Сын хозяйки пекарни и модель

Посёлок дышал страхом. Тяжёлым, давящим, вязким, как застоявшийся туман, что стелился по улицам по утрам и не уходил даже днём. В окнах не светили лампы, лишь редкие, торопливые проблески фонарей разрывали темноту, когда редкие машины проезжали по пустым дорогам. Люди больше не смотрели друг другу в глаза. Больше не останавливались на углу, чтобы перекинуться парой фраз. Даже соседка, которая всегда стояла у дома и цепко ловила взглядами прохожих, теперь не выходила, не курила длинные сигареты с кисло-сладким запахом. Днём ещё можно было увидеть кого-то на улице, но после захода солнца посёлок будто вымирал. Дома становились глухими, закрытыми, дворы пустыми, как будто страх прятался в каждой тени, за каждым поворотом, в каждом переулке, где раньше гоняли мяч пацаны из младших классов. Комендантский час ввели сразу. Громкие, властные голоса разносились по посёлку из динамиков, которые поступили недавно: "После девятнадцати ноль-ноль всем запрещено находиться на улице без крайней необходимости", "Полиция принимает все возможные меры", "Любая информация может помочь в расследовании". Люди слушали, но не верили. Они знали, что значит "принимаем меры" – знали по взглядам полицейских, по тому, как часто их можно было встретить у магазинов, у школы, у чужих домов. Каждый день то там, то тут виднелись их фигуры: в форме, с рациями, с настороженными лицами. Они не говорили ничего прямо, не рассказывали, как продвигаются поиски, но по их лицам можно было прочитать всё. Трое пропавших. Трое детей. Объявления висели на каждом углу. Плакаты с одинаковыми словами: "ПРОПАЛ РЕБЁНОК". Листы бумаги были исписаны номерами телефонов, просьбами, фотографиями, которые теперь смотрели на всех пустыми глазами. Лица знакомые, лица родные. Взгляды, от которых почему-то становилось холодно. Кто-то отрывал листки, комкал их в руках, шептал молитвы. Кто-то, наоборот, обходил стороной, не хотел видеть, не мог видеть. Будто если не смотреть – можно считать, что этого не случилось. Будто если не думать – это пройдёт. Но это не проходило. В школе не пытались притворяться, что ничего не случилось. Напряжение висело в воздухе, сквозило в голосах учителей, в коротких взглядах между одноклассниками. Никто не хотел говорить вслух, но все думали об одном и том же. О пустых партах. О том, что кто-то не пришёл и, возможно, больше не придёт. Директор пытался держать порядок, но никто не слушал. Полиция расспрашивала детей, родителей, учителей, кого угодно – цеплялась за любую возможность, за любую мелочь. Рома не сразу задумался о том, что Антона не видно. Первые дни были слишком шумными, слишком нервными, слишком хаотичными. Всё смешалось в один серый ком – люди, разговоры, слухи, догадки, страх. Даже мысли было трудно собрать воедино. Только потом, когда всё это улеглось, когда Рома начал снова замечать отдельные вещи, отдельные голоса, отдельные события, он понял. Антона не было. Не было ни в школе, ни во дворе, ни даже мельком, как раньше. Он просто исчез. Исчез не так, как те трое, нет. Но исчез. Мама рассказывала, что недавно говорила с тёть Кариной. "Она сказала, что Антон закрылся в комнате и не выходит. Что не говорит, не ест. Лишь один раз попросил её отстать. И она отстала." Слова, которые сначала прошли мимо ушей, показались чем-то незначительным. Мало ли, у людей горе, у людей стресс. Кто-то замыкается, кто-то уходит в себя. Бывает. Но потом эти слова начали застревать в голове. Начали повторяться, разрастаться, будто ржавчина, которая сначала маленьким пятном проступает на металле, а потом медленно, но верно покрывает всё. Рома знал, что это значит. Знал, что такое – когда человек перестаёт отвечать, когда перестаёт выходить, когда не ест, не говорит, не реагирует. Он бы не полез. Не стал бы тревожить того, кто решил уйти в себя. Не стал бы тормошить, влезать в чужое молчание, стучать в дверь, если за ней никто не хочет открывать. Он не тот, кто станет трясти кого-то за плечи и требовать очнуться, если тот сам не хочет. Но не его. Не Антона. Как только получилось вырваться из маминых цепких рук, Рома пошёл к нему. Мама не отпускала его долго. Боялась, что, не дай бог, он станет следующим, что если на секунду выпустит из-под своего взгляда, то он тоже исчезнет, тоже пропадёт, и тогда уже никто не вернётся. Голос у неё был тревожный, почти дрожащий, когда она говорила: "Ром, пожалуйста, не задерживайся. Ром, пожалуйста, будь осторожен. Ром, ты же понимаешь, да?" Он кивал, выслушивал, обещал. Но уже тогда знал, что пойдёт. Надежда, что Антон откроет, была?.. Нет. Да и с чего бы? Если даже родной матери не открывает, то какого чёрта он должен открывать ему? Логика была железная, не пробиваемая, но Рома всё равно пошёл. И ему не пришлось стучаться. Дверь была открыта. Когда он пришёл в первый раз, просто нажал на ручку – и дверь бесшумно поддалась. Что это было? Антон забыл закрыть? Вышел из комнаты и не заметил, что не запер обратно? Возможно. Либо же ему просто было плевать. Всё равно же никто не приходил, никто не тревожил, никто не мешал валяться в этой тишине, окукливаться в ней, превращая её в кокон. Антон не был рад его видеть. Даже не пытался сделать вид, будто был. Когда подал голос… Сложно описать, что это было. Это даже не был голос в привычном смысле. Слова шершаво срывались с его языка, еле ощутимо дрожали, будто горло слишком давно забыло, что значит говорить. В этом голосе было столько усталости, что становилось не по себе. Не обычной, привычной, когда не выспался, не поел, когда слишком много нагрузили, когда сил уже нет, но они ещё где-то там есть, глубоко внутри. Нет. В этом голосе была усталость другого рода. Та, которая накапливается не за день, не за неделю. Та, которая оседает в костях, делает движения медленнее, взгляд – пустее. Но хуже всего было даже не это. Хуже всего было его лицо. Рома не ожидал испугаться, но испугался. Испугался, потому что на секунду показалось, будто перед ним не Антон. Будто это просто оболочка, просто тело, в котором уже ничего не осталось. Глаза. Как же сильно они изменились. Раньше они были… Они были живыми. Какими угодно: усталыми, раздражёнными, злыми, насмешливыми, весёлыми. Но живыми. Сейчас они были… пустыми. Глубокими, чёрными провалами. Темнота в глазах, в лице, в самом Антоне. Ему было плохо. И он не собирался это скрывать. Каждый раз, когда Рома приходил после этого, каждый раз, когда тянул его, пытался вытащить, сделать хоть что-то – Антон отталкивал. Не физически, нет. Просто... просто не откликался. Он будто бы сам не хотел ничего менять. Не желал этого. Захотел бы – хоть что-то бы сделал. Дал бы хоть какую-то, самую мелкую, самую незначительную отдачу. Но не было ничего. Только упрямство. Упрямство в том, чтобы снова завалиться на кровать, отвернуться к этой чёртовой стене и молчать. Рома терпел. Терпел это молчание. Терпел, когда каждый его приход заканчивался одинаково: тишиной, безразличием, иногда сухим и отрывистым "Не надо", иногда просто взглядом, который говорил громче любого отказа. Терпел, потому что понимал. Понимал, что сейчас нельзя. Что нельзя с ним так, как раньше, нельзя даже попытаться встряхнуть, заставить посмотреть в глаза, заставить услышать, осознать. Что здесь, сейчас, в этой глухой и вязкой тишине, в этой комнате, где воздух будто скис от затхлости и безысходности, всё держится на тонкой грани. Стоит передавить – и всё. И тогда уже ничего нельзя будет исправить. Рома не давил. Но Антону, наверное, казалось иначе. Антону, наверное, казалось, что он лезет, что он мешает, что он не даёт. Что не даёт просто быть, просто валяться на этой чёртовой кровати, просто смотреть в стену, просто уходить всё дальше и дальше в темноту, в этот липкий, густой туман, в котором он, кажется, уже окончательно заблудился. Но он не был один. Он мог думать, что один. Мог ощущать, что один. Но он не был. Не считая мамы Антона, Рома всё равно приходил. Рома всё равно был. А у самого Ромы теперь никого не осталось. Потому что пропажи не остановились. Не успели ещё сорваться с губ молитвы о том, чтобы не было больше, пусть хотя бы на этом всё закончится, пусть хотя бы этот список не станет длиннее, как через пару дней к стене с объявлениями прибили новый листок. Бяша. Пропал. Исчез. Ещё через пару дней – Полина. Город, поездка с мамой, утро, когда её видели в последний раз. Ночь, когда она не вернулась. Когда она не вернулась... Когда никто не вернулся. Видели? Не видели. Слышали? Нет. Следы? Никаких. Вернётся? Уже не факт. Теперь всё, что у них когда-то было, осталось только в памяти. Компания, в которой можно было прятаться от реальности, в которой можно было смеяться, ссориться, ругаться, пить и орать песни по ночам, устраивать глупые споры, драться, мириться, снова ругаться, снова мириться, жить, быть вместе, просто быть... Теперь от этого ничего не осталось. Антон. Рома. И Марк, если его вообще можно считать частью их компании. Они трое. Только трое. И то... Антон даже не всё знает. Даже не догадывается. А потом Антон накричал. Так резко, так неожиданно, что у Ромы будто пол под ногами поехал. Все эти дни, все эти недели Антон был тихий. Безмолвный, погружённый в себя, будто пропавший вместе с остальными. Он не говорил, не сопротивлялся, не проявлял вообще ничего – только лежал, только отворачивался, только закрывался от всего, словно пустая оболочка, в которой не осталось ничего живого. Рома уже привык к нему такому. К тишине. К вязкой, безнадёжной пустоте. К этим глазам, которые смотрели в никуда, к этому дыханию, которое будто бы было лишним в этой комнате, к этому телу, которое словно разучилось двигаться. А потом – так резко, так внезапно – всё взорвалось. Слова обрушились на него, как удар, оглушили, ослепили. Голос, хриплый от долгого молчания, резал по ушам, будто ржавым лезвием. В нём было всё – злость, ярость, отчаяние, гнев, что копился внутри, накапливался, бурлил – а теперь разорвался, выплеснулся, ударил с такой силой, что у Ромы даже дыхание перехватило. Он стоял, молча, неподвижно, ловя на себя удары слов. Антон не просто злился. Он ненавидел. Рома "насиловал" его своим присутствием. Рома "закапывал" его. Эти слова вонзились в череп, будто гвозди. Так? Правда? Всё, что он делал – всё, что он пытался сделать – всё это было так? Рома смотрел, как он дрожит от злости, как его трясёт, как сжимаются кулаки, будто он готов кинуться, если Рома сделает хоть шаг вперёд.ьКак он впервые за всё это время живёт. И от этого на миг стало легче. Хотя бы так. Хотя бы злость. Хотя бы что-то. И Рома не стал спорить. Просто постоял немного. Посмотрел на уже севшего на кровать Антона. Послушал, как он дышит. И ушёл. Просто развернулся и ушёл. Потому что ну и ладно. Хочешь быть один? Будь. Хочешь проваливаться в это дальше? Проваливайся. Не хочешь видеть? И не увидишь. Рома уже столько раз растоптал гордость, уже так долго ходил сюда, уже навязывался, уже пытался. Может, всё это правда было зря. Может, он правда делал хуже. Может, он правда был слишком груб. Или просто был не тем. А может, всё это не имеет значения. Кто его знает. В тот вечер, когда Рома уходил от Антона в последний раз, было уже темно. Небо над посёлком заволокло густыми, низкими тучами, и воздух, казалось, стал тяжелее, пропитанный морозом и чем-то давящим, неясным. Уже начиналась буря – снег валил стеной, ветер выл между домов, заглушая даже собственные шаги. По радио заранее предупреждали об этом, настойчиво советовали не выходить из домов. Тёть Карина тоже просила остаться. Просила настойчиво, почти хваталась за него, как мама хваталась в тот день, когда он вырвался из её рук, когда она боялась, что он станет следующим. Она стояла в дверях, бледная, с опущенными плечами, и голос у неё был не просящий даже, а какой-то измученный, сломленный. — Останься. Но он не остался. Пошёл домой так. Снег облеплял лицо, хрустел под ботинками, врезался в кожу ледяными иглами. Фонари освещали улицы слабо, их свет тонул в снегопаде, делая всё вокруг размытым, зыбким, как в бреду. Он шёл быстро, но мысли не отставали. Почему так получалось, что за исключением Оли и той девушки с соседнего посёлка пропадали только те, кто состоял в их компании? Хотя Олю тоже можно считать частью компании. Но всё равно – почему? Случайность? Закономерность? Если не случайность... Да это глупо. Это же не может быть чем-то... направленным. Намеренным. Но ведь если не случайность, то кому-то нужны именно они. Их компания. Их люди. А если так, то не исключено, что следующим может стать он сам. Или Марк. Или... Антон. Антона не стоит исключать. Даже если он не выходит из дома. Оля тоже не выходила ночью. Оля пропала из собственной комнаты. — Рома! Воздух рванулся, как будто разрезанный криком. Рома остановился так резко, что его ноги будто вмерзли в землю, обернулся. Секунда. Глухо стучит сердце. Секундное осознание и... пустота.