лезвие под языком

Растрепан небрежный хвост рыжих волос, капюшон куртки чудом держится на последних нитках — кто-то в пылу драки едва не оторвал. А костяшки — багровые, такая же темная кровь течет из носа пацана, которого банда бросила; Серый держит его, распластанного по земле, за шарф, и замахивается кулаком для последнего удара. Тогда Олег выдыхает против воли, каким-то чудом сохранив рассудочную деятельность: — Брось. Хорош, Серый. Про себя добавляет: иначе еще немного — и убьешь. Почти жаждет увидеть ту грань, через которую Серый способен переступить. Серый поднимает на него взгляд. Глаза сверкают, на скуле — ссадина, а в остальном — словно и не били его. Научился уворачиваться. Молодец. Он смотрит заторможенно, с трудом возвращаясь в реальный мир из кроваво-красной бойни, которую они устроили за серой панелькой. Он разжимает пальцы, выпуская чужой блекло-синий шарф, и отчего-то Олегу щемит — мелкая вязка, узкая полоска, точно кто-то из домашних пацану вязал, хороший мальчик, а связался с плохой компанией, которая кричит вслед случайным людям “Пидоры!”, а потом дерется подручными средствами; пацан отползает на локтях, в упор глядя на Серого, словно ждет новых ударов, а потом кое-как поднимается и, припадая на левую ногу, уходит, сплевывая кровь. Олег коротко говорит: — Пошли. Им бы бежать надо, пока те, кого они первыми отметелили, не вернулись с подмогой, пока не сбежались родители с милицией. Серый с треском отрывает капюшон от испорченной куртки и бросает его прочь. Олег на миг берет его за руку — как же костяшки завораживающе темнеют — и быстрым шагом устремляется в подворотню. Проходят через несколько дворов, перелезают через теплотрассу, а дальше — в недострой, на котором активисты, не дождавшиеся своих квартир, повесили растяжку — “Помоги”. Олег еще помнит, что следом за просьбой о помощи было имя президента, но его сорвали. Он знает наизусть все дыры в синем заборе, он знает, что сторожка смотрителя пустует четвертый месяц; и они с Серым без проблем забираются в бетонную коробку со стенами, лестницами, но без дверей и окон. Блуждают между эскизами квартир, прежде чем находят чистую, на пятом этаже, а выше — только небо, крышу так и не положили, — и остаются там. Олег рушится на пол, прижавшись спиной к стене, роется в рюкзаке. Серый — рядом. Расстегивает куртку и потирает ребро. Олег вырывает из тетради по русскому несколько листов в линейку, дает Серому: — Вытри руки. И украдкой смотрит, как тот разглядывает листы, словно не понимая, что это такое, а потом проводит кончиком языка по запекшейся на костяшках крови, и Олег задыхается. Рывком обхватывает его запястье, сам прижимается губами, и тогда Серого словно прорывает: — Олег, я не мог остановиться, я хотел убить его, понимаешь? Их всех. За то, что у них есть дома, эти тупые теплые пуховики, у них все есть, а они сидят на детской площадке и… — Ты рассказывал об Антиное, — прервав, напоминает Олег, с трудом отстраняясь от его ледяных, пахнущих железом, на вкус — тоже как железо, рук. Прячет ладони Серого в своих и пытается вернуть его к разговору, начатому до драки, чтобы утихомирить: — Он умер, и что там дальше? — И император обожествил его, везде были его изображения, на чашах, в храмах… Серый отвечает машинально, Олег видит это, а в васильковых глазах — такой огонь, и жажду эту Олег понимает, он и сам рвется ломать носы и мечтает порой смотреть на кровь, и тем более — когда их отвлекают друг от друга тупыми криками, тогда кулаки чешутся еще сильнее. Он лезет под куртку Серого ладонями, глубоко втягивает воздух — все тот же запах железа, он дрожит на кончике языка, и лишь спустя секунду Олег понимает, что пахнет от него — кто-то дал кулаком в зубы, вот и чувствует во рту свою кровь. — Олег, — шепчет Серый. Ветер уносит вырванные тетрадные листы. — Да, Сереж… Руки Серого оказываются на талии, драка продолжается — но уже иная; Олег затаскивает его к себе на колени, пальцы на ушибленные ребра давят до боли, зубы цепляют лопнувшую губу, и вкус крови разбавляется на два, Серый скользит языком ему в рот. Олег руками — под свитер, под футболку, под всю его одежду — на горящее тело, согреть бы сухие обветренные ладони в его жаре, навсегда бы сгореть в нем. Сам Олег — тоже полыхает, и такие же ледяные руки касаются его под одеждой. Ветер беспощадно треплет их, как котят топит в своем завывающем пустом мире, и спасешься, только если сплавишься с кем-то, только вдвоем и устоишь. Дрожащая ладонь Серого — давно уже не Сережи, нельзя его, вытянувшегося, угловатого, порой безжалостного, звать детским именем, — под резинку штанов, к глупому члену, встающему от одного лишь поделенного пополам дыхания, и Олега скручивает словно бронхоспазмом, только нега, прошивающая, как нож под солнечное сплетение, и полное забвение — больше не знает, как дышать, как жить, одно только прикосновение и ощущает, только оно и остается. Губы — у самого уха, нежные, шепчут: — Я был бы твоим Антиноем, а ты — моим Адрианом. Или наоборот. Как думаешь?.. А Олег думать не может, не понимает даже, о чем Серый говорит, лишь шепот этот щекочет ухо, зубами — стиснул мочку. Олег в его руках забывает слова, себя забывает, существует лишь его член и ладонь Серого, и движение ритмичное — вверх-вниз, рядом с головкой, с оттяжкой. Олег сжимает его мягкий зад, прячет лицо на его груди, почти стонет от того, как с ним хорошо, но вырывается из глотки только безнадежное рычание — как жаль, что в кровати так же нельзя, голыми абсолютно нельзя, только наскоро, на заброшке, на ветру, от которого шея Серого покрывается мурашками. Олег касается ее, холодной, окровавленными губами — лопнула все-таки кожа, засочилась красным. Слизывает свою же кровь, и Серый вздрагивает, ладонь его — быстрее по члену, Олег и сам пытается бедрами в кулак ему толкнуться, так хорошо от шелковых рук, так хорошо от веса его на коленях, от губ его на скуле. Олег запрокидывает голову, ловит его поцелуй и кончает, сильно сжав его талию в пальцах, сунув язык в его рот, словно пригвоздив к месту. А потом — касается в ответ, накрывает его член, ладонью через ткань джинсов, и он возится, жалобно: — Больно уже в ширинку уперся, Олег… И Олег расстегивает пуговицу и молнию, высвобождает его, замечает заторможенно — опять спермой забрызгал свитер Серого, а тот ладонь о куртку Олега вытер; Серому холодно, он прячет ледяные руки под рубашкой Олега, только член его обжигает. Все между ними наскоро, без красоты и грации, и все равно это — не грязь, это — страсть, это — любовь, Олег точно уверен; смотрит то на нежно-розовую головку в своем кулаке, то поднимает взгляд на прикушенную губу, на искрящиеся волосы, и некстати спрашивает: — А шапка где?.. Серый не понимает, выдыхает высоко и тихо: — Что?.. — Ты красивый, — отвечает Олег, это сейчас самое важное. Он ласкает Серого, гладит по спине другой рукой, забравшись под одежду, а Серый держит руки на его плечах. И когда начинает подрагивать, когда, зажмурившись, всхлипывает, Олег оттягивает его футболку и свитер, чтобы он кончил себе на живот, чтобы спрятать это. Водит ладонью по его нежной коже, размазывая обжигающие капли, а Серый все дрожит и судорожно воздух губами хватает, дрожат и его руки. Олег склоняет голову и целует его пальцы, целует обагренные костяшки. Поражается в очередной раз, насколько сильно хочет его — пахнущего кровью, его — чистого, в пижаме перед сном, его — пьяного, когда от него таранит сигаретами, его — любого. Сперма подсыхает, и Олег застегивает на Сером джинсы, застегивает куртку, чтобы он чуть меньше мерз. Навалившись на грудь, Серый блаженно обнимает его, губами тычется в шею. И Олегу с ним хорошо, до боли хорошо.