Даже тихий шёпот твой (18+)

Чан не понимал, почему всё так было. Он ведь шёл в универ с чёткими целями, с планами, в которых было много о помощи окружающим, заботе о других и вообще обо всём хорошем, что он искренне хотел защищать так же, как делал это все три года старшей школы. И здесь, в Сеульском национальном, у него тоже всё получалось: староста группы, неизменный ведущий всех студконцертов, уважение как одногруппников (всех — и ботанов, и спортиков, и просто ребят вне групп), так и преподавателей (даже самые хитровыделанные задницы признавали могучую силу его интеллекта, воспитанного в жёстких условиях школы для альф из высшего света, и харизму, против которой и альфы не могли устоять). Кроме того, у него была слава одного из самых привлекательных альф факультета, а то и потока, море желающих пригласить его на течку омег и ещё больше — тех, кто готов был порадовать его в гон. Всё было просто прекрасно целых два года. А потом на третий курс к ним перевёлся этот омега. И когда Чан впервые почуял аромат туберозы — мягкий, тягучий, с пряными оттенками, мёдом оседающий на языке — то подумал, что это и есть его награда. То, что так пахнет его истинный, он понял сразу и ринулся по его следу. Нашёл. Мрачная одинокая фигура на дальнем подоконнике. Весь в чём-то серо-чёрном, мешковатом, с капюшоном на голове и наушниками в ушах. Парень, которого Чан раньше никогда в коридорах вуза не видел, сидел, откинувшись головой на стекло и прикрыв глаза. Руками он обхватывал чёрный рюкзак и всем своим видом кричал о том, что подходить к нему не стоит совершенно. Он никого не ждёт. Он никого не примет. Ему никто не нужен, даже если у кого-то есть повод, да ещё какой. Но Чан не мог не подойти. Он заметил, как при его приближении дрогнули ноздри парня, втянули аромат Чанова гваякового дерева и затрепетали, когда этот прекрасный запах раскрыл для омеги свои дымно-древесные объятия. Истинного омеги. Того самого. Единственного. — Привет, — негромко сказал Чан и улыбнулся в ответ на широко раскрытые, чудесного золотисто-карего оттенка глаза. — Меня зовут Чан. А тебя? Парень молчал, Чан смотрел на него — и не мог наглядеться. Светлое лицо, обрамлённое тёмной каймой капюшона, словно подсвечивалось изнутри. Выразительные большие глаза с лёгкой, очень приятной глазу косинкой, были открыты широко и, как почему-то показалось Чану, беспомощно. Губы, прикушенные белыми зубами, были не пухлыми, но очень красивыми по рисунку. Чан любовно огладил это прекрасное лицо взглядом и снова широко улыбнулся. — Ну же, омега! Меня зовут Чан! — бодро сказал он. — А ты? Как зовут тебя? — А меня лучше не звать, — негромко, хрипловато ответил парень. Он соскочил с подоконника, едва не толкнув опешившего от его грубости альфу, натянул на плечо лямку портфеля и пошёл вдоль коридора. Не спеша. Не оглядываясь. А Чан только и мог, что провожать его глазами и пытаться осознать, что это было сейчас. Пытаться он попытался, но так и не смог.

***

— Чёрт его знает, — энергично пожал плечами лучший друг Чана Хан Джисон, бойкий, говорливый, ушлый малый, бета, который вовсе не был похож на типичного бету, очень симпатичный, а главное — первый сплетник вуза: Джисон знал всегда и всё обо всех, чем не раз помогал Чану оставаться в курсе событий и ловко обходить подводные камни общения со сложными людьми. — Точно, что из университета Корё и из богатеньких, хотя в одежде и не скажешь. Но больше ничего точно неизвестно пока. Чан досадливо цокнул, и Джисон тут же нахохлился. — Совесть имей! Он и месяца пока не проучился. Ни с кем, естественно не сошёлся, душу никому открыть не успел, да и сильно не хочет, как видно. Джисон сделал несколько глотков газировки из банки, что держал в руках. Они сидели в столовой, вокруг галдели и смеялись студенты, а Чан глаз не мог отвести от полутёмного угла недалеко от них (он специально выбрал этот столик, чтобы видеть этот угол, хотя обычно обедал на почётном месте в центре зала), где спиной к ним, сгорбившись, сидел тот самый омега. Чан теперь знал его имя: Ким Сынмин. Знал, что перевёлся омега на факультет маркетинга, в группу 3-13. И связь со старостой группы, хитрым и непростым альфой Ли Минхо, Чан уже тоже успел наладить. Однако и тот ничего толкового о новом своём одногруппнике, которым заинтересовался сам Бан Чан, собрать не смог. Молчаливый. Всегда готов на отлично, но инициативы не проявляет совершенно. На лекциях снимает капюшон, выходит в коридор — тут же надевает. Красивый, пахнет приятно, нравится альфам, но вызывает стойкое раздражение у омег, которых уже несколько раз отшил с предложениями о дружбе. — Одиночка, — пожал тогда плечами Ли Минхо. — Чую, что намаюсь с ним, если начнёт гулять. Хотя судя по тому, как говорит, учиться хорошо ему не привыкать. А тебе зачем? Чан поиграл бровями и ухмыльнулся в его хитрые кошачьи глаза. — Неважно, — сказал он. — Важно, что мне это нужно. Ты меня знаешь, я в долгу не останусь. — Ты ведь знаешь, чего я хочу? Чан иронически посмотрел на Минхо и покачал головой. — Не обещаю. Джисон о тебе и слышать не хочет. Если так нравится — зачем отпускал? — Неважно, — нахмурился Минхо и язвительно добавил: — Важно, что сейчас хочу вернуть. И ты мне поможешь, да? — Я замолвлю за тебя словечко, если ты мне достанешь всё на студента Ким Сынмина. Минхо коротко кивнул и ушёл. А Чан, тяжело вздохнув, пошёл жить дальше. И вот сейчас он был почти в отчаянии: Минхо так ничего и не узнал путного, а Джисон откровенно раздражался от того, что и он бессилен, но сделать ничего не мог. — В конце концов, альфа ты или где! — возмутился спустя ещё две недели Джисон. — Ну, нахамил он тебе, ну, ходит в этом своём дурацком капюшоне, не смотрит ни на кого, сам никому не помогает и в помощи не нуждается — ладно. Бывает. Но ты ведь его истинный! Так подойди снова, прояви волю и настойчивость! У нас три раза в неделю лекция по философии с маркетологами, чего ты теряешься? И Чан решился снова. Разговор получился длиннее, но не менее удручающим. — Извини, но не интересуешь. — Может, сменишь тон? Не только потому, что я твой истинный, но и… — Неважно это. Поверь, тебе будет легче просто отказаться от меня. Я знаю, о чём говорю. — Ты всё ещё не сказал, почему ты не хочешь даже… — Потому что такой истинный, как я, — это просто шутка Вселенной. Над тобой. Чем-то ты ей точно не угодил. Мне пора. — Погоди! Ты меня не знаешь, я ведь могу… — Знаю. Не можешь. Прощай. Вот и всё.

***

— Как-то ты нехорошо весел, — хмуро покосился на него Джисон, тяжело вздохнул и потянул пьяно смеющегося Чана за руку. — Пойдём, пойдём. Тебе хватит. Сейчас омеги возьмутся за телефоны нетрезвыми руками и полетят клочки по закоулочкам интернета. — Отвали, Сонни, — едва ворочая языком, отозвался Чан. — Тут столько задниц, что просто п… п… — Он несколько раз икнул. — …р-релесть. Думаешь, мне он нужен? Хер там. Сегодня трахаюсь так, что дым б-будет стоять! Он воинственно вскинул голову, но у него тут же закружилось всё перед глазами, и он, ойкнув, тяжело опустился на траву, прямо перед небольшим бассейном, который был весь подсвечен огоньками и в котором смеясь и вереща от восторга, уже купались несколько пьяных омег и лапающих их не менее пьяных альф. Вечеринка у Ли Минхо в честь окончания четвёртого курса была в разгаре, отпущенные на два месяца на волю студенты отрывались, как в последний раз. Чану было весело, очень весело. Почти так же, как до этого несколько месяцев было горько. Отчего-то он не смог легко отпустить истинного, который прямо заявил ему, что отказывается от него. А ведь в принципе это было не так сложно. Деньги на блоки и курс антитерапии у Чана были, но он почему-то не смог себя заставить это купить и сделать свою жизнь легче.

***

Ким Сынмин был холодным и отстранённым не только с ним: он отшивал всех альф, кто пытался к нему подкатить, смотрел мимо и цедил сквозь зубы весьма неприятные, хотя и безупречно вежливые слова отказа. Он не искал себе ни друзей, ни компании. Учился отлично, никогда ни у кого не списывал, а о том, чтобы подойти к нему с просьбой списать, речи как-то с самого начала не шло. Чан смотрел на него и смотрел, не мог понять, почему никак взгляда не оторвать от этой сутуловатой фигуры, вечно одетой в мешковатую одежду, обычно чёрную или тёмно-синюю, часто с капюшоном, глубоким, в который Сынмин, как в кокон, прятал не только голову, но и лицо. «С ним явно что-то случилось, — думал Чан, болезненно прикусывая губу. — Он явно ранен в самое сердце, но… как узнать, что именно произошло?» Он видел, и не раз, что Сынмина после пар забирал шикарный чёрный мерседес, из которого выходил франтоватый шофёр и открывал ему заднюю дверь. Два раза Чан видел Сынмина на светских мероприятиях. Там он сам обязан был присутствовать, чтобы родители, с которыми он находился в жёстких контрах, продолжали оплачивать ему учёбу на факультете журналистики, выбранную им против их воли. Сынмин был ослепительно красив там, на этих вечеринках, он был высок и строен, что подчёркивал неизменно великолепный костюм с великолепной же бабочкой, волосы его были аккуратно уложены, а лицо аристократически бледно. И с ним был один и тот же альфа — видимо, его отец. С родителями Чана Ким Сокджин (так звали отца Сынмина) не был знаком, и как-то так получилось, что и не пытались они познакомиться, а Сынмин в первый же раз, когда Чан приблизился к нему с двумя бокалами в руках, так посмотрел на него, что он тут же изменил направление и сделал вид, что хотел подойти к знакомому бете, что стоял неподалёку. И всё же и там, в этих пышно украшенных залах, и в коридорах универа, и на парах, когда Чан садился так, чтобы его видеть, он не мог оторвать взгляда от Сынмина. Его влекло страшно, тянуло, мучило, сердце его дрожало от боли и обиды — и он ничего не мог с собой поделать. Человек, который был предназначен ему Вселенной, не смотрел на него, отворачивался, зло кривил губы и непримиримо вздёргивал подбородок, словно Чан на самом деле его чем-то обидел. А Чан… Он оставлял на столе в библиотеке, где любил бывать Сынмин, бутылочки, манговый нектар и сухарики, чтобы омега смог перекусить, молча помогал ему, когда видел, что тот не может достать что-то с полки магазинчика канцтоваров при универе, — и проходил мимо, не задерживаясь. Чан просто не мог этого не делать, и не его вина была, что Сынмин как-то постоянно оказывался на его глазах. Однако это совершенно вымотало Чана к концу года. Нет, учиться хуже он не стал, сессию сдал, как и всегда, блистательно, он провёл оба гона со своими прежними партнёрами, а когда вернулся с весеннего, заметил, как дрогнул нос Сынмина, когда они столкнулись в столовой. Омега замер с подносом в руках. Чан же пошёл мимо, и лишь когда садился за стол, невольно поискал парня глазами. Не нашёл. Зато увидел его поднос, стоящий на столе около выхода. Чан горько усмехнулся: настолько противен истинному его запах? Ну, да, он ведь после гона чуть сильнее, но все омеги лишь жмурились от удовольствия и томно закатывали глаза, с удовольствием тиская Чана, когда он сытым и довольным возвращался на занятия. А этот… И наконец, перед вечеринкой у Ли Минхо он решил, что настрадался достаточно. Завтра же пойдёт и купит антитерапию, пройдёт и будет дышать уже наконец свободно.

***

Вообще-то на эту вечеринку его пригласили только потому, конечно, что с ним всегда был неизменный друг Джисон, которого Минхо тоже за год так и не добился. Бета так и не смог простить, что красавчик Ли после ночи с ним, которой тот добивался три месяца, сказал, что это и всё, что ему было нужно: у него никогда не было беты, ему было интересно. Потом, правда, Минхо понял, видимо, что по-настоящему запал на этого самого бету, но было поздно: Джисон никогда не прощал такого. Сам он тоже всерьёз был влюблён в Минхо, но сдаваться не собирался, несмотря на то, что альфа заваливал его знаками внимания и едва ли не на коленях стоял, умоляя о прощении. И даже осторожные слова Чана о том, что отмораживать назло папке уши — не самое благородное занятие, Джисон лишь гордо фыркал и просил не вмешиваться в его незадавшуюся личную жизнь. На вечеринке было весело, хотя совсем уж близко знакомых Чану студентов там не было — все были с маркетинга, бизнеса или юристы, а Чан дружил со своими — журналюгами, технарями и медиками. В элиту не совался, хотя там было много детей знакомых его родителей. И вообще-то там же должен был быть и он. Но не был. Однако пить это ему не мешало, ловить на себе заинтересованные взгляд утончённых фиф с юрфака — тоже. Он полапал уже некоторых и ему уже отсосали в туалете — он, правда, лица не запомнил, но омега был приятно пьяненький и брал глубоко, так что всё норм. Чан вежливо кончил в сторону и усадил парня на унитаз приходить в себя. И дверь плотно прикрыл, чтобы никто его не попользовал против его воли. А потом стал пить всерьёз и, если бы не Джисон со своими приставаниями, пил бы и дальше. И хорошо бы время проводил! — Пойдём, — снова потянул его куда-то Джисон, пытаясь поднять с земли. — Хватит тут… — Что-то случилось? — услышал Чан откуда-то справа знакомый голос, который он почему-то не узнал. Он повернул голову, чтобы посмотреть, но всё перед глазами завертелось. — Всё в порядке. — Голос Джисона стал неприятно стальным. — Мы уже уходим. — Что ж ты за ним как за кисельной кадкой ходишь, Сонни? Послушай, вон там, видишь кто? — Как… Как ты его сюда заманил? Почему Джисон так удивлён? Чан снова попробовал поднять голову — и опять всё хмарью закружилось внутри и подкатило к горлу, но он удержался: всё-таки блевать в приличном обществе нехорошо — это Чан пока помнил. — Сонни… — смог выговорить он. — Пойдём, да… наверно… — Если ты сейчас его уведёшь, как думаешь, не будет ли он на тебя в серьёзной обиде, Сонни? Мне большого труда стоило заманить к себе неприступного Кима. — Как ты смог?.. Глазам своим не верю. Он… пьян? Ты что, напоил его и силой приволок? — Ты слепой? Видишь — сидит себе, коктейль попивает. Он сам захотел прийти. Сам подошёл и спросил разрешения. — Врёшь! Ты всё врёшь, Ли Минхо! — Нет, нет… не-е-ет… Что ты, Сонни, зачем мне тебе врать — да ещё и так тупо? Чан пьяно засмеялся. В голосе Минхо было столько глупой нежности, он с таким придыханием называл Джисона по имени… Это было так… до тошноты мило. Чан поднялся, шатаясь, и побрёл к ближайшим кустам. Едва дошёл — его вывернуло, он еле прокашлялся — его накрыло снова. Ему было так плохо, что он себя не помнил. Кто-то подал ему пить, он жадно заглотал, сколько смог, но у питья был странный привкус — противный, меловой — и его снова вырвало. Он стоял на коленях и держался дрожащей рукой за чью-то руку, у него лило изо рта и носа — и он непрерывно кашлял, так как рвало его кислым, душным, противным до полуобморока. В который он всё никак не мог провалиться. Когда позывы кончились, он готов был грохнуться мордой в землю, однако его приподняли за плечи, поставили на шатающиеся ноги и, протащив несколько шагов, усадили у дерева. Он откинулся головой на ствол и вдохнул впервые, кажется, за долгое время полной грудью. Потом снова и ещё раз… Воздух был божественно прекрасен, напоен ароматами ночи и… пряным мёдом туберозы. Чан задышал чаще, невольно улыбаясь тому, что ему снится этот аромат. Хотя бы во сне он был ласковым, овеивал и давал силы жить. — Я не смогу тебя забыть… — прошептал Чан. — Слышишь? Пожалуйста… — Пойдём. Я помогу тебе дойти до такси. Чан вздрогнул на первом же слове, но не мог открыть глаз — так страшно и сладко ему было слышать этот голос. — Ну же, староста Бан. Вставай. На земле всё ещё холодно сидеть. Он медленно открыл глаза и с тоской понял, что не ошибся: всё это ему снилось. И этот мягкий, печальный взгляд выразительных глаз, обрамлённых короткими пушистыми ресницами, и чуть поджатые, словно рисованные кармином губы, и это бледное лицо, прекрасное и чистое — его лицо. — Мин… Чан коснулся пальцами его щеки: кожа была нежной, как шёлк. Но омега тут же отстранился и нахмурил густые чёрные брови. Однако лицо его не стало злым — скорее, озабоченным и… очень похожим на мордочку самого прекрасного щеночка на свете. Чан пьяно засмеялся и снова попробовал коснуться его щеки. — Хватит, — сердито сказал Сынмин. — Что за привычка сразу лапать. — Лапать… — пролепетал Чан. — Дай мне… лапку? Омега закатил глаза и раздражённо фыркнул. — Пьяный идиот, — сквозь зубы прошипел он. — Чтобы я ещё раз… Так и знал! — Он начал было подниматься, но Чан ухватил его за руку. — Нет, нет, погоди, побудь ещё… Я не хочу просыпаться, Мин… Пожалуйста, побудь ещё… — Ещё чего. — Голос Сынмина недовольно скрипнул, он с неожиданной силой подхватил Чана под руки и поставил на ноги. — Пошли. Такси ждёт. И они пошли. Чан жадно дышал им — ароматом своего истинного. Сынмин молчал, только пыхтел, когда Чан, теряя равновесие, наваливался на него сильнее. У такси Чан снова смог ухватить его руку и заглянуть расплывающимся взглядом в его лицо. — Поч-чему? — тихо спросил он. — Ты пришёл… Ты ведь не сон? — Он уже понял, что не сон, но всё прийти не мог в себя от изумления. — Социализироваться захотел, — сквозь зубы поцедил Сынмин. — Вижу, что повод выбрал неудачно. Садись. Дверь машины захлопнулась, и Чан прильнул к стеклу. Сынмин так же смотрел на него, и всё время, пока Чан мог видеть, омега не сводил с такси пристального горестного взгляда. «Я снова разочаровал тебя, истинный? Прости… прости меня…»

***

— Добрый вечер?.. Мужчина смотрел на Чана странным, словно болезненно внимательным взглядом, лицо его было встревоженным: он явно был растерян, но тем не менее кивнул решительно и, выдохнув, спросил: — Вы — студент Бан Чан? Староста группы 4А факультета журналистики Сеульского университета? Чан изумлённо отступил от двери и медленно кивнул. Он сразу узнал этого человека, поэтому приветствие и вышло таким неуверенным: ему снова показалось, что это сон, причём преабсурдный. — Меня зовут Ким Сокджин, я отец… — Он запнулся и впился в Чана неожиданно отчаянным и цепким взглядом. — Ким Сынмина… — договорил за него Чан и, быстро отступив в глубь квартиры, поклонился мужчине. — Прошу Вас, господин, проходите. Директор Ким (а Чан уже знал, что отец Сынмина — директор крупного лейбла, музыкальный продюсер) кивнул, словно сам себе, и прошёл. Он аккуратно закрыл за собой дверь, разулся и пошёл в гостиную его небольшой квартиры. Чан следовал за ним, указывая, куда идти, и отметил, что Сокджин, хотя и был у него, естественно, впервые, по сторонам не смотрит, сосредоточен и идёт решительно и твёрдо. Сев на диван, Сокджин впервые окинул сумрачным взглядом его гостиную и нахмурился. Чан смутился: здесь было не так чтобы идеально чисто, хотя и чище, чем обычно, так как утром он немного поубирался. — Что я могу вам предложить? — спросил он у щурящегося на лампу на столе Сокджина. — Чай? Кофе? — Он запнулся, едва не договорив «Соджу?», но вовремя остановился. — Ничего не надо, — тихо ответил Сокджин. — У меня срочное дело, так что… — Он умолк и сжал губы. Ноздри его раздулись, и на лице появилось горестное выражение. — Я Вас слушаю, директор Ким, — вежливо склонил голову Чан, пытаясь взять себя в руки. Он помнил, что тогда, на той чёртовой вечеринке чёртова Ли Минхо, он встретился с Сынмином. Да, истинный окончательно разочаровался в нём, видимо, когда увидел его пьяным и блюющим в кусты в шикарном саду почтенного семейства Ли. Именно это Чан вот уже неделю пытался пережить, ведя затворнический образ жизни и стараясь придумать план дальнейшего существования. Именно существования, так как жизни без милых, полных внезапного насмешливого сочувствия глаз Сынмина, которые теперь постоянно стояли перед его мысленным взором, Чан пока не мог себе представить. Но он твёрдо решил, что бросит пить (не так чтобы было, что бросать, но теперь окончательно), что перестанет думать о Сынмине и пройдёт курс антитерапии. Вот только решится дойти до аптеки — и сразу. Неожиданный визит Ким Сокджина, конечно, ничем приятным обернуться не мог. Видимо, Сынмин рассказал отцу, каким увидел своего тупого истинного, и тот пришёл, чтобы требовать оставить сына в покое. А то и чего похуже. С властью, деньгами и силами директора Кима он вполне мог потребовать вообще убраться из универа, чтобы не тревожить оскорблённую душу… — У моего Мина вчера началась течка. Чан замер, а потом, отчаянно заливаясь алым пожаром, быстро опустил глаза, не зная, куда смотреть. В горле стало сухо, душа заныла, а член… О, боги, только бы Ким Сокджин не заметил!.. Пожалуйста! — После того как вы встретились, у него уже была одна, пять месяцев назад. Да что же такое? Он что — издевается? Чан стиснул зубы и сжал кулаки, старательно игнорирую тёплую тяжесть, которая медленно охватывала ему низ живота. Мысль о течном истинном была самой желанной для любого альфы, это было слишком понятно даже юнцу, и нельзя было заподозрить, что такой, как Ким Сокджин, не знал этого. Он же сам был альфой! Почему?.. — Он едва пережил её. Чан взметнулся взглядом к лицу Сокджина. Что? Что? — У него всегда были мучительные течки, а после того, что с ним случилось… три года назад… и вовсе… Но теперь это было не просто страшно — это едва не убило его. Голос Сокджина был глухим, слова явно давались ему с трудом, но он упрямо кривил губы и смотрел Чану в глаза, хотя видно было по смертельной бледности, покрывшей его щёки, что и это даётся ему нелегко. Однако он говорил — видимо, не мог иначе: — Он лечился, мы испробовали всё, что есть и можно купить за деньги, но всё напрасно. А теперь, когда вы встретились, нам сказали, что будет только хуже. Сокджин умолк и снова тревожно повёл носом. Чан же, стискивая зубы, чтобы не завыть, пытался унять внутри альфу, который, встав на дыбы, выл и метался по клети, пытаясь вырваться, чтобы бежать… чтобы ловить — и спасать, прижать к себе и не отпускать ни за… — Погоди, — тихо сказал Сокджин, — пожалуйста, просто выслушай. Я ничего не прошу такого… — Он запнулся, и Чан, мечущийся взглядом, не знающий, куда деть глаза, увидел, как побелели пальцы Сокджина, вцепившиеся в кресло. — Мой мальчик очень хороший. Я знаю, как он поступил с тобой, он рассказал… не хотел, чтобы меня не тревожить, но я видел, что что-то не так. Мин — чудесный омега, он светлый и неиспорченный, как ангел, а то, что с ним случилось, — только моя, понимаешь? — моя вина! Я не смог воспитать в нём осторожность, он был наивным и слишком добрым, я виноват! Его папа умер, я всё, что мог, делал для него, но иногда я слишком слеп и глуп, чтобы… — Сокджин остановился, а Чан открыл было рот, чтобы сказать, но старший заговорил снова: — Я ни о чём таком не прошу. Вернее… я прошу слишком о многом. Он не хочет и слышать о том, чтобы тебя позвать. Но я не могу допустить, чтобы он погиб, чтобы терпел этот ужас ещё раз — и в конце получил… Я не могу! — У Сокджина губы свело в горестную усмешку. — Я эгоист, Бан Чан. Я ужасный эгоист! Но я не могу потерять его! Он — всё для меня! Поэтому я прошу… я… — Скажите только, куда идти? — тихо и напряжённо прервал его Чан. Сокджин замер, быстро заморгал и поспешно поднялся. — Если ты согласен, я отвезу тебя. Глупое и нелепое «если» — если хорошо подумать.

***

— Пожалуйста… — Сокджин цепко схватил его за руку и заставил оглянуться. — Будь с ним… — Я понимаю, — торопливо кивнул Чан и, вырвавшись, побежал по лестнице туда, где должен был быть. Он шёл на запах — волшебный, одуряющий, терпкий и нежный, манящий… пленяющий… безумный… Ему обещали, что на второй этаж никто не поднимется, пока они не позовут. Ему обещали свободу действий. Ему обещали его омегу — истинного, желанного, невозможного ещё вчера в его жизни — ему обещали попытку. И он воспользуется ею, этой попыткой. Потому что, скорее всего, она будет одна. Он был на середине коридора, когда дверь в конце его распахнулась — и в ней закачалась фигура обнажённого человека, всклокоченного, едва стоящего на ногах. Чан замер, узнавая — и не веря своим глазам. Сынмин опирался дрожащей рукой о косяк и смотрел на него тяжёлым, почти звериным взглядом. Чан замедлил шаг, но не остановился. Он шёл на омегу уверенно, чувствуя, как закипает всё внутри него, как наливается силой в паху, как темнеют мысли и желания — как тает и слабеет воля. — Ты!.. — выдавил Сынмин, когда он остановился в десяти шагах от него. — Как ты… посмел… Внезапно он низко и глухо охнул — и сложился едва ли не пополам, прижимая живот, а потом Чан услышал животный, высокий и отчаянный скулёж. Он рванулся было к явно пронизанному болью омеге, но тот крикнул так, что у Чана в ушах зазвенело: — Нет! Убирайся! Н-н… Развернувшись, он исчез в комнате. Дверь так и осталась распахнутой, и Чан, сузив глаза и медленно снимая футболку, пошёл вперёд. Сынмин лежал на скомканной постели в просторной светлой комнате, пропитанной жаркой, сводящей с ума туберозой. Он свернулся в позу эмбриона, зажав между ног подушку, и тихо стонал, кусая ткань простыни. У Чана всё внутри перевернулось от затопившей его жалости, но поверх неё настырным прибоем плеснуло желание. Омега явно не сможет противиться. Омега — его. Он подошёл к юноше медленно. Футболка осталась где-то на входе в комнату, и он, не сводя горящего, жадного взгляда с влажного ароматного тела Сынмина, начал торопливо расстёгивать ремень. Звяканье бляхи заставило омегу открыть зажмуренные глаза, стоны его оборвались, он лишь чуть вздрагивал от каждого звука: расстёгиваемой молнии, хриплого вздоха, звука стягиваемых поспешно джинсов. И когда Чан остался лишь в боксерах, Сынмин так же молча перекатился на другой бок, неловко покачиваясь, встал на колени и… опустился грудью на постель, подставляясь альфе, открывая ему свой тёмно-розовый, блестящий от обильной смазки вход. Чану мучительно захотелось встать на колени и прильнуть к этому сокровищу ртом, наглотаться допьяна этой сладости, но он понимал: только боль, доводящая до полубезумия, заставила Ким Сынмина сделать то, что он сделал. И — нет, даже не Ким Сынмина. Того омегу, которого этот гордый красавец мучил и терзал внутри, не давая ему ничего в ответ на его мольбы. Быстро стянув с себя боксеры, Чан обхватил Сынминовы бёдра и толкнулся внутрь. Он знал, что не порвёт: течка делала вход мягким и податливым, — но так тесно, так горячо было в этом желанном нутре, что он невольно содрогнулся всем телом и едва не кончил тут же. Однако удержался, вошёл глубоко и замер, чувствуя, как напряжённо выгнулся в его руках омега, прижимаясь грудью теснее к постели и выпячивая задницу сильнее. — Мин! — выдохнул Чан. — Послушай, Мин! — Он толкнулся снова, и снова словно разряд невероятно приятного электричество прошёлся у него по позвоночнику, так что он вынужден был ослабить захват пальцев, чтобы не повредить нежную кожу на бёдрах омеги. — Ммм!.. Как же… — Д-да… — услышал он рваный стон. — Д-да-а-а… Е… щё… Чан закрыл глаз, закусил губу и стал толкаться в пылающее страстью и истекающее сладостью нутро своего истинного. Он громко и хрипло стонал, откровенно сдавшись своим ощущениям, он жадно ощупывал бока Сынмину, гладил ему спину и заводил руку под него, чтобы потрогать впалый живот и двумя руками — грудь с остро стоящими сосками. И не останавливался — бился, долбился, трахал. Рычал, чувствуя, как податливо подмахивает ему омега. Чан заставил Сынмина выпрямиться на коленях и обнял через грудь, чтобы схватить за подбородок и притянуть к губам его губы. Омега не ответил ему на этот рваный поцелуй, но и не вырывался — тискал пальцами ноги Чана, дышал ему в губы и стонал в них так жалобно и так нежно, что Чан чувствовал себя могучим варваром, завоевавшим желанную крепость и теперь имеющим право сжечь её дотла — чтобы горело до небес, чтобы сгореть самому в этом огне, отдаваясь, отдавая этому омеге всего себя. Он кончил в Сынмина, глубоко вбившись в него и понимая, что рискует всем. В машине Сокджин сказал ему, что только так, по словам врача, можно снять жар и хотя бы немного утихомирить течные боли: омега Сынмина должен получить семя альфы, тогда он смилостивится над своим хозяином, тогда можно будет попробовать договориться с ним. Чан тяжело дышал, делая последние глубокие толчки, которые всегда доставляли ему самое большое наслаждение — и чувствовал, как замер под ним омега, как напряжена его спина. Пальцы Сынмина стискивали мятую влажную простыню, глаза были закрыты, ресницы мокры от слёз, он дышал тяжело, с тихим призвуком в конце каждого выдоха. Чан всё ещё был в нём, когда начал говорить: — Минни… Хороший мой… Как ты?.. — Он склонился над омегой и, выйдя, лёг сбоку. Обнял, притягивая безвольное тело к себе, прижимая его спиной к груди, и, закрыв глаза, опустился лицом на мокрую от пота шею. — Минни… Пожалуйста… Скажи что-нибудь. — Три года назад меня изнасиловали. Чан вздрогнул от того, насколько отстранённым и равнодушным был голос, произносивший эти слова. Это не был голос человека — это был голос пустоты. И невольно он обнял Сынмина крепче, не веря, что это говорит он, боясь этого и желая спасти, укрыть его от этой пустоты. Однако Сынмин, покорно обмякший в его руках, продолжил всё так же: — Я был настолько наивным и тупым, что не смог сохранить себя. Поверил тому, кого всю жизнь называл дядей. Он… тот, кто это сделал, был братом отца. Я не знаю, что с ним, но думаю, его уже нет. Я кричал. И сопротивлялся. Но не смог. Он ударил меня, несколько раз ударил по лицу и едва не сломал нос. И я сдался. Отец говорил, чтобы я тренировался, он хотел, чтобы я мог защитить себя, но не смог настоять: я по дурости своей был уверен, что мне это ни к чему. Поэтому меня взяли легко. И я даже кончил в его руках. От этого я ещё больше… Голос дрогнул, а грудь под ладонью Чана судорожно дёрнулась, и тот снова, нежнее и отчаяннее прижал Сынмина к себе: — Не надо… — Из-за этого отец всё никак не может успокоиться. Я говорил ему, чтобы не смел. Такому, как я, нельзя иметь истинного… — Замолчи! — …потому что грязь остаётся навсегда. Я чувствую её. — Сынмин содрогнулся в руках Чана, и тот зарычал, заминая его под себя в страхе, что омега начнёт вырываться. Но Сынмин не дёргался. Лишь голос его стал звучать глуше и тише: — Ты должен меня отпустить. Я не смогу быть с тобой. Я ни с кем не смогу… — Нет. — Ты дебил? — Голос словно резко устал, а руки Сынмина попробовали вырваться из объятий Чана, но не смогли и снова легли сломанными крыльями. — Грязный, да ещё и с проблемами. Мне сказали, что я вряд ли смогу получать удовольствие от… постели. Я не нужен тебе, Чан. Отпусти меня. Считай, доброе дело сделал, плюсик в карму заработал — умиротворил в течку пользованного омегу… — Замолчи, глупенький… — Чан прошептал это сквозь силу, туго сглотнув солёный песок в горле. — Просто помолчи. — Ты не понял. — Сынмин рвано вздохнул. — Я понимаю, что виноват. Я уже говорил с отцом, мы вернёмся обратно в Штаты. Я закончу дистанционно, он сможет это устроить, я же… — Не отпущу. — Чан развернул Сынмина и уложил на спину, а сам налёг на него, втискиваясь между его ног, одну руку положил ему под шею, а пальцами второй стал водить ему по губам. Взгляд Сынмина был мокрым, он явно был далёк от той мертвенной холодности, которую смог напустить в свой голос. Лицо его было бледно, а губы алели болезненно и ярко, и Чан не устоял: осторожно, ласкаясь, прикоснулся к ним своими. Сынмин вжался в его руку под затылком и закрыл глаза. — Не надо. — Надо. — Чан снова коснулся его губ, прихватил и пососал нижнюю, а потом облизал их, прикрыв глаза. И Сынмин прикрыл свои в ответ. — Ты мой омега, — тихо сказал Чан. — Понимаешь? И всё, что с тобой случилось, я буду переживать с тобой. — Не хочу. Никто мне не нужен. — Сынмин отвернул голову в сторону, и по виску его побежала талая струйка. — Я хочу. Сынмин скривился и оскалился неприятной усмешкой. — Это всегда важнее, верно, альфа? — Мой альфа. — Что? — Сынмин покосился на него, а потом попробовал столкнуть с себя. — Ещё чего! И вообще! Слезь с меня, бесстыжий! Хоть бы трусы надел! — Зачем? Чан воспользовался случаем и снова приник к его губам, целовал мягко и бережно, нежил, сжимая Сынмину голову на висках и с наслаждением путаясь в его волосах. Когда он отпустил омегу, тот разморенно моргнул и тихо вздохнул, закрывая глаза. — Это всё течка, — пробормотал он. — Просто не можешь устоять. То есть… не могу… я не могу устоять. Закончится всё — и я прогоню тебя. — Хорошо. — Чан стал касаться губами его щёк, линии челюсти, а потом опустился на его шею. Он повёл руками по его плечам и левой нырнул под себя, мягко ощупывая его грудь, сжал сосок пальцами и, когда Сынмин, ахнув, выгнул шею и запрокинул голову, прикусил. — Что… ах!.. — Я верну тебя себе, — прошептал Чан ему в губы, продолжая ласкать набухшую горошинку и начиная толкаться ему в пах. — Течка, я понимаю… Но когда всё кончится — клянусь, я буду рядом. Для меня ты — единственный, Ким Сынмин, слышишь? Мой прекрасный омега… душа моя… Не течка — нет. Только я здесь рядом с тобой, понимаешь? — Нет… нет… так… не должно быть… — Сынмин дышал судорожно, глаза у него закатывались и до звона напряжён был член, потиравшийся от медленных движений о член Чана. — Это всё… течка… Ах!.. — Пусть так, — шептал ему Чан в горячее алое ухо, — пусть так… Но когда ты позовёшь меня после неё, я всё равно тебя услышу. Когда буду нужен — буду рядом. Я всё равно… слышишь?.. добьюсь… тебя… — Нет… ты… нет… н-нет!.. — Да… Мой сладкий, мой нежный, такой… горячий… Не кричи так… Я слышу тебя, слышу. Твоё дыхание… твои стоны… каждый тихий… шёпот… Он снова брал своего омегу, медленно толкался в него, полупьяный от туберозы, до горечи сладкой и пряной. Он двигался размеренно, непрерывно, не давая мечущемуся и надрывно стонущему под ним омеге очнуться, не давая снова усомниться — не позволяя утонуть в горьких и таких неправильных мыслях. — Я твой, слышишь?.. Я… только… твой… — Мой… Мой… Мой… Мой… альфа… да, да, да-а-а!.. О, да!..