куда шёл корвет «америка»?

      Школу сегодня отменили. Начавшийся ещё вчера снегопад всё никак не унимался, и от этого в квартире всё сделалось немного светлее — шторы все были широко распахнуты, и снежный пейзаж скрыл все недостатки обычной грязной улицы и добавил в начало зимы особенную детскую сказку. В прихожей стояла ледянка, под которой уже растеклась лужа, Тоня стряхивала снег с куртки, стоя в коридоре перед входной дверью, а Антон растирал покрасневшие ладони, пока Тевкр жаловался на то, что где-то потерял одну варежку. Оно и неудивительно, подумал Тарталья; свои варежки Тевкр потерял ещё в том году, но маме побоялся сказать, а Тарталья забыл купить ему новые, поэтому и отдал ему сегодня свои, большие и неудобные, которые так и норовились слететь с него каждый раз, когда тот падал в снег и принимался валяться по нему вместе с Тоней, делая снежных ангелов.       Тоня, может, в силу возраста уже не показывала то, что проводить время с младшими братьями ей всё ещё нравилось — у них были свои детские игры, которые ей уже давно не интересны, но стоило наступить зиме, как она также радостно доставала из кладовки санки и командовала Антоном и Тевкром, когда те выносили их на улицу. Тарталья, бывало, бросался помогать, но мальчишкам хотелось делать всё самим, и тогда ему оставалось только стоять в коридоре с Тоней и спорить, надо ли ему надевать шарф или нет. Тарталья в этом споре всегда проигрывал, и Тоня перекидывала шарф ему через шею, приговаривая между делом, что если он заболеет, то чай ему в комнату она носить не будет. Шарф он обычно всегда приспускал, чтобы тот висел бесполезным аксессуаром и болтался во все стороны, и на следующий день лежал с больным горлом, а Тоня, как бы не упиралась, чай ему всё-таки носила.       Время едва ли перевалило за двенадцать. Антон с Тевкром уселись за стол, воюя за оставшиеся вкусные конфеты и пытаясь перекинуть друг другу невкусные, а Тоня поставила чайник и достала всем кружки, прыгая по кухне и радостно хохоча; щёки у неё были красные-красные, а глаза счастливые и довольные, и даже помочь братьям на кухне ей совсем не составляло труда. Тарталья облокотился на столешницу и скрестил на груди руки, наблюдая, как она носится с посудой и выбирает, кому какой чай предложить и что к чаю найти — малиновое варенье или мёд? Тарталья не вмешивался. Он поправил воротник плотного вязаного свитера и растрепал рукой волосы, чувствуя, как на ладони остаются капли растаявшего снега. Давно ему не было так хорошо и спокойно — а ведь не так уж много, оказывается, для этого надо. Только бы все радовались, тогда и он будет рад.       — Тонька, ну-ка, отцу тоже сообрази.       Папа появился в дверном проёме и с широкой улыбкой приобнял Тоню за плечи. Она тяжко вздохнула, скорее из вредности, чем из нежелания налить ещё одну кружку чая, и, в точности следуя отцовскому рецепту, закинула в большую кружку пять чайных ложек сахара и заварку. Этим варевом, наверное, можно и человека убить. Когда в кипятке растворяются пять ложек сахара, вкуса самого чая особо не чувствуется, но в этом и была своя прелесть: он и болезни лечил, и настроение поднимал зимним тёмным утром перед учёбой и работой. В доках такое изощрение Тартальи не признали, а Казуха, когда в первый раз отправил Тарталью самого заваривать чай и получил это сладкое нечто, наверняка подумал о том, чтобы с ним расстаться.              — И, как всегда, с улицы никто не переоделся, — отец засмеялся и потрепал по взмокшим волосам Антона, а затем слегка подтолкнул его в спину, — ну-ка, давайте, а то ещё заболеете все. Да-да, Тоня, к тебе в первую очередь относится! — У Тони с улицы до сих пор раскрасневшиеся щёки и насквозь мокрые носки от забившегося в ботинки снега. Не послушаться отца задача тяжёлая, а потому даже Тоня в конце концов бросается вслед за братьями и причитает себе под нос, что собиралась погулять ещё. Тарталья так и остался стоять, и тогда отец повернулся к нему. — А тебе особое приглашение нужно?              — Я ненадолго домой зашёл, — Тарталья убрал со лба волосы и столкнулся взглядом с отцом. Они не говорили о том, что произошло, но с ним наверняка поговорила матушка, плакалась ему в плечо и пыталась убедить, что у Тартальи просто такой возраст, что его просто бес попутал, что он вообще Чудотворца к стенке отвернул, что его просто надо понять и простить. Отец матушку слушал. Не давил и не ругал, но как раньше на Тарталью он уже не смотрел. Как будто бы что-то знал. — Обещал другу помочь.              — Что за друг? Тот япончик, что ли?              Тарталья чуть поджал губы. Как же пренебрежительно звучало это «япончик» и как же хотелось ему сказать отцу, что вообще-то у этого япончика есть имя, но одна только мысль об этом выбивала у Тартальи землю из-под ног: а если он обо всём догадается? Ладно уж, что с Тартальей тогда будет: отец на него руки не поднимет, понял уже, что Тарталья горазд и сдачи дать, или, может, и сам набросится, как дикий зверь, если угрозу почувствует. А матушка расстроится. Братьев дразнить будут. Только Тоня, наверное, не пропадёт.              — Ага. Он бизнес тут книжный устраивает в центре, а я у него за грузчика: стеллажи там двигать, ящики с книжками таскать. Может, и мне какая-нибудь букинистика перепадёт, Тоньке отдам, пусть образовывается.              — Правильно, дело хорошее. Я вот стихи всегда любил, знаешь, как матери нравилось их слушать? Да и на корабле время тоже коротал, рифмы подбирал… Это сейчас времени ни на что нет, а раньше! Эх, пропал поэт. Помнишь, я тебе с рейсов альбомы свои привозил? Там и рисунки, и стихи…              Тарталья, конечно же, помнил. Потом, когда отец уезжал, а им на рисовании в школе что-то задавали, он пытался повторить что-нибудь, выводил чёрточку за чёрточкой, как у него, а получал всё равно тройки — художественным талантом, как и поэтическим, Тарталья был обделён. Он и сам не знал, как так вышло, что сам он ни на что не горазд, кроме как кулаками махать да детишек веселить, а к искусству всё равно тянулся. Не в том, может, ключе, в котором хотелось бы его отцу, но тянулся. Учился слушать. Учился понимать. Учился красоте.              — Жаль, что ты по моим стопам не пошёл.              Улыбка с лица Тартальи не сползала, но казалась с каждым новым отцовским словом всё более и более тяжёлой.              — Не всем же быть художниками и поэтами, пап.              — И моряками. Это ведь почти то же самое, Аякс. В море только мечтатель пойдёт. Я почему-то думал всегда, что и в тебе это есть — желание весь мир покорить.              Тарталья вскинул от возмущения брови и прижал к груди кулак — да как же он не мечтатель? Как это он не желает весь мир покорять? В глазах у него вдруг что-то загорелось; что-то очень знакомое и привычное, юношеское, когда непременно свою значимость надо доказать отцу, но теперь он даже об отце не думал — только о море, которое, что бы там отец не говорил, всё ещё всецело принадлежало ему.              — Я тебе ещё из кругосветки открытки слать буду, пап. — Краешком губ Тарталья горделиво заулыбался и, не глядя в отцовскую сторону, проследовал в коридор. — Вот увидишь!                            Обитель литературы Казухи никак не могла выглядеть по-другому. Книжные полки из тёмного дерева упирались в потолок, небольшие стеллажи поменьше заняли центральную часть зала — они едва доходили Тарталье до груди, и, проходя мимо, он глядел поверх них и упирался взглядом в узоры обработанного дерева. Полки всё ещё пустовали, и все книги аккуратными перевязанными стопками лежали на полу рядом со стеллажами, а некоторые небольшие связки оказывались прямо посреди проходов, и Тарталье приходилось причудливо переступать через них в узком пространстве, чтобы ненароком не снести всё вокруг. Книги были на разных языках, где-то на обложке надписи были на-русском, где-то на английском, а около самого длинного стеллажа лежали в несколько рядов книги с японской литературой. Какие-то из них были новые, только предоставленные издательством Яэ и местными издательствами литературы об Азии и Дальнем Востоке, а какие-то были уже пожелтевшие и с мелкими царапинами на обложках. Выглядели эти книги так, словно прожили свою собственную историю, и с особым трепетом они были сложены по категориям и секторам, обозначенные табличками с текстом на русском и японском.       От книг летела пыль, которая в солнечном свете была хорошо заметна, и Тарталья махнул перед собой рукой. Через лабиринты полок и книг он наконец протиснулся к кассе, которая длинным столом из того же тёмного дерева расположилась неподалёку у входа; тут было уютнее, стояли небольшие комнатные растения, некоторые из которых Казуха принёс из дома, а на стене позади Казухи висели плакаты и постеры — некоторые уведомляли об актуальном ассортименте, глянцевые и новые, они выделялись в мягком жёлтом свете, в то время как плакаты с картинами и цитатами из книг выглядели несколько состаренными.       В этом всём Казуха казался самой важной частью, основой этой обители, без которого вся она обрушится и никогда уже не соберётся. Он неподвижно стоял, облокотившись на стену, и с закрытыми глазами подставлял лицо солнцу. Руки у него были скрещены на груди, ресницы мелко подрагивали от каждой проезжающей мимо машины, отбрасывающей на него тень, грудь методично вздымалась; его ничего не могло потревожить, даже Тарталья, который упёрся руками в разделяющий их стол и принялся выжидать, когда же закончится момент созидания. А надо ли, чтобы он заканчивался? Казуха вписывался в окружение и дополнял его; никто другой бы не смотрелся так гармонично в зале, заполненном книгами и пустыми стеллажами, как он. Тарталья был бы тут совсем не к месту, высокий, дёрганый, он бы вечно задевал что-то руками, и вся польза от него заключалась бы в том, чтобы помогать доставать книги с высоких полок. В этой роли, впрочем, его могли заменить и лестницы рядом с этими стеллажами.              — Ты как будто бы всегда здесь был. — Сказал в конце концов Тарталья. Тишина на него давила, и он принялся легонько постукивать кончиками пальцев по столу.              — В этом магазине? Или в городе? — Казуха всё ещё не открывал глаз, только чуть повернул голову в сторону Тартальи и провёл рукой по затёкшей шее. Ему только волю дай, он в такой медитации целый день проведёт и даже не пошевелится.              — Вот здесь, — Тарталья положил руку на сердце и сгрёб пальцами смятую ткань свитера. Тогда уже Казухе пришлось на него взглянуть и улыбнуться тому, насколько Тарталье это было несвойственно; он-то красиво говорить тоже горазд, Казуха это уже выяснял, а нежностей всё равно не любил и лирику на свиданиях не зачитывал, только, разве что, чтобы Казуху впечатлить, а не чтобы на самом деле ему таким образом в любви признаваться. — Видишь, что ты со мной делаешь?              — Приобщаю к культуре.              — И что же, хочешь сказать, мне теперь придётся постоянно сюда приходить и слушать собрания того кружка стихоплётов?              С довольной усмешкой Тарталья кивком головы указал на пустующее пространство сразу слева от входа: там был и небольшой помост для выступлений, и пару больших диванов с пометкой от Казухи, что их надо обязательно заменить на новые как можно скорее. Магазин — хорошо, а литературное пространство — ещё лучше. Эту идею они вынашивали совместно с Яэ Мико ещё с того поэтического вечера, когда та искала новую площадку для организации, а Казуха хотел хоть сколько-то приобщиться к местному искусству.              Казуха чуть наклонился, облокотился на стол перед ним и взглянул Тарталье в глаза.              — Даже если тебя не позвать, ты всё равно придёшь, дурной.              — Приду! Вдруг ты будешь выступать, а мне не скажешь. Или, ещё чего, снова появится тот немец с идиотскими стихами! Вот уж точно стихоплёт.              Пару раз он видел того моряка-поэта в порту с экипажем немецкого судна. Был ли он на самом деле немцем, Тарталья, конечно, не знал, поскольку разговаривать с ним не намеревался, но каждый раз, стоило ему о нём ненароком вспомнить, он снова оказывался в Доме культуры моряков и смотрел, как восторженные дамы аплодировали ему за такое нелепое произведение. Казухе он об этом пару раз рассказывал — цитировал наизусть — и тут же менял тему, не желая слышать, что об этом думал Казуха. В сущности, поэма эта была о чём-то, чего Тарталья до ужаса боялся: что Казуху он выдумал и что Казуха Тарталью — нет. А сейчас это не имело никакого значения: вот они стояли перед друг другом, настоящие, сердца уже друг другу давно вывернули и забрались куда-то за миокард, и, может, не всё ещё дословно они могли друг о друге сказать, но никого ещё на свете Тарталья не понимал так, как Казуху, и никто ещё Тарталью так, как Казуха, не понимал. Они бы могли и вовсе ничего друг о друге не знать, даже имён, и всё равно бы всё понимали где-то на уровне штормового предупреждения в левом желудочке сердца.              Если вдруг Казуха напишет что-нибудь на японском, например, Тарталья его обязательно поймёт. Ни словечка не разберёт, даже догадаться о переводе не сможет, а где-то в глубине он его почувствует чем-то очень простым, примитивным, как зверь, который хозяина понимает, хоть он и говорит с ним всегда по-своему, по-человечески. Это глупо и бессмысленно — Тарталья, всё-таки, не какой-то там пёс — но всё равно забавно; он не сдерживает смеха, когда глядит на Казуху и ещё не выпрашивает у него ласки, но уже воображает, как будет льнуть к нему и с вызовом смотреть ему в глаза, чтобы проверить, поцелует или нет?              Казуху это забавляет. На его лице невесомым отпечатком отражается любопытство: на что ещё Тарталья способен? Его глаза всё ещё полуприкрыты, он чуть наклоняется, плавно и аккуратно, не желая допустить лишнего движения, чтобы не испортить невозмутимое зимнее утро, и Тарталья снова облокачивается на стол перед ним так, чтобы между их губами едва ли есть какое-то расстояние. Тарталья не шевелится, ждёт команды, готовый сорваться в любой момент, но чем дольше длится момент, тем больше он начинает ощущать эту простоту — возможность быть рядом так, чтобы ничего в грудной клетке не рвать, чувствовать Казуху не на своём теле, но в своём пространстве, и всё же желать, бесконечно желать прикоснуться к нему губами. Даже если не в страстном поцелуе, то в родном и незамысловатом побуждении показать ему, что вот он, весь для Казухи.              На пару мгновений Казуха замер, а затем, словно бы украдкой, оставил лёгкий поцелуй на краю губ Тартальи и отодвинулся, со снисходительной улыбкой жестом указав на широкое панорамное окно, выходящее на центральную оживлённую улицу. Сейчас через сугробы там почти никто не ходил, но пару людей, уже отошедших от магазина, Казуха всё-таки заприметил и дождался момента, когда риск быть замеченными им совсем не грозил.              — Совсем не осторожничаешь.              Тарталья хмыкает, чуть кривя губы.              — Совсем. — Он самодовольно кивает.              Если бы Тарталья вдруг заявил, что не боится, то безбожно соврал бы; он приходил в ужас от одной только мысли, что рано или поздно его семья узнает о Казухе. Но это был не тот ужас, который сковывал по рукам и ногам и заставлял озираться по сторонам; этот ужас поселился у него в грудной клетке и трескался в рёбрах, капал понемногу, но без перерыва, прямо ему на голову и не давал ни на секунду забыть о том, какие последствия его ожидают. А последствия ожидают — Тарталья не сможет всю жизнь прятаться и врать. Не потому, конечно, что лгун из него никакой, а потому что врать он не любил и в конечном итоге сам бы сдался. Не семье сдался, не обществу, а самому себе: плюнул бы на всё и оказался бы в эпицентре взрыва от гранаты, от которой сам оторвал чеку.              Только вот не только его одного взрывом заденет.              С гранатой в руках надо осторожничать, правильно ему Казуха сказал. Казуха, может, и есть граната — самое опасное, что в жизни Тартальи когда-либо было. Так что он всем своим видом пытается доказать, что этой опасности он совсем не боится, что он её сдержит, что он её ото всех укроет, но сам, если нужно — а ему очень нужно — от неё погибнет.                            Середина второй недели декабря. Суета в доме Тартальи достигла своего пика начиная с восьми утра: только Тарталья разлепил глаза, как уже увидел перед собой Тоню, которая судорожно что-то искала в его шкафу.              — Ты чего спишь до сих пор? — Поинтересовалась она между делом, даже не повернувшись к нему. В воздух летели все скинутые на дно шкафа футболки и рубашки, и Тарталья даже не успел возмутиться, как она продолжила, так и не дождавшись ответа на вопрос. — Я больше никогда не буду прятать ничего у тебя в шкафу, тут вообще ничего не найти! Убираться не пробовал?              — Где-то я это уже слышал…              Тогда Тоня вытянула из дальнего угла небольшую металлическую подвеску с камнем, который отливал на свету глубоким синим цветом, под стать матушкиным глазам — точь-в-точь как у Тартальи.              — Мыла библиотеку целый месяц. — Пояснила она, встретившись с удивлённым взглядом Тартальи. — Красивая, да? Серебро!              — А я… Золотые серёжки купил. — Тарталья хрипло посмеивается спросонья и садится, проводя рукой по торчащим во все стороны волосам. Тоня оглядывает его с таким взглядом, словно едва сдерживает едкий комментарий, но вместо этого возвращается к подвеске и мягко поглаживает её кончиками пальцев. — Что же ты мне не сказала? Я бы тебе и на золотую добавил, чтобы комплект получился.              — А ты меня другому учил.              Тоня хмурится и кидает в него подобранную с полу рубашку, которая поприличнее, и наконец выходит с комнаты. Тарталья какое-то время просто смотрит ей вслед на закрытую дверь: как же не учил, если он ей всегда говорил о том, что к нему всегда можно обратиться за помощью? Тоня, Тевкр и Антон всегда знали, что если им что-то понадобится, сперва они должны сказать об этом ему, и он обязательно им поможет. Этому, получается, и учил, что денег у него всегда можно взять. Пример, впрочем, Тарталья им показывал совсем другой. Он не знал, хороший ли был пример, не знал, насколько правильно было отмалчиваться и делать работу, которую он бы своим младшим никогда не пожелал, но слова Тони таким приятным теплом разлились у него в сердце, что Тарталья не сдержал широкой, яркой улыбки, пусть даже Тоня уже ушла и оценить этого не могла.              Матушка была на работе, а потому в её отсутствие под чётким руководством отца мальчишки и Тоня убирали квартиру и думали, что бы накрыть на стол. Он, как настоящий командир, стоял посреди коридора и жестами всем указывал, за что надо взяться: Антон был отправлен вытирать пыль всюду, куда дотянется, Тевкр мыл посуду после завтрака, а Тоне, на секунду подошедшей к отцу похвастаться подарком для матери, решительно махнули в сторону швабры. Тарталья прошмыгнул мимо неё в ванную, чтобы Тоня не успела всучить ему свою работу.              В итоге он всё равно без работы не остался. Когда Тевкр закончил с посудой, Тарталья назначил его своим первым помощником на кухне, чтобы к приходу матушки у них был готов стол на целую роту солдат. Вскоре двери на кухню были плотно закрыты, а остальные члены семьи не рисковали забежать даже за кружкой воды, поскольку запах жареной рыбы на плите едко впитывался во всё, до чего дотягивался. Тарталья уже привык и даже не замечал — он стоял перед сковородкой в уродливом фартуке, который был ему до смешного мал, и не прекращал говорить ни на минуту. Не всё из того, что он рассказывал, Тевкру стоило знать, но он с трепетом сердца внимал любому его слову и не отходил от него дальше, чем на пару шагов.              — А мы с Антоном тоже приготовили маме подарок, — воскликнул Тевкр с довольной улыбкой, перемешивая салат, — Тоня с нами всю последнюю неделю репетировала!              — Тоня? Репетировала? — Тарталья улыбнулся и, выключив плиту, обернулся к Тевкру. — Ну, я и не сомневался, что вы у меня все молодцы. А что приготовили? Или это пока секрет?              — Не секрет, — Тевкр добавил чуть тише и глянул на Тарталью искоса. — Песню. Мы честно уже всё-всё подготовили! А Тоня утром сказала, что было бы хорошо, если бы ты нам на гитаре подыграл.              Если Тевкр и Антон могли и вовсе не помнить о том, что в подростковые годы Тарталья с большим удовольствием бренчал какие-то нелепые песенки на школьных праздниках, то Тоня все его репетиции помнила хорошо; она тогда очень долго упрашивала научить её играть, а он из вредности никому не разрешал даже смотреть на свою гитару. Никакого представления о музыкальной грамоте Тарталья не имел, пел посредственно, играл в свои лучшие годы чуть выше среднего, и то только потому, что никаких песен сложных не исполнял. Может, около полугода прошло с тех пор, как Тарталья в последний раз струны перебирал, но всякие сомнения он очень быстро отбросил — мало того, что он не мог отказать Тевкру, так ещё и сам этой идеей воодушевился и решил во что бы то ни стало устроить настоящий праздник. Какой праздник, если дети песни не исполняют? Тевкр-то вообще голосистый!                            Матушка пришла к четырём часам, и прежде всего отец, Тоня и Тарталья завалили её подарками, не дав даже разуться в прихожей.              — Ну чего вы? Я же сказала, что ничего мне не нужно! — Она строго посмотрела на отца, который ласково положил ей в руку наполненный конверт.              Изобретательным в последние годы он не был, однако с такой любовью на неё смотрел, что ей действительно ничего было не нужно, только бы он до самого конца продолжал на неё так нежно глядеть — у Тартальи тогда впервые что-то щёлкнуло в груди, и всякая обида, которую он держал на отца, стала казаться ему до нелепого детской. Выходя замуж за моряка, матушка не знала, как ей будет тяжело, но Тарталья не мог тогда знать, что она ведь его любила и что он её тоже любил, а потому никогда между ними не возникало разлада и недосказанности. Тарталье всё ещё многое было странно, всё ещё тяжестью отдавалось то, какие тёмные синяки залегали под глазами у матушки от усталости, но никогда ещё прежде не видел он, чтобы была такая любовь у неё в глазах. Тарталья также умеет смотреть, он теперь это наверняка выучил, а потому заулыбался и обнял её крепко, когда отец отошёл, аккуратно вкладывая ей в руку с конвертом ещё и бархатную красную коробочку с золотыми серьгами.              — Никогда бы не подумала, что ты даже выше отца вырастешь, — она смахнула с глаз слезу, когда Тарталья наконец её отпустил. Рядом с ним она казалась совсем крохотной, и Тарталья знал, что благодарность в её глазах была совсем не за эти серёжки.              — Ну чего вы тут все столпились! — Тоня недовольно подлезла Тарталье под руку и с небывалой гордостью показала матушке подвеску с камнем. Она ахнула, взяла её дрожащими пальцами и перевела взгляд с Тони на Тарталью. Тот, уловив от неё немой вопрос, мотнул головой, показывая, что к делу никак не причастен, а Тоня от этого только сильнее засияла, когда матушка аккуратно застегнула цепочку на шее.              Тевкр с Антоном переглянулись. Тоня, согласно плану, бегло увела матушку на кухню — из коридора Тарталья услышал удивлённый вздох и гордо усмехнулся: он-то наверняка знал, что стол чуть ли не ломился от еды. Рыба, мясо, салаты и закуски, алкоголь и соки — Тарталья ведь не только кулаками размахивать горазд, он ещё и, между прочим, неплохой повар.              Антон аккуратно дёрнул Тарталью за рукав рубашки.              — А гитара где?              — А гитару… сейчас достанем. Не переживайте вы так: ваш выход в конце вечера. — Тарталья растрепал брату волосы, а затем отправил обоих мальчишек на кухню развлекать родителей и усаживаться поскорее за стол. Тоня же, завидев братьев, сдала им свой пост и юркнула к Тарталье в коридор, нервно поглядывая в сторону кухни. Дверь она за собой прикрыла, но переживала, чтобы матушка раньше времени не узнала о планах Антона и Тевкра.              — А ты гитару давно в руки брал? — Заговорчески прошептала она.              — Давненько. Ну, ничего. Пальцы-то всё помнят! Уж небось детскую песенку смогу сыграть. «Песенку крокодила Гены» я лучше всех в первом классе исполнял! Без гитары, конечно, так, напевал в заднем ряду хора… О, нашёл!              Разобрав гору хлама, Тарталья всё-таки ухватился за гриф гитары и аккуратно, со всей возможной сосредоточенностью — Тоня нервно прищурилась, глядя, как Тарталья затаил дыхание — вытянул её с верхней полки. Он смахнул с неё пыль, с победной улыбкой взял её, как полагается, провёл рукой по струнам и на пробу ударил тихий аккорд.              Вдруг раздался сорванный звук. Тарталья от неожиданности зашипел и отдёрнул руку. Сперва он переглянулся с Тоней, которая неверяще смотрела то на него, то на порванную струну, а потом и сам поглядел вниз — самая верхняя тонкая струна теперь болталась в воздухе, а запасных струн, конечно же, Тарталья не имел. Именно о том Тоня и хотела его спросить, понял Тарталья по её глазам, но воздержалась, когда Тарталья очень красноречиво помотал головой.              — Тевкр тебя убьёт.              — Матушка не расстроится, если они споют без аккомпанемента, я тебя уверяю!              — Матушка не расстроится, а Тевкр и Антон готовились всю неделю! Они сперва расправятся с тобой, потому что ты не выполнил своё обещание, а потом со мной, потому что я тебя не проконтролировала. Аякс, ты не знаешь, на что способны обиженные дети.              — Не думаю, что они изобретательнее тебя в этом возрасте!              — Аякс!              — Если я сказал, что я всё сделаю, то я всё сделаю. — Он наклонился к ней и заглянул ей в глаза. Истерика Тони на ровном месте ему была совсем не нужна, расстраивать братьев ему не хотелось, а испортить день рождения матушки тем, что все её дети снова на ровном месте переругаются, Тарталья просто не мог. К счастью, Тарталья сам ни с кем из младших не ругался, а потому умело вставал между ними и примирял даже самые неразрешимые ссоры. Пока ссоры не было, Тарталья планировал сделать всё так, чтобы она и не начиналась. — Я всё решу. Мы же уже выяснили, что нет ничего такого, чего я не мог бы решить, да?              — И как ты это решишь? У тебя внезапно нарисуется друг-гитарист?              — Друга-гитариста у меня нет. Есть кое-кто получше.              Уточнения не потребовалось. Тоня, пару мгновений взвешивая все за и против, в итоге решительно кивнула и тут же ушла обратно на кухню, окончательно предоставляя Тарталье возможность решить все проблемы. Тарталья ведь для этого здесь и был — чтобы ни у кого из них не было такого момента в жизни, когда они бы подумали, что не могут к нему обратиться. Даже если Тарталья не был самым сильным на свете, как ему того хотелось, он уж точно был самым сильным в своей семье.              Казуха ответил на звонок почти сразу. Тарталья не думал, что когда-нибудь будет так сильно переживать о том, где находится Казуха — им было спокойно и правильно ощущать полную свободу и встречаться всегда абсолютно случайно, не догадываясь даже, что каждому из них заготовил следующий день и где прошёл предыдущий. Впрочем, о том, где Тарталья проводит сегодняшний, вопросов быть не могло — ко дню рождения матушки он готовился основательно и рассказывал Казухе об этом последние пару недель. У Казухи сегодня был выходной. Такое странное чувство — знать, что у Казухи вообще теперь может быть не выходной с этим его книжным магазинчиком и литературными вечерами.              Тарталья улыбался, разговаривая с ним, и даже декабрьский холод, затаившийся на его балконе, куда он вышел поговорить с Казухой, был ему почти нипочём. Гитара, как Тарталья и думал, всё ещё ждала у Казухи своего часа и стояла в углу, всеми забытая и никому не нужная, надеющаяся на то, что Тарталья, между делом заскочивший к Казухе, однажды захочет гордо продемонстрировать своё мастерство. То, что мастерство это он будет демонстрировать на детских песенках, Тарталья не мог и подумать: предысторию к этому звонку он рассказывал почти как шутку, не сдерживая ни смеха, ни нецензурных комментариев по поводу так некстати порвавшейся струны. На той стороне Казуха слушал молча и не перебивал, только хмыкал иногда тихонько, посмеиваясь, и одного этого ласкового смешка хватило Тарталье, чтобы уже точно ни в чём не сомневаться — сегодня всё не могло пойти не по плану. По просьбе Тартальи Казуха пару раз на пробу ударил по струнам, и, когда тот удостоверился, что те точно не порвутся в первую же минуту, попросил его приехать.              Наверное, раньше у Тартальи всё-таки не было человека, которого он мог бы так просто попросить приехать. Даже если просто для того, чтобы завести гитару для детской песни.              — Аякс! — Отец постучал в балконную дверь. — Кончай по телефону бакланить. Мать тебя уже потеряла, чего ты так долго?              И тогда Тарталье оставалось только ждать. Он вернулся за стол и тут же подхватил из материнских рук бокал шампанского, которого она налила ему до краёв, и поцеловал её в щёку, наскоро поздравляя с днём рождения ещё раз. С другого конца стола Тоня смерила его изучающим взглядом, но ничего в его счастливом и бодром виде не показалось ей подозрительным — она поверила, что у него всё схвачено, а потому расслабилась и улыбнулась ему в ответ.              — Тоньке только не наливать! — Отец расшифровал их переглядки по-своему, подмигнул Тарталье и уселся во главе стола рядом с матушкой. То ли от злости, то ли от смущения, уши у Тони порозовели, и бутылку, соблазнительно поставленную прямо около неё, она вернула в центр стола и продолжила вертеть в руках стакан с гадким на вид апельсиновым соком. Тарталья, впрочем, по одному её виду мог понять, что прямо в сок она плеснула себе отцовской водки. — Ну, зайка, — отец поднял свою рюмку и указал ей в сторону матушки, — за тебя!                            Спустя полчаса Тевкр начал нервничать. Он то и дело глядел то на Тоню, то на Тарталью, и пытался беззвучно узнать, когда настанет их с Антоном звёздный час. Тоня строго хмурилась и кивком головы указывала ему в полную тарелку — даже если она ничего не говорила, Тарталья расшифровывал в этом взгляде «молчи и ешь». Сам он, сидя рядом с Тевкром, ободряюще похлопал его по плечу.              Тарталья выглядел до того расслаблено, что и подумать было нельзя, что у него всё схвачено. За прошедшее время он успел снова поспорить с отцом, помириться с ним, выпить с ним по рюмке водки и осудить Тоню за то, что она сидела с мрачным лицом. Тогда отец всё-таки подмигнул Тарталье, и он предложил Тоне шампанского. От того, чтобы всё-таки ей налить, его остановила матушка, но она тут же пообещала дочери, что в следующем году и ей выделят бокал чего-нибудь интереснее сока.              Через час Антон заёрзал на месте, а Тоня пару раз кинула в Тарталью виноград, чтобы привлечь его внимание. Если на столе появился виноград, значит, близилось время чая — Тарталья махнул Тевкру рукой, чтобы он начал убирать со стола, а Антона попросил достать из буфета кружки. У Тевкра вопросов к заданию не возникло, а вот Антон сперва наклонился к Тарталье и собирался наконец узнать у него наверняка, не подвёл ли их Тарталья с гитарой, но оказался прерванным аккуратным стуком в дверь.              — Говорил же, схвачено. — Тарталья заулыбался и потрепал Антона по голове, а потом выскользнул из-за стола, между делом приговаривая, что скоро вернётся, и пошёл открывать дверь.              Если бы матушка с интересом не проследовала за ним, Тарталья бы от счастья расцеловал Казуху прямо на пороге за то, что он спас его от жестокой мести младших братьев. Но стоило ему открыть дверь, как он сдержанно сглотнул и поприветствовал Казуху лёгким объятием. Даже не заходя в коридор, Казуха снял с плеча чехол с гитарой и протянул Тарталье.              — Надеюсь, не подвёл? — Казуха улыбнулся ему, а затем, заметив за плечом Тартальи матушку, ненавязчиво пытающуюся его рассмотреть, в качестве приветствия кивнул ей головой и слегка поклонился на японский манер. — Простите за вторжение на ваш праздник.              Казухе потребовалось несколько слов, чтобы покорить матушку Тартальи. Конечно же, матушка слышала о том, что у Тартальи появился новый друг и что он, по сравнению со всеми его знакомыми, совершенно необыкновенный. Теперь она видела это всё своими глазами: то, как он держался, ровно стоял и мягко почтительно улыбался, то, как плавно двигался, то, как красиво и лаконично говорил — всё выдавало в нём человека из такого круга, куда Тарталью бы никогда не пустили. А потом Казуха перевёл взгляд на Тарталью, чуть игривый, говорящий. Одет он был странно, совсем не по-русски, говорил с акцентом, но уверенно, и смотрел на всё с интересом и любопытством, как будто многое уже повидал, но верил в то, что мир абсолютно непознаваемый. Казуха выглядел как…              — А вы случаем не моряк?              Казуха коротко посмеялся.              — Когда-то был.              Когда Тарталья обернулся, чтобы взглянуть на матушку, то увидел в её взгляде то, что в её глазах Казуха выглядел почти также, как когда-то давно выглядел отец Тартальи. А затем, когда она глянула на Тарталью, он так и не увидел тоски по тому, кем мог бы стать он сам. Может, она смирилась также, как и отец, и именно сейчас она любила его безусловно и всепоглощающе, независимо от того, кем вообще был её сын. Она одинаково любила и ту часть него, которая была Аяксом, и ту часть, которую он назвал Тартальей, и даже ту, о которой она ещё не знала, но которая в нём тоже была — которую один никому неизвестный капитан называл Чайльдом.              — А гитара-то тебе зачем? — Матушка аккуратно прикоснулась к чехлу в руках Тартальи. — Ой, не говори! Я, кажется, знаю. У Тевкра всё на лице было написано. — Она засмеялась, краем глаза покосившись на кухню, а затем вновь повернулась к Казухе и благодарно кивнула ему головой. — Спасибо, что помогли.              — Не мог бросить Аякса в беде, — обольстительно улыбнулся он снова, — пожалуй, мне пора. Не хочу вас отвлекать.              — Как же! Мы уже почти закончили, — уверила его матушка, протиснувшись к нему через Тарталью и ласково взяв его руки в свои. — Знаете, я очень давно не слышала, чтобы кто-то его называл Аяксом. Раз приехали, может, хоть на чай останетесь? Я всегда гостям рада! Это, как никак, мой праздник, никто мне ничего за это не выскажет, да?              Матушка подмигнула Казухе, а тот не смел ей отказывать. Такой женщине, как она, сказать нет практически физически тяжело, ведь любое возражение застревает в горле и ощущается горячо и неправильно. Впрочем, матушка вообще не оставляет времени на размышления, берёт его под руку и подталкивает в сторону кухни. Тарталья поймал на себе взгляд Казухи. Теперь всё схвачено было у Казухи, а Тарталья, в недоумении почесав затылок, проследовал за ними и остановился в дверном проёме, когда матушка представила всем Казуху так, будто это она с ним последние несколько месяцев делила что-то сокровенное и важное. Вроде имени Тартальи — одного только того, что Казуха его по имени называл, хватило для неё, чтобы понять, насколько Тарталья ему доверял.              Тарталья думал, что когда все узнают о том, кто такой Казуха, он будет чертовски напуган, но, как оказалось, страх он давно потерял и ничего не чувствовал сейчас, кроме необыкновенного детского восторга: он видел, как братья искоса посмотрели на Казуху, как переглянулись друг с другом, когда он с ними поздоровался, и едва ли удержались от какого-нибудь нелепого вопроса; Тоня, обернувшись через плечо и увидев Казуху, тут же засияла, и от её недовольного выражения лица не осталось и следа. Тарталья не сдержал смеха, когда Тоня при виде Казухи порозовела и с открытым ртом уставилась на Тарталью. Если бы он мог читать мысли Тони, что, впрочем, Тарталья и делал практически безошибочно по её лицу, то наверняка бы понял, что такой разгильдяй и лодырь, как он, не должен даже дышать с Казухой одним воздухом.              Может, хоть теперь они все поймут, что не такой уж Тарталья и разгильдяй! Он и стихи начал читать, и природу полюбил, и даже понял, что отец был прав насчёт того, насколько удивительно море.              Матушкины слова о том, что новый друг Тартальи тоже моряк, отца крайне порадовали.              — Чего же ты так поздно заявился! Все рюмки уже убрали, а так бы, гляди, вспомнили морские деньки, да? — Рассмеялся отец и скомандовал Тоне принести ещё одну кружку и налить гостю чай. — Мне-то, как видишь, не с кем…              — Ну, как это не с кем? — Поспешил уверить его Казуха. — У вас, всё-таки, сын в кругосветку собрался.              — Да кто его в кругосветку пустит? Нет бы выучился…              Казуха улыбнулся отцу, а затем повернулся к Тарталье — взглянул на него с лёгкостью и готовностью, и Тарталья попытался посильнее прикусить язык, только бы не заулыбаться раньше времени и не испортить им всем сюрприз. Да и был ли это сюрприз? Тарталья ведь выяснил, что они со всем уже смирились, а тут он вдруг собирался объявить, что они действительно рано списали его со счетов, что и кругосветка будет, и Америка будет, и Голландия, и тайские проститутки тоже будут, чтобы было, что потом рассказать. Тарталья, может, и не решился бы никогда. Он нашёл другую жизнь, без моря, со Скирк, но была ли вообще жизнь без моря, если его из любой квартиры здесь видно, с каждой улицы? Если везде было море, и сам Тарталья был морем, и Казуха — и Казуха тоже был морем.              — Я вчера документы в деканат отнёс. Со следующего семестра восстанавливаюсь.              Отец, который до того собирался Казухе что-то сказать, сразу же замолчал. Матушка, напротив, кинулась к сидящему с самого края стола Тарталье и крепко обняла его за плечи.              — Что же ты сразу не сказал?              — Ну, Тонька, мой рюмки и ставь назад!              — Тоня, бросай всё, — махнул ей рукой Тарталья. Отец возражать ему не стал, впервые в жизни, видимо, проникшись к нему уважением. Но то и не было важно; Тарталья просто чувствовал, что находился сейчас на своём месте, рядом со своей семьёй, рядом с Казухой, и знание о том, что море всё ещё принадлежало ему, стало его неотъемлемой частью. — Рюмки достанешь, когда в рейс пойду. Мне тут один капитан пообещал…              Дополнительно заправляться для морских историй отцу не пришлось. На пару с Казухой они вспоминали о тех местах, в которых по воле случая когда-то оказывались — оба они побывали в бесчисленных портах Японии и Китая, по мелочи заглядывали в Европу и бывали даже в Африке. Даже то, что опыта у Казухи было гораздо меньше, не мешало ему говорить также интересно и живо, словно любое своё путешествие он мог выплеснуть на бумагу и заставить любого читателя захотеть хотя бы на время чтения ощутить себя матросом. И Тарталья в каждой этой истории, случившейся даже не с ним, ощущал самого себя с тех самых пор, как встал за штурвал заброшенного японского корабля и увидел перед собой море.              — …И что же, — заключил отец наконец, когда Казуха рассказал ему о том, как расстался с последним своим экипажем. — Тут собираешься остаться? Навсегда?              — Знаете, каждый раз, когда я хотел остаться где-то навсегда, мне приходилось оттуда уезжать. Не люблю ничего планировать. — Казуха пожал плечами с лёгкой улыбкой. Тарталья совсем не сводил с него глаз, глядя с лёгким довольным прищуром. Может, это шампанское ударило ему в голову. — Но мне здесь нравится, я организовал здесь своё дело. Не могу знать, что будет завтра, но буду безмерно рад, если моё завтра всё-таки наступит именно в этом городе. Сперва мне казалось, что он похож на Майдзуру, а затем я понял, что он… самобытный. Достаточно японский, чтобы напоминать мне о доме, и достаточно русский, чтобы не испытывать по дому тоску.              — Да ты тут уже за своего сойдёшь! — Отец положил ладонь Казухе на плечо. — Город у нас хороший, оставайся тут, пока получается. Не город, а самая настоящая находка! А знаешь почему? Видал у нас в порту стоит корвет «Америка-2»? Ну так и был, значит, просто корвет «Америка», давно ещё, лет этак сто пятьдесят назад. Известный корабль, где только не был! Тогда, значит, шёл он в Японию, обогнул входной мыс нашего залива и начался страшный шторм…              — Да не было никакого шторма, пап! Мифы это всё! — Перебил его Тарталья. Отец махнул на него рукой.              — Так суть одна! Зашли вдруг моряки в неизвестную бухту, в которой и спаслись от шторма, и воскликнули — вот это находка! Так и назвали. Ну, а ежели не было шторма, что же, меньше эта бухта находкой становится? Я уж, простите, понятия не имею, куда шёл корвет «Америка», ибо в истории Тихоокеанского флота не силён… Но наверняка знаю, что пришёл он по итогу сюда. А не пришёл бы, и не знали бы мы с вами настоящего моря. Жили бы где-нибудь, где нет его, и никогда бы себя не нашли.              Тарталья не хотел думать о том, что возможна для него какая-то другая жизнь. Для Казухи ведь она была невозможна, и если бы даже он продолжил убегать от самого себя, то несомненно прокладывал бы себе морской путь, и никакой другой не смог бы замести его следы окончательно. Тарталья надеялся, что Казуха говорил правду, что действительно хочет навсегда тут остаться, но теперь он знал, что корни его не держали и что он тоже в любой момент был готов сорваться в путь.              Тевкр дёрнул Тарталью за рукав.              — Аякс, может, уже пора?              — Ну, пора!              Может, для песни по случаю дня рождения матушки. Может, для новой жизни. Кажется, Тарталье слишком сильно ударило в голову шампанское.