Grand Pas

Песня к главе: Елка — На коленке

Поднимаясь на борт самолета в Пулково, Филипп, а уж тем более Рома с Пашей, не могли и вообразить, что европейские гастроли окажутся для них несколько короче, чем планировалось, а приведшая к этому история начнется еще до вылета. Для руководства и солистов, включая Пашу, Театр русского балета раскошелился на первый класс. Плебеям достались какие попало места в экономе, но многие подсуетились заранее, чтобы поменяться, несмотря на категорический запрет пересаживаться. Филипп тоже подсуетился. Он не собирался несколько часов терпеть рядом зашуганную пуританскую Альфию, кордебалетных цыпочек, озабоченных «Шанелью», кислую костюмершу в буклях или шмыгающего Федора, который даже в Париж наверняка повез свои дырявые, пятый раз перештопанные балетки. Филипп подтянул к себе Ксюшу с Ромой. Даму они по-джентльменски посадили к иллюминатору, тем более что дама бы все равно никого туда не пустила, сам Филипп устроился в центре, надеясь вздремнуть, а Рома у прохода приготовился слушать подкаст о какой-то скуке. До вылета еще оставалось немного времени, и Филипп в очередной раз вынул из кармана айфон, чтобы отправить сообщение Артему. Однако вместо этого он перечитал и поправил текст, заглянул в соцсети, включил авиарежим, тут же отключил его, обругав себя трусом, и в конце концов с безнадегой повернулся к Роме: — Может, кино посмотрим, пока летим? — Какое? — полюбопытствовала из-за спины Ксюша. Рома встрепенулся, едва не выронив телефон: — Кино? Да, конечно, давай… А ты что-то скачал? У меня только лекция о постмодерне и подкаст про Охада Нахарина, но я их могу потом на ночь послушать и… Он спешно ткнул пальчиком в экран, но было поздно: Филипп заметил окно мессенджера, озаглавленное Leon. — Не хочешь ничего нам рассказать? — в ту же секунду переменил интонацию Филипп. Рома залился краской, чем косвенно подтвердил свою виновность. — Ром? — нажал Филипп. — Мы знаем, что ты переписываешься с Ифре. Ксюша положила подбородок Филиппу на плечо, пока что в качестве наблюдателя. — Я еще на Марсовом поле видел, как вы обменивались сердечками, — грозно предъявил Роме Филипп. — Мы не обменивались сердечками, — задыхаясь от волнения, шепнул Рома. В отличие от Филиппа, выступавшего в роли злого полицейского, Ксюша сочувствовала другу и, как второй полицейский, добрый, тронула Филиппа по руке, чтобы он осадил. Но осадить у Филиппа не получилось. Он и так был на нервах после всего, что они пережили из-за Максима. — Какого хрена происходит, Ром? — спросил он напрямик. — У тебя интрижка с Ифре? — Чего?! — одновременно воскликнули и Рома, и Ксюша. Ксюша еще прибавила: «Фу». — Какая интрижка? Ты о чем? — Рома был в полной растерянности. — У меня же Паша… От эмоций он забыл приглушить громкость, так что Ксюше пришлось на него шикнуть. Филипп не отставал: — Ты течешь по Ифре, не отлипал от него всю постановку, поддерживаешь с ним контакт и от всех таишься. Подозрительно, нет? — Ты правда думаешь, что я такой? Что я способен на такую подлость? — просевшим голосом пролепетал Рома и вдобавок хлопнул несчастными глазами так, что у Филиппа сердце заныло. — Блин, ну Ром… — Ифре предложил мне место личного помощника в его труппе, — собравшись с духом, признался Рома. Ксюша так и подскочила: — Серьезно?! — В Париже?! — остолбенел Филипп. Рома перепугано закивал: — Да-да, в Париже. Он хочет, чтобы я переехал и работал с ним. Он готов это организовать. Только нужно будет закончить во Франции профильные курсы, но можно учиться и параллельно работать. — Охренеть… — Филипп переглянулся с Ксюшей и убедился, что она в таком же ступоре. — И когда ты поедешь? А Паша что сказал? Рома вперил взгляд в коленки и весь сжался в комочек, точно засохший цветок: — Паша не знает, и я не поеду. — В смысле?! — ахнули Филипп с Ксюшей. — Я не поеду, ребят, правда, это не для меня, — с нездоровой решительностью затараторил Рома. Он был весь пунцовый. — Леон пытается меня убедить. Приглашает встретиться в Париже. — И ты, блять, отказываешься?! — чуть не на весь самолет заорал Филипп. — Леон! Ифре! Сам! Тебя! Уламывает! Леон! Сука! Ифре! — У вас там все нормально, нет? ­— поинтересовались девочки с переднего ряда. — Фил, перестань, ты меня без ножа режешь, — измученно прошептал Рома. — Я не могу уехать. Как я уеду? Куда? У Паши вся жизнь здесь. Он премьер Театра. — Ну будет премьером во Франции, значит. — Я даже не знаю, как сказать ему… — Словами через рот. — Фил, пожалуйста. В этот момент всем троим свалилось уведомление. В общем чате «Подружки =*» появилось сообщение от Артема: «Счастливого пути! Люблю вас, обнимаю, мысленно с вами». И пока Филипп пытался собрать себя обратно из осколков, на которые его разорвало от такого простого Тёмкиного внимания, Ксюша с Ромой накидали в чат сердечек. А Паша из первого класса написал: «Мы тоже с тобой. Береги себя». — Так, мы не договорили, — прошипел Филипп на ухо Роме, который с фантастическим вниманием уткнулся в настройки телефона. Никакие подкасты и лекции Филипп ему слушать не дал. Фильм они тоже не посмотрели. С самого взлета и до самой посадки Филипп убеждал Рому принять предложение Леона Ифре. Он не понимал, почему вообще должен тратить время на разжевывание таких очевидных вещей, и от этого бесился еще больше, чем от пугливой нерешительности и ослиного упрямства, которые уживались в Ромином характере с потрясающей идиллией. Несмотря на свои возражения, Рома старался не столько спорить, сколько попросту закрыть тему. Бесконфликтность тут была ни при чем. Филипп знал, что при желании Рома умеет спорить. В запале он становился непобедимым, потому что вместо эмоций использовал аргументы. Он мыслил настолько широко и логично и обладал таким запасом фоновых знаний, что тут уже никто не мог его переспорить. Если Рома хотел доказать свою правоту, он доказывал. А попытки загасить разговор и отвязаться означали, что он согласен с Филиппом, просто боится это озвучить. — В общем, давайте для начала скажем Паше, а там разберемся, — подытожила Ксюша после посадки, поняв, что Филипп с Ромой так и не договорятся. — Я не буду обсуждать это с Пашей, — уперся Рома. — Вопрос решен. Здесь нечего обсуждать. — Если вопрос решен, ты бы не общался с Ифре столько времени, — не унимался Филипп. — Ты хочешь переехать. Проблема только в Паше. Так давай просто поговорим с ним и все. — Ром, почему ты так боишься ему сказать? — осторожно спросила Ксюша. Рома молча вскочил с кресла и полез за сумкой в багажный отсек. Дальнейшая суматоха все-таки помогла ему добиться своего и прервать болезненную тему. В аэропорту Шарль-де-Голль было суетно, труппа долго получала чемоданы, попытки Благовольского ускорить процесс еще больше его затянули, потом кто-то что-то потерял, потом кого-то не досчитались, а когда Кристина из Отдела кадров наконец решила все проблемы и артистов попросили выходить на улицу, где ждал трансфер до гостиницы, к Филиппу еще и подкатил какой-то парень. Ладно бы хоть француз. — Привет, — парень расплылся в обезоруживающей улыбке, которая не оставляла жертве ни единого шанса. — Отвали, — буркнул Филипп. — Помочь тебе с чемоданом? — как ни в чем не бывало предложил парень. — Я вроде справляюсь. Тут парень догадался, что его план не работает. — Ты извини, что я так напал, не хотел тебя испугать, — он сменил самоуверенный тон обольстителя на вежливое дружелюбие. — Ты Филипп, да? Филипп поглядел на него повнимательней. Судя по фиолетовому значку с тремя веселыми буквами ТРБ, приколотому к футболке, он был из своих, но Филипп его видел впервые в жизни. Он явно не из балетных артистов, иначе хотя бы лицо примелькалось. Неплохое, кстати, лицо. Выразительное, скуластое, лет двадцати пяти. Филипп бы раньше на такое повелся. — Если ты думаешь, что испугал меня, ты себе явно льстишь, — ответил он на вопрос о своем имени. Парень улыбнулся, оценив сарказм. Для Филиппа история была закончена, и он повернул за Ромой и Ксюшей, которые уже шагали в толпе артистов к выходу из аэропорта. Но парень не отстал. Вместо этого он пристроился рядом с Филиппом: — Я уже какое-то время за тобой наблюдаю. — То есть ты все-таки хочешь меня напугать, да? — А ты веселый, — несколько смущенно засмеялся парень. — Я знаю, что ты непростой. Я был к этому готов. — Что тебе надо? — Филипп устал препираться. — Хочу познакомиться, — прямодушно заявил парень. — Я в Театре не решался подойти, а сейчас на гастролях как-то полегче. Вот. Филипп издал протяжный выдох: — Боже… — Тем более, ты скоро увольняешься, и это типа как мой последний шанс, — парень вновь расплылся в улыбке. — Сегодня свободный вечер. Я никогда не был в Париже. Хочешь погулять? — А кем ты работаешь в Театре? — Филипп скосил к парню вопросительный взгляд. — Я гример. — Ого, ясно, — присвистнул Филипп. — Давно у нас возрастной порог гримеров снизили? Я думал, там никого младше пятидесяти не берут. — Мне пятьдесят один, — подмигнул парень, и Филипп волей-неволей вернул ему улыбку. — Как тебя зовут-то хоть, Ромео? — проходя раздвижные двери на улицу, спросил гримера Филипп. — Нет, не говори. Что-то на в. Витя? Володя? Валентин? — Меня Колей зовут, — откликнулся тот. — Можно Коля, можно Ник. — Ой, слушай, тут такое дело… — Филипп напустил на себя разочарованный вид и, повернувшись, зашагал спиной вперед. — Боюсь, у нас ничего не получится, Коля. Мне нравятся только парни, у которых имя начинается на букву в. Извини. И пока бедный гример пытался понять, прикалывается Филипп или издевается, тот вбросил чемодан в багажный отсек автобуса и заскочил в салон. В первый гастрольный день выступлений не было: Благовольский решил, что труппе стоит отдохнуть от перелета, восстановиться, набраться сил, как следует выспаться, а уже назавтра приступить к работе. Именно поэтому после заселения в отель им вместо нормального обеда выдали сухой паек и тут же отвезли через полгорода в пришибленный театр, который Филипп не видел даже на картинках в «Гугле», когда читал про балет в Париже. Благовольский назвал этот театр «перевалочным». Филипп надеялся, что перевалочный он на пути к Гранд-Опера, которую им обещали. В театре провели обычный часовой класс и затем еще два часа параллельно репетировали «Болеро» и «Шопениану». Это был хитрый ход для меньшей аренды залов, потому что «Болеро» танцевал весь мужской состав труппы и солистка, а «Шопениану», наоборот, весь женский состав и солист. Место Артема на время гастролей занял Паша, вызвав при этом, по изящному определению Благовольского, beaucoup de bruit pour rien. Когда Артем получил травму, руководству Театра потребовалось срочно найти ему замену среди других солистов. Проблема заключалась в том, что все солисты уже участвовали либо в «Болеро», либо в «Кармен». Кто-то должен был взять на себя дополнительную нагрузку и выйти в двух абсолютно разных балетах за один вечер. Солисты Театра такое не любили. Хуже, они от такого отвыкли. Если артисты кордебалета проводили на сцене все вечера с единственным выходным по понедельникам или четвергам, то в репертуаре солистов обычно значилось не больше пяти спектаклей в месяц. Между ними они тщательно репетировали свои сложные партии, психологически настраивались на роль, налаживали контакт с партнерами — ну и, разумеется, работали на стороне: кто выступал на частных мероприятиях, кто руководил своей танцевальной студией, кто снимался для журналов и креативных проектов. Иными словами, у них не было на Театр лишнего времени, они давно забыли, что такое труд без продыху, и уплотнение графика причиняло им страшные неудобства, даже хотя все эти уплотнения щедро оплачивались. Никто не соглашался спешно учить «Шопениану» да еще и танцевать в стрессе на лучшей парижской сцене. Филипп уж думал, что ему предложат. Было бы смешно. Поняв, что добровольно «Шопениану» никто не берет, Благовольский воспользовался силой худрука и назначил солистом Илью Кручинина. Кручинин был профессионалом с большой буквы. Опытный, невозмутимый и стабильный, он мог запросто выступить после одной-двух репетиций и блистать так, словно эта партия всю жизнь была в его репертуаре. Благовольский доверял Илье и мог положиться на него в экстремальных ситуациях. Илья даже Филиппу нравился. Когда-то они вместе репетировали «Спартака», и несостоявшийся Красс по-прежнему испытывал благодарность к своему сценическому противнику за терпение и мягкие подсказки. Кручинин в «Шопениане» не устраивал только одного человека. — Нельзя, чтобы он танцевал вместо меня! — перепугался Артем, когда до него дошли новости из Театра. У Артема не было личных претензий к Илье Кручинину. Но он знал, как знали это и другие, что, получив партию, Кручинин ее больше не отдаст. Если позволить ему сейчас выступить, он присвоит «Шопениану» и будет танцевать ее весь следующий сезон. При этом младший и менее опытный Артем превратится во «второй состав» и не сможет подвинуть премьера, пока тот сам не откажется от партии. А он ни за что не откажется. И тут в дело вступил Паша. Узнав о переживаниях Артема и согласившись, что они справедливы, Паша отправился прямиком на третий этаж Театра русского балета, где несколько часов убеждал Благовольского взять его в «Шопениану» вместо Кручинина. Про упрямство и выдержку художественного руководителя артисты слагали легенды, но Паша, по всей вероятности, взял Благовольского измором. На следующий день его официально назначили солистом в «Шопениане». Кручинин значился вторым составом на случай, если и Паша себе что-нибудь подвернет, хотя для гастролей второй состав не предполагался. Обычно бесстрастный, тут Кручинин взбеленился и яростно поорал в себя. — Это в качестве моего извинения, — с улыбкой пояснил Артему Паша, когда тот, одурев от радости, бросился ему на шею. — Осенью верну тебе «Шопениану». Паша по-прежнему считал себя виновным в травме Артема из-за того, что назло Филиппу позвал педагога Лебедева на ту злосчастную репетицию «Ромео и Джульетты». И хотя Артем на Пашу не сердился, все обернулось к лучшему: партия осталась у своих, Тёма был счастлив, а Пашу наконец отпустило. После репетиции «Болеро» и «Шопенианы» артистов вернули в отель, накормили ужином и велели вести себя хорошо. Вернее, Благовольский настоятельно просил всех отнестись к завтрашней премьере ответственно и сегодня воздержаться от «кутежей» и «возлияний». — Надо уже записывать его перлы, — прокомментировал речь худрука Филипп. Сам Благовольский при этом был совсем не против кутежей и возлияний. У руководства и сольного состава труппы планировался вечерний выход в мишленовский ресторан, где, по слухам, должен был присутствовать даже Леон Ифре. Филипп весь день умолял Рому спросить Ифре напрямую, посетит ли он какие-нибудь их репетиции или спектакли, но Рома стеснялся задавать хореографу подобные вопросы и вообще лишний раз его тревожить. — Паша вернется и все расскажет, — лепетал он Филиппу в ответ. К концу ужина Ксюша собрала небольшую компанию для прогулки по вечернему Парижу. Филиппа и Рому она позвала в первую очередь, но и тот, и другой отказались. — Я обещал Тёме позвонить, — с надеждой на понимание объяснил Ксюше Филипп. Причина Ромы оказалась еще проще: — Прости, я что-то не в настроении. Убеждать их Ксюша не стала. Лишь ободряюще потрепала Филиппа по плечу и чмокнула Рому в щеку. Номера у артистов были двухместными, но Рома не мог заселиться к Паше, поэтому довольствовался соседством Филиппа. Вернувшись с ужина, каждый занялся своими делами. Филипп мучил письмо для Артема, уже абсолютно точно зная, что не справится с живым общением без подготовки. Рома устроился на ковре в поперечном шпагате, включил в наушниках один из своих подкастов и, подавшись вперед, лег животом на ковер. — Пф, — оценил его старания Филипп. Рома улыбнулся уголками губ и прикрыл глаза. Когда он утомился и поставил паузу, чтобы сменить позу, Филипп тоже отложил телефон: — Давай все-таки вернемся к Ифре… Возвращаться к Ифре Роме не хотелось. Как и прежде в самолете, он заупрямился, стал повторять, точно попугайчик, что тема закрыта, и попытался снова включить подкаст. Филиппу пришлось пойти на радикальные меры и отобрать у него наушники. Слушать подкаст без наушников Роме не позволяла культура. — Скажи хотя бы, почему ты скрываешь правду от Паши, — в качестве компромисса попросил Филипп. Вместо раздражения и настойчивости он решил попробовать тактику доверия и потому уже не требовал на повышенных тонах, а взывал к Роме ласково и вкрадчиво. И это сработало: ощутив отзывчивость, Рома потянулся навстречу. Они уселись каждый в свою кровать и долго говорили о безумном желании Ромы принять предложение Леона Ифре. Рома мечтал работать с Ифре. У него даже голос дрожал от восторга, едва он заикался о возможности переехать в Париж и заниматься любимым делом. Он сам признался, что впервые в жизни так загорелся какой-то идеей. Его тянуло к творчеству Ифре, для него оно было близким и понятным, он до того отчаянно хотел погрузиться в преподавание и неоклассические постановки, что у Филиппа разрывалось сердце. Но Рома не привык ставить свои интересы выше других и не мог принимать решения, пока не выяснит, как они отразятся на близких. В случае с Ифре и выяснять было нечего. Паша не согласится бросить должность премьера одного из ведущих российских театров и поехать во Францию, где его никто не знает и не ждет. — Да с чего ты взял?! — всплеснул руками Филипп. — У нас Паша строил карьеру, мне это было не нужно, — вперив взгляд в одеяло, пробормотал Рома. — А сейчас ради моей работы ему придется изменить всю свою жизнь. — Паша всегда хотел, чтобы ты развивался в балете, — непонимающе возразил Филипп. — Вы столько ссорились по этому поводу! — Он хотел, чтобы я развивался как танцовщик, — Рома в бессилье прилег на подушку. — Я уверен, что он бы поддержал мой рост и как педагога, но переезд во Францию — это чересчур. О таком забавно помечтать. Но воплотить в жизнь слишком сложно. — Не вижу никаких сложностей, — стоял на своем Филипп. — Паша звезда балета. Ну, звезда балета местного пошиба. Рома изобразил осуждающую гримаску. — Паша сейчас на пике, в отличной форме, у него в репертуаре миллион партий, его любой парижский театр возьмет без раздумий, — убеждал Рому Филипп. — Не понимаю, почему ты все решил за него. Может, он, наоборот, обрадуется переезду. Может, он давно хотел свалить в европейский театр. — Я боюсь, что он даже не воспримет мои слова всерьез, — со вздохом признался Рома. — Начнет придумывать, почему я все неправильно понял, начнет искать подвохи. Или заревнует, что внимание досталось мне, а не ему, и как-нибудь оскорбит Леона. Это разобьет мне сердце. — Господи боже, даже я о Паше лучшего мнения, — оторопел Филипп. — И часто он так себя ведет? Он готовился к тому, что Рома сейчас раскроет ужасную тайну о Паше-тиране, но Рома виновато шепнул: — Никогда… Тут у Филиппа возник закономерный вопрос, задать который он, правда, не успел, потому что Рома отвернулся на другой бок и несчастно всхлипнул. — Ну е-мое… — закатил глаза Филипп. Чем активней он успокаивал Рому, тем сильнее Рома расстраивался. Зная, насколько Паша дорожит статусом премьера театра, связанными с ним привилегиями, близостью к руководству, медийностью и в конце концов квартирой на Комендантском, Рома очень боялся услышать отказ и вновь поссориться после едва пережитого периода бесконечных изматывающих ссор. При этом он стыдился, что почему-то допускает бессердечие и злобные насмешки, которых в реальности Паша ни разу себе не позволил. Паше были свойственны жесткость и конкретика, он отличался прямолинейностью, Филипп и сам знал его таким, но жесткость и жестокость — это ведь разные вещи. Тем более перед Ромой Паше было незачем самоутверждаться. Рядом с ним он, наоборот, размягчался. Да какой человек не размягчился бы рядом с Ромой?! Что это за больной ублюдок?! Заблудившись в собственных противоречивых мыслях, Рома безутешно плакал вопреки всем заверениям Филиппа, что Паша поддержит переезд, что он откажется от нагретого места в театре и обрадуется новым возможностям, что, если нужно, Филипп сядет с ними рядом и будет обоих держать за руки, пока они не договорятся. Горе захлестнуло Рому, и он временно утратил способность к здравомыслию, которая всегда восхищала в нем Филиппа. — Прости, пожалуйста… — задыхаясь, бормотал Рома, — просто все разом навалилось… перелет… Ифре… свадьба… Макс… господи, сколько там было крови… Он сжался в комочек и затрясся от слез. Милый Ромка, он так храбро держался на протяжении всей этой кошмарной истории, так уверенно обрабатывал раны Максима, так трезво рассуждал в машине по пути в «Медору» и так стоически ждал вместе с остальными новостей об итогах операции, что Филипп и не заподозрил бы в нем надлом. Оказывается, Рома вовсе не был толстокожим. У него просто шок длился дольше. Пока он рыдал над тем, что пережили Артем и Максим, в номер заглянул Паша, вернувшийся со своего богемного ужина. — Ром?.. — он потрясенно глянул на торчащие, как обломки крылышек, лопатки, а после на растерянного Филиппа. — Ты что ему наговорил, а?! — Да почему сразу я?! — обалдел Филипп. — Паш, все нормально, иди спать, — убито прошелестел Рома. — Ага, я тебе уйду, — Паша ворвался в номер и, преодолев его в два шага, резко спикировал к Роме в кровать. — Ну все-все… — в вечернем фраке, еще пышущем самодовольством Благовольского и его окружения, Паша сгреб в охапку свою дрожащую пижамку и уткнулся носом ей в затылок. — Я с тобой… Тут Филипп почувствовал себя лишним и аккуратно попятился к выходу. Ладно уж, в другом месте переночует. Кто там Пашин сосед? Ключников вроде. Ой фу. Ключников на всех гастролях мажется перед сном кремом Nivea из синей жестяной банки, чтобы «восстановить кожу после грима». С таким удовольствием мажется, что аж тошнит. И он при этом даже не гей. Вроде бы. Паша поглаживал Рому по боку и ласково приговаривал: — Что случилось? Кто обидел моего Подсолнышка? Руки им вырву… Нет, правда, как можно бояться сказать ему про Ифре? Был бы Филипп чуть хуже воспитан, сам бы сказал. Оставив Ромашу наедине, Филипп выскользнул из номера и пошел в пустое лобби. Теперь, в тишине и одиночестве, Ромины всхлипы звенели в ушах все отчетливей: «Его собственный дядя…», «Да как так…», «Мы должны были ему помочь…», «А если Макс не оправится?..». Филиппу стало так больно, что оставалось лишь два варианта: взвыть в голос или наконец отправить Артему сообщение с позорным раскаянием. Филипп даже не перечитал последний вариант: буквы прыгали перед глазами. В номер он вернулся только на рассвете, всю ночь проведя за разговорами с Тёмой. Сердце щемило от всецелого доверия, которое между ними случилось, и на душе, вопреки тем ужасам, которые открыл Артем, поселилась надежда. Филипп думал, что Паша с его панической мнительностью уже сбежал обратно к себе, но он по-прежнему был с Ромой: они спали в обнимку и выглядели умиротворенными. Не став их тревожить, Филипп лишь понадеялся, что они обсудили Ифре, и лег немного вздремнуть. А утром труппу Театра русского балета отвезли в Опера́ Гарнье. Попав внутрь, все так и ахнули. От золотой роскоши рябило в глазах, и артисты из Санкт-Петербурга, привыкшие к дворцам, первое время не могли проронить ни слова. Благовольский краснел как рак, пока его танцовщики, точно провинциальные туристы, снимали на телефоны парадную лестницу, монументальные колонны, бликующие сусальным золотом светильники, замысловатую лепнину, росписи, мозаику и, конечно, себя самих. Филипп тоже снимал, но как-то формально. Он с детства мечтал о Гранд-Опера, но сейчас, наконец-то здесь оказавшись, ощущал лишь блеклый шлейф тех эмоций, которых ожидал. Быть может, сказывалась бессонная ночь и предшествующие события, а может, не хватало чего-то важного. — Это наши лучшие фотки, — авторитетно заявила Ксюша, когда они вдвоем устроили целую фотосессию в одном из фойе. — Нам идет золото, — повел плечом Филипп. Подруга засмеялась и дала ему пять. Филиппу хотелось показать все это Артему, даже хотя Артем, единственный из их балетной компании, уже бывал в Гранд-Опера: Марат всю жизнь возил его за границу при любой возможности. Филипп помнил простодушные Тёмкины рассказы про Нью-Йорк, Рейкьявик и Токио, которые он слушал, завидуя состоятельности семьи друга недетской завистью. Если бы он только знал тогда, что в этой семье происходит… Артем должен был приехать на гастроли. Ему здесь самое место. Все это драгоценное убранство — лишь антураж дворца, в котором не хватает принца. Тёма бы, наверное, вспомнил о «Призраке Оперы», а потом попросил сделать самое простое фото, где он идет по залу посреди толпы, сидит на паркете или радостно глядит в камеру через плечо. Филипп очень по нему скучал, но в сложившихся обстоятельствах заикаться с ним про Париж было бы просто кощунственно. Поэтому Филипп поделился фотографиями с Василем и получил в ответ реакцию, к которой, в общем-то, был готов. «Тяжело», — написал Василь. Ну ладно, он не был готов. Пришлось уточнить: «В смысле тяжело?» «Тебе не давит на грудь в этих залах?» Филипп огляделся по сторонам: артисты разбрелись по высеченному из шика вестибюлю; Рома в дальнем углу указывал пальчиком на потолок и что-то объяснял заинтересованно сощурившейся Ксюше; на них с парадной лестницы украдкой поглядывал улыбающийся Паша; Благовольский бегал кругами, одновременно тараторя по телефону и разыскивая Кристину из Отдела кадров, чтобы поручить ей организовать народ, — все было как всегда, но Филипп и правда почувствовал неожиданную тяжесть на сердце. «Мне от фото трудно дышать, слишком много золота, — пояснил Василь. — Декор, живопись. Все кажется искусственным. Будто вот-вот обвалится под собственным весом. Конечно, масштаб завораживает. Но будь я там, хотел бы сбежать на воздух» Глядя на артистов Театра русского балета, для которых каждый уголок великой Парижской оперы был источником вдохновения, даже не верилось, что это место можно воспринимать негативно. Но чем больше проходило времени и чем внимательней Филипп наблюдал за окружающими, тем отчетливей становилась картинка, прежде замутненная первым впечатлением: какой бы шикарной ни была Гранд-Опера, по сути своей она оставалась золотой клеткой, и Филипп хотел вырваться из нее домой — к двум людям, которых он любил и которые его ждали. Знакомство с Опера Гарнье плавно перетекло в утренний класс, который сегодня тоже оказался исключительным. Дело было не в знаменитом Танцевальном фойе, где станки стояли прямо между золотых колонн, а в ростовом зеркале отражались старинные портреты на фризах. Дело в том, что вместо приехавших в Париж педагогов Театра класс вел Рома. Как и почему это произошло, артистам не объяснили, но за время постановки «Ромео и Джульетты» они уже привыкли к Роме в качестве репетитора и не удивились его внезапному появлению. К тому же, Рома всем нравился, а его мягкая подача, чуткость, нестандартный подход к привычным вещам и преданность своему делу напоминали о Леоне Ифре. Смотреть на Рому, который, одухотворенно шагая между станков, сиял лучше любого золота, было так приятно, что Филипп не хотел погружаться в будничное и узнавать причины его назначения. Пусть это будет волшебной сказкой, которую Рома для себя наколдовал. Такое объяснение шло ему больше всего. — У нас довольно тесно, поэтому адажио работаем на épaulement, — нежный Ромин голосок разливался по фойе живительным ключом, и сам он подплывал в его течении к станку, совершенно случайным образом оказываясь рядом с Пашей. — Développé вперед на затакт ­— и. На раз опускаем. Движение собранное, но обратите внимание, что оно по-прежнему плавное, не бросайте ногу. Écarté — и два. И три — арабеск, здесь согнем attitude, вторую ручку снимем, постоим. Кто успеет, на полупальцах. И затем полный rond en dedans, доведем до точки и упадем вперед — tombè. Здесь хорошо потянитесь, протанцуйте. Да, Марина, вот так, молодец, больше подавайте корпус. И на последний счет вернемся, ножку закроем назад. Все обратно. Есть ли у вас вопросы? Вопросов не было, и Рома улыбался концертмейстеру: — Пожалуйста, préparation. Артисты ответственно слушали и выполняли указания молодого педагога, но сильнее всего его поддерживал, конечно же, Паша. Особенно явно Филипп заметил это во время экзерсиса на середине. Паша стоял на обычном месте в центре первой линии первой группы, но, в отличие от всегдашней сонливости на утренних классах, комбинации исполнял с такой самоотдачей, словно его не ждали сегодня прогоны и премьерный показ «Кармен» и «Шопенианы». Другие думали, что Паша хочет хорошенько разогреться перед такой сложной задачей, как два балета подряд, но Филипп без труда видел шальной от любви блеск его глаз и Ромину смущенную улыбку. Ромаша, блин. Бесят. Почувствовав себя смелее, прыжковые комбинации Рома задавал довольно сложные, и некоторые артисты начали путаться в ногах. Ну, девочки все запоминали без проблем, а вот у мужского состава концентрация внимания, как обычно, прихрамывала. Для allegro мужчины поделились на две группы. В первой ориентировались по Паше. Во второй негласным лидером стал Филипп. Чтобы помочь Роме, который уже начал терять уверенность, Филипп встал в центр первой линии и, сосредоточенно запоминая комбинации, прыгал их в полную ногу. Остальные повторяли по нему. Видя, как артисты самоотверженно корячатся, Рома хотел упростить свои изначальные придумки, но Филипп легонько мотнул головой, запрещая ему это делать. Пусть не он спускается до их уровня, а они тянутся вверх. Поначалу Рома посылал другу выразительные, полные благодарности взгляды, а после первой комбинации на большие прыжки, чередующиеся с мелкими brise и вращениями, не удержался от теплого комментария: — Филипп, спасибо за внимательность и филигранное исполнение. Комплимент показался Филиппу милым, и он с уважением поклонился новоиспеченному педагогу, после чего отошел отдышаться к станку. Там он вдруг услышал обрывок недовольной фразы одной из кордебалетных девчонок: — Если кто в зал зайдет, не поверит, что это у нас корифей, а не солист. — Согласен, — подмигнул Филипп. Девчонки обернулись и приветливо ему заулыбались. Премьерное выступление на сцене Гранд-Опера, о котором так переживал Благовольский, прошло без сучка без задоринки, но Филипп узнал об этом позже, потому что вечер провел не в театре, а в отеле. Как и большинство мужчин их труппы, он не участвовал ни в «Кармен», ни в «Шопениане», поэтому наслаждался еще одним свободным вечером до завтрашнего «Болеро». Эх, сейчас бы с Ксюхой погулять по Парижу, сфотографироваться у Эйфелевой башни, разыграть там на публику страстное предложение руки и сердца, как они давно хотели, потом заглянуть в бутики, почувствовать себя светскими львицами и заказать легкий ужин на веранде уютного ресторанчика. Настроение было куда лучше вчерашнего. Но Ксюха вместе с другими девочками танцевала «Шопениану», и Филипп сильно сомневался, что после выступления у нее останутся силы на «кутежи и возлияния». Ей же еще надо Богдану позвонить, а это часа на четыре. Рома тоже уехал в Гранд-Опера. Хотя он не участвовал в «Кармен» и «Шопениане», в обоих балетах солировал Паша и пропустить такое событие Рома не мог. Вообще, если уж на то пошло, вместо открытия гастролей Театра русского балета получился какой-то Пашин бенефис: он весь вечер был на сцене. Да уж, очень вовремя с учетом новостей об Ифре, которые приготовил ему Рома. Филипп по-прежнему надеялся, что они все обсудили и что Паша поддержал возлюбленного. В суматохе внезапных Роминых обязанностей по проведению классов и репетиций у Филиппа еще не было возможности спокойно с ним поговорить. Зато отсутствие соседа подарило ему отличную возможность позвонить Василю. Они не виделись каких-то пару дней да и все это время общались по переписке, но Филиппу казалось, что минула вечность. Как выдержать две недели? Как они справились с той разлукой длиной в целый май? Неужели тогда Филипп чувствовал настолько меньше, чем сейчас? Нет, не меньше. Он просто вел вынужденное существование. Грыз себя виной, топил ночами лицо в подушке, читал старые сообщения, падал за сценой в обмороки, лечил на больничном нервы — все думали, из-за «Спартака», а он из-за Васи. Он и не справился с той майской разлукой. Пришел к Василю первым, потому что иначе не мог. Промучился месяц и сдался. Больше мучиться не хотелось, пусть даже теперь, в отличие от мая, Василь его ждал. — Я соскучился, — с тоской признался Филипп, лежа на гостиничной кровати. Василь глядел на него с экрана айфона, и лишь омерзительное качество видеосвязи сдерживало порывы делать бесконечные скриншоты. Какой же Волчонок красивый. До чего в нем все выразительно, живо, уникально. Даже в этом пиксельном качестве Филипп не мог им налюбоваться. Такие родные черты лица. Губы, которые бы прямо сейчас целовать, чуть изогнулись в улыбке, а между бровей пролегла напряженная складка — это Василь так смущался, робел от чувств, которые в нем пробудились от слов Филиппа. Вот и глаза от камеры отвел. Бездонные глаза, в которых прячутся потемки его души. Филипп сам себя не узнавал. От любого жеста Василя сердце выделывало акробатические номера. Что вообще происходит? А, точно. Это любовь. Чтобы предотвратить лавину чувств, которая сметет все на своем пути и наверняка испугает Волчонка, Филипп лукаво подмигнул ему: — Все еще не хочешь обсудить наше прощание? — А надо? — удивился Василь. Он, кажется, не понял, какой именно момент прощания Филипп имеет в виду. — Ну как сказать… — Филипп весело перекатился на спину, держа перед собой айфон. — Тебе не интересно узнать мою реакцию на то, что произошло? — Я видел твою реакцию, — внезапно понизил тон Василь. Ага, он все-таки понял. Это хорошо. — И как тебе? — игриво спросил Филипп. Василь помрачнел: — Что как? — Моя реакция. Вслед за этим уточнением последовала продолжительная пауза в сопровождении такого же продолжительного вздоха, а затем Василь, отклонившись из кадра, вернулся с гитарой: — Я тут сочинил один рифф. Вернее, обработал то, что давно крутилось в голове. — Вася, не уходи от темы, — Филипп добавил в голос строгие нотки. Василь поджал губы, точно от учительского замечания, и легонько заиграл на гитаре. Это был тихий, на первый взгляд незамысловатый фоновый перебор, но Василь прикасался к струнам так нежно, что каждая нотка царапала Филиппа воспоминаниями о затаенном трепете, с которым эти музыкальные пальцы дотрагивались ночами до его обнаженной кожи. Опять он за свои запрещенные приемы. — Вась, — Филипп изменил тон с озорного на доверительный. — Давай поговорим. — Я хотел порадовать тебя перед отъездом и долгой разлукой, вот и все, — протараторил Василь. На гитаре темп тоже ускорился. Запутавшись в собственном сочинении, Василь соскочил с ритма, перевел дыхание и снова вступил. — Это было впервые, — мягко напомнил Филипп. — У нас с тобой и, насколько я понимаю, у тебя. Он был готов к тому, что Василь рассердится, вспылит, как тогда вспылил в репетиционном зале Театра русского балета, прервет звонок или заявит, что в сексе главное практика, а не болтовня. — Тебе понравилось? — почти неслышно из-за гитарной мелодии обронил Василь. В камеру он не смотрел, а то бы сразу увидел, как просиял Филипп. — Ты же сказал, что все понял по моей реакции, — Филипп резво крутанулся по кровати на живот. Василь склонился к гитаре, так что пару секунд на экране маячила лишь его встопорщенная макушка, а затем стыдливо глянул на Филиппа исподлобья: — Я давно думал о том, чтобы… попробовать. С тобой. — Я тоже давно об этом думал, — улыбнулся Филипп. — И как тебе эксперимент? Василь втянул голову в плечи. — Вась… — Мне стремно это обсуждать, — наконец набравшись храбрости, сознался Василь. — Почему? — удивился Филипп и тут же обидчиво спросил: — Тебе было неприятно? — Нет, приятно, очень, — смоляной взгляд перепугано взметнулся в камеру, и на короткий миг Василь забыл про скованность. — С тех пор, как ты уехал, я без конца об этом думаю. — Да неужели? — Филипп соблазнительно прикусил нижнюю губу. Этого хватило, чтобы Василь выпал из разговора и провалился в зачарованное созерцание. Боже, как Филипп любил его в такие моменты. Васино обожание и то вдохновение, которое он черпал в случайных словах или жестах Филиппа, становились практически осязаемыми и, перетекая от одного к другому, обоим придавали сил. От влюбленных взглядов своего Волчонка Филипп всегда начинал в себя верить. Василь мог рассматривать его бесконечно, поэтому через некоторое время Филиппу пришлось возвращать его в реальность: — Вася, прием. — Прости, — Василь захлопал глазами. — О чем мы говорили? — О том, чтобы не стесняться обсуждать друг с другом секс. Василь издал измученный вздох. — Это важно, — настойчиво добавил Филипп. — Мне, конечно, нравится, как ты без слов угадываешь мои желания. Это возбуждает. Василь не удержался от беглой улыбки. Довольной, кстати, улыбки. — Но я не такой тонкий психолог, — продолжил свою мысль Филипп. — Мне было бы проще, если бы ты говорил мне о том, чего хочешь. Или о том, что ты бы хотел попробовать, но не решаешься. Или о том, что тебе неприятно. В общем, обо всем и словами через рот, Вась. Василь еще немного помолчал, а следом выдал потрясающе дипломатичный ответ: — Я буду иметь это в виду. Внезапный финт, с одной стороны, восхитил Филиппа. В самом деле, давно ли его лесной Волчонок стал таким острым на язык? С другой стороны, поражение Филиппа не устраивало, а последнее слово, оставшееся за Василем, Филипп расценивал не иначе как свое поражение. Ему было жизненно необходимо раскрепостить насупленного недотрогу — и не столько для себя, сколько для него самого. Филипп чувствовал, что Василь постоянно борется с комплексами и, пытаясь их подавлять, лишь сильнее зацикливается. Сам Филипп не испытывал трудностей с принятием себя и своей сексуальности: у него все случилось само собой, в подростковом возрасте и без лишней рефлексии. Василь без рефлексии не умел. — Хочу задать тебе один интимный вопрос, — пошел на новый круг Филипп. Василь, старательно изображая, что играет на гитаре, навострил уши. — Раз уж мы с тобой находимся за тысячи километров друг от друга, не встретимся ближайшие две недели, и на дворе ночь, — Филипп заговорщически приглушил голос, — то можно обсудить кое-что откровенное. — Например? — как бы вынужденно поинтересовался Василь. — Какое порно тебе нравится? Василь вздохнул: — Филипп… — Что?! — Филипп смеясь всплеснул руками. — Что в этом такого? Так, даже не начинай, что ты не смотришь порно, окей? Вместо дальнейших протестов, охов и падений в обморок Василь вдруг придержал струны и, промокнув губы кончиком языка, повел плечами: — Все смотрят. Такой ответ был явным прогрессом. Однако кроме простого морального удовлетворения Филипп внезапно ощутил и удовлетворение несколько иного свойства. — Какой у тебя любимый жанр? — он сощурился с легким озорством. Теперь хотелось узнать все, что остается за дверью комнаты в Песках. — Классика или что-то поинтересней? Твинки или медведи? Может, соло? Или групповой секс? Или гетеро? Я вот иногда смотрю гетеро. Натуралы меня возбуждают. Василь повесил голову и выдавил что-то похожее на пыточный стон. — Ну все, Вась, ладно, — смиренно остановился Филипп. — Прости, если это перебор. Я понимаю, что долгое время тебе не с кем было поговорить. Я не давлю. Мне просто кажется, что это нас сблизит и тебе самому тоже… В этот момент Василь поглядел прямо в камеру, и Филипп осекся, увидев его улыбку. — Мой любимый жанр — это ты, — произнес Василь тем самым тоном, проникновенным и струящимся, словно ласкаемые ветром песчинки, от которого у Филиппа по всему телу пролетала волна удовольствия. Растерявшись от чувств, Филипп глупо забормотал: — В смысле я? Я не снимаюсь в порно. Хотя мне предлагали пару раз. Мне в ЦС чего только не предлагали… — С тех пор, как мы познакомились, я думаю о тебе, когда… — тут решимость Василя чуть дрогнула, — когда остаюсь один. Реакция у Филиппа в штанах себя ждать не заставила. Да что ж такое. Этому демону даже пальцами щелкать не надо, чтобы сводить с ума. — Я стал равнодушен к другим, — заявил Василь без малейшего хвастовства или желания угодить. Он, как обычно, объяснял очевидные для него факты. — Когда мы расстались в мае, я понял, что видео в Сети мне больше не интересны. Я ничего от них не чувствовал. Сначала даже испугался немного. Думал, что-то случилось и нужно идти к врачу. Но когда мне стало не так убийственно больно от мыслей о тебе… — тут Василь замолк, уловив рваный вздох Филиппа. — Я не буду рассказывать, если тебе неприятно. — Все в порядке, — пискнул Филипп. — В общем, я не выдержал, зашел к тебе в Инстаграм, и меня накрыло от первой же фотки, — немного пристыженно сознался Василь. — Тогда я понял, что со мной и почему меня больше ничего не возбуждает. Филипп ушам своим не верил. Ему казалось, такое бывает только в диснеевских сказках. А да, в диснеевских сказках этот момент опускают. — Подожди, то есть ты всерьез смотришь мои фотографии вместо порно? — кое-как усмиряя кипящую смесь шока, любви и влечения, выговорил Филипп. Василь кивнул: — Да. — До сих пор? — До сих пор. — Пиздец. — Я не маньяк, правда, — Василь неуклюже улыбнулся. — Я просто тебя люблю. — Вась… — Филипп отвел от экрана глаза. Как же хотелось его сюда, прямо сейчас, всего целиком, немедленно. Долбанные гастроли. — Все нормально? — на всякий случай уточнил Василь. — Я не знал, как ты отреагируешь, но и врать не хотел. — Мой парень дрочит на мои фотки вместо порно. Что может быть романтичней? — с умилением отозвался Филипп. Василь подзавис, перерабатывая иронию, и наконец переработал ее в цоканье: — Пошел ты. — Может, я тоже хочу смотреть твои фотки, — хмыкнул Филипп. — Только у меня их нет. — Я не фоткаюсь, особенно без одежды, — как всегда, проворчал Василь. Филипп невинно хлопнул ресницами: — Даже для меня? — В смысле даже? — нахмурился Василь. — А для кого мне еще фоткаться? Филипп засмеялся и аккуратно поставил айфон на прикроватную тумбочку. У него возникла одна идея. — Раз я далеко, раз ты видишь меня только на экране, и раз ты любишь на меня смотреть… — он сел перед камерой, — то смотри. Он никогда еще не делал подобного, и оттого ощущения были вдвойне острей. Не отводя призывного взгляда от потрясенного Василя, Филипп неторопливо потянул футболку вверх за нижний край, другой рукой поглаживая обнажающиеся участки тела: — Тебе нравится? Он напряг пресс, демонстрируя твердые кубики, которые Василь любил плавно очерчивать кончиком языка, и, проведя свободной рукой по рельефу груди, стащил футболку через голову: — Хочешь еще? Василь с такой силой вцепился в гитарный гриф, что костяшки побелели. А Филипп вошел во вкус и невесомо дотронулся до завязок на своих флисовых штанах. Василь затаил дыхание в ожидании продолжения. Но Филипп не торопился. Ему хотелось подразнить своего зрителя, и он беспечно покрутил завязки. Глаза у Василя заполыхали, жадно следя за Филиппом и мельчайшими движениями его пальцев. Распаленный взгляд ласкал Филиппа в паху, жегся страстью, и Филипп под его натиском соскользнул рукой с завязок, сжал себя и прикрыл глаза с блаженным стоном. Айфон шумно задышал. — Присоединяйся, — промурлыкал Филипп, спуская домашние штаны ниже тазобедренных косточек. Белья на нем не было. Еще чуть ниже. И еще… — Хочу, чтобы ты смотрел на меня, — прошептал Филипп. Это было лишним. Увлекшись, Филипп совсем забыл, какой его Волчонок чувствительный к экспериментам. Пунцовый и ошалелый, Василь вдруг отпрянул от камеры, замотал головой — и прервал звонок. — Да ну ты серьезно?! — рявкнул на айфон Филипп. Через несколько минут Василь написал: «Я так не могу. Прости. Это не потому, что я не хочу. Наоборот, я хочу слишком сильно. Ты безупречен. Ты неповторим. Ты как Млечный путь. Ты тысячи звезд. Я просто не знаю, как себя вести. Не понимаю пока. Мне надо подумать». — Господи боже, — Филипп швырнул айфон на матрас и отправился в душ: доводить начатое до конца. Вернувшись, он обнаружил еще одно сообщение от Василя, теперь голосовое: — Доброй ночи, моя Муза. Я тебя люблю. За эти нежные голосовые Филипп был готов простить ему все на свете. Да и нечего было прощать. Все-таки Рим, как и Васина сексуальность, тоже не сразу строился. Спать Филипп лег в гордом одиночестве. Рома вернулся только в пятом часу утра, и, как ни старался прокрасться к постели на цыпочках, соседа своего все-таки разбудил. — Нет, вы посмотрите на него, — пробурчал Филипп из-под одеяла, одним глазом поглядев на время в айфоне. — Шляется полночи не пойми где, домой возвращается пьяный. Это что такое? — Я не пьяный, — возмутился Рома, с показательной целеустремленностью стаскивая через голову застегнутую на все пуговицы рубашку. Получалось не очень, и в итоге Рома, потеряв равновесие, плюхнулся на кровать. — Ну, чуть-чуть пьяный. Филипп умиленно засмеялся: — Ох, Подсолнышек… — Не называй меня так, это личное, — грозно потребовало худосочное привидение. — Да какого… Ну все, я застрял. Помоги, пожалуйста. Вставать Филиппу страшно не хотелось, поэтому он выполз с кровати половиной туловища и потянулся на помощь другу, прибегнув к своему акробатическому мастерству. — Тебе двадцать семь лет, а пить ты так и не научился, — расстегивая пуговицы, весело пожурил Рому Филипп. — Ты хоть с Пашей был, горе луковое? — Во-первых, мне двадцать шесть, — пропыхтел Рома. — А во-вторых, да, с Пашей. Мы гуляли по Парижу. Вдвоем, — гордо добавил он, чем позабавил Филиппа еще сильнее. Утренний класс в Гранд-Опера Рома, конечно, не вел. Клятвенно пообещав Филиппу «завязать с алкоголем», он остался досыпать и приводить себя в порядок. Наблюдая за тем, как он, измученный и лохматый, шаркает по номеру от кровати до ванной и умывается там со страдальческими стонами, Филипп даже немножко растрогался. Он никогда не видел Рому с похмелья. Рома был чистой воды сомелье, который двумя пальчиками держит бокал шампанского и дополняет слова собеседника крохотными эстетскими глотками. На всех ресторанных корпоративах Театра по случаю открытия или закрытия сезона, постановки нового спектакля или чествования Благовольского именно Рома оставался к концу среди самых вменяемых. Недотрога Артем на его фоне казался тем еще кутилой. А вообще они с Ромой оба не умели пить. Только Рома, зная это, осторожничал и сдерживался, а Тёму сразу разматывало. По пути на общий сбор в главный холл отеля Филипп встретил Пашу, который, такой же косой, как и любовь его жизни, крался по коридору, пользуясь отсутствием остальной труппы. — На моей кровати только не трахайтесь, — напутствовал его Филипп. Ромаша явились в Гранд-Опера после обеда, причем, как ни странно, трезвые. Филипп и уже посвященная в ночную историю Ксюша только диву давались, как им это удалось. — Они точно трахались на моей кровати, я чувствую, — пробубнил Филипп себе под нос, глядя, как Рома счастливо порхает за кулисами, словно Дюймовочка, повстречавшая Короля эльфов. — У них медовый месяц без свадьбы, — прыснула Ксюша. — Ну или конфетно-букетный период заново начался. С Ромашей явно что-то творилось. Помимо всего прочего, в Опера Гарнье они приехали на одном такси. На это никто не обратил внимания, но Филипп-то знал, какой Паша параноик. Он на людях боялся лишний раз глянуть на Рому, избегал его всеми правдами и неправдами и уж точно не сел бы с ним вместе в такси. Рома сказал ему про Ифре. Паша все знает. Но как бы ни жаждал Филипп подробностей, выцепить Рому не удалось: все были слишком заняты вечерним выступлением, а генеральный прогон затянулся таким бессовестным образом, что у артистов практически не осталось времени на сборы, не то что болтовню в гримерках. Кто-то уже танцевал вчера, но для большинства сегодняшний выход в «Болеро» был премьерным. Благовольского эти душещипания заботили куда меньше, чем невычищенный, как он считал, балет. На самом деле балет был не просто вычищен — он был вылизан или, как выражался Филипп, выдрочен. Русский театр замахнулся показать всемирно известную работу французского хореографа на главной французской сцене для французов. У них не было права на ошибку. В течение последних трех месяцев они репетировали «Болеро» тысячу раз со всеми педагогами Театра начиная Ромой и заканчивая Мищенко. Они бы могли представлять этот балет на Олимпийских играх. Но Благовольскому было мало, и он тревожился до победного. Не за них, конечно. За себя и свою репутацию. — Так, котята, прикрываем глазки, не двигаемся, — гример по имени Николай, которого Филипп впервые встретил позавчера в аэропорту Шарль-де-Голь, перебегал между артистами прямо в кулисах, чтобы в последний момент побрызгать каждого фиксатором макияжа. Про эти фиксаторы в их достопочтенном Театре никто раньше знать не знал, особенно мужская половина труппы, которая на действия нового гримера реагировала неоднозначно. Кто-то просто отмахивался от «ерунды», кто-то кривил нос, кто-то вопросительно приподнимал брови, а кто-то закрывал глаза, бесстрашно вверяясь мастерству профессионала. — Спасибо, у меня свой, — цокнул на гримера Филипп. Тот улыбнулся и сделал комплимент его глазам. Вернее, макияжу глаз. — У меня просто руки из правильного места, — высокомерно фыркнул Филипп, чтобы Коля-он-же-Ник не решил ненароком, будто добрые слова могут быть приятны. Филипп попросил Ксюшу снять «Болеро» из кулис, чтобы после пересмотреть общую картину и свои огрехи, однако, оказавшись на сцене, вдруг понял, что это не нужно. Он сам, Рома через пять стульев слева, и сами стулья, и остальные артисты, и прима их труппы Диана Бессонова, сидя на корточках в центре стола, и публика, что затаила дыхание, — все схлопнулось в черноту, размазалось, перемешалось и пропало, но вот откуда-то из пустоты зашелестели барабаны, и первые ноты покатились, как бусины, и флейта догнала их и поймала на нитку, вот дрогнули кисти Дианиных рук, на сцену пролился свет, и с новым вздохом — Филипп ожил в балете. Все остальное осталось вне, Филипп ничего о нем больше не знал. Зато он знал «Болеро», он был частью этой красивой вселенной, и пульс музыки, став его пульсом, лейтмотивом вел его за собой. Из крохотной точки он все разрастался — ему было тесно в толпе у стола. Он хотел еще выше, еще больше. Он чувствовал, как накрывает сцену собой. Он чувствовал все. Он и был всем. «Болеро» началось и закончилось в нем, не в Диане. За двадцать минут он родился, прожил, погиб и воскреснул, а этого так никто и не видел. Филипп обожал и ненавидел то, что «Болеро» с ним делает. Премьера случилась, зал рукоплескал, а он на поклонах думал лишь о том, как бы выстоять на трясущихся ногах и не разрыдаться. Через две недели балета в его жизни больше не будет. После такого он не мог вернуться в отель и лечь спать. Это было бы просто бесчеловечно. На Рому вторую ночь подряд рассчитывать не стоило, Ксюша тоже отчего-то устала, хотя вообще не выходила на сцену, а видеть рядом приятелей по кордебалету или малознакомых попутчиков вроде гримера Коли Филипп не хотел. Нырнув из ослепительной Гранд-Опера в золотящуюся летнюю ночь, он достал из кармана айфон и просто спросил: «Ты занят?» «Для тебя нет», — через минуту ответил Василь, и Филипп, просияв в улыбке, повел его на свидание по Парижу. Он никогда тут еще не был, плохо ориентировался в пространстве и совершенно не знал французского, но это не помешало ему добраться до главных достопримечательностей, чтобы показать их Василю по видеосвязи. Они гуляли по Елисейским полям, восхищались Лувром и бродили по близлежащим улочкам, пока Филипп, увлекшись болтовней, не заблудился и Василь не помог ему найти путь, проложив маршрут на своих картах. Оказывается, Вася ни разу не ездил за границу и у него даже не было загранпаспорта. Он никогда не летал на самолете. А самое дальнее его путешествие было в Сочи с бабушкой после школы. — Да все как-то не получалось, — пристыженно сознавался Василь, имея в виду, что на путешествия у них не было денег, а Филиппу в ответ хотелось показать ему весь мир. Они дошли до Эйфелевой башни, и Филипп, присев на траву среди сотни других туристов, попросил Василя сыграть ему вчерашнюю мелодию. Качество по мобильному интернету было не очень, куда хуже, чем по гостиничному вай-фаю, но Филиппу хватило. Перед ним, вся в огнях, высилась Эйфелева башня, и он смотрел на нее под лучшую на свете музыку. — Ну и кто из нас шляется по ночам? — зевнул Рома, когда Филипп вернулся в отель в половину четвертого утра. Филипп махнул на него рукой и рухнул поперек кровати: — Отстань от меня, я счастлив. Наутро Рома снова вел класс, а Паша задорно исполнял все его комбинации, будто тот бесящий однокашников отличник, который напоминает педагогу, что они не повторили адажио с левой ноги. Терпеть неизвестность Филипп больше не мог. Ромаша что-то замыслили. Надо было срочно выяснить что. Интрига долго не продержалась. На перерыве после класса, готовясь к предстоящим репетициям, Рома наконец нашел время пообщаться с другом. — Мы все решили с Леоном, — умиротворенно заявил он. — Мы нашли идеальный компромисс. — Это какой? — с подозрением уточнил Филипп, наматывая на правую стопу эластичный бинт. Аж нога разболелась от всех треволнений. — В вопросе Ифре вроде как не может быть компромисса. Ты или едешь, или нет. — Я не еду, — Рома улыбнулся, что несколько противоречило эмоциям, которых Филипп от него в таком случае ждал. — Ну и почему ты такой довольный? — ворчливо спросил Филипп. — Ты же мечтаешь о работе с Ифре. — Я обсудил это с Пашей.... давай я, — наблюдая, как Филипп возится с бинтом, Рома не выдержал и решил помочь другу. Движения Роминых пальцев были бережными и в то же время отточенными. Он закрепил повязку у Филиппа на голеностопе безо всякого труда. — И как Паша отреагировал? — вернулся к сути Филипп. Рома на секунду промешкал с ответом — на ту самую секунду, по которой Филипп все понял. — Паша меня очень поддерживает в стремлении стать хореографом, — складной лиричной песней пролился Ромин голосок. — Он предложил обсудить это с Леонидом Евгеньевичем, и тот согласился взять меня со следующего сезона педагогом-репетитором с возможностью что-то ставить в дальнейшем. Я буду преподавать. Это замечательно. — В нашем театре? — Филипп не скрывал скептицизма. — Да, в нашем, — кивнул Рома, продолжая поправлять повязку у Филиппа на ноге и поглаживать ее то ли забывшись, то ли безмолвно прося о поддержке. — Это лучший вариант. Так я смогу заниматься тем, чем хочу, и Паша продолжит карьеру. Никому из нас не придется страдать. Прямо камень с души упал. — Нихера у тебя не упало, — срикошетил Филипп и хотел добавить что-то еще, но Рома не дал, вдруг глянув ему в глаза: — Фил, не всегда все происходит, как ты хочешь. Воплотить идеальный план практически невозможно. Жизнь вносит свои коррективы. С этим приходится смириться. Я считаю, что все сложилось хорошо. Я доволен. — Ок. Как скажешь, — фыркнул Филипп, обиженно выдернув ногу из-под его заботливой руки. Он не должен был в это вмешиваться. Эта история не имела к нему отношения. Прямого отношения уж точно. Если Рома решил просрать свой шанс, ничего не поделаешь. Это его жизнь, его шансы и его решения. Филипп как только ни пытался убедить его принять предложение Ифре — все без толку. Рома выбрал синицу в руках. Это его право. Нужно отпустить ситуацию и расслабиться. Филипп не умел отпускать и расслабляться, когда невооруженным взглядом видел правильный вариант, который другие не видели по каким-то тупым причинам. Ну оно же вот здесь, лежит на ладошке, просто возьми! Как можно отказываться?! Филиппа аж трясло, когда близкие упускали плывущие к ним возможности. Но он не имел права давить и заставлять людей принять свою точку зрения, даже если был уверен, что потом они ему еще спасибо скажут. На эти перемены его натолкнул Василь, который, сорвавшись в Театре русского балета на просьбы Филиппа устроиться к ним концертмейстером, с тех пор постоянно рычал, что им «помыкают» и, словно школьник, даже начал назло Филиппу морозить уши. Дошло до того, что почти любой самый безобидный совет вроде «Возьми зонт, там обещают дождь» Василь воспринимал в штыки. Потом он промокал до нитки и сердился то ли на Филиппа, то ли на природу, зато был спокоен, что им не командуют. Они не раз это обсуждали. Вот об этом, в отличие от секса, Василь был не против поговорить. В итоге Филипп согласился, что лезть в чужую жизнь нельзя, как бы ни хотелось причинить добро, потому что добро далеко не всегда для тебя значит то же, что для другого человека. Можно объяснить свои аргументы, и то если другой готов слушать, но конечное решение все равно остается за ним. И что бы он ни решил, это нужно принять. После долгих обстоятельных разговоров с Василем Филипп пытался следовать этому правилу. Да в жопу. Из любых правил есть исключения. Вечером, пока Рома был в душе, Филипп стащил его телефон, нашел номер Леона Ифре, быстро скопировал на свой айфон, а затем так же стремительно настрочил письмо: «Добрый день, месье Ифре! Меня зовут Филипп, я артист Театра русского балета. Вы должны меня помнить, я исполняю партию Тибальта в вашей постановке Ромео и Джульетты. Простите, что беспокою. Я взял ваш номер у Ромы, он об этом не знает, и я никогда бы так не поступил, если бы не крайний случай. Я знаю, что вы предложили Роме работу. Он очень хочет согласиться, он мечтает работать с вами, вы его кумир. Это правда. Быть хореографом и педагогом для ваших артистов вершина его счастья. Он отказывается из-за своего жениха Паши. Паша танцует в вашем балете Париса, он премьер и он боится терять то, что у него есть в России. А Рома его любит и боится настаивать на своем. Сегодня я узнал, что Рому приняли педагогом в наш театр. Он согласился, но он несчастлив. Месье Ифре, я прошу вас что-нибудь сделать. Рома вас очень уважает. Если вы приедете, встретитесь с ним лично, скажете ему пару добрых слов — он пойдет за вами куда угодно. Пожалуйста, не бросайте его, помогите ему сделать этот шаг. Вы же знаете какой он талантливый и как он раскроется во Франции рядом с вами. Просто поддержите его. Еще раз извините. Я не мог поступить иначе» Поскольку французского Филипп не знал, ему ничего не оставалось, кроме как загнать письмо в переводчик и надеяться, что Леон Ифре уловит главную суть. Но на всякий случай в качестве постскриптума Филипп приписал: «Excuse mon français». Остаток вечера Филипп себе места не находил, ничем не мог заняться и каждые две минуты проверял WhatsApp: прочитал или нет. Сообщение было доставлено. Ладно, если не сегодня, то, может, в ближайшие пару дней прочитает. Он ведь общается с Ромой, значит заходит в приложение. Да и уведомление ему все равно должно выпасть… о боги, прочитал! Филипп глядел на эти две синие галочки из полуобморочного состояния, попутно играя для Ромы самую беспечную и бестолковую версию себя. Что если Ифре ответит? Что если не ответит? Пиздец, он написал Леону Ифре, и тот увидел его сообщение. Он ждал до двух ночи, забыл даже с Василем попрощаться и опомнился слишком поздно, когда Вася ушел из Сети. Ифре так ничего и не написал. Стало, конечно, обидно: видимо, плевать постановщику на Рому. А еще стало стыдно, что бросился к человеку за помощью с распахнутой душой, а тот просто заигнорил. Посмеялся там, наверное. Или не понял корявый перевод и даже не стал разбираться, что за придурок ему пишет. Или счел ниже своего достоинства вступать в переписку с каждым встречным-поперечным. Ну и пожалуйста. Ну и не нужно. Следующим утром Филипп приехал в Опера Гарнье мрачнее тучи. Он злился на Ифре, усталость от недосыпа накопилась, к тому же вечером их ждало очередное «Болеро», а вместе с ним эмоции, что выворачивают душу наизнанку. Филипп был измотан. Улегшись под станок, он уставился на золотые потолочные росписи и включил себе в наушниках Дебюсси. Надо как-то выжить два часа. Потом Вася проснется на работу и спасет его. Долбанная разница во времени. Внезапно вокруг Филиппа началось чересчур активное движение. Артисты засуетились, забегали вдоль станков, а голоса стали такими громкими, что перекрыли «Лунный свет». Филипп с недоумением поднялся в сидячее положение, и в этот момент айфон выпал у него из руки. — Bonjour… Content de vous revoir… Bonjour… По залу в сопровождении обалдевшего Благовольского, улыбаясь тепло и немного застенчиво, собственной персоной шагал Леон Ифре. Незачем и говорить, какой фурор произвело внезапное появление именитого постановщика. Обнадеженные шепотки о том, что Ифре «заскочит поздороваться», то и дело летали по труппе, но, по большому счету, никто не верил, что он найдет время и желание еще раз с ними пересечься. В какой бы доброжелательной атмосфере ни прошла постановка «Ромео и Джульетты», Леон Ифре был слишком яркой звездой и вряд ли всерьез привязался за две недели к иностранным артистам. Он выполнил договоренности с Театром русского балета, получил гонорар и отправился реализовывать следующий из длинной очереди своих проектов. Но сейчас он стоял посреди помпезного Танцевального фойе Гранд-Опера, окруженный восторженными артистами, и каждый хотел сказать ему: «Bonjour», пожать руку или хоть просто попасться на глаза. Когда Благовольский не командовал общением с Ифре, артисты наконец сделали то, о чем французский постановщик просил их еще в Петербурге: расслабились. Ифре со всеми здоровался, фотографировался, обнимался — это и правда напоминало душевную встречу с фанатами. Благовольский же топтался в углу зала, как персонаж The Sims, о котором забыли. Он просто не знал, что делать. Его застали врасплох, он не подготовил свою лучшую личность и был вынужден импровизировать, а это Благовольскому всегда давалось тяжело. В восторженном переполохе артисты не сразу заметили на Ифре танцевальный комбинезон и мягкие балетки вместо уличной одежды. — Вы будете вести у нас класс?! — оторопело спросили девчонки из кордебалета. Но Леон Ифре не собирался вести класс. Он собирался принять в нем участие. Все то время, что постановщик общался с артистами, Рома стоял рядом ни жив ни мертв. Для него встреча с Ифре стала такой же внезапной, как и для остальных. Зная французский, он помогал с переводом, но совершенно не понимал происходящее. Наконец, кое-как высвободившись из бесконечных женских объятий, Ифре отвел Рому в сторонку, вкрадчиво сказал ему о чем-то, заставив покраснеть до самых корней волос, а после с невинной улыбкой прошел к свободному месту у станка. Он действительно хотел взять у Ромы класс наравне с прочими артистами балетной труппы. Опомнившись только в этот момент, Филипп переглянулся с Ксюшей, в распахнутых глазах которой, как две капли воды, отражалась его собственная мысль: «О.х.р.е.н.е.т.ь». Артисты рассредоточились вдоль станков, концертмейстер Людмила Федоровна заняла место за инструментом, Благовольский изможденно осел на подставленный помощниками стул, а Рома, сделав глубокий вдох, шагнул в центр зала: — Доброе утро! Зазвучало фортепиано, и все, включая Леона Ифре, сделали положенный поклон педагогу. Сдержанно кивнув в ответ, Рома что-то прочирикал на французском, после чего Ифре, заулыбавшись, отошел от своего крайнего станка и взял курс на другой станок, центральный. Оказывается, он по незнанию — хотя, конечно, он все знал — занял место среди кордебалетных артистов. Рома хотел поставить его рядом с премьерами. — Освободите, пожалуйста, место для месье Ифре, — деликатно велел он. — Да, можно здесь. Благодарю. Теперь Леон Ифре встал рядом с Пашей, но Паше это, похоже, не то чтобы понравилось. Он вообще заметно напрягся от появления хореографа. Если в прежние дни он сиял, поддерживая своего Подсолнышка безраздельным вниманием и самоотдачей, то сейчас сник и вновь, как на любом обычном классе, повторял комбинации буднично и формально. Это было особенно заметно на контрасте с самим Леоном Ифре, который будто бы выкачал из Паши всю жизнерадостность и забрал себе его вдохновение. Но боже правый, как Ифре танцевал! В Петербурге он практически ничего не исполнял в полную силу: либо изображал руками, либо проходил в полноги. Артисты к этому относились спокойно. Леон Ифре уже закончил карьеру как исполнитель, ему, если верить сведениям из интернета, было почти сорок пять лет — солидный возраст для танцовщика. Однако на Ромином классе в Парижской опере никто бы и не подумал назвать его старым, слабым или потерявшим форму. Он был в превосходной форме и ничуть не уступал действующим солистам. Даже если какие-то па ему уже не покорялись, например, долгие комбинации на полупальцах, он знал это заранее и вносил ненавязчивые изменения, благодаря которым мог выглядеть выигрышно. Артисты не переставали стрелять в него любопытными взглядами. Филипп тоже стрелял. Часто ли увидишь за практикой хореографа такого уровня! Уверенность Ифре и чистое удовольствие, сквозившее в каждом его движении, поражали. Он улыбался Роме, одобрительно кивал его комбинациям и комментариям, старательно выполнял заданные па и буквально расцвел, когда Рома, проходя между станков, вдруг набрался смелости поправить ему, Леону Ифре, чуть поникшую кисть руки во второй позиции. Филипп им восхищался. Даже если, несмотря на возраст, он по-прежнему превосходно танцует, внутри себя он ведь чувствует перемены и замечает потери техники. Даже если окружающие не видят, он-то видит, что больше неидеален, что стал хуже себя прежнего. Филипп попытался представить себя на его месте и ужаснулся. Он бы ни за что не смог сохранить оптимизм и так искренне радоваться танцу. Танец бы олицетворял ушедшую молодость. Теряя хоть немного в течение отпуска или болезней, Филипп и то паниковал, что все пропало. А Леона Ифре танец продолжал воодушевлять. Самое удивительное, что это воодушевление заряжало и всех вокруг. Потрясающий человек. Артисты были уверены, что Ифре ограничится экзерсисом у станка, но он решил выйти и на середину. Уже немножко привыкнув к смене ролей, Рома приветствовал хореографа ослепительной улыбкой, а Паше пришлось уступить ему свое королевское центральное место в первой линии первой группы. Наблюдать за Ромашей было не менее интересно, чем за самим Ифре. Рома светился с самого начала класса. Даже Ксюша, которая общалась с ним теснее всех, призналась, что никогда его таким не видела. Ну, разве что после Пашиного предложения руки и сердца. Он приосанился, будто бы даже вытянулся в рост, горделиво расправил хрупкие плечи, как птица расправляет крылья, и превратился в Педагога. Его комбинации были грамотными, голос громким и убедительным, он давал емкие замечания, успевая следить за каждым артистом. При этом он не терял обаяния и создавал самую дружественную, уютную и открытую для самовыражения обстановку, которую только можно представить в балетном классе. Леон Ифре активно его поддерживал, и он, чувствуя это, обретал неведомые и ему самому силы. Паша же, напротив, угасал. На середине он даже ушел во вторую группу, подальше от Ифре. Филипп понимал, что с ним. У Ромы все было написано на лице. Сказать по правде, Рома обращал к Ифре такие проникновенные взгляды, что на месте Паши Филипп бы начал ревновать уже не только к творчеству. Понятно, что Ифре натурал, а Рома предан любимому человеку. Но если бы Василь кого-то обожал так же… Так, стоп. Сейчас бы еще начать ревновать его к Максу. Как бы то ни было, Филипп искренне радовался Роминому преображению и мысленно благодарил Ифре. Он до последнего не верил, что на постановщика повлиял вчерашний крик души в WhatsApp, и списывал все на банальное совпадение, однако после первой комбинации на прыжки Леон Ифре, отходя в сторону, столкнулся с ним взглядами — и незаметно подмигнул. У Филиппа сердце обмерло. Нет, не совпадение. Ифре здесь ради Ромы. На больших прыжках он решил показать настоящее мастерство. Прыжки и вращения всегда были его сильной стороной. Филипп читал, что педагоги часто отмечали стабильность пируэтов и невероятный ballon молодого Ифре. Публика замирала, когда виртуозный темнокожий танцовщик бесстрашно взмывал над сценой ввысь. Сейчас так замирала труппа Театра русского балета. Каждая Ромина комбинация, которую Ифре исполнял после всех групп, завершалась аплодисментами. Кто-то выкрикивал: «Браво!» — обычно Благовольский. У Филиппа в голове не укладывалось, что он видит все это вживую. Ему в свои двадцать четыре хотя бы немного приблизиться к уровню исполнения, которым до сих пор владеет Леон Ифре. Вот почему он поставил им с Артемом тот злополучный круг встречных шпагатов. Для него в прыжках не было ничего сложного. Рома провожал Ифре благоговейными взглядами, восхищенно ахал над каждым его sauté, прижимал ладони к груди и на короткое время все же забывал, что он здесь педагог. Ифре лишь смущенно отмахивался, отвечая ему широкими дружелюбными улыбками. Ну уж нет, эти двое просто не могут попрощаться и вновь разъехаться по разным странам. Посреди очередных оваций зал вдруг сотрясся от громогласного хлопка. Все вздрогнули. Девчонки вскрикнули. Пару секунд народ растерянно оглядывался по сторонам, пытаясь понять, что случилось, но все, кажется, было в порядке. После небольшой заминки класс продолжился. Никто не обратил внимания на отсутствие Паши. Никто, кроме Ромы, который тут же, едва хлопнула дверь, дернулся броситься следом. Но поймав на себе вопросительный взгляд Леона Ифре, опустил ладонь на станок, крепко обхватил его пальцами, словно первоклашка, который еще плохо держится в выворотных позициях, — и остался. Ждать в Гранд-Опера вечернего выступления Леон Ифре не мог. Ему нужно было ехать по делам. Ради встречи с Театром русского балета он и так наверняка что-то отменил или перенес. У таких людей график расписан на месяц вперед. Однако, прежде чем попрощаться, Ифре задержался в репетиционном зале вместе с Ромой. Присев в уголке прямо на пол, они склонили друг к другу головы и погрузились в беседу столь обстоятельную, сосредоточенную и глубокую, что Рома потом даже опоздал на генеральный прогон «Болеро». Прекрасно понимая, о чем единственном они могли говорить, Филипп жаждал подробностей, тем более что Ифре появился в стенах Парижской оперы исключительно благодаря ему, но, едва он заикнулся про Ифре с Ромой, как тут же получил однозначный, строгий и безапелляционный отказ. Рома не собирался ничего обсуждать. Тема была закрыта. Внезапная жесткость совершенно не походила на обычного Рому, который тушуется, стесняется личных тем и осторожно заглушает неудобный разговор, чтобы никого не обидеть. Все. Шутки в сторону. Больше Филипп не рискнул лезть к другу с вопросами. Зато ничто не мешало ему лезть к Паше, с которым он так ни разу и не пообщался толком на гастролях. Паша избегал Рому в остаток дня и, как обычно, проводил время с солистами, однако Филипп без труда ощущал напряжение, полное колючей обиды, которое Паша направлял в сторону задумчивого и взрослого как никогда Ромы. Прежде чем написать Леону Ифре, Филиппу даже в голову не пришло поговорить с Пашей и попробовать повлиять на Рому через него — настолько Филипп был уверен в Пашином эгоизме. Разумеется, для Паши очень удобно, чтобы Рома преподавал в Театре русского балета. Для него это было бы идеально. Вот уж нет. Фигушки. Обойдешься. Не все в этой жизни будет под тебя подстраиваться. Ладно, Филиппу просто нравилось бесить Пашу. Он хотел попробовать донести до него, насколько Роме важна работа с Ифре, и надавить на чувства любви и стыда. Паша действительно любил Рому и действительно хотел для него счастья. Главная беда заключалась в том, что себя он тоже очень любил. За пару часов до выступления Паша внезапно пришел к нему сам. Филиппа его появление в общей кордебалетной гримерке здорово удивило. Премьеры нечасто спускались с Олимпа, хотя и не потому, что брезговали или считали себя лучше коллег по цеху. Просто не хотели лишний раз вспоминать о том беспощадном аде, из которого выбрались, начав солировать. Рома в гримерке отсутствовал: его вызвал Благовольский. Художественный руководитель с Ромой вообще в последнее время не разлучался. — Привет, Фил, — Паша подтащил свободный стул и опустился на него с тяжелым, совсем не премьерским вздохом. — Здоровались, — Филипп куснул яблоко. — Слушай, я тут подумал… Филипп заинтересованно спустил ноги с гримерного столика. Ничего себе, Паша первым не выдержал и решил открыться по поводу ситуации с Ромой. — У нас с тобой все как-то… сложно, — слова давались Паше через силу, и на Филиппа он отчего-то старался не смотреть. — Наша дружба странная. Я до сих пор, спустя семь лет, не могу ее понять. Если Паша подводил к Роме и Ифре, то как-то очень сбоку. Филипп недоуменно свел брови в ожидании продолжения. — У нас часто возникают конфликты, последний вот был из-за Тибальта, — Паша сделал небольшую паузу, как будто она была нужна Филиппу, чтобы вспомнить детали. — Я рассчитывал на эту партию и никак не ожидал, что она достанется тебе. Я был очень зол на тебя. Я до сих пор злюсь, если честно. Но… Филипп не перебивал. Становилось все загадочней. — Когда мы ездили в тот лес и когда Макса оперировали, — вновь заговорил Паша, — все это показалось мне несущественным. Ты, я и Ромка были одной командой. Несмотря на все, что нас связывает, несмотря на ту… ночь между тобой и мной. Мы втроем спасли человеку жизнь. Близкому человеку. По-настоящему, понимаешь? — Паш… — Филипп не знал, что собирается ответить. Ему просто требовалась секундная передышка. Таких откровенных разговоров они с Пашей никогда еще не вели. — Я много думал об этом и вот решился тебе сказать, — тут Паша наконец обратил к Филиппу взгляд, теплый и растроганный. — Я тебя прощаю. Филипп ахнул: — Ты меня что?.. — Я тебя прощаю, — уже уверенней повторил Паша, не скрывая облегчения. — Да, прощаю. За все. Особенно за Тибальта и за то, что ты по-скотски забрал себе мою партию. Черт. Извини. Я не должен был так говорить. Я отпускаю злость. И я тебя прощаю. У Филиппа зашумело в ушах. — Ты? Меня? Прощаешь? — кое-как по словам выговорил он севшим голосом. — Ты, блять, прощаешь меня? Паша, кажется, рассчитывал на несколько другую реакцию. — Фил… — Ты че, совсем охуел? — Послушай… — Тибальт моя партия, — резко подавшись вперед, выплюнул Филипп. — Моя по праву. Так решил Ифре. — Ты корифей, ты не можешь танцевать сольные… — Да мне поебать, — Филипп едва сдержался, чтобы не прописать Паше в нос, который только-только зажил после кулака Василя. Еще даже синяк не до конца рассосался. — Хочешь выяснить, кто больше достоин этой партии? Паша закатил глаза: — Да ничего я не хочу, придурок. Я хотел поговорить по-человечески. — По-человечески, значит, — Филипп подорвался со стула, и тот со скрипом отъехал назад. Кордебалетные удивленно оглянулись. — Знаешь, что? Меня это пиздец достало. Давай выясним, кто из нас лучше и кто еще должен извиняться. — В смысле выясним? — развел руками Паша. — Я премьер, а ты корифей. — Ой, да хватит уже прикрываться статусом, — с презрением бросил Филипп. — Надевай тапки и пошли крутить на сцену. — Крутить?.. — оторопел Паша. — Ты нормальный? У нас спектакль через два часа. — Ну ты два часа явно не продержишься, — Филипп вышвырнул в мусорное ведро свое яблоко и громко обратился к присутствующим: — Господа! У нас с Павлом сейчас состоится хореографическая дуэль. Приглашаю всех на сцену. В первую очередь того, кто включит нам музыку на две четверти. Кордебалетные тотчас оживились и, затянув в предвкушении: «О-о-о!», дружной толпой побежали на сцену. По пути они стучали в двери других гримерок и звали всех с собой. Филипп нарочно привлек внимание, чтобы Паша не смог отмазаться. Теперь, как и положено дуэли, это стало делом чести. — Ты просто ебнутый, Филипп, — прошипел Паша, рваными движениями меняя за кулисами свои разогревочные дутики на балетки. Зрители уже высыпали на авансцену и расселись кто куда к большой растерянности французских рабочих, которые монтировали декорации. — Так ты же премьер. Сейчас в два счета поставишь меня на место, разве нет? — Филипп дернул плечом и вышел на сцену под восторженные овации. Правила дуэли определили тут же: Филипп и Паша одновременно исполняют скачковые большие пируэты с правой ноги. Побеждает тот, кто дольше продержится. — Ты даже восемь не накрутишь, — фыркнул Филипп, разминая толчковую ногу. — Пошел ты, — выплюнул Паша. — Я кручу тридцать два. — Мечтай. Кто-то из кордебалетных нашел бодрую фортепианную мелодию, ее на всякий случай проверили, коллективно убедившись, что вращать под нее будет удобно, после чего дуэлянтам велели приготовиться. — Только не орите, а то музыку не слышно, — велел зрителям Филипп. Те послушно притихли. — Пообещай, что примешь мою победу и перестанешь выебываться, — процедил сквозь зубы Паша. Филипп ухмыльнулся уголками губ: — Это ты мне лучше пообещай. — На старт! Внимание! Préparation! — крикнул любитель штопать свои вещи Федя, который отвечал за музыку. Филипп сел в demi plie по четвертой позиции, взял положение рук и, услышав нужный такт, начал вращаться. Мужской grand pirouette слегка напоминал женские фуэте с той разницей, что нога не сгибалась на каждом повороте, а всегда оставалась вытянутой на девяносто градусов, при этом само вращение совершалось не в момент подъема на пальцы, а, наоборот, в плие за счет мелких подскоков на пятке. Потому пируэт и назывался скачковым. Чем быстрее и дольше исполнялся трюк, тем эффектней он выглядел. По обговоренным правилам дуэли скорость вращений не имела значения, но Филипп был слишком взбешен, чтобы медлить. Он сразу набрал хороший темп и не собирался его снижать. Зрители хлопали с одобрительными возгласами. Краем глаза Филипп следил, как дела у Паши. Паша не собирался сдаваться так запросто. После шестнадцати пируэтов ни у кого из них даже не дрогнула рабочая нога. Они вращались практически синхронно. Усталость подтачивала темп, и капли пота стекали по лбу прямо в глаза, но Филипп заставлял себя держать точку и, стиснув зубы, продолжал пируэты. Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… — Фил, давай! — крикнул кто-то из парней. За него вообще болели куда активней, чем за премьера Пашу. Все-таки это были свои, кордебалетные. После тридцать второго Филипп позволил себе короткий стон и, тут же собравшись, продолжил крутить. Ну уж нет. Он ни за что не уступит этому говнюку. Хватит уже нос задирать. Прощает он его. Скотина. Гад. Сраный. Эгоист. Только. О себе. И думает. Рома. Будет. Работать. С Ифре. Сорок один. Сорок два. — Так, что тут происходит?! — разразился над сценой ошарашенный возглас. Музыка сразу смолкла, и Филипп заметил, как Паша сошел со вращений. Ну что ж. Сорок три. Сорок четыре. — Крапивин! Филипп изящно подогнул правую ногу на passe, забрал форс руками и с уверенным тройным туром завершил комбинацию в четвертом арабеске. Зрители взорвались аплодисментами. Паша лежал плашмя на полу, пытаясь отдышаться. — Здрасьте, Леонид Евгеньевич, — с лучезарной улыбкой приветствовал Благовольского Филипп. — Вы с ума, что ли, посходили?! Премии вас лишить?! Разойдитесь немедленно! — с несвойственной ему эмоциональностью приказал художественный руководитель. Похоже, он до сих пор не оправился от спонтанного визита Леона Ифре. — У нас спектакль через полтора часа! Вы должны быть на гриме! А ну живо все со сцены! — Ты не победил, — глухо просвистел Паша. — Нас прервали. — Ага, ну да, — хмыкнул Филипп, поворачивая в сторону кулис. — Просто ты еще и трус. Помимо того, что слабак. Апофеоз этой истории случился будущим вечером. В Гранд-Опера повторяли «Кармен» и «Шопениану», поэтому у большинства мужчин труппы Театра русского балета был выходной. Сидеть в отеле никто не планировал, и после дневных репетиций народ разбежался кто куда. Филипп с Ромой тоже прогулялись по Парижу, но разговор у них как-то не клеился. Рома выглядел отстраненным и серьезным, и Филипп не решался заводить с ним обычную болтовню, боясь показаться бестолковым недорослем. Он, пожалуй, впервые ощущал, что Рома старше него и, к тому же, куда образованней. Чтобы поднять другу настроение, Филипп предложил сходить в Лувр. Рома сразу оживился, потянул его за собой в сторону улицы Риволи и пообещал рассказать об истории музея и его главных экспонатах помимо «Моны Лизы». Филипп вымученно улыбнулся: — Круто… Он рассчитывал тусоваться в барах, но ладно уж: отстоять километровую очередь на вход в Лувр и поглядеть из-за голов туристов на знаменитую «Мону Лизу» тоже было неплохо. Рома так вообще чуть не ополоумел от счастья. А Василь, когда Филипп рассказал ему вечером о своих приключениях, глубокомысленно заявил, что именно в такие моменты человек покидает суетное и приобщается к вечному. — Я купил тебе магнитик с «Моной Лизой», — сказал на это Филипп. Василь удивился: — Зачем? — Не знаю, — Филипп, пожав плечами, покрутил в руке шуршащую упаковку. — Чтобы ты приобщался к вечному. И чтобы в следующий раз я увидел эту картину с тобой. Раздосадованный, что Ксюша опять выступает, когда могла бы пойти с ним по бутикам, Филипп вытащил из чемодана ролик для пресса и пошел тренироваться в лобби на этаже. Через десять минут вокруг него собрались все артисты, которые тоже проводили вечер в отеле: поглазеть на чудеса физической формы. Оказывается, Филипп единственный из труппы делал упражнение с роликом из положения стоя. — Вы прикалываетесь? — он обвел присутствующих потрясенным взглядом, но парни действительно катали ролик, стоя на коленях. Филипп даже забыл, что так можно. Ему казалось, это женский вариант. — Девочки такое вообще редко делают, — засмеялся кто-то в толпе. Ого. Ну ладно. Ксюша делает. — Теперь понятно, почему ты такой прокаченный, — восхищались артисты. — Потому что я… качаюсь? — продолжал недоумевать Филипп. — Мы все тоже качаемся, но ты прямо… вау. Как ни странно, Филипп, который давным-давно научился спокойно воспринимать повышенное внимание к своему телу, в итоге ощутил неловкость и решил вернуться в номер. Тренироваться ему все равно не давали. Филипп отлично знал, как вести себя с возбужденными мужиками в ЦС, которые лапали его торс жадными взглядами — а иногда и не только взглядами — но понятия не имел, что делать с обожанием кордебалетных приятелей, ахающих от его кубиков пресса, как малолетки. Сходите в качалку, боже правый. В номере его ждал еще один сюрприз: Рома, весь при параде, укладывал перед зеркалом прическу. — Эм, — Филипп кашлянул и помахал рукой, чтобы развеять туман из лака для волос. — Мне по-прежнему нельзя задавать вопросы? — Лучше ответь на мой, — Рома выбежал к нему из ванной. — Как я выгляжу? Выглядел он сногсшибательно: на нем были узкие брючки, сшитые словно специально для него, приталенная рубашка и аккуратный кардиган, который Филипп, кажется, однажды видел на Артеме. С волосами Рома сотворил что-то невероятное. Они лежали по голове идеальными плавными волнами, создавая впечатление столь нежное и романтичное, будто Рома сбежал из диснеевского мультфильма. — Нормально? — взволнованно спросил Рома. — Я бы тебя трахнул, — вынес вердикт Филипп. — Куда собрался-то? Но Рома не успел ничего объяснить, потому что буквально через минуту в дверь раздался стук и к ним заглянул вернувшийся с выступления Паша. — Эм… Его реакция не слишком отличалась от Филиппа. — А ты куда? — Паша осторожно шагнул внутрь номера, не сводя с Ромы ошарашенного и вместе с тем восхищенного взгляда. Неизвестно, что случилось, но Рома и правда завораживал. — Никуда, — сухо ответил Рома, продолжив сборы. — В смысле никуда? — так же потеряно переспросил Паша. Балетная сумка выпала у него из руки и шлепнулась на ковер. — Мы вроде не договаривались… — У меня встреча. — Какая еще встреча?.. — тут голос Паши начал нехорошо меняться. Филипп поспешил ретироваться в кровать, чтобы не угодить ненароком на линию огня. — Деловая встреча, ­­— в прежнем лаконичном тоне сообщил Рома и, еще разок сбрызнув волосы лаком, взял курс на дверь. — Можно пройти? — Нет, — Паша загородил ему путь. — Куда ты собрался в таком виде? Почему я ничего не знаю? — Давай потом поговорим. Филипп в жизни не видел у Ромы такую суровую жесткость, и она его не на шутку испугала. Будто их безобидный подсолнышек оказался лишь ширмой, которую настоящий Рома наконец-то устал держать. — Я тебя никуда не пущу, — бескомпромиссно отсек Паша. — И я жду объяснений. — Я не расположен к объяснениям. Дай мне пройти, — Рома уверенно шагнул в сторону и попытался обогнуть Пашу, но тот схватил его за локоть: — Я сказал, ты никуда не пойдешь. Рома охнул, но скорее от удивления, чем от боли. — Руки убрал от него, — вмешался Филипп, готовый вступиться за друга. Но Паша уже отпустил Ромин локоть и, сам шокированный своим порывом, остыл. Пользуясь моментом, Рома тут же прошел к двери. — У тебя… — Пашин голос предательски дрогнул, разбившись об острые Ромины лопатки. — У тебя кто-то есть? У тебя свидание? Ты хотел успеть, пока я в театре? Скажи мне честно, я пойму. Рома, который одной ногой уже стоял на пороге, от таких слов застыл на месте. — Что я тебе сделал? — беспомощно шепнул Паша, и Рома тут же к нему обернулся: — Паш… Филипп не сдержал громкий выдох облегчения. Это вновь был их Рома. Их милый Рома, в котором совсем нет жестокости. — Я иду на ужин с Леоном. Он пригласил, — сдавленно признался Рома. — Это не… ничего такого. Он хочет еще раз обсудить свое предложение. А я хочу это предложение принять. — Ты что? — Паша осел на стоявший рядом стул. — Но мы же с тобой все решили. Рома повесил голову, беззащитно ссутулив плечи. Сидевший на кровати Филипп ощущал себя вопиюще лишним, но с другой стороны, не мог просто встать и уйти. Ему было страшно шевелиться и тем встревать в развернувшуюся сцену, а еще он боялся оставлять Рому с Пашей без присмотра. — Это не то, чего я хочу, — собравшись с духом, произнес Рома. — Не то? — глупо переспросил Паша. Он был в полном ступоре. — Не то. Тоненькие плечи, завернутые внутрь, вдруг стали расправляться и опущенный подбородок осторожно, медленно, тяжело поднялся в прежнее положение. Рома выпрямился во весь рост, и в глазах у него засиял дивный свет. — Я буду работать с Леоном, — спокойно и окончательно сказал он. — Это моя жизнь. Она у меня одна. И я хочу брать от нее все. Паша смотрел на него со стула, не в силах даже дышать. — Я тебя очень люблю. Очень. Сегодня тот день, когда мы… — голос Ромы сорвался, и Паша тихо закончил: — Должны были пожениться. Рома судорожно закивал и, крепясь изо всех сил, прошелестел: — Я хочу, чтобы ты поехал со мной. Мы все устроим. Все будет хорошо. Я понимаю, что для тебя это огромные перемены. Больше, чем для меня, потому что тебе есть, что терять. Мне терять нечего. Кроме твоей любви. Если ты выберешь Театр, я не стану тебя осуждать. Каждый должен выбирать то, что делает его счастливым. — Ты делаешь меня счастливым, — шепнул Паша. Рома закрыл лицо руками и всхлипнул. — Меня вчера обвинили в трусости, — Паша вдруг стрельнул глазами в сторону Филиппа, который лихорадочно обдумывал, куда бы лучше рассосаться: в окно или под кровать. — Я и правда вел себя как трус. Всегда. Во всем, что касалось нас с тобой. — Паш, не надо, — Рома протестующе замотал головой. — Ты не виноват, что мы живем в обществе, которое не готово видеть наши отношения. — Мне действительно есть что терять, и я бы лучше остался в России, в Театре, — честно сознался Паша. — Но нахер мне это без тебя? — Паш… — Я жить без тебя не хочу. — Перестань… Паша поднялся со стула и, сделав два шага по номеру, заключил Рому в объятия. Нежные ручки мгновенно обняли его в ответ, и Рома спрятался на груди у любимого. — Научишь меня французскому? — ласково спросил Паша, поглаживая Рому по волосам: с предельной осторожностью, чтобы не испортить его безупречную прическу. — Научу, — Рома шмыгнул носом. — Прости, что все так… — Ну чего ты, Подсолнышек, — Паша стиснул его крепче. — Ты все делаешь правильно. Ты молодец. Я тобой очень горжусь. И люблю. Какой же ты у меня красивый, с ума сойти… В этот момент Филипп, который неслышно крался по стенке к входной двери, наконец достиг своей цели и тактично оставил Ромашу наедине. И так же тактично создал в коридоре групповой чат, в котором потребовал: «Чтобы все мне потом рассказали!» Позже он узнал, что на «деловую встречу» с Леоном Ифре они отправились вдвоем и вместе обсудили детали переезда. Ифре поблагодарил Пашу за мудрое отношение к желаниям Ромы и предложил место в своей труппе. Паша, хоть и засиделся в Театре русского балета без развития и конкуренции, по-прежнему оставался талантливым танцовщиком, с которым хотели бы поработать многие хореографы. К сожалению, стиль Ифре Паше был не близок, да и менять направление с классики на неоклассику почти в двадцать девять лет ему было психологически сложно. Ифре отнесся к Пашиному решению с пониманием, пообещав иметь его в виду как приглашенного артиста и заодно помочь устроиться в более традиционный театр. Например, в Гранд-Опера. — Чего?! — выпучили глаза Филипп и Ксюша, когда будущим утром Ромаша поделились с ними новостями на общей сходке в номере. — У Леона есть связи в Парижской опере, — не без гордости сообщил Рома. — Потому что у твоего Леона везде есть связи, — цокнув языком, добавил Паша. Рома пропустил комментарий мимо ушей: — Леон пообщается с руководством театра и попросит организовать для Паши просмотр. — Может, в корду возьмут из жалости, — хохотнул Паша, и Рома, сдавшись, с обреченным вздохом опустил голову ему на плечо. Парижская часть гастролей подходила к концу. Впереди ждали Вена, Будапешт и Дрезден. И хотя Филипп с радостью наблюдал за расцветом Ромаши, у самого кошки скребли на душе. Паша верно сказал там в гримерке: как ни крути, у них троих странная дружба. Семь лет назад Филипп по глупости едва не разрушил чужую пару, а сейчас помог эту пару сохранить. Он так и не признался, что писал Леону Ифре. Пусть остается плюсом в карме. У Ромаши начиналась новая жизнь, полная новых надежд, планов и возможностей. У Филиппа жизнь через неделю заканчивалась. Глупо, наверное, так рассуждать, но с каждым следующим гастрольным днем Филипп все острее ощущал, как балет от него уходит и в глубине души угасает творческий огонек. Он много думал над своим решением, и оно по-прежнему казалось ему правильным. Без балета ему станет легче. Он займется современными танцами, будет преподавать стрип и джаз-фанк, соберет команду из сильных девчонок, начнет выступать с ними, участвовать в концертах и чемпионатах. Он ведь этого хотел, но из-за Театра времени всегда не оставалось. Балет отнимает слишком много энергии, почти ничего не предлагая взамен. Он никогда не станет премьером. С Благовольским он разругался, а начинать с нуля в других театрах поздновато. Прежде чем кто-то даст ему шанс, придется доказывать, что в двадцать четыре еще все впереди. Филипп устал доказывать. Ему просто хотелось делать то, что он любит, и знать, что это не зря. Похоже, историю «звезды Вагановской академии» ждет несчастливый финал. Пусть так. Через неделю тот мальчик с шикарными данными, на которого возлагали надежды, исчезнет, и, может быть, наконец с ним расставшись, Филипп вздохнет полной грудью. Жаль только, что не поставить яркую точку. Еще пара выходов в «Болеро», самолет домой, беглые прощания в аэропорту. Вот и все. Вернувшись из отпуска через месяц, артисты заметят его отсутствие и лишь запоздало узнают, что он подписал заявление, пока в Театре было пусто и тихо. А как бы хотелось уйти из балета красиво. Филипп разогревался в танцевальном зале Гранд-Опера перед утренним классом, когда к нему на айфон пришло сообщение от Василя. Это было необычно, потому что Василь в это время либо спал, либо собирался на смену в «Мелодию» и, слишком занятый процессом, не отвлекался на сообщения. Филипп знал, что Василь сейчас проводит много времени с Артемом, и, хотя сам часто переписывался с другом, все равно переживал. Вдруг у Тёмы проблемы? А может… о господи, вдруг что-то с Максом?! Филипп встревоженно схватил айфон. К счастью, все было в порядке. Не считая того, что Василь прислал фотографию. Свою. От шока Филипп не сразу узнал собственное ростовое зеркало в комнате на Гривцова и отражавшийся в нем уголок кровати. Василь не стал фотографировать лицо, зато все внимание адресата сразу приковывал подтянутый обнаженный торс с когтистым вороном-защитником на груди и покрытые причудливыми узорами музыкальные пальцы, которые шаловливо, самыми кончиками, притрагивались к низу плоского живота, будто приглашая и вместе с тем останавливая любопытного зрителя. Снимок заканчивался на самом интересном месте, еще чуть-чуть и — Филипп не удержался и, промокнув пересохшие губы кончиком языка, продолжил по памяти. На первый взгляд невинная и ненавязчивая, фотография источала чувственность. Хулиганские татуировки по правой руке, которая легонько, будто ни на что не намекая скользит по соблазнительным изгибам — Василь, оказывается, прекрасно знал, как нужно позировать. Далеко не случайная композиция кадра достигла своей цели: Филипп напрочь про все позабыл. Срочно захотелось туда, к нему, одним движением раздвинуть границы фотографии, превратить двухмерность в него, настоящего и желанного, и, опрокинув его на кровать, сделать ему хорошо. «Доброе утро :)», — безмятежно написал искуситель. «Издеваешься?! Хочу еще», — потребовал Филипп. Он не знал, как Василь отреагирует. Нюдсы были неизведанной территорией. В прошлый раз, когда Филипп попробовал провести эксперимент, Василь вообще сбежал. Но сейчас Василь сбегать не собирался. На призыв Филиппа к продолжению он ответил: «Сначала заслужи» — Нихера себе… — выдохнул Филипп. Ноги что-то немножко ослабли, голову что-то слегка обнесло, и губы сами собой расползлись в ликующей улыбке. — Я тебя обожаю. Начало класса Филипп пропустил: пришлось уединиться по очень важным делам. Зато вернулся он в потрясающем настроении. Более того, Василь вдохновил его на одно затейливое мероприятие. Следующим вечером Театр русского балета в последний раз показывал «Болеро» на сцене Парижской оперы. Прима труппы Диана Бессонова «делала голову», как выражались артисты, у нового гримера Николая. Возможно потому, что он был новым, а может потому, что руки росли не из того места, голову она делала уже очень долго. — И вот так… и сейчас… — колдовал над ней Коля. Диана переживала, что пора на сцену. Все давным-давно ушли. Гример запретил открывать глаза, поэтому посмотреть время не получалось, но, с другой стороны, никто ее не искал и не окликал за дверью, да и Николай вел себя более чем уверенно. — Мы точно успеем? — то и дело интересовалась Диана. — Я к тебе зашла за полчаса, а сейчас уже как будто… — Да все нормально, не парься, — расслабленно перебивал Коля. В какой-то момент, когда казалось, что грим уже завершен, Диана вдруг ощутила лишний взмах кисти по лицу. — Ой, блин! — ужаснулся Коля. — Рука сорвалась. Сейчас, минутку. — Так, знаешь что! — Диана отпихнула от себя его ладонь и грубо схватила лежавший на столике айфон. До начала «Болеро» оставалось две минуты. — Ты нормальный?! Она вскочила со стула. Гример за ней, растерянно хлопая глазами: — У меня, наверное, время неправильное… Прости, пожалуйста… Я не думал, что… Давай я быстро… Очень быстро… Он потянулся стереть мазок подводки, но Диана отмахнулась и, разгневанно зарычав, сама убрала след со скулы ватным диском. Пока Коля умолял ее задержаться хоть на секунду и позволить ему закончить работу, она ругала его последними словами, грозилась нажаловаться старшему гримеру Инне Сергеевне и наконец бросилась к двери с воплем: — Скажи спасибо, что я прима и без меня балет не начнут! Когда она умчалась, гример Коля с опустошенным вздохом опустился обратно на стул, глотнул воды из стоявшей на трюмо бутылки и потянулся за телефоном: — Дура больная. Открыв нужный чат, он бегло настрочил: «Я сделал все, что мог, но она сбежала. Задержите ее как можно скорее» — В смысле сбежала?! — ахнула Ксюша, получив сообщение за кулисами. — Твою мать… Она огляделась по сторонам. Дианы нигде не было. Впрочем, если бы Диана добралась до сцены, все бы это уже заметили. Сучка умеет привлекать внимание. В противоположных кулисах Паша отвлекал Благовольского, забалтывая его с премьерским профессионализмом. Рома уже был на сцене в ожидании начала и ничем не мог помочь. Окей, придется действовать самой. Ксюша полетела из кулис в театральные коридоры, по пути ответив гримеру: «Николя, спасибо! Мы тебе должны» «Еще как должны) — прислал он. — Меня бы устроило свидание с Филиппом ;)» «Нифига себе у тебя запросы» «Можно не свидание, — притормозил гример. — Прогулку. О большем не прошу» «Не, Коль, сорри», — без обиняков отказала ему Ксюша. Какого хрена она вообще делает это за Фила?! «Я ему совсем не нравлюсь?» «У него есть парень» «А, понял… — расстроился Коля. — Там все серьезно?» «Да. И он бешеный, так что лучше с ним не связывайся» «Звучит наоборот как вызов :)» Тут Ксюша заметила, как за поворотом мелькнул женский локоток, и прибавила скорость. «В общем, Коля, я тебя предупредила, потом за выбитые зубы мне не предъявляй» Диана бежала по коридору в панической надежде успеть на сцену. Ксюша бежала за ней в панической надежде догнать. Поскольку театр был незнакомый, ориентировалась Диана в нем плохо, и на очередном повороте замешкалась. Ксюше только это было и надо. Подлетев к Диане сзади, она сгребла ее поперек талии и поволокла к ближайшей двери. Диана заверещала, как ненормальная, и стала вырываться изо всех сил. Хорошо, что сил там было немного. Куда меньше, чем пафоса. Испугавшись, что кто-нибудь услышит визги и возню, Ксюша скорей впихнула Диану за дверь. Это была пустая мужская гримерка. — Выпустите меня! — Диана начала дергать за ручку, но Ксюша крепко схватилась с другой стороны. — Помогите! Насилуют! Господи боже, ну и дура. — Отпустите! У меня выступление! — не унималась Диана. — Я не знаю французского! Вас засудят! О, так она вообще ничего не поняла. Отлично. Ксюша вцепилась в дверную ручку и стиснула зубы, чтобы не проронить ни звука и ничем себя не выдать. Так она держалась до победного, пока спустя несколько минут Диана не перестала биться и не уселась за дверью на пол, горько плача. Ксюше даже стало ее жаль. Диана ни в чем не была виновата, но иначе они поступить не могли. Артисты заняли свои места, и сцена погрузилась в мглу. До начала «Болеро» оставались считанные мгновения, но Благовольский был так ошарашен новостями от премьера своей труппы Павла, что отвлекся от балета. — Я все же не понимаю, чем европейская школа лучше, — недоумевал художественный руководитель. — Ты воспитан как русский танцовщик, тебе нужно танцевать в России. Неужели тебе было плохо в нашем театре? Мне казалось, у тебя лучшие условия. — Лучшие, Леонид Евгеньевич, — кивнул Паша. — Дело не в вас. Я вынужден переехать по личным причинам. Простите, что сообщаю это здесь. Момент неподходящий. Но мне вот знаете, — он животрепещуще стиснул футболку на груди, — иначе совесть не позволяет. Благовольский растроганно тронул его по руке: — Паша… — Извините, можем начинать? — подлетел откуда-то сбоку режиссер спектакля. — Можно-можно, — отмахнулся Благовольский. — Паша, ты исключительный артист. И прекрасной души человек. Для меня твой уход будет огромной потерей… …откуда-то из пустоты зашелестели барабаны, и первые ноты покатились, как бусины, и флейта догнала их и поймала на нитку… Все, кто был за кулисами, смолкли, и художественный руководитель наконец перевел глаза на сцену, чтобы проверить происходящее. Короткое движение мужской руки, потрясенный вздох публики в зале. — Боже, только не это, — слабо шепнул Благовольский и хотел ухватиться за Пашу, но Паша, вдруг скинув футболку, выскочил на сцену и занял последний пустой стул за секунду до того, как луч света упал на лицо стоявшему в центре Филиппу. Это был его последний танец. Его красивое прощание с балетом. Кто мог бы подумать, что оно состоится так скоро, всего через шесть лет, зато на сцене великой Гранд-Опера, о которой Филипп мечтал еще мальчиком. В эти двадцать минут он хотел прожить все, что уже не успеет, хотел снова отдать свое сердце балету, коснуться искусства, которое любит больше всего на свете, прежде чем оставить его навсегда. Поначалу было немного страшно: он со времен Академии не солировал по-настоящему, когда свет направлен лишь на него и сотни глаз ловят каждый его жест. По телу пробежала дрожь сомнений, и в голове сухим осенним эхом зашелестели слова педагога, который однажды его отверг. Ты слишком сильно себя контролируешь. Ты зажимаешься. Ты не даешь себе раскрыться. Ты неуверенный. Ты не владеешь сценой. Чтобы быть солистом, ты должен себя отпустить. И Филипп отпустил. Из челябинского мальчика, который считает себя бездарем и вечно беспокоится о мнении других, он вырастал вслед за музыкой, слой за слоем сдирая шелуху, намотанную за прошедшие годы. Он обнажался и освобождался, его защитой теперь был танец. И музыка, что вела его за собой все выше, и выше, и выше. Мышцы наливались силой, движения становились шире. Филипп видел, как артисты поднимаются со стульев и собираются вокруг стола, вокруг него, чтобы преклониться перед совершенством его тела. Он видел их, но не замечал. Он перестал замечать все лишнее. Даже сцена и публика Гранд-Опера в какой-то момент потеряли значение. Он танцевал для того, кто открыл ему музыку, научил доверять и любить. С той самой минуты посреди «Спартака», когда он зацепился взглядом за рыжую шапку, он больше не был прежним собой. Мудрый взгляд самых честных прекрасных глаз переплавил его в нечто новое и очень хорошее. И хотя сейчас кулисы пустовали, Филипп чувствовал, что не один. Он теперь всегда это чувствовал. Да, балет закончится. Но не закончится любовь. Он танцевал на пределе возможностей, выплескивая все, что скопилось в душе. Он разбивался в стеклянную крошку и вновь собирал себя по осколкам. Он метался по широкому столу, как запертый в клетку хищник. Он выбрасывал руки и ноги в безумных па, словно шаман в экстазе. Он был первородным хаосом, забравшим в себя все живое, и он же рождал в пламени жизнь. Он превратился в чистейший Танец, и это было лучшее, что могло с ним когда-то случиться. Рухнув с последней нотой на стол, он несколько минут лежал в темноте и судорожно хватал ртом воздух, чтобы набить легкие кислородом и вернуться к человеческому облику. Занавес был опущен, там все гудело и клокотало, но свет над сценой не включили до тех пор, пока Филипп не пришел в себя и не соскочил со стола для поклонов. Публика аплодировала ему стоя. Это был абсолютный триумф. Театр русского балета завершил гастроли в Париже дерзостью, исполнив пропитанное эротизмом «Болеро» с солистом мужчиной. Никто не ожидал такого от консервативных русских. Никто не думал, что они будут до последнего прятать столь одаренного, красивого, выносливого, чувственного танцовщика и покажут его лишь в финале, словно свой лучший бриллиант. Парижане пришли в восторг. Они снова и снова вызывали Филиппа на поклоны, и он, раскидывая руки в стороны под ликующий свист и овации, наконец чувствовал себя на своем месте. Это его место. Его по праву. И если другие так ничего и не поймут, то главное, что он теперь все понял. Когда занавес закрылся в последний раз, Филипп наконец перевел глаза на стоявшего в кулисах Благовольского. Худрук привалился плечом к служебной лестнице, чтобы удержаться на ногах, и выражение лица у него напоминало покойника, но, как и прочие, он аплодировал. Он признавал, что Филипп победил. Ну а дальше началось неизбежное. На сцену прибежала зареванная Диана Бессонова и подняла такой визг, что пришлось заглушать ее в экстренном порядке, а то зрители в зале могли бы услышать. — Ты! Ты! — вопила она, тыча пальцем в Филиппа. — Ненавижу! Сволочь! Кто тебе помогал, а?! Леонид Евгеньевич, я не отдавала ему партию, они меня заперли в гримерке! Филипп в ответ лишь отрешенно улыбался. — Это просто немыслимо, — Благовольский размашисто прошагал на сцену. — В ситуации надо разобраться самым тщательным образом. Какой-то ужас. Кто замешан в этом безобразии, Филипп? Быстро отвечай. — Здравый смысл, — ответил Филипп. — Так, в этом точно замешан Павел, — внезапно осенило Благовольского, и он выловил взглядом Пашу, взмокшего от активной работы в кордебалете. Поняв, что его разоблачили, Паша даже не попытался скрыть нахального самодовольства. — Господи всевышний, ему не стыдно! — схватился за голову Благовольский. — Да что же это такое?! — Я все равно увольняюсь, — пожав плечами, засмеялся Паша. — Им еще кто-то помогал! — истерично вмешалась Диана. — Кто-то меня запер! Я перепугалась до смерти, думала, что это рабочие театра, что они сейчас… о боже… — Кто к этому причастен? — Благовольский обвел труппу строгим взором. — Немедленно сознавайтесь. Это вопиющее нарушение этики, порядка, правил и просто-напросто оскорбление Театра. Мы не уйдем отсюда, пока не разберемся. Ксюша, которая все это время пряталась у Ромы за спиной, издала беспомощный вздох и собралась сделать шаг вперед, как вдруг на запястье у нее сомкнулись пальцы друга. — Это я, — громко объявил Рома. — Я все организовал. — Чего?! — ахнул Филипп. — Чего?! — ахнули все остальные. — Да, это я, — с прежней твердостью повторил Рома. — Филипп превосходный танцовщик. Это ни для кого не секрет. У Филиппа уровень премьера и безграничный потенциал для развития, который я вижу не только как коллега, но и как педагог. Филипп достоин того, чтобы исполнять лучшие партии. Но такой возможности ему не дают. Это несправедливо по отношению к нему. И это огромная потеря для Театра. Вы сами видели, как он танцевал «Болеро» и как публика его принимала. Это наш Куллинан. — Ваш кто?.. — растерялся Филипп. Зато Благовольский понял и поджал губы. — Так нельзя, Леонид Евгеньевич, — с учительской строгостью высказал худруку Рома. — Мне обидно видеть, как пропадает такой талантливый артист. И я… Да, я решил взять все в свои руки. Может быть, я поступил, как варвар, но я ни о чем не жалею. Над сценой повисло апокалиптическое молчание. Артисты распахнули рты, кто-то, наоборот, судорожно закрыл рот руками, переводя обалдевший взгляд между Филиппом, Ромой и Благовольским. Художественный руководитель менял окраску от синюшной до багровой в режиме реального времени. Наверное, он бы так и завис навек, если бы не очнулась Диана: — Да что здесь вообще происходит?! — Какой-то содом, — отрешенно выдохнул Благовольский. — Натуральный содом. Я тридцать лет в профессии и первый раз такое вижу. — Не благодарите, — Филипп расплылся в лучезарной улыбке, и вот от этой искры Благовольский все-таки заполыхал. — Вы трое! — не своим голосом рявкнул он. — Уволены! Немедленно! С этой секунды! Не могу видеть ни того, ни другого! — он махнул рукой на Рому и Пашу и повернулся к Филиппу. — А тебя, демона, и подавно! — Леонид Евгеньевич, но у нас же еще неделя гастролей, — осторожно напомнил кто-то из толпы. — Плевать! Уволены! — Благовольский разошелся не на шутку. — Чтобы все трое собрали вещи и первым рейсом обратно в Петербург! Никаких гастролей! Разберемся без вас! Заменим! Ноги чтобы вашей не было в моей труппе! Филипп предполагал такое развитие событий, да и Ромаша были к нему готовы. Они согласились воплотить в жизнь безумный план как раз потому, что увольнялись из Театра, терять им было нечего, а перспектива повеселиться напоследок здорово их вдохновила, особенно Пашу. — С ним все ясно! — бросил в сторону Филиппа Благовольский. — Но вы-то двое! Рома с Пашей обменялись сияющими взглядами и тут же, испугавшись с непривычки, потупились. — Ты был одним из лучших моих танцовщиков! Ты был моим добрым другом! — безутешно стенал Благовольский, обращаясь к Паше. — А в тебя я поверил, дал тебе шанс! — он повернулся к Роме. — Я вам обоим шел навстречу, а вы меня предали! Всадили нож в спину! Бессовестные! Неблагодарные! Да как вас только земля таких носит?! — И правда, — Паша с веселым смешком вдруг сорвался с места, в два счета перелетел всю сцену, сгреб в охапку ни о чем не подозревавшего Рому, стиснул до одури и впился в губы поцелуем. Артисты пришли в неистовство. Все заорали от шока. — Вы лучшие! — громче всех заорала Ксюша. Не сразу совладав с потрясением, Рома безвольно обмяк у Паши в руках, но спустя пару мгновений опомнился — и с нежной улыбкой обвил любимого за шею. Ор поднялся выше гор. Артисты свистели, хлопали, топали. Никого уже не заботило, что там подумают зрители. Паша смеялся сквозь поцелуй, прижимая к себе своего Подсолнышка. Благовольский капитулировал. А Филипп, наблюдая, как Ромаша на глазах у всей труппы самозабвенно обнимаются и шепчут друг другу признания в любви, подумал о том, что они умудрились присвоить себе момент его триумфа, а он, в общем-то, и не был против.