Беречь и защищать (18+)

Вы когда-нибудь чувствовали, что погибаете? Тонете в своих сомнениях, разрываемые страстным желанием пойти против всего мира и получить то, чего, как вам кажется, вам именно и не хватает, для того чтобы дышать, жить, быть счастливым? И при этом вы понимаете, что этого делать нельзя, что вся жизнь ваша может разрушиться в один миг, если вы поддадитесь этому искушению, если пойдёте напролом, если не найдёте в себе сил преодолеть себя. Понимаете, да. Но так же ясно вы понимаете и то, что, если вы не получите того, чего так страстно хотите, чего вы заслужили, то и самая жизнь ваша не будет иметь особого смысла, а значит — к чему её беречь? Герцог Ким Намджун с юности был и слыл человеком выдающегося ума, очень разумным, осторожным и хитрым. Но прежде всего всему Бантану он был известен как дворянин истинно преданный Короне. Король Юмо II недаром приставил его к своему младшему, горячему и не самому терпеливому, сыну. Во-первых, таким образом он отодвинул герцога Кима от старшего своего сына, принца Тэмина, чтобы Намджун не приобрёл слишком большого влияния на будущего короля, ведь для него это было бы делом нехитрым. Во-вторых, Юмо прекрасно понимал, что, поставив перед Намджуном сложную задачу обуздать буйный нрав Чонгука, он больше его заинтересует здесь и сейчас, а в дальнейшем рассчитывал на знаменитую верность и преданность Кимов, которой это род славился от века. Король был уверен, что всё рассчитал верно, но его возлюбленный, герцог Ким Мано Суджи, говорят, очень не советовал своему царственному любовнику так поступать. — Мой драгоценный племянник крайне честолюбив, — говорил он, — а ты толкаешь его к горячему юноше, склонному доверять тем, кто проявляет к ним доброту и внимание. Не боишься, что однажды герцог Ким возведёт на трон своего воспитанника? — Ты прекрасно знаешь: закон о престолонаследии этого ему не позволит, — усмехаясь, отвечал Юмо. — Молодой герцог предан мне и своему принцу, так что против власти будущего короля Монгуна он не пойдёт. Намджуну передавали эти разговоры, были, знаете, у него верные люди во всех уголках дворца. В ответ он лишь усмехался и качал головой. — Да мне ли с моими особенностями быть честолюбивым? — негромко говорил он и поправлял маску. — Занимайтесь своей жизнью, господа, и не лезьте в чужую — вот вам совет от разумного и хитрого герцога Кима. А сам тревожно щурился и пытался понять, как выстроить своё поведение так, чтобы меньше привлекать к себе внимания и прятать истинные свои чувства и намерения ещё лучше. Впрочем, от некоторых, очевидно, было их не спрятать — от тех, кто был слишком на него похож. Поэтому он и оказался там, где оказался. Чонгука он любил как брата — настоящего младшего брата, которого хочется то баловать, то давать ему по шее, чтобы не дурил и делал всё правильно — для его же блага. Намджун не давил его авторитетом, никогда не навязывал ему открыто своё мнение, однако как-то так получалось — интересно, вот как? — что Чонгук никогда особо не противоречил ему. Знаете, всегда можно сделать так, чтобы с вами согласились. Правильное время, правильное место, правильный человек. Человека Намджун себе воспитал правильного, как показывали последние события, а со временем и местом приходилось гадать и угадывать. Он слишком много и слишком быстро всё понимал — Ким Намджун. И о себе в первую очередь. Знал все свои слабости, все прорехи в своей наращенной годами жизни при дворе и участия в дворцовых интригах броне. Прекрасно понимал он то, что, будучи человеком верным себе и тем идеям, в которые верит, он тем не менее не способен отпускать, никогда не смирится с полуправдой в отношении себя и ни за что не отступит, отстаивая своё. Даже если проще, и лучше, да и правильнее было бы отступить. Именно поэтому несколько месяцев назад он принял страшное, но, как ему уже тогда казалось, единственно правильное решение и пошёл почти до конца, чтобы его осуществить. Не ради Чонгука, как думали те, кто был с ним связан, — ради себя, своей страстной натуры. Однако как и всегда, когда речь шла о действии через кого-то, его подвели — и он остался ни с чем. То есть наоборот — сначала он получил всё, о чём смел мечтать, а потом это у него жестоко отняли. И вот теперь он стоял у окна в своей прежней комнате в Арбанхесе, дворце принца Чонгука, который входил в ансамбль Королевского дворца Хаба, и чувствовал себя совершенно опустошённым. Он не был несколько лет здесь, но нашёл почти, всё, что когда-то здесь оставил, на тех же местах и тем же порядком: та же широкая постель под изумрудным покрывалом, те же вазоны, те же богатые гардины на окнах, за которыми мела вьюга… Интересно, что в прошлый раз, когда он напоследок выглянул в окно из этой комнаты, тоже была зима. И был такой же глухой, забитый тишиной и снегом вечер. И так же горели свечи в подсвечниках, и где-то скреблась мышь, догрызая скудный запас свой. Тогда, помнится, он задул свечи сам. Сегодня для него их кто-то зажёг. Убедившись, что Тэхён и Чонгук отлично устроены в соседних комнатах и там есть всё, что им нужно, он пришёл сюда. Его собственная комната встретила его так, будто он и не покидал Хаб. А ведь это было не так. Когда он уезжал отсюда, был сильным молодым альфой с огромными планами, с головой, забитой делами едва ли не государственной важности, с тем, чтобы вернуться сюда только победителем. И не сюда, а… Неважно. Сейчас, оглядывая пройдённый путь, он понимал, что большинство тех планов осуществилось, а те, что пока нет, должны были осуществиться в ближайшее время и при его, как подразумевалось, активном содействии. И всё вроде как хорошо, пусть и не так скоро, как ему бы хотелось, но ничто из этого его не радовало. Потому что он уже заплатил огромную цену за свою верность Чонгуку, за преданность Бантану и его будущему, в которое он верил. Да, заплатил не он один, но его истерзанное, разорванное в клочья сердце молило о пощаде. А ведь если всё будет так, как было задумано, ему придётся это сердце просто вышвырнуть из груди, доделать всё, что он был должен сделать — и сдохнуть от боли и тоски. Тоска… Тоска изъела его душу, она душила его, убивала, заставляла сомневаться в том, что он изначально вообще на что-то был способен. Потому что нельзя вот ломаться — сразу, хрустнув тонкой веткой под сапогом — и без сил на обратный путь. Намджун всегда считал себя сильным человеком, всегда верил в то, что его убеждённость в своём предопределении — стать опорой трону Бантана — всегда победить любые мелкие страстишки и волнения слишком человеческого сердце. Он был — о, звёзды! — уверен в том, что всегда найдёт выход из любой ситуации! И не на пустом же месте! Он никогда никого не боялся. Как-то так случилось в жизни, что он всегда был достаточно острожным, чтобы не было причины бояться. Он несколько раз был в бою, но там, увлечённый горячкой битвы, не успевал испытать этот самый страх. Он не раз был на грани разоблачения — но слишком быстро строил правильную линию поведения, чтобы выкрутиться, так что опять же — не успевал испугаться всерьёз… Сняв маску, он швырнул её на постель и, закрыв глаза, повёл пальцами по шрамам. Да. Даже тогда, когда он получил их, эти проклятые шрамы, он не испугался. Испугался Чонгук, затрясся осиновым листом, рухнул на колени, умоляя простить его… Испугался принц Тэхён, испугался Джин… Намджун стиснул зубы. Да, да… Джин тогда тоже испугался. Не за него — за своего Тэхёна, конечно! Намджуну это тоже далось нелегко, но он точно ничего не боялся тогда. Истерическая жажда быть красивым, которая была свойственная большинству придворных Хаба, обошла его стороной. Он никогда на самом деле и не считал себя особенно-то красивым. Но зато верил в то, что встретит истинного, и тот его полюбит таким, какой он есть. И продолжал в это верить, даже надев маску. Жизнь показала, что он не прав. Истинный его не признал. То есть отказался признавать, едва увидел его лицо. Намджун ненавидел вспоминать его и сделал всё, чтобы этот омега никогда больше не появлялся там, где ходит он, герцог Ким. Это было несложно, но очень болезненно. Однако он сделал это, не побоявшись остаться в полном одиночестве на всю жизнь. После той боли, что причинил ему истинный, он жаждал одиночества, а не боялся его. Тем более, что всё, что он ценил, осталось при нём. Чонгук. Власть. Силы. Да, с деньгами было труднее, так как он и впрямь думал, что завещание доброго, но чересчур уж уверенного в нём деда было слишком невозможным, но… Но… Это не пугало его. Он знал, что никогда не будет настолько беден, чтобы заметить это. Передавать же что-то наследникам ему, видимо, не придётся. Поэтому и то, что деньги, большие, настоящие деньги вместо него получит братец Хван Хёнджин, было вовсе не страшно. Может, если бы не Суджи и его вечные попытки свести Намджуна с кем-то, которые, как сам альфа был уверен, направлены были только на то, чтобы поглумиться над ним и перед всеми показать, как заботится поганый дядюшка об убогом племяннике, — так вот, если бы не эти попытки, раз за разом заканчивавшиеся болезненно, он бы вообще отказался от мысли получить хоть как-то эти деньги. Утереть нос Суджи хотелось страшно, но… не было возможности, пока… Пока… Намджун опёрся рукой о стекло и уткнулся в сгиб локтя лбом. Он никогда ничего не боялся. Раньше. А вот сейчас — боялся по-настоящему. Боялся себя, потому что чувствовал: он на грани, он может не выдержать и сорваться в бездну, куда так тянуло его неуёмное и так жестоко и не вовремя пробуждённое желание вернуть себе то, что он считал своим по праву. У него не просто отняли то, что он безумно полюбил, у него отняли то, что давало ему возможность дышать. С того момента, как он снова увидел герцога Ким Сокджина, услышал его мягкий, тёплый голос, с той самой первой улыбки, которую прекрасный бета подарил ему, Намджун понял, что этот человек — его. Да, он противился этой мысли, он гнал её, жёстко, зло, он смотрел, не отрываясь, на изуродованное лицо в зеркало и шипел себе под нос: — Нравится? Нравится, сукин сын? Смотри! Смотри, тварь похотливая! Вот это будет видеть твой… будет видеть прекрасный юноша, когда ты попытаешься открыться ему. Вот это будет перед его лицом, если ты дашь волю Чонгуку и он принудит Джина к… Нет, нет! Фу, пёс! Фу! Нельзя! А потом было это… Восторженный, полный изумления взгляд прекрасных глаз — и… «Я думал, ты на самом деле там… под маской… а ты!.. такой…» И губы… Волнующе жаркие, сочные, сладкие губы, шепчущие ему глупости, несущие несусветную чушь, в которую он, со стоном вылизывая эти губы, отказывался и не мог не поверить. Они подарили ему счастье — эти губы. Эти глаза озарили его тёмную, полную напряжения, лжи и вечного ожидания жизнь, они дали ему надежду — безумную, нелепую, но казавшуюся самой необходимой на свете. А потом этого бету и эту надежду у него отняли. Он никогда не забудет полный язвительного торжества взгляд Суджи, который говорил, сверля его глазами: — Он будет Первым Принцем, Намджун, понимаешь? Ты же видел его — это мёд, чистый мёд! — И Намджун был готов поклясться, что Суджи сглатывает слюну, а глаза его блестят похотью. — И разве не справедливо, что им, таким, будет владеть самый сильный, богатый, влиятельный альфа Бантана? Разве это не завидная судьба, а? Ты что же, хочешь встать на пути короля? Не разочаровывай меня, я всегда говорил Монгуну, что ты умён и хитёр, что ты умеешь считать и высчитывать выгоду свою, как никто другой. Ну, ну, ты же сильный, ты же всё и сам понимаешь, верно? Суджи издевался над ним изощрённо, делая тон сочувственным, а взгляд — откровенно насмешливым. Намджун, едва держась на ногах перед ним, увы, не смог скрыть, какой силой удар нанёс ему сучий дядюшка своими словами о судьбе Джина. И Суджи торжествовал. О, он едва не кончал от восторга — так ему нравилось то, что он видел! Так что его несло, и он никак не мог заткнуться: — Эта роза будет расти в лучшей оранжерее, Джуни, да? Там её будут часто и обильно поить всем… — Суджи пошло улыбался, обнажая белоснежные зубы. — …чем можно поить такой цветочек. Согласись, этот бриллиант достоин лучшей оправы, чем твой ветхий замок в Марвенне и ты сам, вечно занятый интригами и попытками усадить на престол… — Он умолк и зло сузил глаза. — Неважно. Не сейчас об этом, верно? Намджун вышел от него, пошатываясь от боли, которая разрывала ему сердце и никак не хотела отступать. Но тогда он ещё мог бороться он имел право отстаивать, он имел иллюзию того, что может попробовать добиться своего возлюбленного, несмотря на то что между ними встала огромная тень короля Монгуна. Пока король не увидел Джина, пока всё это было только сказано проклятым Суджи, Намджун мог на что-то рассчитывать — так он тогда думал. Отдышавшись в каком-то тёмном переходе Бигихта, он рванул к Джину с одним желанием — сделать его своим. Не пометить, нет, конечно, это было бы слишком! Но хотя бы его, такого нежного и любимого, освободить от участи, которая, как был уверен Намджун, сделает его несчастным. Вбегая в покои Джина, он думал только о том, что, может, и не получит его для себя, но сделает всё, чтобы и Король не получил его. Ему было известно избирательное отношение Монгуна к запахам, и он собирался сделать Джина совершенно непригодным для этой проклятой свадьбы. План выстроился быстро: Джина отправят в Королевство, это будет даже лучше и многое вернёт на свои места, а Намджун, сделав всё, что было нужно, найдёт способ получить его обратно и сделать своим навсегда. Вот только он просчитался: на герцоге Ким Сокджине его обычно такой мощный и стойкий аромат — древесный с нотами металла — не остался ни единой каплей. Чистота прекрасного беты осталась будто и нетронутой, даже после того, как Намджун взял его на ложе. Он сделал плохо только себе: теперь все его сны были только с Джином. Только он приходил со своим томным пронизывающим взглядом, одним этим взглядом укладывал Намджуна на лопатки и взбирался сверху. И ночами напролёт Намджун ласкал его бёдра и грудь, выглаживал шёлк его кожи и стонал, ощущая волны безумного, почти удушающего наслаждения… которое ничем не заканчивалось. Только один последний взгляд посылал ему перед утреней зарёй Джин — взгляд, мокрый от слёз и с болью разочарования: «Почему ты не пометил меня? Почему, Джун… Почему?..» И Намджун не мог себе этого простить. Да, да, он знал, что совершенно во всём, что было сказано ему Джином в оранжерее, было истиной. Он бы заплатил страшную цену и, возможно, подвел бы всех, кто на него рассчитывал, поддайся он на страстную мольбу дрожащего под ним беты, этого нельзя было допустить: каждый из них должен был исполнять свой долг перед своими государствами, перед своими принцами, да перед своими семьями и родами, в конце концов! Джин был крайне убедителен, и, разнеженный последними ласками своего невозможного возлюбленного, Намджун согласился с ним, а вернее, попытался смириться с этим как с неизбежностью. Тогда… Но не сейчас. Боль не прошла, не кончилась, не отступила. И время, несмотря на расхожее мнение, ничуть не помогло с ней. Наоборот — она обострилась, стал почти невыносимой, она не давала свободно дышать, она не оставляла ни днём, ни ночью. Поэтому, истерзанный ею до крайности, сегодня он впервые захотел убить человека. И не какого-то там. Он готов был убить короля Монгуна, который так неудачно в его присутствии упомянул о том, что готов взять Джина на Королевское помолвление раньше, чем планировал, если Тэхён сляжет с течкой. Сказал это так легко, с такой ужасной светлой улыбкой, что Намджун почувствовал, как хрустнули собственные сжатые в кулаки пальцы. Тэмина он, несмотря ни на что, уважал, никогда не желал ему зла. Но сегодня, склоняя перед ним свою гордую голову, герцог Ким Намджун невольно искал на груди своего короля место для удара коротким марценским ножом, который всегда носил на поясе. Удар, который почему-то уже не казался таким уж невозможным. Один удар — и Джин будет свободен. Один удар — и всё это кончится! Да, кончится именно для Намджуна, но разве так, как сейчас, можно было жить? Разве это было жизнью? И почему он не мог взять себя в руки, почему и сейчас при мысли о свадьбе короля, ради которой в том числе он здесь, у него тисками сдавливало в груди и снова трещали кулаки, почему, прикладываясь горячим лбом к холодному стеклу, он не мог остановиться в страстном желании разнести Хаб по кирпичику, камня на камне от него не оставить и, закинув Джина в седло, умчаться куда угодно — лишь бы подальше от счастливых самодовольных глаз Короля — он не знал. И думать о чём-то другом не мог. Слабый… Оказывается, он такой жалкий и слабый! Убогий, уродливый, слабый человечишка, не способный ни ухватить свою судьбу, когда она была у него в руках, ни мудро и достойно смириться с её потерей, раз уж не смог удержать. О, да он просто хуже любого слуги в этом дворце, который имел силы бороться за себя. А он — не мог. Ему нужен был герцог Ким Сокджин. Он нужен был ему, чтобы жить.

***

— Течка, — кивнул красный, как рак, Хосок и быстро отвёл глаза. Ему явно было неловко говорить о таком с альфой, да ещё и с ним — с Ким Намджуном. — Его Высочество принц Чонгук уже у него, он утром только меня позвал и приказал держать купальни наготове, принести супов побольше и всего жидкого, а потом… — Хосок прикусил губу и, совершено смущённый, сдавленно хмыкнул. — Ну, потом его позвали, и он… — Да, я понял, — сдерживая отчаянный рык в груди, выдавил Намджун. — Спасибо. У нас здесь за королевскими особами присматривают лекари, так что я пошлю двоих, чтобы были наготове… — Хосок было открыл рот, чтобы возразить, но Намджун шикнул на него. — Не вздумай противиться. Это традиция. Сам — ступай куда-нибудь. Нечего тебе там быть. Те покои теперь и охранять, и убирать, и окуривать будут по-особому. Хосок обиженно нахмурился, сжал губы и, поклонившись, уже хотел было идти, но Намджун осторожно положил руку на его плечо. Он знал, каким доверием пользуется этот слуга у Тэхёна, так что расположить его к себе нужно было во что бы то ни стало. — Хосок, — проникновенно сказал он, — всем известно здесь уже, что ты самый необходимый человек для принца Тэхёна. — Хосок удивлённо распахнул глаза, в которых тут же невольно засияло солнышко от улыбки, которая появилась у него на губах. — Но твоему господину предстоит такое сложное дело — свадьба! Конечно, ему понадобятся все твои силы, так что у тебя есть благое время набраться их! — Намджун подпустил в голос мёду и сделал взгляд ласковым. — Это не наказание, это награда, ты передашь своего господина в очень надёжные и многоопытные руки, а сам можешь отдохнуть. — Спасибо! — Хосок низко поклонился. — Спасибо. Но я уж тогда пойду к герцогу Киму, присмотрю за ним. — Он кинул острый внимательный взгляд на Намджуна, улыбка которого стала немного напряжённой, но не исчезла с губ. — Он выглядел бледноватым, когда мы виделись в последний раз. Замучили его тут с этой подготовкой. Так что я буду ему помогать. Намджун сделал усилие и улыбнулся шире. — Это похвально, что ты ищешь себе дело, Хосок, — сказал он негромко. — Что же… Тогда передай тёплый привет от меня герцогу Ким Сокджину и моё пожелание ему здравствовать и быть… — Он запнулся. Быть счастливым? Нет. Нет, нет! Он не хотел, чтобы Джин был счастливым без него, нет! — …самым счастливым. Надеюсь, твоя забота сделает своё дело. Хосок улыбнулся ему в ответ как-то печально, но кивнул и, поклонившись ещё раз, быстро пошёл по коридору, а Намджун остался на месте. Сердце его, душа его, дыхание его — всё рванулось вслед за этим омегой. Но сам он остался стоять на месте. А потом, подумав, развернулся и пошёл в противоположную сторону. Ему надо было кое-кого увидеть. И очень важно было, чтобы этот кое-кто не увидел его таким. Потерянным. Обескровленным. Готовым на безумие.