Принц нации

Уличный воздух ударяет в лицо ледяной свежестью и моросью, недавно бывшей мелким снегом. Вдалеке протяжно и тревожно гудят вечерние пробки. Не появись необходимость выйти наружу, Хуа Чэн бы не ощутил в полной мере, насколько разгорячился в компании Се Ляня. Дрожь, сверхчувствительность, легкое головокружение и томительная слабость во всем теле — все признаки «болезни» налицо. После показательного сеанса по уходу за кожей его одолевает что-то между простудой и опьянением. Вот вернется он обратно, посмотрит на руки, его руки, которые чуть раньше внимательно и ласково касались бровей, переносицы, губ… и взбудораженные нервы просто перегорят, как платы в старом тостере. Надо бы немного остыть. С полминуты Хуа Чэн (в одной футболке, на которую его настоятельно просили накинуть куртку) — остывает. Похлопывает себя по голым предплечьям и притопывает то одной, то другой ногой. Не сильно помогает. А стоять здесь дольше просто нельзя. Плюнув на все, он хватает три крупных бумажных пакета, оставленных на крыльце курьером, и тут же хмурится — плетеные ручки врезаются в ладони натянутой проволокой. Хуа Чэн потряхивает ношей в попытке оценить объем доставленного им пира и единственный вывод, который делает наверняка — таким количеством можно до сыта накормить пятерых. Видимо, Се Лянь не шутил, когда говорил, что закажет что угодно. — Гэгэ, мы ждем гостей? — Нет… — Се Лянь, услышав шум на лестнице, предусмотрительно открывает дверь так, чтобы не врезать ей по лбу, и с тревогой спрашивает: — А там что, кто-то пришел? — Просто пакеты тяжелые, — Хуа Чэн виновато улыбается. Хотел, называется, войти и развеять обстановку… — Я к тому, что мы вдвоем столько не осилим. — Так это для тебя, Сань Лан. Непререкаемая убежденность в голосе Се Ляня не оставляет места для возражений. Он говорит так, словно искренне верит, что один Сань Лан способен съесть больше, чем один Сань Лан плюс N-гэгэ. Формула, мягко говоря, любопытная. И все же Се Лянь просто-напросто в очередной раз хочет замаскировать заботу о своем бедном, голодном, приодетом, приобутом и умытом с его же подачи фанбое за благообразным простодушием. Хуа Чэн устал ненавидеть себя за эти стихийно приходящие мысли… Устал все ими портить. Поэтому он разгоняет их жестко и одним махом, точно ворóн, слетевшихся на мусор. Если Се Лянь желает кормить его, одевать, танцевать с ним и играть, как с любимым пупсом — пусть. Если такова судьба милой игрушки — пусть. Хуа Чэн просто расслабится и примет все с благодарностью, при том получив немало удовольствия. Этого ведь достаточно; слишком много, чтобы желать большего. Если ослабить давление недавно возникшей у него короны на мозг и оглянуться — да даже на несколько недель назад, не говоря уже о годах — он тогда и мечтать не смел о том, что имеет сейчас. И все это рядом с Ним. Хуа Чэн ставит пакеты на пол. — Я говорил, что мне достался лучший гэгэ в мире? Се Лянь — искренний, а еще чрезвычайно смущенный неожиданным комплиментом — слегка розовеет. Особенно это заметно на фоне открытых плеч. — Сань Лан… — вздох. — Садись давай, не отвлекайся. Пока не поешь, как следует… Фактически это первый раз, когда они полноценно едят вместе, а не перебиваются, например, крепким чаем. Хуа Чэн уплетает лапшу с жареным тофу и морепродуктами, а Се Лянь, поняв, что оставаться в стороне не получится, методично поглощает салат с морковью под ореховым соусом. Тихо. Только хруст овощей и стук палочек о стенки картонного контейнера нарушают тишину. Хуа Чэн украдкой наблюдает за Се Лянем. Тот ловко накалывает кусочки овощей на вилку, аккуратно кладет их в рот и сосредоточенно пережевывает. — Ты что-то хотел сказать, Сань Лан? — облизнув губы, вдруг спрашивает Се Лянь. Да, кое-что хотел… Ты красиво ешь. Ты во всем очень красивый. А еще ты красивый не потому, что соответствуешь каким-то общепринятым стандартам или потому что всемирно известный артист, а потому что ты — это ты, Се Лянь, и это притягательнее всего. — Я не ошибусь… — с нарочитой непринужденностью выдает Хуа Чэн заготовленную отмазку для своих взглядов, — если предположу, что Мэй Няньцин связан с этим местом? Се Лянь, ни на секунду не заподозривший, что занимает ум его собеседника, мягко улыбается. — Верно. В юности он работал здесь с детьми. Я застал время, когда в этих стенах было шумно и оживленно, потом школу закрыли, здание хотели снести, но оно так и осталось стоять пустым. Наверняка знаешь, как это бывает. Теперь учитель Мэй приходит сюда, чтобы побыть в тишине, пока работает, — Се Лянь задумчиво хмыкает. — В агентстве ему это не удается. — Гэгэ, а ничего, что я вторгся в его… эм… место силы? Если он узнает… Хуа Чэн опускает палочки для еды. У него совсем не метафорически холодеет в животе. Не хотелось бы навлечь на себя немилость Мэй Няньцина — еще свежи воспоминания с репетиции. — Все в порядке, Сань Лан, он знает. Хуа Чэну ужасно хочется, чтобы Се Лянь что-нибудь добавил. Как-нибудь прояснил, почему Мэй Няньцин знает и не имеет ничего против. Или хотя бы почему сегодня за ним приехал Ши Цинсюань, который — неожиданно — хотел с ним познакомиться. Или почему сам Се Лянь делает все… все это. Возможные предположения Хуа Чэн мусолит по миллионному кругу. Складывает скудные обрывки и под одним углом, и под другим, пытаясь собрать полноценную картину, но спросить прямо не решается. «Помнишь про уговор? Про наш танец. И ту мелодию. Я написал ее… давно. А сегодня… я кое-что изменил… Хочу, чтобы… у нее появилась жизнь. Ты можешь это. Дать ей жизнь…» Что собирался этим сказать Се Лянь, уже засыпая и явно не до конца понимая, о чем именно говорит? И почему Хуа Чэн? Почему эта музыка настолько важна? Какую историю она скрывает? Миллионы «почему и зачем», о которых можно лишь молчать. Молчать из того же чувства, из которого ребенок боится спросить родителя, когда тот переживает что-то непостижимое для детского понимания. Хуа Чэну действительно не стоит знать слишком много, чтобы не было лишний раз больно. Вероятнее всего, происходящее не имеет к нему отношения, и на его месте с таким же успехом мог быть кто-то совершенно другой. Му Цин бы обрадовался, прознай он, какие сомнения терзают так раздражающего его сасэн-фаната… Во всяком случае Хуа Чэн точно знает одно: он здесь для того, чтобы выполнить свою часть уговора — помочь с проектом, поддержать идею, проявить свои умения на пользу Се Ляню. Эта позиция вернее не придумаешь, и исключительно ее стоит придерживаться. Доев свои порции и выпив по стакану бабл ти, они приступают к работе. Сначала Се Лянь дает оценить обновленный вариант мелодии, которую на днях перезаписал. Свои наушники он вручает спокойно, так же спокойно нажимает плэй на экране телефона, но ему не удается скрыть легкую тень сомнения во взгляде, когда файл начинает проигрываться. А зря. Хуа Чэн с нескрываемым восторгом вслушивается в композицию, обретшую живые краски. Музыка поднимается волнами и разливается приливами. В этот раз она по-настоящему дышит. Сумрачность мелодии осталась, но теперь эта тьма не глухая и подавляющая. Она стала иной — в ней есть простор, высокое прозрачное предгрозовое небо. Тяжелая желтая пыль рассеялась, уступив место порыву, свежему и полному силы. С таким превосходным материалом есть где развернуться. Идеи для хореографии возникают одна за другой, и Хуа Чэн не может удержаться, чтобы об этом не сообщить. — Хм… Ты считаешь, Сань Лан? — без должного энтузиазма переспрашивает Се Лянь. Когда-то на интервью в ответ на вопрос, почему он пишет так мало песен, Се Лянь сказал, что из него посредственный музыкант. В этих словах было что-то шутливое, а еще — болезненно уязвленное. Хуа Чэн услышал их, учась в средней школе, и тогда в нем родился отклик, который он решил непременно озвучить, если вдруг, однажды, случайно ему посчастливится встретить Се Ляня лично. Момент настал. — Да, считаю. Ты безгранично талантлив, гэгэ, — на сердце беспокойно, но Хуа Чэн, стиснув кулаки на сложенных крест-накрест ногах, твердо продолжает. Некоторые вещи нельзя оставлять нескáзанными: — И я говорю это не потому что я твой фанат, а потому что у меня не было выбора — становиться им или нет. Я… — Сань Лан… Они встречаются взглядами: решительным и умоляющим остановиться. Се Лянь уступает — вздыхает, опуская плечи, и молча кивает, мол, давай, раз начал. — Твое творчество и твой голос много лет наполняют мою жизнь смыслом. Возможно, это звучит пафосно, и, наверное, тебе говорили подобное не раз… — Хуа Чэн на мгновение замолкает, подбирая нужные слова. — Музыка, которую ты позволил мне услышать… Она талантливо написана и оставляет в душе след. Поэтому я без труда могу ее прожить в танце. Впрочем, то, о чем я сначала говорил… это касается всего, что ты делаешь, гэгэ. Се Лянь смотрит странно, словно не верит. Не то чтобы Хуа Чэн ожидал в ответ на свой спич благодарности или смущенного отнекивания, но к ним он был хотя бы готов. — Я сказал лишнее? — тревожно интересуется он. Се Лянь закусывает губу и мотает головой. Потом подается вперед, протягивая руку, и аккуратно, точно боясь причинить боль, дотрагивается до предплечья Хуа Чэна. Теплый мизинец случайно касается татуировки. — Сань Лан… — говорит он назидательным тоном, отчего мгновенно становится дурно, — спасибо. Спасибо, что поделился. Хуа Чэн недоуменно хмурится. Ответ его мало устраивает. Есть за всем этим какое-то скрытое «но». Се Лянь же, проворно убрав ладонь с руки Хуа Чэна, вдруг меняет тему: — До того как ты приехал, я разговаривал с братом по поводу моего концерта пятого декабря. Все пройдет на площадке в Национальном центре, программа будет старая… но, в общем-то, неважно. Ты бы не хотел прийти? — … Истолковав молчание по-своему, Се Лянь машет руками. — Если занят, я не обижусь. Просто предупреждаю: места в вип-зоне, а еще афтерпати — если любишь вечеринки, и немало интересных людей. — Конечно, я приду, гэгэ, — откликается Хуа Чэн. Неплохо бы узнать, сколько такое удовольствие стоит, но ничего страшного. По ходу дела разберется с финансовым вопросом. Поголодает пару недель до следующей выплаты, не беда. Из-за мандража перед таким событием он все равно есть не сможет… — Никогда не был на твоем концерте. …не считая того единственного раза, с которого все и началось. Се Лянь слегка наклоняет голову, его взгляд становится чрезвычайно внимательным. Он открывает рот, будто собираясь задать вопрос, но передумывает. Вместо этого на губах рождается лукавая улыбка. — Тогда это будет особенный концерт. Для меня. Тут сердце Хуа Чэна начинает биться о ребра с удвоенной силой. — Особенный? — Раз Сань Лан впервые придет увидеть меня на сцене, я должен выложиться на все сто.