24. Предел
— Прошу вас, если вы меня слышите, помогите мне поскорее вырасти…
Как часто люди задумываются о естественности собственного существования? Не о важности, возможности или осмысленности. А именно о естественности. О собственной сочетаемости с предметным миром. Я, тело, сижу в комнате. В здании из стекла и бетона. Что более естественно — тело или комната? Тело или здание? Соотношение объема и массы того и другого показывает, что «тело» проигрывает в каждой схватке. А что касается самого главного — я? Несравнимое нечто. Эфемерная абстрактная сущность. Парадигма. «Я» категорически не вписывается в природу прочих вещей, даже организмов, и больше всех пугает неестественностью, хотя, казалось бы, оно так привычно.— …когда я вырасту, все изменится. Я стану сильнее, смогу давать отпор всяким… придуркам. И смогу увидеть вас. Я только ради этого школу не бросаю…
Хуа Чэн не думает эти вопросы. Скорее, он их рассматривает. Блеклые мыслеобразы плывут в сознании, дохлыми рыбешками шмякаясь в бессознательное и оставляя после себя лишь расползающиеся рябоватые круги. Хуа Чэн помнит, что только что произошло. Каждое слово воспроизведет по памяти в хронологическом порядке. Однако не назовет свое имя. Дату рождения, адрес, возраст. Их позабыл. Он из последних сил пытается слиться с мебелью, но та его отвергает — слишком неестественный для нее. Пробует с воздухом — слишком плотный. С людьми… он перестал иметь точки соприкосновения в тот момент, когда в нем выставили на смех то, что отвечало за человечность. Его «я».— …придется потрудиться и потерпеть. Но я терпеливый, правда. Пожалуйста, сделайте так, чтобы мне поскорее вырасти, и все. Мне больше ничего не нужно, дальше я сам справлюсь…
Неестественность существования налицо. Хуа Чэн был лишним среди всех с рождения, и настал тот день, когда он, ублюдок по происхождению и аутсайдер по характеру, окончательно выбыл из вечного цикла. Как теперь быть? Куда деться? Умереть? Ха! А такая аномалия, как он, может покинуть мир тем же способом, что и стандартные организмы? Например, если порезать вены, возможно ли, что из них не пойдет кровь? Будто утверждая обратное, на штанину летит алая густая капля. Она не впитывается в ткань, оставаясь поблескивать мутной полусферой. Хуа Чэн непроизвольно дотрагивается до носа и пачкает пальцы теплым и мокрым. Вытирает и с лица, и со штанов кровь рукавом черной толстовки.— …а вам бывает одиноко? Думаю, нет. Вы очень храбрый человек… Сегодня прочитал в газете, что вы заступились за одну знаменитость, которую обвинили кое в чем… нехорошем. Но вы знали, что он так не мог поступить, а потом оказалось, что вы были правы!.. Я пытаюсь стать смелым, как вы, чтобы заступаться не только за себя, но и за других… За вас, может быть, если вы разрешите. И все равно мне постоянно одиноко… Особенно когда я думаю о вас… Отец говорит, только тюфяки, вроде меня, страдают от одиночества…
Шариковая ручка и лист А4 лежат в том же положении, в котором их оставили. Писать заявление нет никакого смысла. Хуа Чэна выкинут из агентства и без его подписи — зачем же лишний раз резать по едва живому, выводя слова «прошу уволить». Он поднимается со стула. Волочится к выходу. Руки висят по бокам плетьми, а глубоко в груди обрушиваются дождями воздушные замки, которые не следовало возводить. Когда человек теряет все то, что из себя представлял, самую свою суть — настает холод. Холод, влажность, что угодно внешнее, крадущее внимание изнутри. Кроме этого, не существует иного способа сохранить хотя бы жалкую видимость целостности оставшегося себя. Себя, перенесшего страшный позор и познавшего ужас грядущего горя. Ощутившего, что время и пространство создали непоправимый излом, и ничего не обратить вспять.— …раньше, когда я хотел с кем-нибудь поиграть, мне всегда кричали — «проваливай». Уже полгода я ни к кому не подходил, и даже так мне продолжают кричать «проваливай». Вот зачем они это делают? Позлить? Мне надоело злиться. И знаете… Вчера мне приснился очень плохой сон. Что это вы мне такое сказали. Я так обрадовался, когда проснулся, потому что понял — это все было не по-настоящему…
Как добирается до улицы, Хуа Чэн не помнит. Куда бредет — не знает. Город примерил черно-белый фильтр, звуки схлопнулись, а люди смешались в колышущуюся безликую массу. Хуа Чэн абстрагировался ото всех. Он тенью несет себя вдоль парковок и брендовых магазинов, станций метро и ресторанов. Несет, словно нечто чужеродное, хрупкое и в то же время скверное. Так перевозят мертвецов, которых смерть настигла далеко от дома. Сменяются стены, светофоры, тротуары. Кажется, Хуа Чэн пытается двинуться на красный — прямиком под мусоровоз, но кто-то хватает его за рюкзак и тянет назад, при этом матеря последними словами. Спасибо за спасение? Неудачный день, чтобы благодарить незнакомцев за участливость. Хуа Чэн жалеет, что не опередил схватившую его руку на пару шагов.— …но если вы скажете мне проваливать, я послушаюсь…
Мысли такие же монотонные, как все вокруг. Как бег крысы в колесе. Как двоичный код. Как чтение пленки на кассете. Но тихое уныние постепенно закручивается в груди страшным торнадо, грозясь перерасти в бешенство. В крик. Одновременно с повторным рывком к проезжей части загорается зеленый. Не повезло. Хуа Чэн переходит зебру, с силой расталкивая прохожих и ощущая подступающую слепую ярость. Дорога перед ним тянется однообразной, утомляющей лентой, вихляет влево-вправо, вправо-влево. Давит на мозг. Давит на глаза. Заставляет сжимать кулаки. Хуа Чэн переставляет ноги быстрее, надеясь сбежать от жуткого зудящего ощущения, которое разъедает изнутри серной кислотой.— …когда вам захочется, чтобы я ушел, просто попросите. Не бойтесь меня обидеть. На вас я никогда не обижусь и не разозлюсь. Я уйду, потому что очень вас уважаю…
Хочется снять кожу. Разодрать лицо. Услышать — громко и ясно — «Я тебя презираю! Я не хочу тебя видеть! Уезжай и не напоминай о себе никогда!». Пусть это скажет лично Он. Пусть скажет! Хуа Чэн не подписал бумажку о полной капитуляции лишь потому, что желает быть казненным Его словом… Негуманно отказывать приговоренному к смерти в последнем желании.— …и еще я вас… — влажный язык проходится по пересохшим губам. — Потом вам это скажу. Нет! Покажу… Вы увидите, насколько сильно я вас… Только помогите поскорее вырасти, прошу! И вот бы я на маму стал похож. Говорят, она была красивой. Мне… мне тоже лучше быть красивым. Правда ведь? Ну, все…
Есть предел страха — за ним начинается бесстрашие. Есть предел стыда — за ним начинается бесстыдство. Хуа Чэн переступил оба предела, и ему нечего терять. Мир распадается. Его съедает темнота.— Спокойной ночи вам. Если у вас получится, можете присниться мне сегодня? Не хочу смотреть кошмары. И если вам не доставит это больших неудобств, можете еще… обнять меня во сне? Это не обязательно, если что… Спасибо. Спокойной ночи вам, мой прекрасный Бог… Мальчик коротко целует круглый брелок с едва различимой в темноте фотографией, а потом прикладывает его ко лбу, словно имитируя ответный поцелуй. Прячет драгоценную тайну под подушку и, покрутившись, чтобы найти удачное положение, в котором не болит недавно исполосованная шнуром от телевизора спина, затихает.