Палата номер шесть

Тилла снова нет на соседней постели, и в комнате слышно только сопение Луки, наконец свернувшегося в комок и заснувшего на своём несчастном матрасе, который даже не скрипит, потому что Лука слишком маленький. Маленький и наглый, потому что у него промыты мозги: Тилл нарывается, потому что думает, что он безнаказанный; потому что он сильный, а Лука бежит это опровергать, спотыкаясь и падая в обмороки по дороге к посту медсестры. И Тилла за руки и плечи утаскивают в изолятор, пока он вопит, хватается за всё подряд, отбивается и тянет к нему руки. Он долго этого добивался, потому что Тилл сперва жутко шугался—преимущественно, наверное, из-за Луки: ему казалось, что Иван такой же, потому что он тоже молчал и казался безучастным: ему тогда не хотелось ни вставать, ни завтракать, но сейчас он врёт врачам, чтобы остаться тут: ему, кажется, в миллион раз лучше. Это не из-за лекций Тилла про то, что жить стоит ради музыки. Ну, в смысле, из-за них тоже. Жить стоит ради Тилла. Он поехавший и очень нерациональный, а Ивану отчего-то казалось, что если он и будет способен кого-нибудь полюбить, это будет чрезвычайно спокойная девушка. Тилл промазал по всем пунктам, но Иван смотрит на него часами, пока он нервно пишет что-то в нотной тетрадке, придерживает его, когда у него начинаются галлюцинации, и помогает врачам дотащить его до процедурной, чтобы они не навредили ему больше положенного. Тилл орёт и называет его предателем, но ничего: потом он всё равно не помнит этого. Потом он потерянно смотрит в стену, лëжа у него на плече. После лекарств он становится мягким-мягким, перестаёт реагировать на всё, включая Луку и собственный медиатор. Иван просто сидит рядом, слушает его размытый шëпот, отвечает на смазанные вопросы про Мизи и гладит его по спине. Ради этого он останется тут ещё на полгода или сымитирует попытку, чтобы не оставить Тилла одного. Без него он тут пропадёт. Не из-за слабости, а из-за силы: он всегда готов постоять за себя, а в дурке этого делать нельзя. В дурке нужно кивать, соглашаться с диагнозом, глотать таблеточки—а спорить с соседями по палате не нужно. как их только ещё не расселили. Они с Лукой не могут ужиться на одной территории—и вообще Луке было бы лучше в одиночестве. Его пора оставить в покое. Врачи с ним не справились. Иван знает: он умирает. Тилл бесится, когда он пытается урезонить его, потому что тилл ненавидит Луку и всё ещё иногда подозревает, что Иван с ним заодно, но всё куда проще: Иван лежал с ним ещё полгода назад, и он видел Луку живым, ждущим прихода мамы и не вылезавшим из учебников. Он не знает, что с ним произошло за два месяца его отсутствия, но когда он вернулся, от Луки осталась только марля, натянутая на его лицо. Он всё ещё помогает ему встать, зовёт ему медсестёр и по просьбе перекрывает капельницу, но это не продлится долго. Скоро Тиллу будет спокойнее. Он очень нервный: препараты расшатали ему все системы, и если они на секунду перестают подавлять все его мысли и эмоции, Тилл слетает с катушек. Ему всё время больно, потому что из-за приступов он делал с телом плохие вещи, и теперь у него ничего не заживает, и ему остаётся только тяжело дышать и загнанно скулить, пока Иван закрывает его от санитаров во время обхода. Санитаров Тилл почти оправданно ненавидит, и они ненавидят его: если его не придержать, он кидается на них с кулаками, чтобы его больше не кололи, а так делать нельзя, всё подобное кончается изолятором, но Тилл ненавидит свои таблетки и уколы, потому что ему не становится лучше, и он всхлипывает от безысходности, когда проглатывает горькую воду с огромной дозировкой сероквеля. Иван успокаивает его, держит его прямо и взбивает его подушку. Это всё равно не работает. *** Медсестра заводит Тилла в комнату с большим трудом, и Иван тотчас же подскакивает, чтобы помочь ей—он укладывает его на кровать бережно, с присущей любовью, вытирает пот с его лба, и их оставляют в условном уединении. Лука спит очень чутко, и его матушка внушила ему, что геев надо бояться, а они с Тиллом периодически общаются слишком близко. У Луки, кажется, тоже был какой-то роман: он раньше куда-то убегал по ночам и возвращался радостным, но ему всё равно их не понять: это совсем другое. У Луки пустая голова, а Иван бесконечно думает о том, как облегчить жизнь Тиллу. Так просто нечестно: Тилл не заслужил всех этих мучений, и если бы он мог забрать себе хотя бы часть его страданий, он бы с радостью это сделал. Единственной радостью Тилла был его музыкальный колледж, из которого его насильно забрали в дурку, а в остальном он существует в кошмаре: его всё детство били родители, потому что считали его совершенно неуправляемым ребёнком, его пытались насильно запихнуть в мед, его совершенно не выпускали из дома, и он начал зарабатывать с четырнадцати в каком-то нелегальном подполье, сбежав в другой город. Так нельзя, так нечестно: родители не должны так обращаться с детьми. Тилл страшно недолюбленный. Он не любит об этом распространяться, он не неженка, но Иван видит, с каким трепетом он смотрит на Мизи в столовой. У него почти подкашиваются ноги, и он даже не оборачивается на него, он запоминает каждый её взгляд и целыми вечерами прижимает к себе записки от неё. Это нездорово, да, но они тут все больные, между прочим. Он не думает приставать к ней, так что всё под контролем. Влюблённость в Мизи тоже вряд ли доведёт его до чего-то хорошего, потому что она встречается с другой девчонкой, но ничего: зато это даёт ему силы жить. —Как ты? —Башка... Сейчас расколется,—стонет Тилл.—Хочу спать... —Сейчас, сейчас,—торопливо кивает Иван. —Я разберу тебе кровать. Пересядь пока на мою. —И охота тебе... возиться. Тилл зло пыхтит, потому что попытки перебраться на другую кровать кончаются для него падением на пол, и Лука дëргается в постели. Его тихий стон раздражает Тилла, и он нервно скребëт по простыням, надеясь побыстрее улечься. Нервно смотрит по углам. Боится, что за ним вернутся. Он подробно описывает, какие твари за ним бегают, кто стоит в углу комнаты и кого Иван должен опасаться. Он сперва спорил: пытался убедить его, что тут никого нет, но Тилл уверен, что они настоящие—просто являются только ему. Иван не знает, чем его пичкают, но галлюцинации не пропадают. Теперь Тилл прячется в угол кровати, и Иван заслоняет его собой. Чтобы добраться до Тилла, этим зверям с кучей глаз придётся сначала показаться ему. А ещё раньше Иван тоже казался ему жутким монстром. Он стал воспринимать его даже во время своих приходов. хватается за свою соломинку, сжимает его руку, тычет в потолок и уверяет его, что пришли только за ним, за Тиллом, плачет, потому что они никак не заберут его, а он просто хочет перестать мучаться. Иван жмëт его к себе. Иван вынужденно зовёт санитаров, когда Тилл начинает грызть собственную плоть и высказывать идеи о выцарапывании глаз. Он убеждëн, что так будет легче. Иван убеждëн, что теперь он будет жить ради защиты Тилла. —Очень даже. Тут же скучно до ужаса. —Так ты поэтому... Вот придурочный. Иван смеётся и любовно откидывает уголок одеяла, а после помогает ему улечься. У него замыленный взгляд, ему тяжело двигаться, и у него синяки по всей руке: ему нельзя ставить катетеры, и его кожу каждый раз прокалывают заново. Он скулит от прикосновений, ноет и пытается приложить холодную наволочку ко всему, что у него саднит. Тилл мучается, и это закончится нескоро, если вообще закончится—он не может ничего почитать по этой теме, пока он заперт здесь, и не может выйти: он не оставит Тилла наедине с Лукой. Лука когда-то смеялся над ним. Говорил, что его скоро выпишут. Они с Тиллом не так сильно друг от друга отличаются, но если сообщить им от этом, они перегрызутся до совместной остановки сердца. Их родители одинаково их любят, и неважно, как сильно они это отрицают. Тилл смотрит в пустоту, полностью выпотрошенный. В таком состоянии ему уже не нужна музыка, ему просто хочется, чтобы это кончилось: от этих таблеток болит голова и грохочет сердце. Тилл забывает, кто он такой, и рядом нет никого, кроме Ивана, который ему даром не нужен. Иван не любит иллюзий и фантазий: Тиллу нравятся девушки, Тиллу не хватает любви родителей, а Иван для него в лучшем случае неплохой друг. с этим тоже можно существовать, это не главное—главное, чтобы Тиллу стало хоть немного полегче. Он вытаскивает из-под матраса отмычку и тихо открывает окно. Это его маленький секрет, о котором он не сообщает ни Тиллу, ни Луке: один взбунтуется и решит, что он в сговоре с врачами; другой доложит медсёстрам. Санитары всё ещё считают, что Лука в их палате за старшего. Ага, старший—не может и шагу ступить без опоры и зовёт маму, когда у него начинаются приступы. Их нельзя было класть в одну палату: Тилл и без этого видит мëртвых, и Иван не знает, что с ним будет, когда Луку вынесут в морг. А ещё этой отмычкой Иван открывал изолятор, чтобы дать забытому там Тиллу воды. —Смотрят?...—обречëнно спрашивает он. Чувствует, что за ним наблюдают. —Никто не смотрит, Тилл. Засыпай, я посторожу. Разбужу, если что. Конечно, не разбудит. Он замолкает, пялится на него ещё пару секунд и закрывает глаза, кивая. Инъекций слишком много: он тут же отключается, и Иван остаётся один. Пока Тилл спит, на него можно смотреть сколько угодно. Он выучил все его родинки, зазубрил его фразочки и понял, как протекает его сон. Через тридцать минут начнутся кошмары—Иван усаживается на своей кровати и терпеливо ждёт.