Grand Pas

Песня к главе: M'Dee — Даже если ты сойдешь с ума

Айфон на прикроватной тумбочке моргнул экраном в темноту и хмуро дернулся от нового уведомления. Ну наконец-то. А то Филипп уже занервничал. Аккуратно, чтобы не разбудить Артема, он потянулся через него, но даже от такого крохотного движения Артем заволновался и тревожно позвал: — Макс… На часах было около трех пополуночи, и сообщение пришло от Василя: «Только что вернулся домой. Доброй ночи, моя Муза» Филипп с облегчением коснулся губами кудрявой макушки и ласково провел ладонью по хлопковой ткани футболки, разглаживая складочки на спине. Артем еще немного повозился, но, решив сквозь сон, что это Максим, успокоился и затих. После парижских гастролей они проводили вместе едва ли не все свободное время и даже устроили на Гривцова очередную перестановку с обменом мебелью. Филипп просвещал Артема, как в Питере обстоят дела со стрип-пластикой, которой он собирался заняться вплотную, а Артем честно делал вид, что не примерял в прошлом году его каблы. По вечерам они засыпали, склонив друг к другу головы, в комнате Ромаши, пока на самом большом в квартире телевизоре шла безобидная документалка об альпаках, выдрах, летучих лисицах или других неочевидных животных, которые нравились Артему. Филипп следил, чтобы он не напрягал больной голеностоп, и подставлял плечо, когда он утомлялся. Говорить открыто Филипп побаивался, но и он сам, и Артем прекрасно видели, что из-за истеричной беготни во время операции Максима начались осложнения. Нога продолжала ныть, опухать и болеть. Филипп каждый день возил Артема к врачу и через день колол обезболивающее, хотя это было не столько для голеностопа, сколько для бедра, которое опять о себе напомнило. Травматолог ничем помочь не могла и рекомендовала Артему записаться к психотерапевту, но у Артема от таких идей кудри сворачивались в обратную сторону. Чтобы он оказался у психотерапевта, надо было приволочь его туда за шкирку. И Филипп бы так и поступил без колебаний. Только не сейчас. Сейчас давить на друга, и без того измученного и разбитого, ему не позволяли ни любовь, ни здравый смысл. Поэтому он послушно колол обезболивающее и старался делать все, чтобы Тёме стало лучше. Когда тот по ночам жался к нему, захлебываясь слезами, весь дрожал и перепугано прятался в одеяло, потому что рассвет неизбежно обращал размытые силуэты обратно в реальные проблемы, сердце разлеталось в пыль. Страшно было представить, как с Артемом справлялся Василь, пока Филипп зажигал на сцене Гранд Опера с Ромашей. Внезапная дружба Артема и Василя с трудом укладывалась у Филиппа в голове, однако ночевка на Крестовском острове оказалась не разовой акцией, а лишь началом сближения галактик. Филипп не верил, пока не увидел своими глазами, как эти двое общаются утром на кухне: еще несмело, но уже тепло. Если Василь оставался на Гривцова, то играл для Артема душевные переборы на гитаре, варил ему свой магический кофе со специями или жарил на сливочном масле простейшие и категорически запрещенные для танцовщиков тосты, которые почему-то ни у кого другого, даже у Ромы, не получались такими нежными. В течение дня Василь иногда интересовался у Филиппа, как там Артем, стало ли ему полегче, нужно ли что-то сделать и не хотят ли они развеяться: можно достать билеты в Капеллу через бабушку или в «Дыру» через Толстого, смотря какое у Филиппа с Артемом настроение. Артем ценил эту его прямодушную заботу и робея откликался на нее добротой, а Филипп вместо того, чтобы поревновать, только наблюдал со стороны, умиляясь своим двум неуклюжкам. Зайдя как-то раз к Артему в комнату, Филипп уловил изменения в развешенных гирляндой фотографиях. Сентиментальный Тёма любил печатать памятные кадры. Долгое время лидером его коллекции был Филипп, потом на прищепках появились снимки с Максимом, потом их стало больше, еще больше, еще — Филипп уж решил с обидой, что Артем вообще всех выкинет и оставит лишь своего ненаглядного. Но Тёму понемногу отпустило, и набор фотографий у него в комнате выровнялся. Часто заглядывая к другу, Филипп запомнил их все. Вот, например, они с Артемом, ученики Вагановской академии, лыбятся со сцены в костюмах Мышиного короля и его мышонка. Вот Артем воркует с Максимом утром в Девяткино, обнимает его, тычется носом в щеку, а Макс, довольный и лохматый, расплывается по подушке. На соседнем фото Артем держит Ксюшу в «рыбке» на репетиции, и они оба орут от счастья, потому что Ксюша впервые не грохнулась. Рядом веселое селфи Артема с Пашей из караоке и тут же снимок, на котором Артем и Рома вдумчиво изучают альманах по истории Петербурга в любимой кофейне возле Театра — Филипп это тупое слово «альманах» из-за них на всю жизнь запомнил. Артем прицепил групповую фотографию из гримерки после мартовского «Лебединого озера» и несколько снимков с кухонных посиделок, распечатал фотку Макса за барабанами у Гостиного двора и кадр, на котором помогает Филиппу пересаживать апельсиновое дерево. А теперь среди этих ценных воспоминаний поселилось еще одно: Артем с Василем смеются перед камерой, обмотавшись одним на двоих шарфом кислотно-зеленого цвета. Между прочим, это был шарф Филиппа, сосланный в гардеробную на Крестовском острове. И между прочим, Василь бессовестно обаятельный, когда подмигивает с такой озорной хитринкой. Снимок получился классный: задорный и непосредственный. Как только Артему удалось поймать Василя в такой момент? Каждый раз, когда он беззаботно смеялся, для Филиппа был на вес золота. Филипп покрепче обнял спящего Артема. Словно рассветное солнце, Тёма в каждом умел высвечивать лучшее. Филипп уже давно ощутил это на собственном опыте. Благодаря Артему в себя поверил Макс. А теперь вот и Василь засиял. Милый Тёмка. Скорей бы все испытания кончились, и его больше ничто не тревожило. Филипп продолжал корить себя за то, что не смог уберечь друга. Но больше он ошибок не допустит. Он позаботится об Артеме и будет защищать своего младшего любой ценой. Убедившись, что Артем заснул спокойным и крепким сном, Филипп спросил Василя в чате, встретятся ли они завтра. В последнее время свидания их стали реже и короче: Филипп опекал Артема, а Василь пропадал на очередных мутных подработках. «У меня завтра смена в магазине. Потом с Богданом репетируем. Если не появится внезапный жмур», — сообщил Василь, следом добавив для ясности: «Это его слова про жмура, не мои» Филипп был не против, чтобы Богдан как-нибудь не сумел попасть на репетицию и передал Василя в добрые руки, но вот им еще только жмуров не хватало… «А послезавтра?» — спросил Филипп. «Поеду к зятю Макса на стройку. Скорей всего, на весь день» «Вась, — по рукам у Филиппа пробежала дрожь. — У нас с тобой все нормально?» Ответ пришел сразу же: «Да» Василь не удивился внезапности вопроса, не растерялся, не завис, не прислал ерунду невпопад. Он понял, что Филипп имеет в виду. А значит, нихера ничего не было нормально. Короткий выдох вырвался из легких, и с ним тревога разлетелась по груди щекоткой, такой мелкой и обманчиво мимолетной, словно с одуванчика сдуло зонтики. Это чувство было для Филиппа новым. Василь будто сделал перестановку в их отношениях и ничего ему об этом не сказал. Вроде бы все по-прежнему. Вроде бы все на местах. Вроде бы узнаваемо. Но чем дольше вглядываешься, тем отчетливей проступают перемены: что-то сдвинулось, обновилось, добавилось или, наоборот, исчезло. А может, просто накручиваешь. Может, это плод больной фантазии. Нет, ну точно что-то не так. Точно, Вась, да? Но агатовый взгляд стекленел отчужденностью, и Филипп не знал, как ему быть. Он впервые в жизни отдалялся от любимого человека. Если не попытаться вывести Василя на разговор, можно ополоуметь до утра от нервов. Филипп не хотел оставлять все как есть. Ему была нужна хоть какая-то определенность. «Ты меня избегаешь, Вася, — скрепя сердце напечатал он. — Может быть, я не прав, я очень хочу быть неправым, но я так чувствую. Мы стали реже видеться, ты чем-то занят круглыми сутками. Да, у меня тоже непростой период, я нужен Тёмке, но я готов с тобой встретиться в любую свободную минуту. Если я что-то не так сделал или обидел тебя, не молчи, пожалуйста. Давай будем честными, ладно? Объясни как чувствуешь. Я должен знать. Что-то разладилось и меня это убивает. Особенно после того, что между нами было и после того фото у тебя в инсте. Давай поговорим. Я не заслужил твоего игнора. Ты никогда не был со мной жестоким, вот и не будь» Филипп перечитал свой крик души, поправил пару фраз, чтобы звучало не так убого, а потом, клюнув носом Артема в макушку для поддержки, все стер и отправил: «Спокойной ночи. Люблю тебя» «И я тебя», — ответил Василь. И я тебя что? Он даже «люблю» не смог написать. Так, все. Филипп отшвырнул айфон, и тот коротко стукнулся о тумбочку. Артем засопел во сне, недовольно хмуря брови. Филипп не нуждался в пояснениях Василя. Он сам прекрасно знал, в какой момент начались проблемы. У момента была предыстория. Момент долго зрел и готовился. Как брошенное в почву зернышко, он ждал тепла и заботы, чтобы вылупиться из скорлупы. Сперва росток застенчивого любопытства, крохотный и чахлый, который скукоживается при любом дуновении ветерка. Затем чуть более уверенный побег: та самая секундная отзывчивость и вспышка желания в глубине смоляных глаз, когда подушечки пальцев коснулись внутренней стороны бедра. Филипп был терпелив. Он научился правильно ухаживать. Он вырастил в своей комнате целый сад и знал, что самые прекрасные бутоны наливаются цветом дольше всего. Потом случилось жаркое прощание перед гастролями, дразнящие фото в ростовом зеркале, все более откровенный флирт по переписке и намеки, сводящие с ума: «Я хочу снова пробовать тебя на вкус», «В твоих руках я рассыпаюсь в пепел», «Я буду элегией, а ты будешь маршем». Росток превратился в стебель, раскинул листья, вытянулся кверху закрытой чашечкой бутона: я тебя жду, ты готов? Готов, готов, готов, я буду самым бережным с твоей красотой. Из Парижа Филипп мог прилететь быстрее самолета. Все для него тогда померкло: увольнение из Театра, конец балетной карьеры, проблемы Артема. Василь ждал в Пулково и в руках держал горшочек с камелией. — Я хотел купить букет, но странно бы выглядело, — оправдался он, протягивая Филиппу свой подарок. — Ты любишь выращивать цветы, и я подумал, что… Филипп швырнул рюкзак Паше и бросился Василю на шею. Они взяли каршеринг на четверых, за рулем сидел Паша, и вроде как он порывался болтать, но Рома его быстро одернул. Филиппу с Василем было не до разговоров. Словно школьники на последнем ряду кинозала, они всю дорогу целовались на заднем сиденье и прерывались лишь для того, чтобы Василь шепнул: «Осторожней…», касаясь тревожным взглядом камелии у Филиппа в руках. Он зря так сильно переживал. Цветку ничего не угрожало. Филипп помнил о нем, придерживал, оберегал и, несмотря на туман в голове, не допустил бы повреждений хрупких листьев. Ему хотелось, чтобы Василь это понял и, наконец отпустив свои страхи, доверился. Филипп укрывал камелию и вновь тянулся к Василю: видишь, все хорошо, я обо всем позабочусь. И кажется, это работало. Чем ближе был дом, тем Василь становился спокойней. Высадив их двоих на Гривцова, Ромаша уехали к себе на Комендантский. До Филиппа только на следующий день дошло почему, а Василь так вообще не заметил ни присутствия, ни отсутствия посторонних. Его внимание было занято Филиппом, их поцелуями украдкой и легким трепетом камелии от уличного ветерка. На короткий миг Филиппу показалось, что это их самая первая ночь: он так же тянул Василя за руку в парадную, несмелого, необъяснимого, незнакомого, а тот, поколебавшись, делал шаг навстречу любопытству и влечению. Вот только в этот раз была не ночь, а шелковистый лиловый вечер, от объятий на лестнице веяло родным теплом, и, закрывая за собой дверь комнаты, они оба знали, что сегодня все будет иначе. — Если что-то не так, говори, — Филипп мягко прислонил Василя лопатками к стене и, наконец любуясь вблизи, а не через камеру, очертил кончиком пальца контур его лица. Василь оставался сосредоточенным, как перед экзаменом, и дыхание у Филиппа на ладони сбивалось так же взволнованно. — Вась? — Все так, — шепнул Василь. — Ты уверен? — Уверен. Да не был он уверен, и Филипп знал по собственному опыту, что, сколько ни готовься, страх не уйдет. Это нормально. Главное, отличить страх по неопытности от несогласия. Если по-прежнему рано и Василь, несмотря на все намеки, потом пожалеет, продолжать нельзя. Но Василь отзывался мурашками на каждое прикосновение и чутко ждал, что Филипп будет делать дальше. Он хотел этого дальше, желание искрилось и трещало вокруг него колючими разрядами, он был готов нырнуть с самой опасной вышки, и от понимания власти над ним и вместе с тем ответственности за него у Филиппа подкашивались ноги. Только бы Волчонок не заметил. Филипп никогда ни у кого не был первым. Ему предлагали, но он отказывался. Первый раз — это слишком серьезно. С кем бы он ни случился, он останется в памяти. Можно цинично смеяться, как парни в ЦС, что чувства для педиков и секс нужен для удовлетворения физических потребностей, поэтому плевать, с кем он будет, лишь бы скорее. Филипп в шестнадцать думал так же и до сих пор об этом жалел. Нет, не плевать. Первый раз должен быть по любви. Филипп привлек Василя к себе и расстегнул пуговицы на его рубашке: аккуратно, одну за одной, без резких непредсказуемых движений. — Ты специально рубашку надел, чтобы мне было сложнее? Василь настолько погрузился в процесс, что не сообразил, шутка это или упрек, и честно ответил: — Я хотел, чтобы торжественно. — У тебя получилось, — Филипп смахнул распахнутую ткань с его плеч. Было интересно смотреть по-новому на татуировки. Если раньше свирепый волк на шее Василя и ворон с выколотым глазом, распластавшийся по груди, вызывали у Филиппа тягучее желание подчиниться их хозяину, то сейчас кричащая жесткость рисунков противоречила робости их обладателя, и понимание того, что это он, Филипп, приручил дикого зверя, заводило. — Иди сюда, — Филипп потянул Василя в глубину комнаты. Первый раз должен быть с тем, кто сумеет все сделать правильно. Филипп надеялся, что сумеет. Он не простил бы себя, если бы не сумел. Они задернули шторы, наполнив комнату укромным полумраком, и вместе опустились на постель. В глазах Василя взрывались софиты. Его скованность, растерянность и бездействие были необычным препятствием и для него самого, и для Филиппа. В активной роли Василь, ведомый инстинктами, действовал свободно и безошибочно. Словно мастерский художник, он вырисовывал их с Филиппом близость тысячей цветов, виртуозно меняя кисти. Он был прекрасным любовником, хотя никогда не принимал этот комплимент, искренне веря, что всего лишь следует чувствам. Филипп тоже следовал чувствам, но у него не получалось растворяться в них так, как у Василя. Он не улавливал столько обертонов. Поддержка ему бы сейчас очень пригодилась, но в том, что касается собственных ощущений и особенно их выражения Василь пока ориентировался слабо. Он был блестящий музыкант, а вот инструмент… Филипп плавно опустил его спиной на матрас. С инструментом надо поработать. — Ты знаешь, что должен делать? — слегка раздвинув коленом ноги Василя, Филипп навис над ним и по-кошачьи выгнулся в пояснице, чтобы скользнуть кончиком языка снизу-вверх по обнаженной груди. Крылья ворона перепугано встрепенулись. — Что я должен делать? — сдавленно спросил Василь. — Ты должен расслабиться и кайфовать, — промурлыкал Филипп. — Договорились? — Дого… — конец слова потонул в горячечном выдохе, когда губы Филиппа пролетели от клацнувших волчьих клыков до беззащитных тазовых косточек. Василь все еще оставался в джинсах, и Филипп не спешил их с него снимать. Пусть немного привыкнет к отсутствию контроля и прячется под одеждой, пока не почувствует, что… Перед глазами возникли буквы NADRYW. Василь проворными движениями расстегнул пуговицу джинсов, и Филиппу пришлось отстраниться, чтобы он снял их и выкинул на пол. Никакого белья на Василе не было. Филипп кивнул: — Я понял, — и стащив свою футболку за воротник, отправил ее следом за джинсами. Хотя внутренние блоки мешали Василю раскрыться, язык тела давался ему лучше вербального. Когда Филипп вернулся к прерванному занятию и ненавязчиво спустился поцелуями от низа живота до внутренней поверхности бедра, Василь не проронил ни слова, зато под его кожей, прохладной, тончайшей и фантастически нежной, пробежал короткий импульс, и бедро дернулось внутрь, чтобы целомудренно скрыть свою уязвимость. Филипп повременил. Гладил ласково, спокойно и безопасно, пока Василь не перестал вздрагивать от каждого прикосновения. Эта непорочность сводила Филиппа с ума. Он был первым, кто трогал Василя вот здесь, по бедру. Он был первым, кому Василь это позволил. И какой, черт возьми, смысл быть первым, вдруг подумал Филипп, если потом не остаться единственным?.. Когда Василь немного привык к ощущениям, можно было переходить на следующий этап. Очень хотелось языком, но Филипп решил, что в первый раз не надо. Сейчас Волчонку хватит самого простого и предсказуемого. Поэтому, подтянувшись кверху на руках, Филипп отвлек Василя поцелуем, а сам в это время нашарил рядом в тумбочке все необходимое. — Ты как? — спросил Филипп, отстранившись. — Все нормально? Помнишь, что нужно расслабиться? Василь кивнул. Зрачки у него расширились, и взгляд оттого стал бескрайним, колдовским, гипнотическим, как космос, сама мысль о котором пробирает до мурашек. — Ты такой красивый… — завороженно шепнул Филипп, и губы Василя, прежде стянутые напряжением, дрогнули в улыбке. Чтобы он перестал себя контролировать, Филиппу нужно было целовать его везде, бесконечно и безотрывно, скользить влажным кончиком языка, мягко обхватывать губами, втягивать в рот, отпускать, легонько прикусывать, подразнивать, касаться укромных уголков, нежно гладить, сжимать и чуть надавливать подушечками пальцев. От всего, что Филипп делал с ним одновременно, Василь напрочь терялся в ощущениях. Из отдельных капель краски, каждую из которых он мог бы видеть отчетливо, эти ощущения смешались на палитре в новый, уникальный, незнакомый ему цвет, который затопил его внимание. Ему нравилось то, что с ним происходит, и, хотя он смущался своих чересчур откровенных реакций, Филипп чувствовал, что все идет хорошо. Он еще никогда так не заботился о партнере, не боялся ему навредить и не волновался о каждом своем действии. Он вообще раньше думал лишь о собственном удовольствии. Но Василь отучил его быть эгоистом, и сейчас Филиппу хотелось отблагодарить Волчонка, подарив ему лучшую первую ночь. Сначала был лишь робкий, пугливый, едва уловимый вздох. Василь отвернул голову, прикрыл полыхнувшие изумлением глаза, разомкнул губы, заалевшие от поцелуев: Филипп испугался, что эти губы шепнут ему нет, но кончик языка лишь промокнул нижнюю, прежде чем Василь мягко ее прикусил и, сама невинность, толкнулся навстречу пальцам: все нормально, продолжай. И Филипп продолжил. Неторопливо и бережно делал все, чтобы Василь перестал отворачиваться от удовольствия. Только бы не причинить ему случайно боль, только бы не испортить все, только бы не потерять едва-едва возникшее доверие. Филипп гнал эти мысли, но они фонили, даже когда палец затронул нужную точку и вместо короткого аха с губ Василя сорвался бесстыдный стон. — Все в порядке? — Филипп притормозил. Вдруг он что-то не так?.. — Иди сюда, — Василь обхватил его, одной рукой притягивая ближе, другой наконец стаскивая с него мучительно тесные боксеры. По телу пронеслась взволнованная дрожь. Движения Василя были такими уверенными и властными, что Филипп забеспокоился, как бы его сейчас не опрокинули на живот вместе со всеми инициативами. Но Василь так делать не стал. Их лица оказались совсем близко, и Василь, завлекая Филиппа в топь своих глаз, незаметно спустил руку между их телами. — Вась… — Я тебя очень хочу, — он взял в кулак набухшую тяжесть и сжал, отчего Филипп со стоном рухнул лбом на его плечо. — Я так давно тебя хочу, — ладонь прошлась вверх-вниз, — безумно хочу, — большой палец обвел головку, — только об этом и думаю. — Вася… — Мне столько раз это снилось, я столько раз представлял, — Василь отпустил его на волю. — Мне было страшно тебе сознаться. Я даже себе не сознавался. Филипп поднял голову с его плеча и влюбленно ткнулся губами в пышущую жаром щеку. Нежность в такой момент сбила Василя с толку, но он все же постарался довести мысль до конца: — Я, может, не умею правильно выражать эмоции, лежу бревном и все такое... — Ты не лежишь бревном, — засмеялся Филипп. — Я просто хочу сказать, что тебе не надо тревожиться. Я тебе доверяю, мне хорошо, ты любовь моей жизни, и я готов идти с тобой до конца, даже если по мне незаметно. Филипп плавно поднялся над Василем на руках: — Скажи еще раз. Уловив его настроение, Василь переполз повыше на подушке и призывно сверкнул взглядом исподлобья: — Трахни меня. — Да Вася, блять, — цокнул языком Филипп. — Про то, что я любовь твоей жизни. — А, прости, — смутился Василь. Ему потребовалась небольшая пауза, чтобы прийти в себя, собраться с духом и наконец открыто высказать желание, которое прежде нагоняло ужас. — Ты любовь моей жизни, ты моя Муза, и я хочу тебе отдаться. Ох ты ж… У Филиппа чуть локти не подогнулись. — Такая формулировка меня гораздо больше возбуждает, — хрипло прошептал он, склоняясь к Василю за поцелуем. Что он сделал не так? Чем его оттолкнул? Где ошибся? Почему потом Василь стал отдаляться? Это была волшебная ночь. Прекрасная. Незабываемая. Филипп еще не чувствовал себя счастливей. Он отдавал самое лучшее, что мог, всю свою любовь, всю нежность. В нем, оказывается, было еще так много нежности. Василь открыл ящик Пандоры в самой глубине его души и озарил все вокруг. Родной Волчонок. Неужели тебе было плохо? Но ведь не было же. Нет. Ты бы не стал скрывать. Не сумел бы притвориться. Снова и снова в одиночестве следующих дней Филипп возвращался к моменту, ставшему переломным. Из просвета между штор в комнату текла гуашь вечернего сумрака, и Василь кончиками пальцев передвинул стоявшую на прикроватной тумбочке камелию поглубже в тень: — Давай без резинки. Филипп должен был переспросить, хотя бы для приличия, но он просто кивнул: — Давай. Может, это было неправильно? По логике это, конечно, было неправильно, и каждый раз после незащищенного секса Филипп с Василем обсуждали важность презервативов, как взрослые вменяемые люди. А потом у кого-нибудь из них опять сносило крышу, и на предложение одного: «Давай?..» второй отвечал: «Давай». Это не было для них новым. Новой была Васина роль. Может, не стоило идти у него на поводу? Но он, сгорая от предвкушения, тянул Филиппа в свои объятия, шептал самым терпким, сахаристым и пьянящим голосом, как сильно хочет чувствовать его, чувствовать полностью, принять, как ему это важно и как иначе их близость будет лишь симуляцией. У Филиппа перед глазами все плыло от его урчания и от того, как он притом умело, повелительно и ласково орудовал внизу рукой. Он сам направил Филиппа внутрь и опомнился, только когда Филипп дал ему то, что он хочет. Глаза его распахнулись, он захватил воздух ртом, дернулся, вцепился что есть сил Филиппу в плечи и мотнул по подушке головой. — Тише, все хорошо, — Филипп опустился на него и, крепко прижав к себе, подался обратно. — Если ты не готов, не будем. — Я готов, — упрямо пригвоздил Василь. — Тогда расслабься, — Филипп поцеловал его за ухом. — Так нам обоим будет проще, сам знаешь. Василь кивнул, но расслабиться силой мысли у него, конечно, не получилось. Филипп все понимал и был с ним осторожен, стараясь улавливать малейшие признаки того, что Васе непривычно, некомфортно или больно. Он бы и не подумал раньше, что ему понравится заботиться и что ответное удовольствие Василя будет так бешено его возбуждать. Василь шелестел мелкой дрожью от его ласк, благодарно шептал его имя, когда чувствовал полностью, и даже, забывшись, подавался навстречу. Язык его тела был честен. Он вновь прикрывал глаза, но уже не от стыда, а от блаженства, кусал зацелованные губы, бездумно перебирал в пальцах складки простыни, дышал через раз и вился по кровати, как ручей. Его руки рисовали мелодию, и Филипп, заведя их ему за голову, бережно прижимал к подушке. Василь потрясенно вздыхал, будто никогда раньше сам так не делал, а Филипп заново поражался трогательной хрупкости любимых запястий. Василь обнимал Филиппа, скользил легкими пальцами по его спине, как если бы гладил клавиши фортепиано, еще не решив, что играть, а затем перебирался вниз, клал ладони Филиппу на ягодицы и уверенно нажимал: хочу глубже. Он забывался от чувств, его перестали смущать стоны. Глаза его полыхали. Ему было хорошо. Филипп едва не срывался от его бессовестно довольного вида. Может, что-то случилось позже? Может, Филипп ему что-то не так сказал? Отпустил шутку невпопад? Обидел? Грубо себя повел? Но нет же, нет. Когда все завершилось, они лежали, прильнув друг к другу, обалдевшие от эмоций, уставшие и обнаженные. К Василю пришла новая мелодия: лиричная и такая влюбленная, что у Филиппа защемило на сердце. Василь тихонько напевал ее себе под нос, а Филипп записывал ее голосовым ему же в WhatsApp. — Спасибо, моя Муза, — рассеянно улыбнулся Василь, закинув ногу на Филиппа. — Я сейчас ничего не соображаю, завтра переслушаю. Он был самый ласковый волчонок, самый ручной и мирный, и, когда он погрузился в сон у Филиппа на плече, по губам его продолжала бродить улыбка. Хотя они оба считали, что между ними случилась ночь, времени было часов девять. Филипп слышал, как в замке чиркнул ключ: Артем вернулся от врача. Филипп просил его не встречать в аэропорту, потому что Вася встретит, и Артем тактично назначил прием травматолога на вечер. Василя не разбудил ни свисток чайника, ни Ксюшина болтовня, которую Артем запоздало отключил с громкой связи, ни даже зачарованные прикосновения Филиппа к нотному узору на его правом плече. Легонько поцеловав Василя в висок, Филипп ушел на кухню и посидел с Тёмой, который сразу заявил, что не желает знать, чем они там занимались. Разумеется, после этого Артем засыпал друга вопросами и к себе Филипп вернулся только часа через два. Василь спал, так что Филипп не стал включать свет и, раздевшись, как можно аккуратней забрался в нагретую постель. Волчонок источал уют, разнеженную леность и безопасность. Он никогда таким не был, даже в самые лучшие дни. Филипп мягко заключил его в объятия и, набравшись храбрости, шепнул куда-то в лохматую макушку, что любит его больше всего на земле. Их следующий день получился размытым, рассеянным, сумбурным и похмельным. Проснувшись едва ли не в полдень, они обнаружили, что за ночь вновь поменялись ролями. Если вчера Василь мурлыкал у Филиппа на плече, выводил кончиком ногтя скрипичные ключи на его груди и от ответных знаков внимания нежно льнул к нему под бок, то сейчас Филипп привычно сопел ему в шею под защитой сторожевого волка. Может, это был знак вселенной, что надо закончить с экспериментами и вернуть все по местам, но Василь точно не выглядел недовольным или разочарованным. Крепче притянув к себе податливое сонное туловище, которое с грехом пополам отзывалось на имя Филипп, Василь прошелестел по ушной раковине летним ветерком: — Доброе утро, любовь моей жизни. В животе полоумно взметнулись бабочки. Филипп пискнул: — Доброе. — Как ты себя чувствуешь? — Я? Да нормально, — Филипп растерялся. А разве не он по закону жанра должен задать Василю этот вопрос? И завернуть его в одеяло? И принести ему какао с маршмеллоу? И что там еще делают, когда у человека был первый раз? Человек, у которого был первый раз, в это время решил взять инициативу в свои руки. Причем, кажется, в прямом смысле. — Ты что это задумал? — риторически поинтересовался Филипп, когда Василь вполне понятно перевернул его на спину. — Ты вообще-то должен лежать на подушке и смотреть на меня влюбленными глазами. — Я сейчас буду смотреть на тебя очень влюбленными глазами, — Василь принялся неторопливо спускаться поцелуями по его торсу. — Только с другого ракурса. Ракурс определенно пришелся Филиппу по душе. Да и у Василя получалось смотреть влюбленными глазами еще лучше, чем перед отъездом на гастроли. Вот не зря говорят, что талантливый человек талантлив во всем. Если он за два раза так навострился, то что ж дальше-то… Филипп выгнулся навстречу и до боли закусил губу, не сдержав стона. Отблагодарив свою Музу за минувшую ночь, Василь вернулся к мелодии, которую сочинил накануне. Обычно все подобные наброски, под вдохновением казавшиеся Василю гениальными, утром летели в мусорное ведро или отправлялись «на доработку», откуда уже не возвращались. Ритуал расправы над нотными текстами был для Филиппа таким же привычным, как собственная утренняя медитация или йога. Однако сегодня, пока Филипп растягивался на коврике, включив в наушниках гитарную балладу, которую тайком от Василя сохранил во время одного из их созвонов, сам Василь закопался в одеяло и сосредоточился на мелодии: переслушал голосовое, брезгливо сморщился от качества, записал ноты и, буравя их суровым взглядом, сунул в рот кончик ручки. Филипп со счета сбился, сколько ручек уже сгрыз его музыкальный бобер. Судя по тому, как скрупулезно Василь обрабатывал сочинение и как настырно игнорировал попытки Филиппа привлечь его внимание поперечным шпагатом, чувственным прогибом в пояснице или выразительными стойками, которые обрисовывали мышцы пресса и рук, мелодия удалась. Филипп оценил ее уже вчера, но ему-то нравилось все, что Василь делает. А вот если строгий критик сам к себе был благосклонен, значит, там родился шедевр, не иначе. Филипп расплылся в удовлетворенной улыбке. У него явно получается быть Музой. Они встретились на кухне с Артемом, позавтракали втроем, приветливо общаясь, как будто Филипп не обалдевал от этого каждую секунду, а Артем не знал никаких подробностей чужой личной жизни, после чего вернулись в комнату, прихватив по дороге Пашину гитару. Новая мелодия не отпускала Василя, он играл ее снова и снова, не переставая повторять, какой у Паши омерзительный инструмент, пока Филипп гуглил, как ухаживать за камелией. — Почему ты решил купить мне камелию? — полюбопытствовал Филипп. Василь явно не мог выбрать цветок по таким банальным критериям, как вид или стоимость. — Она напомнила мне тебя, — отозвался Василь, продолжая поглаживать струны. — Когда смотришь впервые, поражаешься яркости. Лепестки гладкие, ровные, словно ненастоящие. Она выглядит безупречно. Но потом я коснулся лепестка, мне очень хотелось почувствовать его на ощупь, и он тут же опал. Продавщица на меня наворчала. А я понял, что этот цветок как ты. Он так же беззащитен при столкновении с внешним миром, нуждается в заботе, и, когда его статичная идеальность рушится, когда ломаются ровные рисунки, он становится по-настоящему уникальным. У него некоторые бутоны еще не раскрылись. Он такой же, как ты, загадочный. — И похоже, такой же капризный, — ухмыльнулся Филипп, теребя айфон ослабшими пальцами. — Ухаживать за домашней камелией непросто. — Думаю, мы справимся, — без тени сомнения заключил Василь. Он ушел ближе к вечеру, чтобы встретить бабушку из музыкальной школы, и забрал Пашину гитару, которую собрался починить у себя в «Мелодии». Филипп знал, что вопросы по этому поводу задавать бесполезно. За инструменты у Василя душа болела, как за друзей, и он просто не мог пройти мимо расстроенной или ломаной гитары независимо от мнения ее хозяина. Случившееся ночью они так и не обсудили, но тогда Филипп еще не подозревал, чем обернется это молчание. Сложно было описать словами те ускользающие от понимания перемены, которые Василь теперь улавливал в окружающей его привычности. Слова при всем своем богатстве были ограничены в значениях. Даже язык музыки, на котором Василь изъяснялся куда лучше, не мог передать гамму чувств правильно. В сочиненной ночью мелодии, как Василь над ней ни бился, сквозили посредственность и приторность, а значит, она искажала то, что случилось в реальности, и не была достойна посвящения Музе. Василь не назвал бы себя визуалом, но с самого утра вокруг него словно выкрутили яркость. Сперва он заметил это по лепесткам камелии, которые, вчера застенчиво алея, на тумбочке Филиппа заполыхали маревом. Василь решил, что так цветок принимает новое место обитания и что ему здесь нравится. Но затем появились другие примеры. Крохотная родинка на сгибе локтя Филиппа раньше ускользала от внимания, словно тень, что прячется от солнцепека. Теперь же Василь видел ее отчетливо, любовался ее округлым контуром и увлеченно рассматривал бархатистую текстуру кожи своей Музы от плеча до кончиков пальцев в поисках новых открытий. Филипп не возражал и даже не удивлялся. Потом Василя поразила насыщенность квартирных оттенков: в ванной он и вовсе жмурился, потому что с непривычки заболели глаза. На Гривцова сегодня ночевали трое, поменять лампочки мог только Артем, но это было на него совсем не похоже. Василь никак не мог взять в толк, что происходит. У самого Артема, с которым они завтракали на кухне, в глазах мерцали золотистые прожилки, а в ростовом зеркале, куда Василь с опаской заглянул, вернувшись к Филиппу, вместо черного пятна сияли все цвета радуги. Умел бы Василь рисовать, запечатлел бы незнакомые краски, но его языком была музыка, и он вообразил себя синестетом. Он напевал мелодию, когда шел к бабушке, и после, когда шел с бабушкой домой. От нее не укрылась его отрешенность, поэтому, тактично дождавшись паузы в музыкальном сопровождении, Нина Георгиевна спросила, отчего ее Васютка сегодня такой счастливый. Василь вздрогнул, едва не выронив сумку с рабочими тетрадями по сольфеджио, которые сам же обычно и проверял, чтобы бабушка отдохнула. Счастливый? Как же быстро она все поняла. Василь хотел привычно свернуть плечи внутрь и спрятаться, но у него не получилось. Было страшно, что бабушка догадается о причинах его счастья, что задаст прямой вопрос о том, с кем он проводит ночи, что в ее речи прозвучит имя, которое Василь отчего-то до сих пор не мог при ней произнести без придыхания, но прятаться Василь не мог. Он заключил сделку с совестью: сгорит со стыда, проклянет себя, только пусть Филипп хоть раз сделает с ним то, что снится каждую ночь. — Я счастливый, потому что влюблен, — Василь улыбнулся бабушке, и она, изумленно ахнув, прижала руки к груди. Не было ни стыда, ни проклятий. Если каждый прохожий увидит вокруг него радужный свет, он от него не отречется. Зайдя к себе в комнату, Василь достал из рюкзака телефон и увидел сообщение от Филиппа, полученное минут двадцать назад: «Надо было взять каршеринг и довезти вас с бабушкой. Я что-то затупил, извини(» «Ты только вчера прилетел, даже вещи еще не успел разобрать, — Василь не глядя отпустил рюкзак, перешагнул через него и прямо в одежде забрался на ощупь в кровать. — Отдохни немного» «Я не привык отдыхать) Но ладно, ты прав наверное, — с неохотой согласился Филипп. — Люблю тебя. Бабушке привет» Ответив, Василь уселся по-турецки с гитарой и невольно перенесся мыслями в тот день, когда Филипп тревожным соло поверх оркестра мчащегося автомобиля умолял его разыскать Артема в «Медоре». Тогда Филипп впервые признался ему в любви. Интересно, помнит ли он об этом? Он был напуган и взволнован и мог забыть, что за слово выпалил по телефону на эмоциях. Это позже, у больницы, когда Василь прижал его к себе, забыв, что на людях им нельзя проявлять чувства, даже если один из них с головы до ног в крови, Филипп повторял и повторял свое признание, выжигая его у Василя на сердце. Об этом моменте Филипп потом не раз вспоминал. Но сам Василь запомнил секунду, когда от двух нот, пролетевших по телефонной связи, у него из рук рассыпалась кассовая мелочь и покатилась, дребезжа, по кафелю, точь-в-точь как тысячи мурашек по рукам. Василь с самого утра был от любви как пьяный. Думал, хоть к вечеру вернет над собой контроль. Думал, помогут разлука с Филиппом, Papa Roach в наушниках и гитара. Ничего не помогло. Хотелось лезть на крышу, где они тогда просидели всю ночь, и петь ему так громко, чтобы он слышал на Гривцова. Василь открыл профиль Филиппа в Инстаграме и, преодолев желание замирать на каждой фотографии, пролистал до памятной черно-белой, где его ладонь сжимала ладонь Музы ласково и несмело, потому что от счастья лишилась сил. Впервые увидев этот снимок, Василь не растрогался, не обрадовался — он как сейчас помнил свой ужас от того, что кто-то может о них догадаться. Филипп не отметил его и в подписи оставил лишь черное и белое сердца, но Василь еще долго паниковал, что его как-то вычислят по татуировкам. Ему было стыдно от этого страха, и вместе с тем он болезненно завидовал свободе Филиппа. Фотография, ставшая символом начала их отношений, для Василя стала еще и символом смелости, которую он не мог обрести. Он открыл собственный инстаграм, куда изредка выкладывал фотки с концертов и случайные, малопонятные посторонним мгновения реальности, и в очередной раз удивился, что при таком наплевательстве у него почти шесть тысяч подписчиков. Это были пацаны из тусовки, знакомые знакомых, неведомые фанаты, милые несчастные девушки, поддавшиеся обаянию гитариста у метро, соседка по коммуналке Лиза Мальцева и все ее одноклассники и даже несколько бабушкиных подруг. Почти шесть тысяч человек, которые знали его лично или хотя бы слышали о нем, могли смотреть любую его публикацию. Василь нажал кнопку добавления фото и, полистав галерею телефона, выбрал кадр. Это было их последнее с Филиппом свидание перед двухнедельной разлукой, и они решили провести время на знаковых ступенях у Невы. Филипп говорил «Наше место», но Василь считал, что любое место, где они побывали, становится частью их общей истории, а набережная Невы, скорее, точка начала, в которой случился Большой взрыв. Филиппу нравилось, что он сравнивает их любовь с космосом, словно это сравнение не единственное подходило по масштабу. — Как насчет океана? — улыбнулся Филипп, подтянув колени к груди. Несмотря на середину лета, петербуржская ночь зябла. Василь знал, что Филипп придет легко одетым, и, захватив из дома шарф, тот самый, который согрел их первый апрельский поцелуй, вновь накинул ему на плечи. Филипп с благодарностью закутался в черную вязку, сунул замерзший кончик носа в шерсть и поднял на Василя взгляд, полный нежности и светлой грусти. — Две недели без тебя, — тише, чем шелест воды по граниту, шепнул Филипп. — А потом вечность без танца. Василь хотел поддержать его, утешить, обнять, но Филипп отвернул голову к Дворцовому мосту. Это значило, что тема балета для него невыносима. И выточенная из мрамора спина, по которой Василь водил ослабшими от трепета пальцами в своих снах, вдруг стала глиняной — если обнять его сейчас, расколется на черепки. Поэтому Василь придвинулся ближе и только тронул по плечам: я рядом. Филипп наклонил голову набок, потерся щекой о его ладонь и, продолжая смотреть на полуночный свет Ростральных колонн впереди, попросил: — Можно у нас с тобой будет фото на этом месте? Василь был против любых фото: совместных, одиночных, постановочных, случайных. Он не любил фотографироваться, терпеть не мог себя на снимках и предпочитал оставаться по другую сторону кадра. — Можно, — Василь коснулся губами волос у Филиппа на затылке. Он ждал обычное селфи в обнимку, но Филипп установил какие-то настройки, а потом отставил айфон к гранитной стене и повернулся к Василю: — Иди сюда… И вот так у Василя в галерее появились снимки, где он, напрочь про все позабыв, тонет в поцелуях своей Музы на ступенях у Невы. Филипп настроил фильтры, которые превращали четкое изображение в силуэты, но Василю так даже больше нравилось. Не только потому, что Филипп верно угадал его неготовность к чувственным фото, но и потому, что моменту шла недосказанность. Пусть другие видят их вместе, им никогда не узнать скрытого меж двух сердец. Василь выбрал кадр и выложил в профиль _Ostrovsky_. Подписчики, конечно, узнают его в одном из силуэтов, а вот тот, кого он целует, останется инкогнито. Если не вглядываться, неясно даже, парень это или девушка с короткой стрижкой. Раньше Василь боялся, что кто-то найдет его по татухам, а сейчас надеялся, что этот кто-то вглядится. Вместо подписи Василь так же, как Филипп, оставил лишь черное и белое сердца. Муза поймет. А остальное неважно. Но вдохновение и на этом не успокоилось. Остановив бабушку, которая доставала мясо из холодильника, Василь вызвался приготовить ужин. Ему хотелось яркости, а потому он сбегал в продуктовый и вместо задуманного бабушкой гуляша с пюре запек мясо и картошку в духовке вместе с помидорами, травами, грузинскими специями и зернами граната. Ароматы витали по всей коммуналке. Некоторые соседи даже высунулись спросить, что там за праздник и у кого, а бабушка без зазрения совести хвасталась каждому, какой ее Вася влюбленный жених. Василя это забавляло, и он ворчал: «Ну ба…» лишь по привычке. — Я тебя, Васют, вопросами смущать не стану, но предостеречь все равно должна, — таинственно произнесла Нина Георгиевна во время застолья на ее половине комнаты. — Я пока не уверена, что готова к правнукам. Василь от таких заявлений чуть не поперхнулся. — Постараюсь не залететь, — выдавил он. Бабушка только махнула на него рукой. Вернувшись к себе после ужина, Василь увидел внезапное сообщение в Инстаграме от своей бывшей девушки Кати: «Это что, парень???» В первую секунду пол поплыл под ногами. Видимо, фильтры не настолько хорошо размыли атлетические пропорции Филиппа, как надеялся Василь. Выкладывая фотографию, он не продумал, что делать при реальном интересе людей к своей личной жизни. И уж тем более не ожидал интереса так скоро, причем от Кати, с которой, во-первых, разругался, а во-вторых, должен был объясниться по поводу своей ориентации еще очень и очень давно. Василь с трудом проковылял вглубь комнаты и рухнул на кровать: «Да». «Ты встречаешься с парнем???» — обалдела Катя. «Да», — Василь впервые в жизни открывал другому человеку свою самую главную тайну. Ощущения пока напоминали паралич. Катя долго печатала ответ, а Василь все это время оцепенело следил за движением трех точек. Наконец сообщение пришло: «Я что, настолько была ужасна?» Вот так они и занесли перо над i. Сколько раз Василь прокручивал в голове признание, подбирал нужный момент, малодушно отступал и винил себя за трусость. Пока он пытался разобраться в себе самом, проверяя, почувствует ли что-нибудь к Кате, она его любила. Он был у нее первым. Первым, с кем она целовалась, первым, кто остался с ней на ночь. Она доверила все это ему, а он никогда не был с ней честен. «Мне надо тебе кое-что сказать, — набрал Василь непослушными пальцами. — Мне действительно всегда нравились парни. Я до тебя встречался кое с кем. Прости, что молчал. Мне было стыдно сознаться. Я надеялся, что вместе с тобой начну новую жизнь. Я этого правда очень хотел. Ты моя единственная подруга детства, и я все еще люблю нашу дружбу. Я знаю, как уебищно это звучит. Ты можешь меня ненавидеть. Я не должен был мучить тебя целых четыре года. Я просто до последнего цеплялся за надежду, что стану нормальным. А сегодня благодаря одному человеку я наконец начал понимать, что нормальность бывает разная» Отправив сообщение, Василь швырнул прочь телефон, юркнул под одеяло, свернулся в комок и зажмурился в ожидании взрыва. Минута, две, три. Сердце отбивало дробь. Может, она не ответит? Василь не был уверен, что смог бы ответить себе. Но телефон все же пискнул, и Василь несмело втянул его под одеяльный купол, готовясь увидеть гневную тираду, проклятия и оскорбления. «Ты с ним счастлив?» — это все, что написала Катя. «Очень», — настороженно ответил Василь, предчувствуя подвох. Но подвоха не было. «Как его зовут?» — поинтересовалась Катя. «Филипп» Катя немного помолчала, а потом разразилась тремя сообщениями подряд: «Ого какой он секси, охренеть!!!» «Я нашла его профиль)» «Он еще и танцовщик балета, с ума сойти!» Василь только глазами захлопал. На разоблачение тайны у Кати ушло минут пять. Ладно, можно считать, что конспирация с треском провалилась. «Вы давно вместе?» «Четыре месяца» «Здорово)» Здорово? И это все? Она что, совсем не злится? «Ты что, совсем не злишься?» — с подозрением уточнил Василь, даже обидевшись, что страхи себя не оправдали. «Не злюсь, конечно! Я очень рада за вас) — к полнейшему изумлению Василя, заявила Катя. — Мне дорого то, что между нами было, но я тоже двигаюсь дальше. Помнишь Бориса? Я рассталась с этим дебилом и наконец счастлива с человеком, который по-настоящему мне подходит. Он немножко похож на тебя) Ну это потому что ты всегда был единственным нормальным парнем в моем окружении. Я понимаю, что тебе было сложно тогда, ты запутался, и тебе было не с кем поговорить. Ты молодец, что разобрался в себе, правда. Парень у тебя огонь. Я на самом деле давно подозревала, что ты по мальчикам, — это Катино признание окончательно скрутило Василю мозг узлом. — Слушай, если ты не против, давай как-нибудь встретимся, кофе выпьем, погуляем. По-дружески) Мы же с тобой с десяти лет дружим, Вась, я не хочу терять наше общение» Нет, вот теперь у Василя мозг скрутился в узел. Женская логика хуже, чем этюды Листа. «Спасибо за предложение, только боюсь, Филиппу идея не понравится», — отказался Василь, но Катя и тут не растерялась: «Приводи его с собой! Мне интересно познакомиться» «Он сложный» «Ты тоже, и что?» «Ладно, — оторопело сдался Василь. — Я его спрошу» «А Нина Георгиевна знает?» «Она думает, что мы друзья» «Поняла)» — в таком же непринужденном тоне ответила Катя и спустя минуту раздумий добавила: — Уверена, она поддержит вас. Это же твоя бабушка, она самая крутая на свете!» От ее слов Василю стало больно. Грудь изнутри защипал мерзкий знакомый стыд. Да, он отпустил себя на волю, выложил провокационное фото, впервые сознался в ориентации, но на этом его смелость закончилась. Он не откроется бабушке. Ни сегодня, ни завтра, ни потом. Никогда. Есть внутренняя свобода, а есть здравый смысл. Чтобы обрести себя, не обязательно причинять муки родному человеку. Он бы, может, попробовал объяснить это Кате, раз уж они пустились в откровения, но в этот момент реальность вокруг погасла: ему пришло сообщение от Филиппа, который увидел публикацию. «Ты что творишь, бессовестный, там триста лайков, я чуть сознание не потерял. Образно!» — успел добавить Филипп, прежде чем Василь бы забеспокоился. «Я хочу, чтобы они видели», — отсек Василь, и Филипп без промедления ответил: «Пусть видят, но ты только мой. Теперь уже точно… ;)» Щеки у Василя вспыхнули, и от воспоминаний о том, что было, сладко потянуло внизу живота. Он вновь зарылся в одеяло с головой, только уже не защищаясь от внешнего мира, а сберегая окутавшую все тело нежность. Тайна, в которую он готовился нырнуть, как в бочку со смолой, стала родниковым озером. Тяжелое томление превратилось в счастье. Василь был счастлив хранить свою новую тайну и, жмурясь от налетающих светлых волн, ближе подтягивал колени к груди, словно прятал жемчужину. Теперь, когда все случилось, он не понимал, зачем так долго ждал и боялся. Реальность оказалась лучше самых отчаянных снов. Василь думал, что Филипп будет напористым, нетерпеливым, а может быть, и грубоватым, наконец получая то, чем его дразнили. Но Филипп повел себя не как завоеватель, а как влюбленный. Его Филипп, его чуткая осторожная Муза. В ушах зашумело, и Василь со вздохом утопил лицо в подушке: тише… Он еще не успел опомниться, а уже хотел, чтобы их ночь повторилась. Нет, не так. Сердце на миг замерло. Он хотел, чтобы их ночь повторялась. Дверь к неизведанному, которую он приоткрыл, не захлопнулась, а распахнулась. Он хотел вновь ощущать Филиппа до самой чувствительной глубины, а после благодарить его, наполняя своей любовью. Ему не спалось. Он размышлял о переменах. Если все так расшаталось от единственной ночи, выходит, он совсем себя не знал. Ведь он был уверен, что, сдавшись желанию, сгорит со стыда, и приносил себя в жертву. А на деле он вдруг обнаружил часть паззла, на который когда-то себя разорвал. Где остальные фрагменты? В чем он еще о себе заблуждается? Кто он на самом деле, и что если вся его трушность была спрятана в шкаф? Он должен был восстановить себя, как археолог восстанавливает из черепков сосуд. Пока этого не случится, пока он не раскопает и не сложит воедино все осколки, он не сможет двигаться дальше. Иначе он так и продолжит потакать вранью, а Филипп будет любить человека, которого не существует. Под напором мыслей у Василя разболелась голова. Он решил выползти из-под одеяла за таблеткой, но сперва разблокировал телефон и написал в чат с Артемом: «Привет» Артем ответил через пару минут: «Привет. Что-то случилось?» Василь притормозил от удивления. Как он догадался? «Почему что-то должно было случиться?» «Потому что полшестого утра» А, вот как он догадался. Василь совершенно не заметил времени. «Извини, что беспокою, — пристыженно написал Василь. — Я тебя разбудил?» «Нет, мне тоже не спится» Василь прекрасно понимал, что его тревожит, и также понимал, что ничем не может помочь. Одна лишь тень воспоминаний о больничных коридорах захолаживала сердце. Василь сотню раз на дню открывал чат с Максимом и силился придумать нужные слова. Все выходило костным, вымученным и бестолковым. Банальные пожелания выздоровления с их фальшивой воодушевленностью казались Василю чудовищными. Он хотел лишь одного: рассказать Максиму, как в момент, когда едва его не потерял, осознал, насколько он ему дорог. Василь не знал, будет ли уместным такое признание и готов ли Максим сближаться, а потому трусливо молчал, довольствуясь уведомлениями о его появлении в сети. Вряд ли получится поддержать Артема, который не спит из-за переживаний о Максиме, когда сам с ужасом представляешь его отказ в дружбе: «Мы же вроде не обсуждаем личное…». Лучше вообще не поднимать эту тему. Особенно в полшестого утра. «У меня есть к тебе вопрос насчет Филиппа», — начал Василь. Артем тут же прислал: «Начинается…» «Что начинается?» — не понял Василь. «Вы меня сделаете посредником. Чтобы я одному про другого сливал инфу» «Я о таком и не думал даже, — Василь залился краской под одеялом. — Ну ладно, я тебя понял. Пока» «Стой, погоди! — встрепенулся Артем. — Не сердись, пожалуйста. Я тебя не хотел обидеть» «Я не обиделся» «Я по тону твоему чувствую» «У меня всегда такой тон» «Если ты хотел спросить о Филе что-то милое и безобидное, я отвечу, окей?» — примирительно предложил Артем. «Я хотел узнать, что у него с деньгами, — Василь не знал, насколько это мило или безобидно. Для него это было важно. — Он уволился из театра, другой постоянной работы у него нет, а студия танца приносит маленький доход. Я не могу спросить у него, поэтому спрашиваю у тебя» «Ты милый) — откликнулся Артем. Значит, все-таки первое. — Да, у него нестабильно сейчас. Он хочет взять больше классов в разных студиях танца, не знаю насколько это прибыльно. Мне кажется, так себе… Еще ему писали из фитнес-клуба, им нужен тренер. Короче, он ищет. Только не пытайся дать ему денег, он тебя вместе с ними сожрет)» «Я понял, спасибо», — отправил Василь. Для него все звучало вполне однозначно. Его Музе требуется помощь. Чтобы финансово поддержать Филиппа, Василь прошерстил группы подработок, написал зятю Максима Сергею, забил несколько вечеров для выступлений на Сенной и Фурштатской и даже заглянул в секретный чат с Толстым, который тут же и закрыл. Нет. Он обещал Филиппу завязать. Это самый быстрый и крупный заработок, но бесконечно водить судьбу вокруг пальца нельзя: она однажды взбесится и отомстит. А судя по тому, что в жизни Василя едва-едва все наладилось, именно сейчас лучшее время для мести. Толстый и его «секретные чаты» в прошлом. Надо быть выше этого. Взвесив мудрое решение, Василь на секунду поколебался, но в итоге все же отправил чат в архив. У него басист в группе мент, какие ему вообще секретные чаты? В десять утра Василь выкатил из «Мелодии» фортепиано, чтобы провести уличный концерт для сгрудившейся у магазина публики. Вырученную сумму он поделил на две части: меньшую сдал в счет долга за ремонт инструмента, большую оставил для Филиппа. Это был его первый вклад в помощь Музе. Он пока не знал, каким образом передаст деньги, чтобы при этом выжить, но других вариантов не оставалось. Разве можно бездействовать, когда родной человек уязвим и нуждается в опоре? К обеду Василь договорился о нескольких ночных сменах в супермаркете, на складе и на Фарфоровской, а уже вечером поехал на Парнас, чтобы встретиться с Сергеем. В полупустом вагоне метро глаза слипались, словно угасло действие энергетиков. Лишь тогда Василь наконец вспомнил, что спал последний раз на Гривцова больше суток назад. Он был рад провалиться в работу. Не только Филипп оказался на перепутье. Внезапное откровение о самообмане никак не давало Василю покоя, но он пока не понимал, как вновь найти путь к тем фрагментам своей личности, которые он вытеснил в бессознательное. Ему было некомфортно, он вновь, как в старших классах школы, ощущал себя нецелым и беспомощным, а потому стремился спрятаться в работе, музыке и спорте. Пацаны из тренажерного зала на Третьей советской его уже потеряли: обретя маломальскую стабильность, Василь перестал нуждаться в боксе по три-четыре раза в неделю. Для сброса напряжения хватало и утренних пробежек. Но сейчас Василь вернулся в зал, чтобы выколачивать пыль из груши и мысли из своей головы. Не думать о Филиппе было практически невозможно. Когда-то Василь и мечтать не мог, что встретит любовь, что любовь его будет танцевать и пахнуть сандалом, что у любви будет самый нежный смех и что по линиям ее ладоней можно будет путешествовать в нирвану. Он любил Филиппа так сильно, что, казалось, обрел в нем себя. Но последняя ночь показала, что и этого недостаточно. Несмотря на загруженность, Василь находил время, чтобы встретиться с Филиппом, только эти встречи больше не приносили ему радости. От попыток притвориться, будто все идет как раньше, Василю было тошно. Он не хотел как раньше. Он хотел по-новому. Филипп не заслужил обмана, как не заслужил и отрешенности любимого человека, который не может в себе разобраться. Вот отчего Василь постепенно стал избегать Филиппа. Так будет лучше для них обоих. Василь сосредоточится на себе, быстрей поймет, что с собой делать, и вернется к Филиппу обновленным. Правда, сосредоточиться никак не получалось. Вместо благотворных сил разлука наполняла Василя тоской, сердце кололось в груди укором, и от каждого сообщения Музы хотелось расцеловать телефон. В любую секунду Василь бы примчался к нему на Гривцова, да куда угодно, хоть на край Земли, если бы знал, что предстанет перед ним настоящим. Но вместо того, чтобы мчаться, он упорно стоял в тупике. Прошло две недели, а Василь так и не продвинулся к тому, чтобы чувствовать себя лучше. Тем вечером он был дома: перекладывал для фортепиано мелодию, сочиненную в объятиях Филиппа. Звучало естественней, чем на гитаре, но что-то важное ускользало вновь. Василь играл в мажоре и миноре, менял аккорды, колдовал с мелизмами, все бросал и начинал импровизировать, стараясь уловить нужную краску, но произведение оставалось таким же недоделанным, как он сам. Сидевшая в кресле бабушка поначалу пыталась его направлять, но в итоге сдалась и теперь читала книжку, которую Василь купил ей на днях по совету Кати. Мелодия бабушке нравилась и казалась вполне завершенной, но Василя коробило от этого «вполне». Он хотел разобраться до конца. И в себе, и в музыке, которая его выражала. Заметив уведомление от Филиппа, Василь отвлекся на телефон. В WhatsApp пришло сообщение. Оно выглядело подозрительно длинным. «Я уже пятый раз собираюсь тебе это отправить и если опять сотру, руки себе нахуй вырву. Я не могу больше молчать, Вася, все. Можешь считать, что я слабак, нытик, зависимый и жалкий. Плевать. Мне без тебя очень плохо. Очень в смысле очень. Я ни о чем не могу думать, кроме твоего игнора. Я ночами не сплю. У меня башка скоро взорвется анализировать, что я не так сделал, чем тебя обидел и оттолкнул. Имей блять совесть. Я понял, что тебе не понравилась смена ролей, ок. Но можно ведь поговорить со мной об этом, а не пропадать. Ты от меня закрылся, избегаешь встреч, постоянно работаешь, как будто я не понимаю, что это нихера не случайное совпадение. Все, мы расстались? Возьми яйца в кулак и давай начистоту. Я справлюсь с правдой. Я большой мальчик. Куда хуже сидеть в одиночестве и ощущать, что любимый человек тебя больше не хочет. А я именно так себя и ощущаю от твоих отказов. Ты меня бросил, но боишься сказать об этом прямо. Ну так возьми и скажи, не будь ссыклом. Как-нибудь переживу» Василь так резко подскочил со стула, что книга вздрогнула у бабушки в руках. Через полчаса он уже тарабанил в дверь на Гривцова. Вся рефлексия вылетела из головы, точно пуля через висок. Его глубинный самоанализ ничего не значит, если вместо улучшений принес Музе боль. Удар эха дверного замка стек по стене на метлахскую плитку, и на пороге возник ошарашенный Артем: — При… — Где он? — Кто, Филипп? Нетерпение Василя с призвуком безумия напугало Артема, и он на всякий случай отступил поглубже в прихожую. С кухни доносился шум воды и легкое шуршание: Ксюша или Рома, если что, могли прийти на помощь. Почувствовав, что эмоции вырываются из-под контроля, Василь постарался взять себя в руки: представил на миг Лунный свет и как он учил его глубоко вдохнуть, а после медленно-медленно выдохнуть. — Вась? — осторожно позвал Артем через дверной проем. — Ты в порядке? Тебе, может, воды налить? Что случилось? — Мне нужен Филипп, — ровнее выговорил Василь. — Он дома? — У него же занятие в студии танца, — Артем свел брови, удивляясь, что Василь не в курсе. — Придет часа через полтора, наверное. Если не задержится. Заходи, мы тут с Ксюхой делаем лазанью. Василь отстраненно достал телефон: — Я не хочу лазанью… — Я имел в виду, что ты поможешь нам готовить. ­— Там соус сложный, я не умею, — Василь открыл WhatsApp. Как Филипп отправил сообщение, если был занят другими делами? — Вась, давай ты зайдешь для начала и успокоишься, — придерживаясь за дверной косяк, Артем потянулся к Василю, чтобы ненавязчиво втянуть его за локоть из парадной, но Василь отклонился в сторону. Сообщение пришло почти три часа назад. Занятый музыкой, Василь не сразу его заметил. Внутри что-то оборвалось. — Мне пора, — крутанувшись на месте, Василь полетел вниз по лестнице. Через пару этажей его догнал тяжелый вздох и скрип закрывающейся двери. Студия танца находилась в бизнес-центре на Черной речке. Василь пару раз встречал Филиппа на улице, но в саму студию еще не поднимался. Чтобы попасть туда, нужно было преодолеть надменный взгляд охранника у турникета, массовку офисных костюмов, черепаший лифт и ветвистый, как варикоз, коридор с тысячей дверей-близнецов, а еще «Не надо» из уст Филиппа. Филипп всегда просил ждать внизу, а Василь всегда объяснял это страхом случайной огласки. Только нырнув из бездушия бизнес-центра в ковролиновый уют студии, Василь понял, что, кажется, не был к этому готов. — Привет! — справа из-за стойки администратора выпрыгнула девушка лет двадцати, и Василь от шока шарахнулся в сторону. Прихожая была очень тесной, поэтому сохранить безопасное расстояние не получилось. — Здрасьте, — крякнул Василь, выравнивая зонты в подставке, которую едва не снес. Администратор притворилась, что ничего не замечает, и радостно спросила: — Ты к начинашкам по вогу, да? — Чего? — обернулся Василь. Он понял только первое и последнее слово. — Ну, — девушка замялась. — В девять часов начинающая группа по вогу… — Что такое вог? — Так, ладно, — администратор встряхнула руками, будто надеялась сбросить прогресс, и сменила тон на более сухой. — Чем могу помочь? Василь терпеливо вздохнул. Ну вот не зря его просили ждать внизу. — Я за Филиппом. — А? — девушка растерялась, сперва не поняв, что Василь имеет в виду, но секунду спустя до нее дошло. — О! А! А-а-а… — подозрение в круглых глазах засияло восторгом. — Ты, наверное, Василь, да? — Наверное, — кивнул он. То есть про него тут знают. — Фил скоро закончит. Можешь вот тут его подождать, на диване, — администратор снова переменилась и суетливо забегала вокруг Василя, используя все неказистые возможности пространства. — Хочешь чай, кофе? На стойке была круглая вазочка с печеньем и конфетами. Василь покосился на нее: — Чай. — Супер! — администратор так и подскочила от счастья. — Проходи, я сейчас вернусь. Ой, только надень эти, как их… — Бахилы? — Да! — девушка побежала вглубь студии, припевая: — Очень рада знакомству! Василь послушно натянул на кеды синее шуршание, но ждать Филиппа на диване, разумеется, не стал. Пользуясь отсутствием администратора, он пошел вглубь студии прямо на звук хорошо знакомого лейтмотива песни Young and Beautiful. Филипп часто слушал ее в меланхоличном настроении и, растрогавшись, спрашивал у Василя, будет ли он любить его старого и некрасивого. Вместо ответа Василь выучил песню, немного усложнил и сыграл Филиппу на фортепиано. Получилось так слащаво, что Филипп фыркнул: «Бесишь». А после обнял его, ткнулся носом в шею и не отпускал, пока в замке коммунальной комнаты не чиркнул ключ, предупреждая о возвращении бабушки. Несмотря на помехи от бахил, мелодия из приглушенного гула с каждым шагом становилась отчетливей, вырисовывалась, прояснялась, и от растущего волнения Василь принялся повторять ее пальцами: я тебя слышу, я здесь, я хочу все исправить. Как бы ни тянуло ворваться в зал и увидеть Филиппа немедленно, Василь не помешал бы его занятию, а потому приготовился ждать максимально близко, у самой двери. Вот только он не учел, что дверь может оказаться стеклянной. Василь панически юркнул за угол, но, судя по тому, что никто и бровью не повел, дверь была прозрачной лишь с одной стороны. Немного переведя дух, Василь набрался смелости проверить свое предположение и осторожно выглянул из укрытия. И сразу же наткнулся взглядом на Филиппа. Да и разве можно было заметить кого-то еще? Филипп умел притягивать внимание и заглушать все вокруг по щелчку пальцев. А сейчас он был во всеоружии, и энергетика его чувственности звучала столь громко, что едва не сбила Василя с ног. То, что Филипп называл хореографией, оказалось не балетным занятием у станка, как думал раньше Василь. Это была стрип-пластика. Одетый в облегающие черные легинсы и такой же черный ультракороткий топ, Филипп стоял в туфлях на высоченном каблуке перед двумя десятками учениц. Он что-то внимательно им объяснял, а Василь не мог отвести от него глаз. Сердце лопнуло в груди, как кокон, и по всему телу разлетелись светлячки от трепета, с которым Филипп вел занятие. Он показывал отдельные движения: плавно вращал бедрами, вздыхал воздушными руками, чертил подбородком выразительный круг, а ученицы старались хотя бы немного приблизиться к его грации. Он обращался то к одной из них, то к другой, повторял движения еще раз, помогал разобраться, одобрительно улыбался, хвалил или театрально морщил нос, отчего девчонки хихикали. Он вышагивал между ними на бесконечно стройных ногах. Он нес себя с гордостью, словно король и одновременно королева. Василь, кажется, влюбился в него снова. В него и вдохновение его свободы. Вдруг, глянув на часы, Филипп хлопнул в ладоши, чтобы взбодрить учениц, а затем, покачивая бедрами, продефилировал к зеркалу. Пока он проверял телефон и колонку, девушки успели перекинуться парой слов, поправили наколенники и легли на пол в одинаковых позах. Настроив музыку, Филипп лег перед ними. Он хотел повторить связку целиком перед завершением занятия. К этому Василь не был готов. Ему хватило и нахально обнаженного пресса, и рельефа бедер, волнующе подтянутых благодаря каблукам. Филипп впервые предстал перед ним в таком виде, и Василю сперва нужно было осознать, что он от этого вида без ума. Но тут Филипп начал танцевать, и отвернуться от него стало невозможно. Словно камелия, что распустила бутон в его комнате от утреннего солнечного луча, замерший на полу Филипп ожил с первыми нотами. Василь больше не видел его учениц, они смазались в черный задник, чтобы раскрыть на авансцене его. Невесомый и уязвимый, он мягко перетекал в партере, струился жидким золотом, а следом, застыв, как хрусталь, вдруг рассыпался крошевом. Он выпевал лиричную музыку телом и играл на чувствах Василя смычком. Он был безупречным, волшебным и раненым. С каждой строчкой знакомой песни Василь все острее ощущал надрыв, которому стал причиной. Боль срывалась с кончиков пальцев Филиппа, он сжимался в пугливый комок и вновь раскрывался, прогибаясь в пояснице навстречу невидимке. Отрешившись от реальности, он танцевал исповедь вместо эротики, и Василь до хруста сжимал кулаки, чтобы не выбить разделявшее их стекло. Его Музе плохо, а он топчется под дверью, как дурак. Дождавшись, пока стихнут аплодисменты и цоканье десятков каблуков убежит щебеча к женской раздевалке, Василь вошел в зал. Филипп ничего не заметил, потому что возился с колонкой: чертыхался, тыкал по кнопкам и дергал за кабель айфона, пытаясь наладить музыку, которую то и дело перемыкало. Услышав возмущенное «Да ебучая…», Василь немного успокоился. — Ночь с тобой была счастьем, о котором я не смел и мечтать, — разнеслось по залу эхо его голоса. Филипп вздрогнул, выронил айфон и повернулся. Изумленное выражение его лица осветилось облегчением. — Иди нахуй, видеть тебя не хочу, — Филипп вернулся к прерванному занятию, с тройным усердием мучая айфон. — Прости меня, я вел себя как еблан, — Василь шагнул навстречу выпяченным лопаткам, надеясь насадиться на них грудью, словно на штыри. Филипп включил и выключил песню: — Странно, что в прошедшем времени. Ты как еблан себя вести не перестал. — То, что ты мне написал… — Отъебись от меня. — Я люблю тебя, Филипп. И хочу. По-новому… — Василь занес ногу, чтобы сделать следующий шаг, но бестолковое шуршание бахил резануло по слуху. Нет, так нельзя. Этот шум забивает пространство. Любая мысль через него пробьется к Филиппу искаженной. Присев на корточки, Василь быстро расшнуровал кеды. Филипп покосился на него в зеркало и закатил глаза: «Господи…» Пока Василь возился с обувью, Филипп все же оставил колонку и сам к нему подошел. — Если ты меня любишь и хочешь, то почему избегаешь? — Мне сложно, — Василь распрямился, но вместо того, чтобы привычно нырнуть в серебряные воды глаз, с удивлением ткнулся взглядом в обиженно поджатые губы. Филипп все еще был в танцевальных туфлях на каблуке. А сам Василь теперь стоял перед ним в одних носках. — Мне сложно, — Василь переменил угол зрения. Смотреть на Филиппа снизу вверх было странно, но любопытно. Это любопытство плавным теплом потекло внутри Василя к низу живота. — Филипп… — Что? — он хотел огрызнуться, но голос подломился. — Я люблю тебя, — повторил Василь. — Мне просто нужно в себе разобраться. — Это звучит охуительно непонятно, Вася, — надменность внезапно посыпалась с Филиппа, как цветная мозаика перед обрушением фасада, и Василь инстинктивно дернулся вперед. Он не успел подумать, что Филипп его оттолкнет, что Филипп не хочет к нему прикасаться, что Филипп зол и не позволит нежностей. К счастью, он не успел подумать. Филипп охнул и крепко обнял его в ответ. — Прости меня, — Василь зарылся пальцами в его волосы, слегка влажные после занятия, и с упоением втянул носом родной запах сандала на изгибе шеи. — Я не знаю, как объяснить то, что со мной происходит. Я становлюсь другим. Хочу стать другим. Ты только не пугайся, ладно? Это просто… Я просто хочу разрешить себе больше. Филипп, наверное, мало что понял из этого странного пояснения, но слова и не были для него главными. Он обмяк у Василя в руках, тихонько вздыхая и прижимаясь ближе, если вдруг чувствовал, что Василь шевельнулся. — Я думал, что достаточно побыть наедине с собой, но оказалось, что все сложнее. Я не хотел тебя ранить, Филипп, я даже не подозревал, что ранил тебя так сильно, — шепотом сознался Василь, коснувшись губами мурашек на прохладной коже. Филипп позволил ему это сделать, не отпрянул, не зарычал. Он был готов слушать дальше, и Василь, благодарный за поддержку, набрался храбрости продолжать. — Я не жалею о том, что между нами случилось. Я пока не умею о таком говорить, но мне было очень хорошо. Очень. Я пропал не потому, что мне не понравилось, а потому что наоборот... — Василь осекся смутившись. Филипп тоже молчал. — Я пытаюсь сделать свои чувства нормой, — наконец добрался до сути Василь. — Я не прошу тебя все это понять. Это мое личное, внутреннее, и я с этим сам разберусь. Просто дай мне немного времени. — Дать тебе время значит отвалить, так? — Нет. — То есть я даже эту часть неправильно понял? — съязвил Филипп. Василя его слова кольнули, но он не разомкнул объятие: заслужил. — Мне казалось, что порознь нам будет легче преодолеть переходный период, но теперь я вижу, что был неправ, — с раскаянием произнес Василь. — Я нихера в себе не разобрался, только по тебе соскучился. — Господи, какой же ты ебанутый… — Филипп стиснул его так сильно и безнадежно, что Василь охнул. — Ну я же с первого дня, с первой, блять, секунды понял, что ты такой. Пожинаю теперь плоды. Василь хорошо знал этот ворчливый тон, а потому, несмотря на суть сказанного, зажмурился от накатившего облегчения. Филипп его простил. — Сука, ненавижу первую любовь, — шипел тем временем Филипп. — Ходишь вечно разъебанный от эмоций. — Не называй меня первой любовью. Пожалуйста, — мягко попросил Василь. Филипп оторопел: — В смысле не называть? Ты мой цветок сорвал вообще-то. — Ну… — про цветок бы Василь поспорил, поэтому ткнулся Филиппу в плечо, пряча улыбку. — Просто первая любовь звучит как пробная. Кажется, что ты ждешь и вторую, и третью. А я так, разминка. — Ты че, совсем больной? — Филипп стукнул его кулаком по спине. — Я за неделю на пять кило из-за тебя похудел, мудак. Разминка он. — Прости, — Василь стал отстраняться, но Филипп тревожно дернулся навстречу, чтобы помешать. — Я никуда не ухожу, я только… Повернув голову, Василь дотронулся губами до уголка губ Филиппа. Кажется, сработало: паническое объятие чуть расслабилось, и Василь получил долгожданную возможность поцеловать свою Музу по-настоящему. Для этого пришлось слегка потянуться кверху. Ощущение было чертовски необычным и приятным. — Почему ты не сказал мне, что танцуешь стрип? — спросил Василь, отстранившись. — По кочану. — Ладно, — отстал Василь. — Да просто… — Филипп на самом деле не хотел, чтобы от него отстали. — Я не был уверен, что ты это примешь. — Почему? — У тебя проблемы с внутренней гомофобией, — после того, как эти проблемы едва не разрушили их пару, Филипп наконец решился назвать вещи своими именами. Василь кивнул, соглашаясь. — Я рад, что ты становишься свободней, Вась, правда. Это очень здорово, и я очень тобой горжусь, — Филипп взял руки Василя в свои, отчего вверх по плечам заструилось тепло. — Только, пожалуйста, не закрывайся больше от меня. Я готов тебя поддержать, ты же знаешь. Готов обсудить все, что хочешь. Я рядом. Я люблю тебя. — И я тебя, — одними губами шепнул Василь. — Я боялся, что каблуки для тебя перебор и что из-за них я стану тебе неприятен, — сознался Филипп. — Ты че, совсем больной? — подражая его голосу, цокнул языком Василь. Пародия получилась не блестящей, но цель свою достигла: Филипп посветлел и засмеялся. А потом спросил затаив дыхание: — Ты видел, как я танцую? — Видел через дверь. — И? — Я и правда не был готов. Трепещущие пальцы Музы в руках Василя вздрогнули и тут же печально поникли. — Это слишком красиво… — потянувшись к нему навстречу, выдохнул Василь. Они целовались среди пустого танцевального зала, один в стрипах, другой без обуви, шептали что-то счастливое и бессмысленное, соприкасаясь лбами, и всякий раз, когда ладони Василя проскальзывали по обнаженной пояснице Филиппа, через обоих пролетал электрический ток. Василь не боялся, что кто-то увидит их сквозь дверное стекло. Пусть видят. Плевать. Теперь все будет иначе. Он защитит свою Музу и свою к ней любовь. Следующим вечером Василь отправился к приятелю по андеграундной тусовке, которого звали Боровом. Настоящее его имя мало кто знал, но, каким бы оно ни было, прозвище Боров шло ему лучше: это был детина ростом под метр девяносто, широкий и мощный, как эрмитажный атлант, разве что с пельменным брюшком вместо античного пресса. Борова с головы до ног покрывали панкушные татухи, у него был абсолютно лысый череп и шедевральная борода до середины груди. Из него бы получился отличный мясник, но Боров работал в барбершопе. — Хочу покрасить в красный, — заявил Василь, шлепаясь в кресло. — Только не в уебанский красный, с которым ходят одни фрики. А в нормальный человеческий красный. — Человеческий красный, я тя понял, — Боров занес над Василем лапищу, в которую, наверное, могла бы поместиться вся его голова, и с неожиданной легкостью пощупал пряди. Василь сморщился, сжав кулаки. — Че эт ты вдруг решил? — поинтересовался Боров, затопав от кресла к стоявшему в углу холодильнику. Василь посчитал вопрос риторическим. Зато когда Боров выудил с нижней полки жестянку пива, сразу подал голос: — Я пить не буду. — Я те и не предлагаю, — Боров шикнул крышкой и вернулся обратно с той же тяжеловесной неспешностью. — Эт мне. — Если мне после тебя под машинку придется стричься, на перо посажу, понял? Боров хлебнул из жестянки и швырнул Василю палитру с оттенками красного: — Не ссы, я свое дело знаю. Не дергайся главное. Василь бы мог вести себя приветливей, но он впервые пришел в барбершоп и дико нервничал в новой обстановке. Такие места, как салон Борова, он раньше обходил за километр, не решаясь даже поворачивать голову к вывескам. Вопрос прически у Василя решался несложно и по накатанной. С глубоко детских лет он стригся в бюджетной парикмахерской «Глория» у бабушкиной подруги Зои Григорьевны. Зоя Григорьевна не спрашивала, какую стрижку он хочет. Она это знала сама. Василь был только рад, что его избавили от мук выбора, головной боли и ответственности, и встречался с Зоей Григорьевной каждый месяц до самого выпуска из школы, собирая комплименты своей возмужалости и сказочному перламутровому оттенку волос. Но потом случилось событие, о котором Василь беспокоился уже заранее: Зоя Григорьевна вышла на пенсию. В ее отсутствие прическу Василя настиг кризис. Даже думать о том, что кто-то дотронется до его волос, было мерзко. К Зое Григорьевне Василь привык, она стала почти что членом семьи. В итоге Василь просто игнорировал растущую день ото дня проблему, пока она не стала застилать ему глаза. Он уже был готов собирать волосы в пучок, но тут ему на помощь пришла бабушка. Горестно поохав, она позвонила Зое Григорьевне, и та согласилась стричь Василя у себя дома. Так он и жил, пока танец Музы не подсказал ему, где начинается путь к настоящему себе. Даже если Филипп скрывал от него каблуки, боясь осуждения, с собой он оставался честен. Он не запрещал себе стрип-пластику и не пытался ее чем-то подменить. Он достиг гармонии с самовыражением. Босоножки на каблуке стояли под скамейкой, на которой Филипп спал у Василя во дворе, но тогда Василь не придал им значения, обалделый от явления Музы. Филипп всегда был тем, кто он есть, и не стеснялся этого, начиная с каминг-аута перед родителями и заканчивая деталями внешнего вида. Раскрепощенность Филиппа, чувственность его танца перед ученицами, сам факт того, что Филипп не только показывает себя другим, но и обучает их своему искусству, обрушились на Василя потоком вдохновения, и он наконец понял, что глобальные перемены начинаются с малого. Он до сих пор стригся у Зои Григорьевны не потому, что наплевал на свою прическу, а потому что запретил себе ту прическу, которую хочет. И барбершопы он обходил не потому, что они «пидарские», а потому что именно там его желания могли бы воплотиться в жизнь. Боров не обманул: через два часа взаимных оскорблений Василь вышел из его барбершопа с идеальным цветом волос. А еще через час стоял на Гривцова перед изумленным Филиппом. — Ты… это… в смысле… — залепетал Филипп. — Станцуй мне, — вместо приветствия приказал Василь. Филиппу понадобилось немного времени, чтобы осознать бордовую шевелюру на голове Василя, да еще и уложенную в замысловатые вихры, которые он сам бы себе в жизни не сделал. Сообразив, что происходит, Филипп без лишних отступлений схватил Василя за руку и поволок в глубину коммуналки, оставляя шлейф растерянного «Привет…» от Ромы и «Че за?..» от Паши, которые заметили их через открытую дверь своей комнаты. — Садись, — велел Филипп, поставив в центре комнаты стул. Василь нетерпеливо занял место и, словно все уже началось, направил на Филиппа безотрывный хищный взгляд. — Я, конечно, предполагал, что ты созреешь, но чтобы так скоро… — с некоторым волнением протараторил Филипп, дернув на себя нижний ящик прикроватной тумбочки. Он пытался скрыть, что Василь застал его врасплох, и его неподготовленность только сильней распаляла и подогревала интерес. Нашарив, что хотел, Филипп вернулся к Василю. — Значит так, мой таинственный незнакомец, — губы его искривились в ухмылке, и голос поласкался о Василя урчанием. — Мне нужно две минуты, чтобы настроиться на ваш приватный танец. Поэтому сделайте одолжение, посидите как послушный мальчик и не подглядывайте. Тут Василь заметил в руках Филиппа выуженный из ящика предмет. Им оказалась черная кружевная повязка для глаз. — Обещаешь вести себя хорошо? — промурлыкал Филипп, крадясь ближе. Ткань коснулась лица прохладой, и Василь, словно услышав шипение своей раскаленной кожи, шумно втянул носом воздух. Пальцы Филиппа тем временем завязали узелок на затылке, идеально рассчитав силу. — Ну все, — щеку Василя обжег невесомый поцелуй. — Я сейчас. — Я через нее все вижу, — сообщил в ответ Василь. Ну не то чтобы он видел все, но повязка была не слишком плотной и кое-какие очертания угадывались. По крайней мере, ориентироваться в комнате Василь бы точно смог. — Значит, блин, закрой глаза и подыграй мне, — с той же нежностью пропела на ухо лира. Василь подчинился и в тот же миг, как его веки соприкоснулись, плашмя рухнул в водоворот звучания. Лучше бы он подглядывал сквозь повязку. Так восприятие разделялось между двумя органами чувств. Теперь все сосредоточилось в одном канале. Слушая легкую поступь Филиппа и колебания воздуха от его движений, Василь мог без труда определить, где он сейчас и что делает. Вот Филипп остановился перед зеркалом, чуть наклонился к нему, видимо проверяя, как выглядит, а вот отбежал подальше, к шкафу. Скрипнула дверца, левая, и до Василя донесся мягкий шорох ткани: Филипп снимал с себя плюшевые штаны и домашнюю футболку, которую считал «несексуальной» из-за бесформенной ширины и потасканности и которую Василь обожал по тем же причинам. Перед внутренним взором тут же появилась диорама о том, как штаны тяжелыми волнами опускаются на пол, обнажая соблазнительные бедра, а налитые смелостью ладони в это время гладят выточенный торс, приподнимая кверху хлопок… Василь поерзал на стуле и нервно сглотнул. Вслед за звуками скользящих по телу тканей послышалось дуновение чего-то с полки шкафа, и Василь немедленно представил облегающие легинсы с миниатюрным топом, которые видел в студии танца. От мысли о том, что Филипп наденет это только для него, Василь вспыхнул. Напряжение заставило его расставить пошире ноги, а еще завести руки за спинку стула и крепко сцепить их в замок. Иначе был риск повести себя как далеко не послушный мальчик. Цокнули друг о друга каблуки, коротко чиркнул замок, затем такой же второй, и, пока Василь пытался сообразить, где на Филиппе замки, тот капелью застучал по комнате, щелкая направо и налево зажигалкой. Здесь Василь потерялся в происходящем, поэтому решил переключить внимание на другие органы чувств. Тем более что они уже давно пришли в готовность. — Я даже танцевать не начал, — хмыкнул возле уха любимый голос, и Филипп не развязывая снял с Василя повязку через голову. — Прости за прическу, — невинно прошелестел он. — Я ее все равно собираюсь сегодня испортить. От таких намеков желание застлало Василю глаза лучше всякой повязки, и он с рыком дернулся на стуле, вот только Филипп вовремя ускользнул от него, зазвенев шаловливым смехом. Он был одет совсем не так, как ожидал Василь: вместо топа и легинсов майка, оттеняющая золотистый матовый загар, и шорты настолько короткие, что уже приоткрывают ягодицы. — Знаешь, я тут подумал… — остановившись к Василю вполоборота, Филипп коснулся экрана айфона, и по комнате полилась тягучая терпкая музыка. — Вообще я много думал о том, как однажды для тебя станцую. Я думал об этом еще до того, как встретил тебя. Течение его голоса действовало на Василя гипнотически. Голову слегка кружило, а сознание обволакивало приятной тяжестью, как от крепкого дорогого вина. Филипп тем временем повернулся, сделал шаг вперед и, цокнув каблуком по паркету, изящно подогнул ногу. Василь невольно опустил взгляд и только тогда заметил короткие закрытые сапожки на шпильке. У них должно быть какое-то название… ­­— Ботильоны, — подсказал Филипп, делая еще один шаг. Над верхним краем черных кожаных ботильонов виднелась белая полоска носков, и от этого контраста аккуратной женственности с мужской грубостью Василя бросило в жар. Игривая ножка мазнула по полу прямо перед ним, и он едва удержался, чтобы не припасть к ней поцелуями. — Тебе недостаточно смотреть, — приглушенно произнес Филипп. — Особенно здесь, сейчас, наедине, когда есть только ты и я… Филипп двинулся вокруг стула, обводя плечи Василя ладонями. Мягко заскрипела кожа. Каблуки касались пола невесомым стуком. В комнате царил полумрак. Василь только сейчас понял, зачем Филиппу была нужна зажигалка. Вместо люстры горели свечи на разных поверхностях, отчего пространство волнующе колыхалось тенями. — Ты любишь слушать, — дыхание Филиппа пробежалось по волосам на затылке. — Для тебя танец — это тоже мелодия. Василь чуть не до судороги стиснул руки в замок за спинкой стула и в следующую секунду ощутил, как вдоль этой спинки опускается плотная, хрусткая от новизны ткань. Ладони Василя прошлись у Филиппа между лопаток и безвольно обмякли, сдаваясь. — Филипп… — Шшш… — один миг, и он, стремительно перевернувшись, уже сидел на коленях сбоку от стула. — Все хорошо, расслабься. Пальцы дразня заструились вверх по бедру и словно бы потянули за собой сперва певучую кисть, за ней предплечье, плечо, а следом Филипп приподнялся на коленях и, как равнинная речка, перетек на Василя. Почувствовав давление его спины у себя на бедрах, Василь не сдержался от короткого стона, и тот, прорвавшись сквозь сжатые губы, ударил по Филиппу током. Он длинно прогнулся в пояснице, вытягивая позвоночник, и позволил Василю сполна насладиться очертившимся под майкой рельефом. Контролировать себя становилось все сложнее, но ровно в тот момент, когда Василь осмелился коснуться Филиппа по обнаженной икре, тот грациозно перекатился на пол. — Смотри, но не трогай, — он пригрозил ему указательным пальцем и, сохраняя зрительный контакт, неторопливо раздвинул ноги в поперечном шпагате. Василю пришлось снова вцепиться в стул. Из колонки текла густая вишневая музыка, и ее акценты падали на тело Филиппа, как капли. Он прогладил грудью по полу, свел ноги за спиной и, подтянувшись на руках, вновь повернулся боком. Ботильон чиркнул каблуком, Филипп встал на одно колено, но тут же, подогнув его, перетек вперед, соскользнул на спину и через мимолетную разножку вновь оказался на корточках к Василю лицом. В следующей фразе мелодии Василь услышал хрипотцу: — Тебе нравится? В ответ он смог только кивнуть. — Хорошо, — Филипп приподнял и опустил бедра, скользнув по себе руками. — Мне тоже нравится. И вновь приподнял и опустил. И еще раз. У Василя помутилось в глазах. Наверное, от свечей слишком жарко и душно. Или от благовоний, которые Филипп вместе с ними зажег. Или все же от его движений вверх-вниз, от запрокинутой головы, от бесстыдных постанываний, которые долетали до Василя вместе с музыкой. Одна нога вытянулась, Филипп перенес на нее вес и как ни в чем не бывало поднялся с пола. — Когда я танцую, — он с кошачьей плавностью пошел навстречу Василю, — я думаю только о тебе. Василь молча прожигал его взглядом. — Вот скажи мне, — Филипп уперся ладонями в края стула, с мучительной неспешностью наклонился, так что их с Василем лица оказались точно друг против друга, а следом, вдруг толкнувшись вперед, оседлал бедра Василя. — Что бы ты со мной сделал, если бы мог прикоснуться? — Это, — рыкнул Василь, перехватив его за спиной. Филипп глухо охнул, но не отпрянул. Вскочив на ноги, Василь перекинул Филиппа на кровать. Стул отъехал в сторону. Филипп знал, что так будет, и теперь призывно улыбался, приподнявшись на локтях. Василь стащил с себя футболку за воротник, швырнул подальше, едва не зацепив свечу, и навис над Филиппом. — А я, между прочим, так и не начал танцевать, — победоносно ухмыльнулся тот, зарываясь пальцами в красные пряди и притягивая голову Василя ближе. Задрав майку, Василь припал к торсу Филиппа беспорядочными поцелуями, обласкал языком каждый кубик пресса, поймал в ладони каждую мурашку. Отзывчивость Филиппа и гибкость его тела сводили Василя с ума. Он обхватил рукой затрепетавшее бедро, прошелся губами по внутренней стороне от паха до колена и наконец сделал то, о чем мечтал с тех пор, как зазвучала музыка: закинул себе на плечо балетную щиколотку, загнул край носка и начал целовать ее, вбирая в рот нежную косточку, пока рука, спустившись ниже, гладила подъем стопы через ботильон. — Твои фетиши бесподобны, — усмехнулся Филипп. Василь сбросил его ногу на кровать: — Тебе нравится? Глаза у Филиппа сверкнули. Он узнал и свой вопрос, и свой тон. — Нравится. — Хорошо, — шикнул Василь и вдруг, подведя под Филиппа руку, крутанул его так, чтобы оказаться снизу. — Теперь заканчивай свой танец. Филипп посерьезнел: — Ты уверен? — Не беси меня. — Ну как скажешь, — Филипп на ощупь расстегнул ботильоны, и они стукнулись о пол, прежде чем Василя затопило шумом ощущений. Уверенные поцелуи спускались все ниже, и Василь, уже зная, что сейчас произойдет, трепыхнулся от волнения. Филипп без лишних церемоний стянул с него всю одежду и раздвинул колени в стороны. — Вась? Василь приподнял голову. — Если что-то будет не так… — Я скажу, — успокоил Василь и в следующую секунду со стоном откинулся на подушку, ощутив легчайшее влажное касание кончиком языка. Филипп творил что-то невообразимое, даже не прилагая для этого сил. Василю все нравилось просто потому, что это все с ним делает Филипп. Жар его дыхания на коже, молочная гладкость подушечек пальцев, терпкие поцелуи, поглаживания, горячий шепот, опытность и чуткость — Василь хотел гореть в этом костре вечно. Когда Филипп, подтянувшись кверху на руках, достал из тумбочки смазку, Василь привлек его к себе: — Можешь быть со мной грубым. Филипп усмехнулся: — Приму к сведению. Он был настойчивым, страстным, ненасытным, дерзким ­— каким угодно, только не грубым. Отдавшись его власти, Василь ничего больше не контролировал, но в каждую секунду знал, что он не причинит ему вреда. Эта уверенность прогоняла страхи и помогала раскрепоститься. Филипп вжимал Василя в кровать, не давая возможности вывернуться или даже отдышаться, и двигался так властно и глубоко, что Василь едва не терял сознание. — Потянешь еще одну позу? — проурчал Филипп, коснувшись поцелуем мочки его уха. Василь перевел на него рассеянный взгляд. — Окей, понял. Одной рукой он уперся в подушку возле головы Василя, другую опустил к нему на пах, сжал кулак, провел вверх-вниз, одновременно погружаясь внутрь, и в этот момент их обоих накрыло. Филипп со стоном рухнул в объятия Василя, заиндевел, потом обмяк и не шевелясь пролежал так минуту. — Пиздец, — наконец опомнился он. Василь пока не опомнился. Единственное, что он смог сделать — прильнуть к Филиппу, когда тот с него скатился. — Ты как? В порядке? Это не слишком? — Филипп ласково обнял его одной рукой. Василь кивнул: — Я хотел, чтобы так. Он не лукавил. Помимо разморенного блаженства тело наполнилось легкостью, словно внутри вправился давно ноющий вывих. От этой легкости хотелось смеяться. Василь чувствовал себя счастливым. — Теперь снова сбежишь подумать на две недели? — Филипп планировал спросить это в шутку, но Василь уловил нервные нотки и потому прижался теснее: — Никуда не сбегу, обещаю. Филипп тихо вздохнул с облегчением. — Но это ведь не значит, что у нас теперь другие роли и я больше не буду активом? — озабоченно спросил Василь. — Ну… — Филипп пропустил сквозь пальцы красные пряди. — От пассивной роли вроде не забываешь, как быть активом. Черт, как же тебе идет этот цвет… Или ты забыл? Василь боднул его в плечо и, кое-как выбравшись из кровати, стащил с ближайшего стула леопардовый халат, чтобы сходить в душ. ­— Леопард тебе тоже идет, кстати, — проводил его в спину ироничный комплимент. Даже хотя Василь, наконец найдя путь к себе, больше не видел смысла прятаться в работе, его Музе по-прежнему требовалась помощь. Василь еще не придумал, как передать деньги, но откладывать часть заработка не перестал. Случайные подработки пришлось бросить, чтобы проводить время с Филиппом и чаще заниматься музыкой, поэтому Василь удлинил концерты в «Мелодии» и пересмотрел трек-лист для выступлений у метро. Зная по опыту, как на слушателей действуют те или иные песни, Василь еще давно разделил их на четыре группы: панкуха для души, которая практически не цепляет рядовых прохожих и не приносит денег, рок-хиты, которые его не бесят, вроде «Чижа» и «Наутилуса», хиты, которые точно залетают, но бесят, вроде Цоя и «Арии», и наконец отдельный сборник «для милых дам», благодаря которому Василь зарабатывал не меньше, чем в секретных чатах, испытывая при этом не меньшее отвращение. Чувствами противоположного пола он манипулировал лишь в крайних случаях, когда был в полном отчаянии на самом позорном дне. После этих песен ему хотелось помыть с мылом рот. Да и самому помыться тоже. Вот и сейчас, поскольку других вариантов заработать для Филиппа не оставалось, Василь собирал волю в кулак и проводил медиатором по струнам на оживленном пятачке у круглого вестибюля метро «Площадь Восстания» : — Не прячь пули, стреляй смело… Особенно раздражало, что песни Лазарева еще и непростые по вокалу. Ну а про подачу и говорить нечего. От томных взглядов и кротких благодарных улыбок, которые «романтик с разбитым сердцем» в надежде обращал к заметившим его девушкам, Василя аж тошнило. Он немного поработал в таком режиме и решил, что даже при всех жертвах денег за месяц все равно не хватит на двоих. Нужно действовать радикальней. Василь очень много об этом думал. Очень. Он даже как-то раз пропустил репетицию и опомнился, лишь когда Богдан позвонил ему в дверь. — Телефон же есть, — проворчал Василь, впуская его в комнату. Теперь еще и бабушке придется объяснять, кто это такой и почему он выглядит как Юра Шатунов. — Ты не отвечал на телефон, и я начал розыск, — сообщил Богдан. — При пропаже взрослого розыск начинается через сутки, для ребенка через три часа. — Так сутки не прошли еще, — резонно заметил Василь. Богдан улыбнулся. В итоге Василь договорился с собой так: он делает это, чтобы помочь Филиппу, и лишь потому, что Филиппа там больше не будет. Сердце дрожало в такт телефонным гудкам. — Леонид Евгеньевич? Здравствуйте, — Василь коротко откашлялся, прогоняя хрип. — Это Василь. Островский. Вам еще нужен концертмейстер? В тот же день он приехал в Театр русского балета и был принят на должность штатного концертмейстера труппы. В приступе экзальтации худрук согласился со всеми его условиями: он может участвовать в составлении графика своего присутствия в театре, играть на классах абсолютно любую музыку, лишь бы она соответствовала размеру и темпу, для него отменяется дресс-код, и он будет аккомпанировать на всех необходимых репетициях при условии, что никогда не выйдет с оркестром на спектакль. Василь в жизни не ставил работодателю столько условий, а работодатель в жизни не был таким сговорчивым. Единственное, в чем Благовольский не уступил, — это, разумеется, зарплата. Но и то он страшно извинялся за ограниченность бюджета и клялся, что платил бы Василю из собственного кармана, если бы это было законно. Василь поторговался для приличия, но все же смирился. Театр и так будет приносить ему в два раза больше денег, чем «Мелодия». Он совсем не ожидал, что привяжется к музыкальному магазину, в который устроился четыре месяца назад от безысходности, но расставаться с «Мелодией» оказалось нелегко. Хотя Василь не был оформлен официально и мог уйти одним днем, он вызвался отработать три смены, чтобы передать какие-то несуществующие «дела» и попрощаться с напарницей Эллой Марковной, управляющей Галиной Ивановной и остальными дамами их небольшого коллектива, которые все четыре месяца кормили его зефиром в шоколаде и ласково звали Васенькой. Но больше всего он хотел побыть с дорогим сердцу другом. Василь знал, что, несмотря на полностью оплаченный ремонт, фортепиано останется в собственности «Мелодии», как знал, что и сам не будет работать в магазине вечно, но о неизбежной разлуке с инструментом старался не думать. Он как-нибудь справится. Когда-нибудь. Потом. Он не был готов, что все случится так стремительно и скоро, хотя, с другой стороны, это помогло избежать мучительного ожидания конца. В свои последние три смены Василь с инструментом почти не расставался: играл и с утра перед публикой, и на обеденном перерыве, и в укромном вечернем одиночестве, когда Элла Марковна уезжала домой, доверив ему закрыть магазин. Он словно хотел напитаться напоследок звучанием фортепиано, наслушаться наперед, запомнить, какой прекрасной, благородной и глубокой была его музыка, прежде чем она навсегда исчезнет в прошлом. В отличие от старенького домашнего инструмента, каждая нота которого шуршала пылью и ковыряла Василю раны, нанесенные музыкальной школой, фортепиано в «Мелодии» звонко пело о жизни. Именно оно помогло Василю вспомнить, что он по-прежнему пианист, и спустя пять лет перерыва восстановить связь с той частью себя, которая, казалось бы, отмерла. Василь был бесконечно благодарен другу, любил его и горестно играл без остановки все, что придет в голову, лишь бы музыка не замолкала. В последний раз оставшись наедине с фортепиано, Василь доверил ему сокровенную тайну: мелодию, сочиненную после смены ролей с Филиппом. Произведение, над которым Василь так тщетно бился, теперь было завершено. Вдохновение пришло сразу после танца Музы и второй ночи, проведенной в ее объятиях. Василь тогда проснулся в четыре утра с абсолютно четким пониманием всего, что должен делать. Пока Филипп ворчал спросонья и пытался утянуть его обратно под одеяло, Василь записал свое озарение в блокнот, а позже, вернувшись с Гривцова домой, сыграл и на гитаре, и на фортепиано. Звучание разнилось оттенками инструментов, но в обоих случаях было правильным. Именно так Василь себя ощущал. Именно таким был его путь к себе. Он бесконечно повторял мелодию, изумленный и счастливый оттого, что слышит собственную душу, и, исповедуясь инструменту в «Мелодии», то и дело прикрывал глаза. Так было проще чувствовать друг друга. Он сыграл произведение несколько раз просто потому, что не хотел останавливаться и закрывать крышку фортепиано. Последняя нота угаснет, и это будет конец. Конец. Василь все сильней ударял по клавишам, ускорялся, боясь затягивать паузы, и как мог, смазанными аккордами, просил у инструмента прощения. В какой-то момент эмоции все же взяли вверх: руки Василя, вздрогнув, сорвались с ритма, и он обессиленно стек прямо на пол между стулом и фортепиано, словно десятилетка, который хочет спрятаться там от теории музыки. — Я буду навещать тебя, слышишь? — пообещал Василь прямо в лакировку. — Я буду приходить сюда. Я тебя не брошу. Я никому не позволю ставить на тебя сумки. К горлу подкатил комок, и Василь прижался лбом к гладкой поверхности, нашептывая инструменту утешения. Он должен был сменить работу. Это правильно. Этого всегда хотела бабушка. Это ради Филиппа. Василь подтянул колени к груди и одну за другой погладил педали. Он был так разбит, что даже не заметил, как его осторожно позвали: — Васенька… Послышалось робкое шуршание, и спасительный стул, за которым можно скрыться от реальности, исчез. Рядом с Василем присела на корточки управляющая магазина Галина Ивановна. — Вася? — снова позвала она. Все еще прижимаясь к фортепиано, Василь перевел к ней блестящие от влаги глаза. — Забирай его себе. Василь даже не понял сперва, о чем речь. — Забирай, — чуть тверже повторила Галина Ивановна. — Ну это же невыносимо видеть. — Забирать, то есть?.. — еле слышно переспросил Василь. Сердце трепыхнулось. — Я могу забрать инструмент? — Это фортепиано тут неизвестно откуда взялось, десять лет стояло никому не нужное, а ты его починил на свои деньги и один на нем играешь, да еще и так талантливо, — лицо Галины Ивановны осветилось улыбкой. — У Нины Георгиевны же есть «Красный октябрь», да? — Да, — растерянно кивнул Василь. — Ну и забирай своего красавца, а нам давай ваш «Красный октябрь». Ему тут все равно стоять для интерьера. — Вы серьезно?.. — Серьезно-серьезно, — ответил за Галину Ивановну другой знакомый голос. Повернув голову, Василь увидел, что в зале стоят почти все сотрудницы «Мелодии». Элла Марковна держала в руках большой торт. — Мы тебе сюрприз хотели сделать, проводить на новую работу, чай попить, — объяснила она. — Прокрались через черный ход, а ты тут, нате, плачешь. — Я не плачу, — сурово шмыгнул носом Василь. — Ну мальчик… — Галина Ивановна заботливо протянула к нему руки, и Василь, сам не зная, что с ним творится, позволил себя обнять. Уже следующим утром грузчики вывезли из комнаты бабушки древний «Красный октябрь» и поставили на его место новехонький инструмент. Нина Георгиевна не упала в обморок только благодаря тому, что во время всего процесса с ней был Филипп, который поил ее чаем и отвлекал веселой болтовней. В оставшийся день Василь ходил вокруг фортепиано кругами, присаживался рядом, нежно гладил по лакированной крышке, опускал на нее голову, расплываясь в улыбке, и все не мог поверить, что не спит. Вместо доброго друга в прошлом внезапно растворились детские травмы, нервные срывы от конкурсов, предэкзаменационный тремор, рухнувшие надежды и вся бренность, с которой был связан «Красный октябрь». Инструмент из «Мелодии», олицетворение новой жизни, находился в безопасности, дома, и с ним не нужно было больше разлучаться. Такое счастье просто не укладывалось у Василя в голове. Вдвоем они сочинят лучшую музыку, и им никто не сможет помешать. Только вечером Василь наконец отважился поднять крышку: — Хотите, я вам сыграю?.. — Ну конечно! — воодушевилась бабушка, а Филипп отложил в сторону фотоальбом. Замену фортепиано Василь объяснил им так: летний сезон подошел к концу, уличных выступлений больше не будет, потому что осенняя влажность и прохлада плохо влияют на инструмент, ну а в торговый зал можно поставить что угодно. Бабушка сразу заподозрила подвох и несостыковку между «осенней влажностью» и обычно мягкой сентябрьской погодой, но не стала вдаваться в подробности. Филиппа предыстория не волновала. Он просто радовался, оттого что рад Василь. После внезапного явления Волчонка на Гривцова со стояком и требованиями Филипп наконец разобрался в его внутреннем состоянии и не без удовольствия наблюдал за постепенным раскрепощением своего недотроги, стараясь не мешать ему, не давить, ничего не советовать и не торопить события, хотя это все было дико трудно. Теперь, когда кризис миновал, Филиппу хотелось как можно надежней защититься от его повторения. Ну нахер проходить через это снова и круглыми сутками тягать в зале железо, пока кровь из носа не польется. Ну ладно, до крови из носа он себя только один раз довел, но все равно таких потрясений ему больше не надо. Зная, что Василь переживает сложную трансформацию, Филипп старался быть с ним бережным и в постели, и в жизни, интересовался его репетициями с Богданом и заглядывал на выступления у метро, а еще как-то невзначай сблизился с Ниной Георгиевной. Погруженный в свою метафизику, Василь заметил это на этапе совместного просмотра фотоальбомов, но на самом деле, пока он работал, Филипп пару раз забрал Нину Георгиевну из музыкальной школы, посидел с ней дома за чашечкой чая и даже составил ей компанию на выставке ее друга-художника, какого-то известного петербуржского деда. От Нины Георгиевны Филипп просто с ума сходил. Она была не только интеллигенткой, но и потрясающе разносторонней личностью, прекрасно знавшей современный мир. За разговорами с ней время пролетало незаметно. А из-за того, что Нина Георгиевна, ко всему прочему, была очаровательной и добродушной, Филиппу постоянно хотелось завернуть ее в теплую шаль. Неудивительно, что она воспитала лучшего Волчонка на свете. Но у этой идиллии оказалась и обратная сторона: чем ближе Филипп становился семье Островских, тем сложнее было им врать. Про увольнение Филиппа из Театра Нина Георгиевна пока ничего не знала. С Василем они такое, судя по всему, вообще не обсуждали, а Филипп не понимал, как и зачем объяснять ей свою ситуацию, и не был готов к подобному разговору. В итоге Нина Георгиевна то и дело заводила ненавязчивые беседы о балете и спрашивала о планах Театра на будущий сезон, а Филипп натужно улыбался, что-то выдумывал на ходу и делал вид, будто ему не больно. Ему не больно. Балет в прошлом. От балета одни проблемы. В жопу балет. Василю, с другой стороны, Филипп тоже не все договаривал. Было стремно тревожить его хрупкий душевный баланс своими финансовыми трудностями и просевшим почти до нуля заработком. Филипп в такой ситуации оказался впервые, поскольку был принят в труппу Театра русского балета сразу после выпуска из Вагановской академии. Он никогда еще не был безработным. Ну ладно, не то чтобы прямо безработным. Нетрудоустроенным. Артем одолжил ему на оплату квартиры, но даже так денег Филиппу катастрофически не хватало: в студии танца он получал копейки. У родителей Филипп ни за что бы не занял. Пришлось бы сознаться про уход из балета, а это означало мамину истерику и мерзостный триумф отца. Брать у Артема Филипп тоже отказывался, особенно зная, чьи это деньги. Про Василя и говорить нечего. Помимо того, что заикаться с ним о деньгах стыдно, Василь сам едва сводит концы с концами. Ромашу с Ксюшей Филипп тоже отмел. У Максима вообще пиздец. Да не станет он, короче, побираться. Ему был нужен быстрый и легкий источник заработка, пока он не найдет нормальную работу. С учетом того, что Филипп смутно представлял, какой должна быть эта нормальная работа, процесс мог подзатянуться, а дохода от студии танца даже при полной занятости хватило бы максимум на квартиру и сельдерей. Никакого каршеринга, Макдака, новых шмоток и подписки на Netflix. Ну это за гранью человеческого существования. Филипп потратил нездоровое количество часов, особенно ночных, в раздумьях о своей тяжелой судьбе и в итоге скрепя сердце решил, что вернется танцевать в «Центральную станцию». Это временная мера, Василь о ней не узнает, и никто в клубе до Филиппа даже пальцем не дотронется, а то сразу получит в табло. Согласовав пункт про табло по телефону с Валерой-Виолеттой, Филипп договорился заглянуть в ЦС, чтобы выучить свежую хореографию. Василю он сказал, что пару дней проведет в студии танца на постановке номера для отчетного концерта. Иными словами, у Филиппа была пара дней, чтобы научиться врать любимому человеку в глаза и скрывать от него ночную обнаженку перед возбужденными мужиками. Следующим утром, когда Филипп собирался на репетицию в «Центральную станцию» и параллельно пытался подавить отвращение к себе самому, у него внезапно зазвонил айфон. Перепугавшись, что Василь каким-то мистическим образом догадался о творящемся за его спиной беспределе, Филипп подорвался к тумбочке. Но звонил не Василь. На экране высветилось «Говнюк». — Слушаю, — сухо бросил в трубку Филипп. — Филипп, добрый день, — с потрясающей выдержкой поздоровался Благовольский. — Я звоню по поводу твоих документов. — Каких? — без особого интереса уточнил Филипп, вернувшись к сборам спортивной сумки. Так, главное стрипы взять и наколенники… — Ты не подписал заявление на увольнение. — Да? — Филипп был уверен, что сделал это еще в Париже. — Дело в том, что документы, которые Кристина дала тебе на гастролях, составлены по старой форме, а с начала года у нас действуют новые шаблоны. Мне очень жаль, что сотрудница Кадров про это забыла. У нас не так часто увольняются артисты. — Почему она сама мне не позвонила? — закономерно спросил Филипп. — Она в отпуске, и до начала сезона административной работой занимаюсь я сам. — Ну и чего вы от меня хотите? Благовольский издал протяжный безнадежный вздох. — Ты можешь заглянуть ко мне сегодня до обеда? — Я занят, — отрезал Филипп. — Это не займет много времени, — терпеливо пообещал Благовольский. — Иначе ты не сможешь получить расчет. А вот это уже интересней. Филипп только сейчас сообразил, что выплаты, положенные при увольнении, ему на карту так и не пришли. Если бы он увольнялся в лучшую жизнь, то предложил бы Благовольскому своим расчетом подтереться, но, увы, в жизнь он увольнялся худшую и отказаться от денег не мог. — Ладно, я приеду в течение получаса, — Филипп постарался звучать предельно снисходительно. — У вас будет пятнадцать минут. Потом мне нужно по другим делам. — Пятнадцати минут достаточно, — не без облегчения отозвался Благовольский. Филипп был уверен, что больше никогда не переступит порог Театра русского балета, да и вообще старался избегать района Моховой, но еще и месяца не прошло, как он вновь оставил «Рено Каптур» каршеринга у арки на Белинского, закинул на плечо спортивную сумку и направился через дворы маршрутом, который мог пройти с закрытыми глазами. Вот только в сумке вместо балетных дутиков лежали стрипы, а мысли вместо планов репетиций занимала скорбь. Филипп запрещал себе думать о том, что идет через родные дворы-колодцы в последний раз, и оттого думал об этом не переставая. Вспоминал, как показывал путь к черному входу Артему, вчерашнему выпускнику Вагановки, который не мог поверить, что они стали коллегами и будут ходить этой дорогой вместе, и как потом они много-много раз пересекали дворы всей компанией, уставшие после затянувшихся вечерних прогонов или счастливые после премьерных спектаклей. На пятачке у дверей все так же стояла скамейка, где Филиппа когда-то ждал незнакомец в рыжей шапке. Чувствуя, что сейчас уже точно накроет, Филипп бегом заскочил внутрь здания. Там стало полегче. Филиппу была нужна не та часть театра, где обитали артисты и случились лучшие моменты, а наоборот, административная, связанная с руководством и негативом. Иначе бы Филипп, наверное, не дошел до Благовольского, а просто сел посреди коридора и разрыдался. На этажах было пусто, где-то одиноко звенело ведро, и до Филиппа лишь пару раз донеслись обрывки чужих разговоров. Было волнительно, странно и все время больно, но перед кабинетом Благовольского Филипп постарался это заглушить. Вот уж где точно нельзя показывать слабость. В дверях он неожиданно столкнулся с Кристиной, которая с задорным «Ой, привет!» шмыгнула мимо и полетела в сторону Отдела кадров. В руках Кристина держала пару бумаг, одета была в пиджак, брючки и офисные туфли. Что-то не похоже на человека в отпуске. Филипп с подозрением проводил ее глазами и зашел к Благовольскому. — А, Филипп! Очень хорошо, что заглянул, садись, — с удивительным радушием поприветствовал его художественный руководитель. Как будто не было ни скандала на гастролях, ни даже телефонного разговора полчаса назад. — Я постою, — хмуро отказался Филипп. — Че у вас там? Я тороплюсь. Благовольский жестом пригласил его к столу. Филипп пересек кабинет тремя шагами. — Вот, — словно фокусник провинциального цирка, художественный руководитель извлек откуда-то фирменный бланк формата А4 с отпечатанным на нем заявлением и выразительно положил на стол. Филипп опустил глаза. От него требовалось лишь вписать полное имя в верхней строке и поставить внизу подпись. Все остальное было заполнено нужными формулировками: «Я, такой-то, прошу уволить меня по собственному желанию…». Сердце сжало в комок и кольнуло. Наивное, оно до последней секунды на что-то надеялось. Стоило, наверное, все же присесть. Увольняться в эйфории парижского триумфа совсем не то, что в стенах родного театра три недели спустя. — Ручку дайте, — хрипнул Филипп. Ладно, это не конец света. Сейчас он поедет к Валере в «Центральную станцию», опрокинет с ним по-братски пару шотов, выучит эту их детсадовскую хорягу и спокойно прорыдается дома. У него по-прежнему есть стрип-пластика, которую он обожает, и два десятка девчонок, которые хотят полюбить себя через танец. А еще его окружают лучшие на свете друзья, и его парень может посвятить ему целый рок-концерт. Все будет хорошо. Он справится без балета. Он ждал от Благовольского ручку, но вместо ручки худрук все так же неторопливо положил на стол еще один заполненный бланк. — Это насчет выплат? — Филипп перевел глаза на второй листок. Он тоже был озаглавлен как заявление, но начинался по-другому: «Я, такой-то, прошу принять меня на должность первого солиста…» — Выбирай, — Благовольский мягко пододвинул оба бланка к Филиппу. — Вы издеваетесь или что? Благовольский оставил ремарку без внимания и в продолжение своего перфоманса вытащил из-под стола целую папку. Там были уже не бланки Театра русского балета. Судя по оформлению текста, Благовольский распечатал электронные письма. Господи, ну серьезно? Хоть бы телефоном с компа сфоткал, если уж на то пошло. Благовольский тем временем надел очки для чтения и торжественно раскрыл папку в середине: — Уважаемый Леонид Евгеньевич, не могу умолчать об изумительном солисте в вашем «Болеро». Какая стать, какая техника, какой нерв! Я смотрела выступление в записи, и оно поразило меня до глубины души. Представляю реакцию публики в зале. Вы сотворили чудо! — Чего?.. — Филипп отшатнулся от стола. — Кто это написал? Вместо ответа Благовольский перелистнул на другую случайную страницу: — Леня, кто танцевал в вашем «Болеро»? Это ваш артист или приглашенный? Он феноменален! Немедленно позвони мне, я должна знать о нем все. Не отрывая глаз от Благовольского, Филипп медленно опустился на пустующий стул. — Дорогой Леонид, уже неделю не могу отойти от вашего «Болеро», особенно от солиста, — снова перелистнул страницу Благовольский. — Он с вами недавно? Из какого театра он к вам пришел? Какую школу он заканчивал? Он русский или иностранец? Никогда его раньше не видела. Давайте созвонимся и обсудим возможность интервью. Это ваш лучший танцовщик, Леонид. Я потрясена и вашим красивым решением, и уровнем вашего артиста. Здесь Благовольский прервался и, отложив в сторону очки, наконец перевел на Филиппа взгляд: — После твоей выходки в Париже я получил больше трех сотен писем и звонков из разных стран от хореографов, руководителей балетных трупп, критиков, журналистов и моих друзей в мире искусства. Все как один восхищались твоим талантом, спрашивали, где я тебя прятал, и требовали твоего участия во всех спектаклях будущего сезона. Филипп всегда находил ответы для Благовольского, но сейчас его попросту размотало по стулу. Казалось, художественный руководитель решил отомстить, устроив напоследок жестокий розыгрыш. — Телефонные разговоры я тебе, к сожалению, передать не могу, но письма распечатал, так как считаю, что ты должен о них знать, — Благовольский закрыл папку и тоже передвинул поближе к Филиппу. — Половина писем на английском и французском языках. Мне также звонил Леон Ифре. Твое выступление он посетить не смог и посмотрел его позже в записи по настойчивым просьбам людей из своего окружения. Мы общались около двух часов. Месье Ифре тебя очень хвалил, отметил твою эмоциональность и подачу в «Болеро» и просил уговорить тебя остаться, потому что он не видит другого Тибальта в своем балете и согласовать замену будет очень трудно. — Так, погодите… — Филипп провел по лицу трясущимися руками, забыв про всю свою надменную самодостаточность. — Вы не шутите, да? — Я не шучу, — кивнул Благовольский. — Филипп, у нас с тобой были непростые отношения. Ты человек довольно жесткий, независимый и гордый. Я не считаю, что это плохо. Это качества, присущие сильному характеру, лидеру. Но в коллективе это иногда мешает взаимопониманию. Положа руку на сердце мне было бы проще не работать с тобой, чем работать. Но я взрослый человек и хочу поступить по-взрослому, — Благовольский вновь указал на два заявления. — Я готов забыть о предубеждениях и начать ценить твой талант по достоинству, если ты дашь мне такую возможность и тоже пойдешь мне навстречу. И я, и Юрий Владимирович Мищенко, и абсолютно все в этом театре желают тебе только добра и хотят, чтобы ты блистал на сцене. Если ты нам доверишься, то с нашей стороны будут и ведущие партии, и поддержка, и открытость к диалогу. Филипп пока парил в невесомости, и ему требовалось время, чтобы успокоиться. — Вы меня из корифеев сразу до первого солиста повышаете, без второго? — Это только потому, что из корифеев нельзя повысить в премьеры, — Благовольский улыбнулся на шок Филиппа. — Я предлагал такой вариант, тем более что у нас, как ты знаешь, уходит Павел и есть возможность взять на его место нового премьера. Но к сожалению, по ряду бюрократических и антикоррупционных причин так сделать нельзя. Хотя бы один сезон ты должен отработать в должности первого или второго солиста. Филипп вновь посмотрел на два заявления. — Ну так что? — осторожно подтолкнул его к решению Благовольский. — У меня есть условия, — заявил Филипп. Благовольский размашисто откинулся на спинку кресла: — Еще один… — Если я стану первым солистом, все мои партии должны быть афишными. — Разумеется, — без колебаний согласился Благовольский. — И восемьдесят процентов из них должны быть заглавными, — добавил Филипп. — Пятьдесят. Филипп поразмыслил над предложением. — Ладно, пятьдесят. — Что-то еще? — добродушно уточнил Благовольский. — Насчет личной гримерки и прочих привилегий солистов можешь не переживать. Это мы, конечно, тебе предоставим. Филипп скосил глаза к брошенной у ног спортивной сумке: — Чем бы я ни занимался в свободное время, вас это не касается. Вы не станете больше вызывать меня сюда для нравоучений о великой миссии артиста балета. В театре я буду выкладываться на двести процентов, но, если останется время, смогу танцевать стрип, хуип и вообще что захочу. Облокотившись на ручку кресла, Благовольский устало подпер голову кулаком и покрутился из стороны в сторону. — Филипп… — Либо так, либо никак. — Хорошо, — тягостно смирился худрук. — Но тогда от меня встречное условие. — Какое? — Ты не будешь выражаться матом. Хотя бы в моем присутствии. В идеале вообще нигде в стенах этого театра. В свободное время, как мы уже решили, ты волен делать что пожелаешь. — Идет, — Филипп притянул к себе заявление на повышение и, вытащив ручку из подставки, от всей души на нем расписался. Из театра он выбрался по стенке на пластилиновых ногах. Его косило и шатало, как пьяного. Думать о произошедшем он не мог, машину вести тем более, поэтому поплелся по улице куда глаза глядят, распугивая прохожих своим полоумным видом. Через некоторое время он вспомнил, что должен был приехать в «Центральную станцию» и пасть там ниже плинтуса. Общаться с Валерой голосом совершенно не хотелось, поэтому Филипп, с трудом попадая по кнопкам, напечатал сообщение: «Ви, моя жизнь наладилась без тебя, сорян)». На это ему тут же прилетело: «Рад за тебя и пошел нахуй», отчего настроение поднялось еще выше. В конце концов автопилот привел Филиппа к магазину «Мелодия». Нужно было поделиться новостью с Василем: срочно и лично. Колокольчик над дверью звякнул, сообщая всем присутствующим о новом госте. Впрочем, из присутствующих тут была лишь злобная тетка Элла Марковна, напарница Василя, которая так яростно надраивала стеллаж с флейтами позади кассы, будто хотела вытереть пыль насквозь. Филипп обратил внимание на старое фортепиано Василя, занявшее почетное место возле входа, и ощутил теплоту в груди. Сам Василь отсутствовал. Странно, у него же сегодня смена. Может, обедает? — Здрасьте, — Филипп приблизился к витрине, у которой стояла касса. Бросив тряпку на стеллаж, Элла Марковна развернулась. — А Василь тут? Когда он вернется? На этот максимально простой вопрос продавщица удивилась неимоверным образом. — Василь? — она округлила глаза. — Так Василь же уволился. Филиппа швырнуло с небес на землю, как еще одну пыльную тряпку. — В смысле уволился? Совсем? — глупо переспросил он. — Ну да, не знаешь, что ли? Ты ведь его друг, — Элла Марковна с осуждением качнула головой. — Он от нас ушел концертмейстером в Театр русского балета. Затертая временем плитка поплыла у Филиппа под ногами и, чтобы удержаться в вертикальном положении, он с силой уперся ладонями в крышку витрины перед собой. Послышался легкий хруст стекла. — Куда-куда, вы говорите, он ушел?..