Соевое молоко

Почувствовав на плече осторожное прикосновение, я вздрогнул, словно очнулся от кошмара. Механизм, остановившийся на передышку, возобновил привычную работу. Я вспомнил, что поистине жуткий кошмар преследует меня наяву. Вспомнил, как до этого момента дрожал, съёжившись от холода, а костлявые острые коленки упирались друг в друга, сознание затуманивалось, и никакой дискомфорт не мешал мягко проваливаться в сон. — Фрэнки, нужно скорее сваливать, — и даже эту фразу нежный тенор произнёс со свойственной ему беспечностью. Как все религиозные люди, чья вера граничит с фанатичной ортодоксальностью, свой день я начинал с утреннего ритуала. Разлепив глаза, я вставал на весы и ждал приговора с замирающим сердцем. Число хоть на сотню большее, чем я видел в прошлый день, могло загубить утро, ещё не успевшее начаться. Раньше я не верил, что молитвы могут быть ненапрасными. Всё же одному из психотерапевтов удалось промыть мне мозги. Вот уже несколько месяцев заветные слова отскакивают у меня от зубов, но розовый листочек с заголовком «позитивные аффирмации» по-прежнему болтается над изголовьем кровати. Затягивая пряжку ремня до последнего, вручную проделанного отверстия, я не отрывал взгляда от хмурого отражения. Находил его по-прежнему несовершенным, но искренне верил, что однажды и оно сможет стать чьей-то иконой. Заканчивался утренний ритуал стаканом соевого молока, которым ограничивался мой завтрак в плохие дни и весь рацион в хорошие. — Фрэнки, нужно скорее сваливать, — и даже эту фразу нежный тенор повторил со свойственной ему беспечностью. Тепло пальцев, крепко схвативших меня за запястье, обожгло кожу, но не заставило поморщиться от необычного ощущения. — Джерард, у вас есть здесь соевое молоко? — словно во сне пробормотал я, когда парень резко потянул меня за собой к чёрному выходу. Он покачал головой, снисходительно улыбнувшись, а мне оставалось только удивляться, как этот мальчишка сочетает в себе столько противоречий. Мы, кристаллики в калейдоскопе, неслись по пустым служебным коридорам и всматривались в каждую грань этой детской игрушки: наши фигуры отражались на блестящем полу, зеркальном потолке и глянцевых стенах, окружая со всех сторон. Эхо топота наших ботинок создавало иллюзию погони. Десяток людей бежали за нами, отставая на пару метров. Ещё рывок — и мы схвачены. Тик-так. Тик-так. Уэй приложил персональную карточку к датчику. Победные фанфары, и железная дверь поддалась, выпуская нас на волю. — Мистер Айеро, рад сообщить, что ваше здоровье позволяет убраться домой, — парень протянул мне выписанную прошлой ночью справку, криво сложенную на четыре части. — Спасибо вам за всё, — ответил я, забрал этот жалкий клочок и, даже не расправляя, спрятал его в карман. Хуже справка выглядеть уже не могла. Лейквью гудел даже воскресным утром. Вагоны метро выплёвывали болезненно-бледных людей с подбитыми синими глазами — зомби поднимались из-под земли. Даже не сыграв в ящик, они умудрились стать живыми мертвецами. Я взглянул на Джерарда, шагающего чуть впереди, и не смог не заулыбаться от его забавной неуклюжей походки, которая обыкновенно была свойственна или детям, или очень высоким людям, но никак не невысоким двадцати однолетним студентам. Пакли его растрёпанных волос беспорядочно лежали на голове, а заспанные глаза щурились, когда Уэй пытался прикурить от сломанной зажигалки, устраивающей фейерверк тусклых искр. Джерард никогда бы не стал зомби: страшно умирать, а просыпаться мёртвым — жуткая жуть. — Мне кажется, ты чертовски боишься смерти, — озвучил свои мысли я, когда парень вопросительно поднял бровь, заметив, что я пялюсь на него. — А ты? — пробормотал он с сигаретой, зажатой в зубах. — А я уже умираю. — С момента нашего рождения мы начинаем жить и начинаем умирать, Фрэнки, — покачал головой Уэй. — Я знаю, что эти пачки сигарет обойдутся мне в несколько лет жизни, но, понимаешь, одни люди за год проживают больше, чем другие за десять. Я ничего не ответил, хотя внутри соглашался с каждым словом парня. Раньше я ответил бы так же, как это сделал он, жадный и голодный. — Мне пора бежать. Береги себя и не забывай жить. Ладно, Фрэнки? — Джерард протянул руку, чтобы потрепать мне волосы, но, вспомнив, что они уложены, одёрнул и засмеялся. Сделав глубокую затяжку, он сунул свою недокуренную сигарету мне в рот и, последовав за толпой мертвецов, скрылся в метро. Я смотрел за удаляющимся силуэтом, выделяющимся в этой тусклой массе, и странное желание побежать за Уэем одолевало меня. Переступая порог музыкальной академии, я умирал и чудом оказывался прощённым за ложь, что стала мне родным языком, и члены, которыми я иллюстрировал учебники алгебры. Попадая в рай, я проводил часы, полные забвения и блаженства. Там забывались тригонометрические формулы, калорийность пармезана, номер своего Бентли и фамилия Айеро. Я слышал, как играют мои сверстники, воссоздавая по нотам чужие исповеди и озвучивая собственные тайны. Я видел их распахнутые души: у кого-то ангельско-чистые, у других — запятнанные, потрёпанные и даже простреленные кольтом. Я знал, что и они с любопытством разглядывают мою, подслушивая, как я играю. Как выглядит моя душа, я спросить никогда не решался. Наверное, искромсанная, а тело внутри с гнилым куском мяса в левой груди, который уже не трепещет ни при чьём голосе. Переступая порог дома, я умирал непрощённым. Возможно, я действительно заслуживал ада, так как ни в чём не совершенный я был недостаточно хорош для небес. Отец окликнул меня, как только я поднялся в апартаменты. Он курил прямо в гостиной, стоя у панорамного окна спиной ко мне. Запах табака, ставший за последние годы чуждым, вернул меня в пелену сегодняшнего утра. — Не начинай оправдываться, — не здороваясь и не оборачиваясь ко мне лицом, отрезал отец. — Даже не буду спрашивать, где ты был ночью. — В больнице, — всё же попытался защититься я, заранее зная, что это тщетно. — Утром ты снял 700 долларов с карты, а вечером не пришёл на ужин с Марлоу. Это была важная встреча, и мы пригласили Оливию только из-за тебя. Она за весь ужин так и не раскрыла рта. От ледяного голоса старшего Айеро меня бросало в дрожь. Он говорил ровно, не повышая тона, не скатываясь до угроз, криков и нравоучений, но именно эта сдержанность давила на меня сильнее маминых истерик. Горечь неоправданных ожиданий снова обожгла моё горло, парализовав: дать отпор отцу не выходило. Я молчал. — На эти 700 долларов и протянешь сентябрь, мальчик мой. Конечно, если ещё не успел всё спустить, — развернулся он, потушив сигарету о бортик пепельницы. — Завтра пойдёшь на её закрытую вечеринку и извинишься. Я закажу такси сам. На такой щедрый жест, как благородная доставка такси, я должен был раболепно кивнуть и поблагодарить отца, но я не промолвил и слова: не от отсутствия уважения, а от бессилия. Он многозначительно поднял бровь и, не дождавшись ответа, скрылся за аркой в другой комнате. Голова кружилась от голода, и я прислонился к барному стулу, чтобы не свалиться на пол. За весь день я не положил в рот ни кусочка, и чувство гордости за себя приободряло дух. Я смотрел на ночной Чикаго сквозь панорамные окна и ощущал себя бабочкой, закрытой в стеклянной банке. Наряженные люди на улицах спешили на вечеринку, приглашение на которую ко мне не дошло, смеялись над шуткой, которую я не услышал. Я сам запрыгнул в эту банку, а теперь наблюдал, как жизнь проходит мимо, но от осознания этого выбраться не становилось проще. Минута за минутой мысли превращались в тревоги, сомнения и беспокойства, но каждый раз, когда я пытался оттолкнуть их от себя, они ударялись о невидимые края стеклянной банки и возвращались ко мне. Иногда не замечаешь прозрачные стены, но когда мольба о помощи не доходит ни до кого, вспоминаешь, что взаперти.

***

Гламурные алкаши и напудренные дряни с коктейлями в руках. Сотня людей топталась в квартире, хотя у входа стояли два разодетых вышибалы, чьи пиджаки не трещали по швам, когда они брали непрошеных гостей за шкирку и вышвыривали из апартаментов. Люди в Чикаго иногда просто приходят на звуки веселья. Им неважны день недели и политика вечеринки. Образ сурового Города Ветров крепко засел в головах стереотипных невежд. Лишь жители и гости Чикаго знают, что сонный облик обманчив и в пентхаусах по ночам искрит непрекращающийся праздник жизни, который каждый отмечает по своей традиции. Когда меня долго не вытаскивают из дома по ночам, то и мне начинает мерещиться, что Чикаго мирно посапывает. Сколько я знаю Оливию Марлоу, она всё мечтает о своей звезде в Голливуде. Ну что за дура эта Марлоу? Не понимает, что слава не всеобщая любовь, а всеобщая ненависть. Breaking news! Её неудачные фото в бикини на страницах таблоидов. Какая досада! Завистливая девочка на побегушках на вечеринке у Марлоу подлила в аквариум водку. Теперь рыбки-клоуны всплыли вверх брюхами, а в их стеклянных глазках читается укоризненное «зато ты знаменита, Оливия». Эта Марлоу такая ранимая и только и надеется на чужое заботливое внимание. Лучше пусть станет самой благодетелью, какой-нибудь американской сестрой милосердия, но никак не актрисой. К тому же, какой дешёвкой должно быть твоё творчество, раз все им восхищаются? Гламурные алкаши и напудренные дряни с коктейлями в руках. В душном помещении эти кобры изящно извивались в куртках, на первый взгляд отличающихся от тех, что носят в Аптауне, только ценником. Любопытно, что бы сказал Джерард, увидев парней в брюках с лампасами, как от спортивного костюма Адидас. Какой бы комментарий мальчишка оставил по поводу нашей вечеринки? С кем он нежится в этот вечер пятницы и какой напиток потягивает? Если не желаете выглядеть коротконогим уродцем, никогда не надевайте брюки с низким поясом, особенно когда заправляете в них рубашку. Убирайте чёлку со лба, зачёсывайте её наверх и закрепляйте лаком. Это добавит вам пару сантиметров в росте. Подбирайте монохромную, желательно тёмную одежду. Пиджаки покупайте с тремя пуговицами и, конечно, никогда не застёгивайте последнюю. Не носите скинни, если ваши ноги недостаточно худы. Обнажайте ключицы, если они выпирают. Не носите ничего в карманах куртки, если не хотите сделать накладной живот из связок ключей, пачки сигарет и телефона. Сколько я знаю Оливию Марлоу, она всё считает, что её кривляния — это искусство. Ну что за дура эта Марлоу? Не понимает, в чем заключается истинность искусства. Написание музыки лишено всего напускного, в таком творчестве присутствует анонимность. Когда твои мелодии растекаются по консерватории, люди оценивают их звучание, восхищаются или негодуют. На художника слушатели не смотрят, но отчётливо видят в каждой ноте, в каждом звуке. Когда актёры красуются на экране, сотни пар глаз выискивают лишние килограммы, мятый воротник рубашки и асимметрию в чертах лица. Душу не разглядывает никто. Гламурные алкаши и напудренные дряни с коктейлями в руках. Я расталкивал вялые туши, которые с трудом держались на ногах, и пытался узнать в незнакомых лицах черты Оливии. Пока я искал хозяйку вечеринки, меня постоянно одёргивали, здоровались, пожимали руку и целовали люди, которые казались незнакомыми. Возможно, они и сами меня не знали, но на таких тусовках все чувствовали себя друзьями. Конечно, узы доверия рвались каждый раз, когда в клубе или квартире начиналось маски-шоу. Чикагский бомонд старался не глотать таблетки и особо не отплясывать под половинкой марки в общественных местах. Все заряженные детки боялись быть пойманными и получить по жопе от родителей. Эта трепетная дрожь перед полицией напоминала мне гангстерские 20-е годы родного Чикаго. Худышка в чёрном комбинезоне, опираясь на барную стойку, уставилась в экран телефона и не замечала весёлый рой, заполнивший её пентхаус. Я узнал Оливию по тёмным кудрям, струящимся по хрупким плечам, и бокалу неразбавленного мартини с утопающей в нём маслиной. — Привет, сегодня к тебе стекается весь Голд Кост, — перекрикивал жужжание гостей я. — Кажется, я тут почти никого не знаю, — глупо засмеялась она, даже не поздоровавшись со мной. — Извини, что оставил тебя одну позавчера ночью. Меня сбила машина… — Лучше бы я осталась одна, чем с нашими родителями, — перебила Оливия, и я недоверчиво хмыкнул. — Ты такой бедолага. Нужно нам выпить, — снова захихикала она, осушая бокал. — Повторите, пожалуйста, — обратился я к бармену, из вежливости взяв инициативу на себя. — А мне Водку Мартини. — Ты чувствуешь себя Джеймсом Бондом сегодня или просто хочешь напиться и забыться? Я Мартин Иден. Я Гекльберри Фин. Я Ник Каррауэй. Я Фрэнк Айеро. Прикрываю глаза на секунду в надежде, что этого мгновения хватит, чтобы перевести дух. Секунда длится час. За плотно сжатыми веками играет фейерверк искр, вокруг которого мотыльками вьются силуэты гостей. В ушах гудят сплетни, прерванные на полуслове. Приступ тошноты. 315 калорий. Навязчивое желание напиться до беспамятства и утонуть в озере Мичиган. Три. Два. Один. Я Джеймс Бонд. — Чувствую себя Джеймсом Бондом, — с улыбкой подмигнул я, сдерживая раздражение внутри. — Смешай Водку Мартини в равных пропорциях, — заговорщическим тоном зашептала Оливия, перевалившись через барную стойку. — А то кто потащит его домой? Даже такого худенького. Алкоголь очень калориен, поэтому в дни попоек нужно быть особенно бдительным и расчётливым. Как уложиться в 150 калорий? Водка Мартини в пропорции 70/30 ложится с крышесносным эффектом. Два бокала сухого красного дают приятное головокружение. Потратить весь запас разрешённых калорий на две текилы довольно бессмысленно. Пить сладкие лёгкие коктейли и шампанское тоже не слишком рационально. Пиво под строгим запретом, если не мечтаете отрастить пузо к двадцати пяти годам. Хотите почувствовать опьянение — не ешьте весь день. Со временем вы научитесь гармонично распределять калории на алкоголь и еду, исходя из того, насколько вы хотите забыться и ждут ли вас родители дома. Не бойтесь идти путём проб и ошибок, если вы заблудитесь, всегда можно завернуть в туалет и гламурно выблевать ужин. Я делаю глоток. Второй. Третий. Звон в ушах. Звон в кармане. — Алло, Джерард? — выдыхаю в телефонную трубку я, отходя подальше от эпицентра всеобщего веселья. — Чего поделываешь? — спрашивает он деланным игривым тоном. — Я на вечеринке. Что ты хочешь от меня в час ночи? — Я хочу на вечеринку. На Голд Косте у своей подружки? — не унимается парень, и мне приходится утвердительно пробурчать что-то в ответ. — Скажи мне адрес, приеду уговаривать тебя проходить лечение под присмотром лучшего специалиста Чикаго. После этих слов я прерываю звонок и допиваю одним глотком всё содержимое бокала, словно коктейля только и было, что на донышке. Джерарду Уэю было 21, и один его голос уже отражался в сознании напоминанием о моём самочувствии даже в те вечера, когда хотелось вовсе забыться. Я знал, что ещё окунусь в трясину его болотных глаз сегодня. Он будет танцевать в этой толпе, слившись с актёрами и лгунами, приглашёнными в эту ночь. — Надо будет впустить моего знакомого. Он скоро будет, — я наклонился к Оливии, чтобы докричаться до неё сквозь глухие звуки техно. — Что за знакомый? — капризничала она, повиснув на моей шее. — Почему я о нём не слышала? — Один подбитый ветерком мальчишка, — с улыбкой произнёс я, и девушка захихикала, прикрывая ладошкой рот. Я по-хозяйски стоял с Оливией у бара и общался с пьяными малолетками, которые продирались сквозь толпу, чтобы поздороваться с Марлоу из вежливости и страха, что их имя исчезнет из списка приглашённых. Пустая болтовня, пропитавшая этот вечер, не утомляла. Утопив во втором бокале Водки Мартини воспоминания о потерянной любви и друзьях, о неосуществимых мечтах художника, я снова стал звонким Фрэнком Айеро, которого радостно приветствовали на всех вечеринках и советовали своим подружкам. Гламурные алкаши и напудренные дряни с коктейлями в руках. Звуки техно глухо ударялись о стены апартаментов. Новоиспеченные парочки мерзко съедали друг друга, в памяти перебирая адреса отелей неподалёку. Оливия раскрутила меня на барном стуле. Каждый оборот я провожал взглядом смехотворно деловых фэйсеров, скрестивших руки на груди за полузакрытой дверью. Новый оборот, но Джерарда там не было. Новый оборот, и дверь хлопнула, ограждая этот зверинец от засыпающего Чикаго. Гостей больше не ждали. Уход по-английски не был в моих планах на этот вечер, но стоило ребятам оставить меня одного на минуту, как подогретая толпа сама проглотила и выплюнула меня возле выхода. В квартире было невыносимо душно, и даже заказать такси я бы предпочёл, уже спустившись на нижний этаж. Звонким щелчком дверь под моим напором открылась, и, резко навалившись на неё, я вышиб фэйсера с пластиковым стаканчиком пива в руках. Либо моё затуманенное алкоголем сознание, либо задымлённый сигаретами коридор помешали мне сразу осознать происходящее. — Это он пригласил меня! — знакомый тенор сорвал дымовую завесу. — Фрэнк, представляешь, эти уроды не пускают опоздавшего гостя. Скажешь им пропустить меня? — Какой нахрен Фрэнк? — огрызнулся высокий парень, постриженный под ноль пять, и схватил Уэя за мятый воротник, притягивая к себе. — Фрэнк Айеро, — надменно выплюнул Джерард, наклонив голову в бок так, словно это было его собственное имя. Его наглое лицо так и напрашивалось на рассеченную бровь, синяк под глазом или разбитую губу, и я, продолжавший мяться у приоткрытой двери, слышал сопение фэйсера, рабочие часы для которого уже кончились, и он просто хотел залить усталость, накопленную за будни. — Ты Фрэнк Айеро? — выкатил белки бритый парень. Костяшки фэйсера белели, пока тот удерживал мозгоправа в паре сантиметров от себя. Я обернулся, заглядывая в апартаменты, где извивались суки и дряни, и коктейли, успевшие осесть в желудке, стремительно поднялись к глотке, готовые выйти наружу. Когда Джерард обернулся на меня, вся грубость и заносчивость его взгляда в секунду исчезли, увязли в болотной трясине глаз. Этот взгляд мне казался нежным и тёплым. — Ты Фрэнк Айеро? — раздраженно повторил вышибала. Я Джеймс Бонд.