдания. И Дима не сдержался, закричал — отчаянно, громко, глотая слезы, вкладывая в крик всего себя и, выхватив у друга из рук баллончик с черной краской, перечеркнул внушительного феникса, едва успевшего расправить свои крылья, поперек жирной линией. Коля его не прервал и даже не вздрогнул, только все его существо перевернулось и воспротивилось, требуя немедленно прекратить это издевательство над искусством души… Но он, сцепив зубы, заставил себя остаться на месте, давая Диме возможность выплеснуть эмоции. Это нормально. Кричать от боли. Не важно физической или душевной, разрывающей на части, что, кажется, лучше бы резали наживую. Он знал это чувство. Оно давно жило в нем самом, и Коля уже охрип от крика, поэтому Дима жаловался за них обоих, что приносило едва заметное облегчение. А птица на стене была красивая. Не сразу Коля понял, почему она казалась ему знакомой, пока сознание услужливо не подкинуло изображение инициала в углу холста. Витиеватая буква Ю, украшавшая не одно полотно в галерее, где работала Колина мама, всегда привлекала его. Коля не то чтобы был ценителем искусства, но картины любил достаточно сильно, чтобы часами сидеть перед какой-нибудь работой и смотреть на нее, словно насыщаясь энергией. Чаще всего его привлекали пейзажи некой Синицыной. Своей живостью и атмосферностью, они западали в самую душу, а когда в зале повесили огненного феникса, занявшего собой половину стены, Коля так и сел прямо на пол, не имея возможности оторвать взгляд. В углу красовалась знакомая Ю, а на табличке почему-то фамилия Воронцова. — Я тебе завидую, — негромко обронил Колька, чувствуя, что расплачется, если Дима сделает ещё хоть штрих. Перечеркнув яркие краски, друг словно попрощался со счастливыми воспоминаниями прошлого, что отягощали его душу. Но для Коли он словно разрушал то яркое, что когда-то было и позволяло держаться ему на плаву. — Чему же? — слабо удивился тот в ответ. — У тебя есть отец. Дима раскрыл рот, собираясь возмутиться, слушал ли его вообще друг, но так и не смог выжать ни звука, стыдливо опустив глаза в землю. — Прости. — За что ты извиняешься? — фыркнул Коля, сомневаясь, что Дима сумел растолковать реакцию на его вопиющие действия. — Ною тут, нагружаю тебя своими проблемами… — Не неси ерунды, — перебил Колька. — Я всегда готов тебя выслушать, а иначе, зачем ещё друзья. Это я должен извиниться за то, что ляпнул. Я ни в коем случае не умаляю твоих переживаний, просто… Димка подтянув к себе ногой скейт, уселся на него и посмотрел на Колю, всем своим видом выражая внимание. Тот невольно смутился, не привыкший обнажать перед кем-либо свою душу. Даже с Игорем, своим лучшим другом, он делился проблемами молчанием. Он никогда не отказывал ему в том, чтобы посидеть где-нибудь в тишине и просто помолчать. А маме Колька своих печалей не показывал. Она все, что у него было, и он старался лишний раз не приносить неприятностей, поддерживал как мог, чтобы та не падала духом, пытался уберечь от лишней боли, пусть и знал, что мама видела его насквозь, но никогда не навязывалась, словно тоже боялась, что может доломать то хрупкое, на чем ещё держался сын. Так они и жили в вечном страхе, сквозь боль улыбаясь друг другу, внутри увядая в одиночестве. — У тебя есть папа, — на выдохе решительно повторил Коля, посерьёзнев. — Да, Влад не идеальный, часто лажает, но он есть… И любит вас. Неумело и неуклюже, опасаясь, как бы не навредить по неопытности. Тем не менее… Нет идеальных людей, Дим, все мы ошибаемся, а ошибка — не конец — новый опыт. — Обязательно должно быть так больно? — жалобно свел брови домиком Димка, заглянув в глаза. — Терпи, — отрезал Коля. — Лучше перетерпеть, чем сделать больно в ответ родному человеку. После можно об этом сильно пожалеть. Коля весь поник, невольно опустив голову и пустым взглядом уставившись себе под ноги. Смазанные, едва различимые воспоминания всплывали в мыслях, но картинки уже успели потускнеть и размыться, что и черт лица не рассмотреть. Даже ощущения начинали забываться, как бы отчаянно Коля не пытался удержать их. Сохранить в памяти. Они уходили бесследно, оставляя после себя лёгкий шлейф тоски и чувство чего-то забытого, но невероятно важного. Словно потерянный кусочек самого себя. Дима, привычно отзываясь на чужие эмоции, порывисто кинулся к другу, на мгновение нерешительно замерев перед ним, но быстро вернув решительный настрой, опустил ему на плечо руку. Простой, ничего не значащий на первый взгляд жест, но Коля вынырнул из омута прошлого, благодарно посмотрев Димке в глаза и увидев там что-то одному ему нужное, доверчиво упёрся лбом в плечо напротив. Дима неловко приобнял его, похлопав по спине. Тактильность, не свойственная Кольке несколько пугала, но Кудряшка старался никак этого не выказать, все ещё чувствуя себя виноватым за то, что необдуманно потревожил старые раны. Они никогда не поднимали тему Колиного отца, потому что помочь ничем не могли, а напоминать ему лишний раз о боли не хотели. Тот работал пожарным, и маленький Коля гордился этим, не понимая маминых тревог. Но чем старше, тем ненавистнее становилась ему эта работа, потому что чувствительная подростковая натура тревожилась всякий раз, как обнаруживала у родного новые травмы и раны, пусть те и не были опасны для жизни. Колька был сам не свой от волнения. И если мама мнение отца уважала, открыто не возмущаясь, то Коля со временем начал закатывать скандалы с криками, хлопанью дверьми, ночными побегами, в отчаянной попытке заставить папу уволиться. Последняя их ссора закончилась тем, что Коля в качестве протеста сбежал на целый день, шарахаясь где-то по заброшкам, а вернувшись под утро с нестерпимым желанием оказаться в родных объятиях и твёрдыми намерениями извиниться, узнал, что больше не перед кем. Мама в состоянии тихой истерики неподвижно сидела на кухне, смотря куда-то в пустоту и неосознанно сжимая в побелевшей руке телефон. На фоне в выпуске местных новостей сообщали о страшном пожаре, бушевавшем всю ночь, а потом транслировали фото его отца. Из всего, что было дальше Коля помнил только чувство всепоглощающей пустоты и отсутствие сил даже встать с кровати. Тогда он наконец понял, почему мама никогда не возникала, жаль, что было уже слишком поздно. — Запомни, Димка, — подал голос Колька, до треска сжав футболку на его груди и притянув ближе, вынуждая смотреть себе в глаза, — жизнь коротка, поэтому не трать ее на бессмысленные обиды, не упускай моменты счастья, потому что потом — будет уже поздно. Обещай, что не повторишь моей ошибки. Коля не отводил взгляда и не отпускал, будто пытался заглянуть прямо в душу. Ему было жизненно необходимо, чтобы его не просто услышали, но и поняли, и Дима, пораженный настойчивостью, глухо отозвался: — Обещаю. Колька мгновенно расслабился. Подкатил к себе скейт, обессиленно опустившись на него. Он, казалось, почувствовал облегчение. По крайней мере, Дима на это очень надеялся, потому что совершенно не знал, чем ещё помочь. А сердце ныло, ощущая чужую боль. Внутри что-то шевельнулось и перевернулось. Осознание обухом ударило по голове, не на шутку испугав. Смысл слов наконец в полной мере дошел до него, вызвав мороз по коже. Бушевавшие эмоции разом поутихли и заработал мозг, поняв если не все, то уловив суть. Тело само повело в сторону баллончиков, и Колька едва успел повернуть голову, когда Димка каллиграфически вывел светящейся краской поверх черной полосы «восстать из пепла». Кудряшка автоматически шагнул назад, чтобы посмотреть на работу издалека, и баллончик неожиданно выпал из ослабевших пальцев. Казалось, до него только сейчас дошло то, что он сотворил. Колька рядом не шевелился, невольно даже задержав дыхание от восхищения, и думал, как иронична Судьба, собравшая пазлы из разных коробок в гармоничную картину. Дима не был Юле родным по крови, но обоим природа даровала талант, от которого так бездумно отрекался друг. Может быть Юле удастся открыть ему глаза. И в этот момент Коле показалось, что он невольно разгадал коварный план Судьбы, увидел ниточки событий, что причудливо переплелись, превратившись в великолепное, целое кружево. От нечаянного соприкосновения с тайной мироздания перехватило дух, но Колька быстро сбросил наваждение, решив, что они рано сняли респираторы. — Молчи, — предупреждающе заметил Дима. — Я ничего не сказал. — Но собирался. Не отнекивайся, я знаю. Не заводи свою шарманку, я не буду заниматься рисованием. Коля хотел было сказать, что он уже этим занимается, но ушей достиг выбившийся из первобытных звуков природы шум. Они переглянулись и, не сговариваясь, принялись наспех забрасывать вещи в рюкзак. Прошли считанные секунды, как из кустов вывалился Олег Васильевич. — Стоять! — Бежим. Колька, подхватив скейт, дернул Димку, и оба они сорвались с места. — Ещё бы крикнул, что стрелять будет, — недовольно пробухтел Коля, поглядывая через плечо на гнавшегося за ними полицейского. У Димки возникло чувство дежавю. — Стойте, кому говорю! — не отставал Олег Васильевич, у которого, казалось, даже не сбилось дыхание. Они выскочили на освещаемую часть сквера. — Прыгай, — скомандовал Коля, бросив на землю скейт. Дима забеспокоился, выдержит ли доска двоих, но друг не дал времени на размышления, дернув его за одежду, вынуждая встать у себя за спиной. Пространство скейта было небольшим, но его оказалось достаточно, чтобы две пары ног смогли на нем устоять. Дима словно приклеился к Колькиной спине, клещом вцепившись в него, когда скейтборд от толчка ногой понесся по удачно покатой вниз дорожке. От полицейского удалось оторваться, но тот, вопреки Димкиным ожиданиям не отступил. — Он не отстаёт! — предупредил Дима, с трудом перекрикивая ветер в ушах. — Согни колени и держись, — сосредоточенно отозвался Колька и, стоило ему выполнить указания, друг чаще и быстрее заработал ногой, ускоряясь. Лавки, смазанными пятнами, проносились перед глазами, быстро оставаясь позади. От резких поворотов из стороны в сторону их мотало, как тряпичных кукол. Каждая неожиданная смена направления грозилась закончиться падением и разбитыми коленками, но Коле удавалось удержать их, хоть Димка и чувствовал, как тот успел устать от постоянного напряжения. Вскоре это дало свои плоды и полицейский скрылся из виду. Они позволили себе сбавить скорость. Дима облегчённо выдохнул, почувствовав как расслабились Колькины плечи. Фонари попадались все реже и реже, давая понять, что их вновь занесло в заброшенную часть сквера, и стоило только спуститься на землю, дабы размять занемевшие ноги, как из-за лавки выскочила знакомая фигура. — Попались! Сердце пропустило удар. Вскрик. Бег. Боль в ногах. Из-за скорости взгляд цеплял лишь отдельные детали, не замечая целой картины. Вымощенная плиткой дорожка незаметно сменилась на утрамбованную землю. Лавка. Прыжок. Брань полицейского. Горели легкие. Кончился воздух. Ограда. Прыжок. Снова ругань не заметившего преграду полицейского. Центральная часть сквера. Сил больше нет. Ни физических, ни моральных. Аллея статуй. Ноги отваливались. Одна зацепилась за другую. Асфальт. Резь в коленях. Громкие предупреждения нагнавшего их полицейского. Темнота. — Черт! Опять ушли, — Олег Васильевич, не скупясь на выражения, выругался и, тяжело дыша, присел на краешек пьедестала, закурив. Сигарета медленно тлела, а полицейский играл в гляделки с месяцем, не зная, что делать с охватившей его меланхолией. Тоска с тревогой волновали душу. Он с трудом заставлял себя подниматься по утрам на работу, настолько сильно было моральное истощение. Только ночью, неусыпно карауля одного конкретного подростка, водившего их с участковым за нос уже долгое время, Олег Васильевич чувствовал себя живым. Нужным. Ему казалось, что не проследи он за этим ребенком, обязательно что-то случится. Допустить этого следователь никак не мог. И дело было даже не в долге чести. Что-то внутри вело его, и сопротивляться этому он был не в силах. Выпустив последнюю порцию дыма и затушив сигарету, отправившуюся в мусорный бак, Олег Васильевич флегматично посмотрел на высившуюся у него за спиной статую Гестеи, почему-то почувствовав, как на мгновение внутренности скрутило в узел. Скульптура древнегреческой богини, покровительницы семейного очага была выполнена неумело и вид имела откровенно убогий и угловатый, но в то же время что-то неуловимо прелестное виднелось в неловко вылепленных чертах лица. Даже потрескавшийся от времени артбетон, придававший статуе небрежности, не отпугивал зрителей. Наоборот, манил, вынуждая хоть на мгновение, но остановить взгляд на скульптуре. Гестея, вышедшая из-под руки какого-то студента института культуры, очевидно не имевшего таланта, но определенно награжденного душой, стремившейся нести в мир прекрасное, появилась на этом месте, казалось, раньше, чем образовался город. Пустая небылица, но горожане скульптуру любили настолько, что с боем отвоевали ее у городской администрации, пытавшейся если не снести целиком, то хотя бы отреставрировать. Вскоре тут и там начали появляться все новые скульптуры, арт-объекты, но величественная Гестея продолжала занимать центральное внимание и положение. — Димка, ты где? Стоило шагам следователя удалиться, Колька высунулся из-за подола одеяний богини, заозиравшись по сторонам. — Здесь, — натужно отозвался Кудряшка откуда-то сверху, и Коля с удивлением обнаружил друга, коалой повисшего на согнутой руке статуи. Дима держался из последних сил, поэтому спуск не занял много времени. Он просто разжал руки, неосторожно плюхнувшись на пьедестал, одарив его новыми трещинами. — Коль, ты не обижайся, — начал Кудряшка, потирая ушибленной копчик, — но один раз — случайность, два раза — совпадение, а три — уже закономерность. Олег Васильевич явно задался целью прекратить твои ночные бдения, поэтому заляг на дно на какое-то время, усыпи его бдительность. — Вот ещё, — фыркнул Коля, — пристроившись рядом и уложив скейт на колени. — Мое время — ночь, я люблю ее запах. Кажется, она не может пахнуть, но попробуй подойти ночью к окну, открыть его и глубоко вздохнуть воздух. Это же восхитительно. — Это ты мне рассказываешь? — фыркнул Димка, намекая на то, что он понимает друга, как никто другой. Колька в ответ только закатил глаза и, уставившись на обгрызенный месяц, негромко сказал: — Помни, ты обещал мне.