Grand Pas

Песня к главе: Мария Чайковская - Город

Перед началом премьерного «Спартака» Филипп стоял за кулисами среди коллег по цеху: многочисленных артистов кордебалета, одетых в одинаковые длинные, бесформенные, бурого цвета туники рабов. На одном из запястий у каждого танцовщика болтались и тихо позвякивали алюминиевые муляжи кандалов, которые перед выходом нужно было застегнуть друг другу на второй руке. Некоторые артисты разминались, другие, отойдя в сторону с партнерами, повторяли комбинации, но большинство старалось скоротать время за болтовней. На Филиппа никто не обращал внимания, но ему, затесавшемуся в гущу толпы, казалось, что все обсуждают только его и нет-нет да и поглядывают на него краем глаза. Их можно было понять: не каждый день так феерично лопается мыльный пузырь, прежде переливавшийся на солнце всеми цветами радуги. Артисты знали о раздутом эго Филиппа, о том, как он мечтает станцевать заглавную партию и как кричит на каждом углу, что готов к ней. И вот теперь, заслуженно получив по башке за свое самомнение, позорище года стоит там, где ему и место: в кордебалете. Филипп пытался отрешиться от чувств, выключить чувства вовсе и превратиться в танцующего робота, надеясь, что так станет легче, но чувства по щелчку, увы, не работали. Он не знал, как вести себя с другими. Казалось, любая тактика пойдет во вред. Показывать слабость, пристыженность и разочарование категорически нельзя. Брезгливое высокомерие тоже выдаст, как тяжело он перенес неудачу. А делать вид, что ему по барабану, что никакого Красса не было и что он благодарен руководству Театра за подаренный опыт, Филипп просто не мог. Мельком увидев с утра Лешу Ключникова, Красса первого состава, Филипп свернул за угол. Позже Леша все равно нашел его в зале, уверенно протянул руку, а когда Филипп, превозмогая отвращение, эту руку пожал, вдруг дернул его к себе, обнял и дружески похлопал по лопаткам. — Ты будешь лучшим Крассом из нас всех, Фил, — с искренней участливостью сказал Леша ему на ухо. Конечно, будет. Но не в этом театре. Оставаться здесь еще на сезон Филипп не собирался. Это он знал наверняка. Его унизили хуже некуда, и, как бы он ни прикипел к Ромаше и Ксюше, как бы ни любил своего Тёмку, мириться с унижениями он не собирался. В первом порыве, еще где-то посреди Истерики, Филипп решил вернуться домой в Челябинск, устроиться там в студию танца и развивать в родном городе стрип. На будущий день, немного успокоившись, Филипп отбросил эту идею, но связался с Театром оперы и балета Беларуси и поинтересовался, не примут ли они в свои ряды танцовщика из Петербурга. Минские коллеги пришли от такого предложения в восторг и заверили Филиппа, что будут рады просмотреть его даже в индивидуальном порядке. Эта идея прожила в голове Филиппа еще пару дней, пока о ней не узнал Артем и не закатил другу такую Истерику, какая тому даже не снилась. И сколько Филипп ни убеждал Артема, что ничего не изменится, что до Минска всего ночь на автобусе, что они могут видеться хоть каждые выходные, а созваниваться хоть по десять раз в день, Артем остался непреклонен. А последний решающий, как думал Филипп, аргумент о том, что у Артема теперь есть Максим и, значит, Филипп ему больше не нужен, вообще произвел эффект разорвавшегося снаряда. Артем так и с лица сошел. Он обвинил друга в жестокости и бессердечности, швырнул в него попавшим под руку валиком для разогрева, диванной подушкой и, круче всего, настольной лампой и ушел, так громко хлопнув дверью, что у соседей этажом ниже завыла собака. Остаток того вечера Филипп провел в одиночестве, проклиная Тёмкино упрямство и собирая по всей комнате впившиеся в паркет мелкие осколки плафона. Ближе к ночи он пришел к Артему в комнату, лег с ним рядом на кровать, обнял со спины и, чмокнув в мокрую щеку, шепнул: — Прости меня, малыш. Я никуда от тебя не уеду. Следующая возникшая в голове Филиппа идея показалась ему более реалистичной, а потому он остановился на ней и решил перейти на полную ставку в студию танцев, где сейчас преподавал стрип-пластику. Администрация студии горячо его поддержала и сразу предложила взять начинающую группу, активнее работать с продвинутыми, а самому при этом пройти кастинг в команду профессионалов, участвовать в конкурсах, ездить за границу и вообще делать все, что душе угодно. Филипп согласился подписать договор со студией летом и кроме стрипа вести у них растяжку и джаз-фанк, который всегда ему нравился. Артем на это мрачно заявил: — Ты артист балета, а не стрипуха. Но хотя бы лампами больше не бросался. Пока Филипп в тысячный раз оправлял тунику и, звеня кандалами, перепрыгивал с ноги с ногу, больше от безделья, чем для разогрева мышц, его нашла Ксюша, которая вот уже десять минут металась между гримерками, залами и сценой. — Фил, давай, пожалуйста, повторим обводку, — кажется, у нее была паническая атака. — Ну ту, в арабеске. — А что с ней? — свел брови Филипп. Обводка была простейшей. — Не знаю, меня потряхивает, — Ксюша схватила его за руку, так что их кандалы перекинулись парой фраз, и потащила за сцену, где было больше свободного места. — Начнешь валиться, я тебя удержу, не психуй, — попытался успокоить ее Филипп. — Просто шагни ко мне поближе, чтобы я успел тебя подровнять. — Да знаю я, — раздраженно отмахнулась Ксюша. — Просто я привыкла с этим придурком Репиным, а с тобой все как-то по-другому. Я боюсь, что мы не приноровились. — Ксюш, ты нормальная, нет? — Филипп закатил глаза. — Мы пять лет вместе танцуем. — Ты можешь закрыть рот и пройти со мной обводку? — припечатала Ксюша. Филипп даже не ответил, чтобы не портить этот прекрасный момент. Вот почему Ксюша ему нравилась. Придя за сцену, где в зернистых потемках вразнобой стучали пуанты, звенели кандалы, пересмеивались и перешептывались знакомые голоса артистов, а рабочие тихо, как мыши, шуршали декорациями, Филипп и Ксюша стали искать уголок для репетиции. — Так, отвернись, — вдруг повелела Ксюша, пытаясь загородить Филиппу обзор справа. Но было поздно: он уже увидел Лешу Ключникова в полном боевом облачении Красса: золотом нагруднике, золотых наручах, золотых поножах, золотых птеругах, с золотым кинжалом, с позолотой на уложенных волнами волосах. Настраиваясь на образ, Ключников величаво прохаживался вдоль задника и временами замирал в самолюбивых позах. — Ненавижу, — сдавленно прошипел Филипп. Он продолжал машинально идти за Ксюшей, но все его внимание было поглощено Ключниковым так, словно он надеялся стереть его с лица земли к чертовой матери. В этот момент Филипп со всей силы налетел на кого-то плечом. Еще прежде, чем он успел хоть что-то понять, грохот валящихся палок разорвал запыленную приглушенность, и острие бутафорского копья вонзилось ровно в то место, где секунду назад стояла его правая нога. — Какого?!.. — Филипп в ужасе отшатнулся, вскинул на растяпу полыхающие яростью глаза и, вдруг увидев его в метре от себя, оцепенел, точно разом плюхнулся в бочку с цементом. Он еще не встречал этого работника сцены. Технический персонал и артисты Театра крайне редко взаимодействовали, сосуществуя, будто два параллельных морских течения, которым ни за что не суждено перемешаться. Но как бы то ни было, в ходе бесконечных спектаклей лица работников сцены все равно примелькались артистам, так что новички выделялись из общей массы. И этот явно был новичком. Одетый в черный комбинезон и черные тряпичные кеды Nike, он совершенно слился бы, как ниндзя, с полумраком, если бы не ярко-рыжая вязаная шапка, плоско натянутая на макушку. Из-под шапки этой хаотично выбивались и блестели под печальным полудохлым прожектором пряди удивительного, но определенно дарованного природой цвета: темно-русого, с перламутровым отливом, будто слегка припорошенные серебром. Он был чуть ниже ростом и, скорей всего, младше Филиппа, но лицо его казалось серьезным и сосредоточенным, словно у тысячелетнего тотема. Вместо того, чтобы перепугаться, рассыпаться в извинениях и кинуться собирать разбросанные копья, как подобает нормальному работнику сцены, парень буравил Филиппа тяжелым взглядом исподлобья, пригвождая к месту, лишая способности двигаться, говорить, мыслить, даже дышать, будто паук, что поймал себе муху на ужин. Его глаза попросту обезоружили Филиппа: это были иссиня-черные, топкие, неведомые, зовущие к себе вселенные. А еще, и от этого по спине Филиппа побежал тревожный холодок страха и восхищения, на его шее была набита волчья голова. Рисунок выглядел реалистично и зловеще: безумный взгляд, широко распахнутая, сочащаяся слюной пасть и обнаженные клыки, готовые в любой момент вгрызться в плоть и разодрать сонную артерию. Похоже, парень не хотел демонстрировать татуировку, потому и надел комбинезон, но волк все равно отчетливо виднелся над плотным глухим воротником. — Можно поаккуратнее? — услышал собственный голос Филипп. Между бровей парня в рыжей шапке наметилась грозная складка. Черт возьми, какой же он... — Смотреть надо, куда идешь. ...мудак. Филипп пораженно ахнул. Нападение тотчас выпихнуло его из зачарованного ступора обратно в реальность. Мир сняли с паузы. Зазвенели бутафорские кандалы. Ключников в костюме Красса взмахнул кинжалом. Весь гнев, скопившийся внутри Филиппа, вскипел, как кофе в турке. — Во-первых! — рявкнул он на парня. — Мы не переходили на ты! А во-вторых! Ты чуть не выбил ногу артисту балета! — Артистам балета надо быть внимательнее, — не повышая тона, отозвался парень. Было бы даже странно и как-то нелепо, если бы голос его оказался не таким завораживающим, как все остальное. Но гармония сохранилась: голос у него был, как вино киндзмараули: терпкий, пряный, спелый, пьяняще-бархатистый. Филиппа повело от одной фразы, и он рассердился еще больше. — Ты вообще кто такой, а?! — он шагнул к парню. — Ты здесь откуда взялся?! — Я здесь работаю, — пробурчал тот в ответ, не шелохнувшись. — Так вот, представь себе, — негодуя, фыркнул Филипп, — я здесь тоже работаю. И мне сейчас выходить на сцену. Ты первый раз, да? Тебе на будущее: подсобные рабочие потому и называются подсобными, что не скачут артистам под ноги и не отсвечивают! В черных безднах стали одна за одной взрываться сверхновые. В ответ на чересчур дерзкие выпады Филиппа оппоненты, как правило, сворачивали трения и оскорбленно уносились в закат, но не этот. Еще мгновение, и незнакомый парень заговорил так же ровно, разве что медленнее, как для идиота: — Я тащу тридцать килограммов реквизита через весь ваш театр. Эти палки длиной больше двух метров, а за сценой ни черта не видно. Если какой-то раззява на меня напорется и я не смогу доволочь копья до места назначения, вам, великим звездам, будет не с чем танцевать. Поэтому не нужно делать вид, будто твой труд здесь важнее моего. Филипп задохнулся от такой наглости и, оторопев дальше некуда, сдавленно прошипел: — Я артист этого театра, а ты грузчик. Вообще не чувствуешь разницы? Рыжая шапка маячила перед ним, как тряпка перед быком. Но парень, похоже, не умел смущаться. В его лице не дрогнул ни один мускул. — Да, я грузчик, — невозмутимо ответил он. — Но я хотя бы честно работаю, а не дрыгаю руками и ногами за деньги. Это был удар ниже пояса. У Филиппа аж в глазах помутнело. — Серьезно?! — со свистом выдохнул он. — Ты серьезно думаешь, что мы не работаем?! Что балет — это охренеть как просто?! Что мы тут ветер пинаем, а?! И кажется, парень собирался так же потрясающе спокойно ответить «Да», но в этот момент, не допустив следующего этапа, а именно рукоприкладства, сбоку осторожно позвали: — Фил... Филипп крутанулся и рявкнул: — Чего?! Рядом стоял Артем. За спиной у него маячила Ксюша, которая не рискнула лезть на рожон сама и позвала на помощь друга. Оба они, в одинаковых туниках и с кандалами на запястьях, выглядели напуганными, но куда больше растерянными. Вступать в диалог, а тем более споры с работниками сцены было совершенно не принято. — Извините, пожалуйста, — примирительно обратился к парню в рыжей шапке Артем, аккуратно оттягивая от него Филиппа на безопасное расстояние. — У нас сегодня премьера. Мы все немного на взводе. Давайте просто разойдемся. Хотите, мы вам поможем все собрать? — Не надо, — огрызнулся парень и, метнув на Филиппа еще один выразительный взгляд, наклонился к копьям. В оставшееся до начала спектакля время Артем с Ксюшей уговаривали Филиппа выпить успокоительное, хотя тот довольно скоро отошел от стычки и даже согласился, что бросаться на сценических муравьев, которые занимаются декорациями, перебор. Он и таблетку был согласен выпить, только вспомнил, что от нее развозит, а это в течение спектакля явно ни к чему. Оставался один вариант: сжать волю в кулак и протерпеть до конца вечера. Филипп совершенно не представлял, как доработать еще три месяца сезона, если любая мелочь способна довести его до белого каления, но надеялся, что после премьеры все немного уляжется и ему станет полегче. Единственным спасением был Артем, который с самого начала балета, едва зазвучала увертюра, не отходил ни на шаг, зная, какое впечатление произведет на друга вид танцующего в золоте Ключникова. Филипп крепился как мог, изо всех сил выключал злосчастные чувства, но, кажется, во время первой картины, когда Красс возвращается из похода, сердце в нем не билось вовсе. Было так больно, что хотелось сожрать все таблетки сразу и покончить с этим раз и навсегда. Артем отвлекал его всеми способами, просил повторить па, которые и так прекрасно знал, — все лишь бы Филипп не смотрел на сцену. Но тот, словно обездвиженный для медленной пытки, не откликался и пристально следил за каждым жестом Ключникова. Смелый, уверенный, раскрепощенный, властный и дерзкий — вот каким должен быть премьер. — Вы как тут, нормально? — мимо прошел Паша, который сегодня танцевал Спартака и готовился выйти на сцену вслед за всеми прочими рабами. Артем неопределенно качнул головой: — Ну такое... — Держись, Фил, — Паша хлопнул его по плечу и заспешил дальше вслед за Фригией. Однако нет худа без добра: в своем состоянии Филипп легко изобразил в танце скорбь и мучения. Сцена всегда лечила его раны, и неважно какой была хореография. Целебным оказывалось само ощущение выступления, жар горящих софитов, энергия невидимой публики и мощные оркестровые волны, которые обрушивались на Филиппа, подхватывали его и уносили за собой подальше от смрадной реальности. Филипп любил растворяться в танце и вживаться в образ персонажа, будь то отплясывающий мазурку венгр или страдающий римский раб. Сейчас это особенно помогало. С каждым движением Филипп отпускал на волю переполнявшую его боль, только здесь, на сцене, не боясь, что кто-нибудь его за это осудит. Первый выход пролетел незаметно. Когда все рабы, гонимые легионерами Красса, сбились на заднике в кучу и согнулись в три погибели, Филипп действительно почувствовал себя лучше. — Ты как? — заботливо шепнул в толпе Артем, едва с задника сняли свет и на авансцене начался монолог Пашиного Спартака. — Вроде отпускает, — чуть слышно отозвался Филипп, вставая в полный рост вместе с остальными артистами. Артем с облегчением кивнул и слегка отодвинулся в сторону для смены рисунка перед следующей картиной. На плечо Филиппа опустилась легкая Ксюшина ладошка: — Готов? Филипп вытянул руку в сторону, чтобы Ксюша смогла опереться, но ответить подруге не успел: монолог Спартака кончился, на задник вновь подали свет, к Паше подбежала Фригия, а из кулис выскочили четверо легионеров с плетьми. Началась следующая картина, которая показывала, как рабов Красса бесконечно бьют, а они бесконечно страдают. Работа здесь была парной, с частыми перестроениями, прочесами, кругами и обводками. И как бы Филипп ни жаловался на кордебалет, пресловутое чувство товарищества все-таки давало ему сил. Девять других пар танцевали с ним и Ксюшей бок о бок, краем глаза он видел, как Артем с партнершей исполняют то же самое, — они все здесь были шестеренками одного механизма, одинаково неприметными, но одинаково важными, и каждый ориентировался по соседу, абсолютно ему доверял и двигался с ним в резонанс. Занимая место среди остальных танцовщиков в диагонали, Филипп неожиданно вспомнил, как в самом глубоком детстве их учили: если врет первый в линии, все должны врать по нему. Когда Филипп выводил Ксюшу в очередную позу, ему вдруг показалось, что в первой правой кулисе мелькнуло яркое пятно. Это было странным, ведь в «Спартаке» вообще нет ничего яркого. Удивленный, Филипп машинально кинул взгляд в кулисы, и тут едва не выронил Ксюшу с арабеска. Рыжая шапка. Он стоял, привалившись плечом к железной лестнице, которая ведет на колосники. Руки и ноги его были скрещены, и вся эта вальяжная поза казалась бы вопиюще расслабленной на фоне пыхтящих артистов, если бы не предельная сосредоточенность в выражении лица. Парень в рыжей шапке смотрел на сцену так завороженно, словно ничего другого не существовало. Хуже того: он смотрел прицельно на Филиппа. Когда Филипп это понял, ему, к счастью, нужно было отвернуться. Появление рыжей шапки тотчас расшатало едва установившееся равновесие. Всякий раз, оказываясь лицом к залу, Филипп видел его в правой кулисе: все в той же позе, все с тем же пристальным вниманием в глазах. Он как будто даже не моргал. Это был взгляд гипнотизера. Ну или маньяка. Когда картина завершилась, и кордебалет, впервые с начала спектакля покинув сцену, освободил ее для монолога Фригии, Филипп метнулся в правую кулису как ошпаренный. Но само собой, он закончил на левой стороне и ему надо было перебежать всю сцену, поэтому, добравшись до места назначения, парня в рыжей шапке он не застал. Филипп не знал даже, зачем так отчаянно хочет с ним встретиться. Пререкаться дальше он не собирался, давно остыв. Извиниться за вспыльчивость? Тоже мимо. Спросить с ликующим сарказмом, нравится ли ему, грузчику-невежде, этот очень легкий балет? Да, пожалуй. Но парень как сквозь землю провалился. Зато во время следующего выхода, когда Спартак подбивает рабов, теперь уже гладиаторов, на восстание, он опять стоял в кулисе как ни в чем не бывало, а Филипп, не в силах сопротивляться, поглядывал на него все чаще и чаще. И если поначалу оставались слабые сомнения, продиктованные голосом разума, то сейчас Филипп убедился: незнакомец следит исключительно за ним. Ему не было дела до Паши-Спартака, который исступленно взывал к гладиаторам, до самих этих гладиаторов, до рисунков и хореографии. Он смотрел на Филиппа. Выискивал его взглядом в толпе и не отпускал, пока толпа не перемешивалась. Затем находил снова и снова держал. Да, это настораживало, и тревожное чувство не покидало растерянного от такой настойчивости Филиппа, но чем дальше шел балет, тем отчетливей в черных глазах читалось непосредственное, ничем не прикрытое восхищение. Под конец первого акта Филипп с изумлением понял: рыжей шапке просто нравится, как он танцует. Разыскать его в антракте не удалось. Все были заняты, носились туда-сюда как оголтелые, вдобавок у Артема разболелось травмированное бедро, и Филиппу пришлось срочно вколоть в мышцу обезболивающее, попутно грозясь отвести шипящего от боли и упрямства Тёму к врачу. Но во втором акте, как только Филипп вышел на сцену, парень уже его ждал. Теперь он не подпирал плечом железную лестницу, а сидел возле нее на полу по-турецки. Ему было плевать, что мимо бегают артисты, что рабочие лазят рядом с ним на колосники. Он был до того поглощен танцем Филиппа, и черные глаза его горели таким невероятным интересом, что Филипп, к своему потрясению, смутился. В какой-то момент в кулису заглянул режиссер спектакля. Заметив постороннего, он шугнул его, и парень тут же скрылся из виду. Филипп разочарованно отвел от кулисы глаза. Но не прошло и минуты, а режиссер спектакля даже уйти не успел, как рыжая шапка замаячила у него за спиной. На цыпочках, точно воришка, парень прокрался позади режиссера и притаился за кучей легионерских щитов, дожидающихся владельцев. А когда, разобравшись с рабочими, режиссер поплыл восвояси, парень аккуратно выскользнул из укрытия, вернулся на прежнее место, уселся по-турецки и, поймав на себе приветливый взгляд Филиппа, — улыбнулся. Улыбка его, широкая, доверчивая и совершенно детская, в секунду преобразила зловещую гримасу до неузнаваемости. Филипп так обрадовался этой перемене, что едва не споткнулся. Второй акт заканчивался пленением Красса повстанцами. Для Филиппа эта картина всегда была самой сложной. По сюжету гладиаторы окружают оставшегося без поддержки полководца и готовы расправиться с ним, но Спартак предлагает Крассу благородную дуэль. Уверенный, что в два счета расправится с противником, Красс бросается в бой. И проигрывает. Обезоруженный, он в панике мечется между повстанцами и наконец кидается к Спартаку: убей меня! Но Спартак, само собой, великодушен. Вместо того, чтобы убить Красса, он прогоняет его с позором, еще не подозревая, что в заключительном третьем акте тот вернется мстить. Сцену дуэли и изгнания Филипп десятки раз отрабатывал с Пашей, стараясь как можно глубже проникнуться падением и унижением Красса. Ему было трудно примерить на себя такие неприятные чувства. Что ж, проблема разрешилась сама собой. Теперь он стоял в полукруге кордебалетных артистов и делал тупые воинственные выпады в сторону безупречного Ключникова. На втором антракте Филипп нашел парня в рыжей шапке за сценой, но тот был занят: помогал таскать реквизит для финальной битвы повстанцев с легионерами. Подходить и отвлекать его от работы было глупо, так что Филипп просто понаблюдал за ним издали. Вроде такой щуплый с виду, а тяжести тягает ничуть не хуже огромных грузчиков. Рыжая шапка мелькала в пыльной чащобе сценического барахла единственной яркой искоркой, и, следя за ней, Филипп почему-то ощущал тепло. Ему было спокойно, что незнакомый знакомец здесь, а значит, увидит его и в третьем, самом масштабном, акте. Направляясь к гримеркам, Филипп не совладал с искушением и как бы случайно прошел мимо него. В ту же секунду парень отвлекся от работы, чтобы проводить его прежним немигающим взглядом, игнорируя все возмущенные оклики. К началу третьего акта Филипп вспомнил, что такое уверенность в себе. Он даже не собирался скрывать от себя и отрицать, что танцует для него, что ему нравится его внимание, что ему хочется перед ним покрасоваться, что ему льстит такое его безраздельное восхищение. У Филиппа всегда были поклонники, но у его таланта — никогда. Никто так не следил за его танцем, а если тренер по зумбе Влад и оставался поглядеть стриповые связки, то лишь потому, что хотел потом затащить Филиппа в подсобку. В черных глазах незнакомого парня не было похоти, он не раздевал Филиппа взглядом, не посылал ему двусмысленных знаков. Он поразительно искренне наслаждался его танцем, и это был лучший на свете комплимент. И кстати, с надеждой думал Филипп, натуралы ведь так не любуются другими парнями, да?.. В середине третьего акта среди повстанцев Спартака начался мятеж, и часть их отвернулась от предводителя. Филипп, однако, остался верен Паше до конца и мужественно бился с легионерами Ключникова, которые напали на ослабшие силы противника. Вдохновленный поддержкой из первой правой кулисы, Филипп разошелся, как ни на одной из репетиций. Ему очень хотелось, чтобы его незнакомец оценил кульминацию балета, когда легионеры по приказу Красса поднимают Спартака на копья. Это был трагический, но невероятно красивый момент. Сам Филипп в эту минуту находился в кулисах, ожидая финала, и видел краем глаза, что парень в рыжей шапке продолжает зачарованно следить за сценой. Тянуло к нему невыносимо, но до эпилога балета оставалось всего ничего, да и нарушать впечатление парня не хотелось. Филипп удовлетворенно улыбнулся и, намеренным усилием сменив распиравшее его воодушевление сценическим страданием, вышел из кулис, чтобы подхватить с товарищами распростертое и, между прочим, изрядно тяжелое Пашино тело. Балет закончился тем, как Фригия, безутешно оплакивая любимого, простерла руки в небеса и призвала вечно чтить и помнить героя. Занавес медленно, чудовищно медленно опустился. В тот же миг, бросив Пашины ноги на произвол судьбы, Филипп пулей метнулся к правой кулисе, чтобы перекинуться с рыжей шапкой хоть парой слов, пока не начались поклоны. Но парня там уже не было. Поклоны для Филиппа размазались, как лес в тумане. Хорошо хоть на авансцену в этот раз выбегали только солисты, а им, простым смертным, растянувшимся вдоль задника, можно было встать по третьей позиции и расслабиться. Руководство даже разрешило им хлопать — все-таки премьера, большое событие. Одна из капельдинеров, которые передают артистам цветы от зрителей, сунула огромный букет нежно-розовых роз стоящему рядом с Филиппом Артему. Тот поначалу здорово удивился — ему, второму солисту, а сегодня вообще кордебалетному рабу и гладиатору — цветы дарили редко, но через минуту все понял и, просияв, кинул на Филиппа счастливый взгляд. Тот ответил незаметным одобрительным кивком. Накануне ночью, когда Филипп ложился спать, ему в «Контакте» ни с того ни с сего упало сообщение со страницы Максима, такой же скучной, невзрачной и отдающей кризисом среднего возраста, как и профиль в Инстаграме: «Привет. Есть вопрос» Они не добавились в друзья, да и вообще это был их первый разговор после «проверки на блядство». Филипп подозревал, что чересчур смутил бедолагу своим напором, но о содеянном не жалел. Пусть знает, с кем имеет дело. Конечно, в планы Филиппа по тестированию парня Артема не входила Истерика в кровати у всех на виду, но теперь деваться уже было некуда. Если из-за этого Максим посчитал Филиппа безобидной ранимой девочкой-плаксой, будет даже забавно разметать его заблуждения вместе с ничтожным сочувствием и поставить плюшевого барабанщика на место. «?» — развернуто ответил «ВКонтакте» Филипп. «Артему нравятся цветы?» — написал Максим. «Допустим», — Филипп забрался в одеяло. Похоже, Максим решил игнорировать прошлые бурные эпизоды их отношений и вести себя как ни в чем не бывало. Филиппа это полностью устраивало. «Ты знаешь какие?» — продолжил допрос Максим. «Розовые розы» Тут Максим подвис и с минуту не отвечал. Филипп поудобней устроился на подушке, выключил ночник и полистал ленту Инстаграма. Наконец из «Контакта» свалилось сообщение: «А серьезно?» Филипп закатил глаза: «Серьезно» «Розовые розы?» «ДА» «Но это же клише» «И песня», — съязвил Филипп. Максим опять помолчал, после чего выдал: «)» И минут десять спустя: «Хорошо, я понял. Спасибо» В друзья они так и не добавились. Зато теперь Артем, довольный как слон, прижимал к груди розовые розы от своего обожателя. Поклоны длились без малого полчаса, но артисты долго не расходились, даже когда занавес закрылся в последний раз. Поднялся жуткий гвалт. Пахло цветочным магазином. На сцену непринужденно выплыл Благовольский, и, затесавшись в самую гущу толпы, начал сыпать благодарностями, обниматься с солистками и застенчиво, как юный девственник, позировать для их селфи. Артем побежал к легионерам, чтобы похвастаться букетом Роме. Ксюша болтала с подружками. Паша хохотал вместе с Ключниковым над какой-то танцевальной шуткой, понятной только премьерам театров. Филипп ушел на поиски своего незнакомца. Рабочие суетились повсюду, но рыжей шапки видно не было. Побродив туда-сюда за сценой и даже порыскав взглядом вверху на колосниках, Филипп разочарованно вздохнул и в одиночестве направился к гримеркам. В принципе, если бы он хотел пообщаться, сбегать бы не стал, так что незачем и навязываться. Ладно, было прикольно, но пора выкинуть все это из головы. В честь премьеры «Спартака» руководство организовало в одном из ресторанов на Невском проспекте масштабный ужин, на который пригласили депутатов, питерскую богему, бизнесменов, прессу и даже артистов Театра. Между окончанием спектакля и началом ужина по плану было два часа, поэтому обитатели коммуналки на Гривцова заранее договорились вернуться домой, оставить балетные вещи и умчаться кутить, облачившись в вечерние туалеты. Но после небезызвестных событий Филипп ни на какой ужин больше не собирался. От одной мысли об этом ужине его начинало мутить. Ему в последнее время вообще никуда не хотелось, кроме светло-серого пледа у себя на кровати. Пока все тусовались на сцене, он неторопливо смыл сценический грим, сдал под роспись костюм, сходил в душ, собрал разбросанные вещи и высушил волосы. К тому моменту, когда соседи ворвались в гримерку со всей своей бестолковой радостью, Филипп уже сидел у выхода в кожаке. Театр, как обычно, покидали впятером. Ксюша не переставая трещала о платье, которое купила специально для ужина. Ромаша придумывали план, как вынести из ресторана обещанный коньяк семилетней выдержки. Артем гордо тащил свою охапку розовых роз и высматривал на освещенном фонарями внутреннем дворике Максима. Встречающих собралось немало, но Максим отыскался без труда: он терпеливо сидел на уже облюбованной им скамейке, с которой хорошо просматривался служебный выход. И сидел он там не один. Едва взгляд мазнул по рыжему пятну, как сердце у Филиппа вероломно екнуло. Накинув на синюшно-черный комбинезон такую же черную легкую парку, парень в шапке устроился на спинке скамейки на противоположном краю от Максима и, поставив ноги прямо на сиденье, невозмутимо курил. Соседа своего он не замечал, в отличие от самого соседа, который то и дело бросал недовольные взгляды на хулиганские черные «Найки», пачкающие скамейку самым бессовестным образом. Вообще картина была колоритной: Максим в этом его коричневом кашемировом пальто и натертых до блеска оксфордах брезгливо морщит нос от запаха сигареты, которую рядом с ним раскуривает парень, похожий на дворового кота. Филипп замедлил шаг, кривя губы в довольной ухмылке. Увидев махнувшего ему Артема, Максим с облегчением поднялся со скамейки и двинулся навстречу компании, в которой уже почти прописался. Он для приличия пожал руки Паше и Роме, поздоровался с Ксюшей, кинул быстрый неловкий взгляд на Филиппа и наконец обнял своего ненаглядного. Привстав на цыпочки, Артем крепко прижался к Максиму, шепнул ему на ухо слова благодарности за цветы и сразу же отстранился — чтобы никто ничего не подумал. — Вы все были превосходны. Но балет бесконечный и ужасный, — со смехом резюмировал Максим, приноравливаясь к общему шагу. — Ты меня видел? — взволнованно спросил Артем. — Конечно, ­— улыбнулся ему Максим. — Я только на тебя и смотрел. — Почему это ужасный? — нахмурился Паша. — Очень мрачный. — Он просто серьезный! — встала на защиту «Спартака» Ксюша. — Не все же «Щелкунчиков» плясать. — Мне и «Щелкунчика» придется посмотреть, да? — вздохнул Максим. — Кстати, Артем в некоторых «Щелкунчиках» танцует Принца, — не без гордости сообщил Рома, отчего сам Артем залился краской и уткнулся носом в букет. В эту минуту Филипп, отколовшись от общей компании, сделал недвусмысленный шаг в сторону скамейки, наивно полагая, что его исчезновение останется незамеченным. Не тут-то было. — Фил? — мгновенно насторожился Артем. — Вы идите, я... потом, — не сводя глаз с парня в рыжей шапке, отмахнулся Филипп. Тот явно заметил его, но нарочно не подавал виду: курил, отвернувшись в другую сторону. — Фил, а это... — Артем проследил за тем, куда он смотрит. — Это что, тот рабочий сцены? — Да идите уже отсюда, — шикнул на него Филипп. Но Артем истолковал его намерения совершенно неверным образом и предосудительно качнул головой: — Фил... Да оставь ты человека в покое. Плевать уже, кто там кого толкнул. Пойдем домой. Парень в рыжей шапке тем временем сделал последнюю глубокую затяжку, выдохнул дым через нос, затушил окурок о край урны и, выбросив его, скрестил руки в замок. Компанию он по-прежнему избегал, но было понятно, что ждет он исключительно Филиппа, а вся его спокойная невозмутимая поза явно намекала, в чью пользу, по его мнению, завершится сцена. Филиппу это тоже казалось очевидным, потому терпение у него стремилось к пределу на сверхзвуковой скорости. Крутанувшись юлой к растерянному Артему, он сверкнул глазами и нажал: — Идите. Артем недоверчиво покосился на парня в рыжей шапке, затем на Филиппа, снова на парня в рыжей шапке и наконец, уже когда Рома потянул его за локоть к арке, ведущей от Театра в лабиринт дворов, смирился и кивнул. — Ты позвонишь?.. — попросил он напоследок, на что Филипп утомленно вздохнул: — Позвоню. Еще с минуту Филипп наблюдал, как друзья покидают внутренний дворик Театра, и, пользуясь моментом, старался перестроиться на другую волну поведения. И лишь когда все ненужные свидетели оказались вне зоны видимости, а рассудок затолкал эмоции под замок, Филипп медленно, так медленно, словно ему было феерически наплевать, — повернулся. Но парень в шапке этого антре не оценил. Погрузившись в какие-то свои неведомые мысли, он блуждал взглядом по дворику и собравшимся в нем людям так упрямо, словно ему тоже было феерически наплевать. Филипп глухо фыркнул и подошел к скамейке — чуть быстрее, чем собирался. Парень в шапке равнодушно скосил к нему фантастически черные глаза и вдруг посуровел, молча напоминая, что Филипп оказался в зоне личного пространства, куда его не звали. «Окей, ладно, — стараясь не терять самообладания, Филипп окатил парня ледяным высокомерием. — Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому». В следующую минуту Филипп проворно забрался на скамейку, уселся на ее спинку рядом с парнем в рыжей шапке и бросил с вызовом: — Привет. Он завернулся в тугой кокон, готовясь отражать любые возможные нападения незнакомца, но по губам парня в рыжей шапке скользнула мягкая полуулыбка, и он приглушенно ответил: — Привет. Он весь как будто чуть расслабился, как будто с этим первым словом наконец-то выдохнул, и Филипп, затрепетав от его урчащего, хрипловатого после сигареты голоса, растерял запал и вмиг остался безоружен. Нет-нет-нет, так не пойдет. Так нельзя. Он не позволит этому выскочке... — Ты танцуешь лучше всех, кто выходил на сцену, — не ходя вокруг да около констатировал парень. Это был не комплимент. Прозвучало так весомо и убедительно, словно все три часа спектакля он оценивал артистов по десятку критериев, а потом подсчитал статистику и выбрал объективного лидера. — Спасибо… — теряясь, как реагировать, отозвался Филипп. Больше парень в рыжей шапке не проявлял инициативу, как если бы уже сказал все, что хотел, поэтому, выждав небольшую паузу, Филипп решился задать общий вопрос: — А балет тебе как? Парень неопределенно повел плечами. Филипп кивнул: ну еще бы. — Ваша постановка отличается от Мариинки, — неожиданно пробурчал парень, как если бы этот факт был ему лично неприятен. — Наверное, так специально задумано, чтобы в городе не было двух одинаковых версий, но у вас хореография Григоровича чересчур усложнена. Балет и без того тяжелый, а у вас еще и в танце намудрили. Дирижер зачем-то гонит темп. У вашего художественного руководителя какие-то комплексы. — Да не то слово! — всплеснул руками Филипп, пораженный всем сразу. — То есть ты... — Я не очень люблю балет, — не дав закончить, прервал собеседник. — Ну, классический мне не очень нравится. Это как-то... однобоко. Классический рок тоже. Классика хороша как база, но на базу нужно что-то наращивать. ­— Так, — Филипп хлопнул глазами. — Стоп. Таймаут. Пока у меня не взорвался мозг, как тебя зовут хотя бы? — Ах да, — опомнившись, парень коротко усмехнулся и посмотрел на Филиппа с таким непосредственным радушием, словно предыдущей минуты не было и в помине. — Меня зовут Василь. — Василь? — на всякий случай переспросил Филипп. Тот кивнул. — Окей, рад знакомству. Я Филипп. — Да, я знаю, — невозмутимо ответил Василь, но, заметив удивление в выражении лица собеседника, пояснил: — Твой друг назвал тебя за сценой Филом. — Ого, а ты внимательный... — отрешенно протянул Филипп. — Слушай, можно кое-что у тебя уточнить? — Да, конечно. — Не хочу тебя обидеть или задеть, можешь вообще не отвечать, — Филипп осекся, придумывая, как лучше сформулировать. — Есть какая-то история, почему тебя зовут Василь, а не Василий? Или это просто желание твоих родителей? — Так звали моего пра... — Василь задумчиво нахмурился, подсчитывая, но вскоре сдался. — Деда моей бабушки. Он приехал в Питер из Украины незадолго до Революции. С тех пор наша семья живет здесь. — Вау! То есть ты питерский в каком, пятом поколении? — брови Филиппа поползли вверх. Он еще не встречал в Петербурге настолько коренного петербуржца и был уверен, что сильно коренных тут не существует. И — о чудо! — похоже, интерес к имени и семье пошатнул бетонную уверенность нового знакомого и даже немного смутил его. — Получается, так, — Василь неловко улыбнулся, втягивая голову в плечи. В этот момент он показался Филиппу ужасно милым. Сидя от него на расстоянии вытянутой руки, Филипп нет-нет да и возвращался взглядом к набитому на шее волку, который в рваном свете фонарей казался еще более кровожадным и свирепым, чем в полумраке за сценой. От этой татуировки мурашки бежали вдоль позвоночника, она завораживала и притягивала вопреки очевидному заложенному в ней посылу «Не подходи! Держись подальше!» Хотелось узнать о волке все: кто автор рисунка, где, когда и зачем Василь его набил, как к татуировке относятся друзья и родные... Филипп понимал, что это банальные вопросы, и Василь наверняка слышит их от каждого встречного-поперечного, поэтому решил затронуть тему ненавязчиво и как бы мимоходом. — Классный волк, — Филипп кивнул на татуировку. — Я еще за сценой заметил. Смело. До нынешней минуты Филипп не сомневался, что в ответ на комплимент люди говорят «Спасибо», или отмахиваются, или застенчиво молчат, или делают встречный комплимент, или ведут себя иным предсказуемым образом. Но Василь отреагировал странно: ощетинился обидой и недоверием, как будто в словах Филиппа крылся сарказм, который удалось раскусить. — Ты чего? — удивился Филипп. — Мне правда нравится. Без шуток. — Спасибо, — по-прежнему настороженно буркнул Василь. Филиппа это задело, и он уже собрался напомнить петербуржцу в пятом поколении о манерах, как тот, в очередной раз обезоружив своего собеседника, тихо признался: — Ты первый, кто оценил. Слова эти явно вырвались против воли. Сцепленные в замок руки разжались, быстро и нервно одернули края парки и вернулись в прежнее положение. Только сейчас Филипп обратил внимание, что тыльная сторона правой ладони Василя плотно забита абстрактной вязью, а над костяшками отчетливо читается слово NADRYW. Становилось все интересней и интересней... — Ну, татуха твоя огонь. Другие, значит, ни хрена не понимают, — Филипп подмигнул Василю, оперся о край скамейки по обе стороны от себя и, поочередно вытянув вперед ноги, размял щиколотки. Такая непосредственность слегка разрядила обстановку, даже хотя рука Филиппа очевидно посягнула на личное пространство Василя, вдавившись в скамейку рядом с его бедром. — Все считают, что это дурной знак, — пожал плечами Василь. — Ну, что волк хочет напасть на меня самого. — Ты сам придумал рисунок? — спросил Филипп. — Идея моя, — кивнув, подтвердил Василь. — Но рисовала знакомая художница. Она правильно уловила то, что я хотел. Правда, с четвертого раза. И с тех пор мы не общаемся. Филипп понимающе хохотнул, но, судя по смятению в лице Василя, шутки тут не предполагалось. — И твой волк, он вроде как... — пользуясь возможностью, Филипп беззастенчиво уставился на шею Василя. — Вроде цербера? Следит за тобой, как Большой Брат? Держит тебя в узде? Напоминает, что случится, если ты... Он вдруг осекся, угодив в капкан растревоженного черного взгляда, и пискнул: —...оступишься? Боже, какие у него глаза! Бездонные, внимательные, мудрые. Сосуды древних знаний. Да разве бывают такие глаза в двадцать лет? Сколько всего он пережил, этот лесной волчонок, что взглядом выворачивает наизнанку? Василь смотрел на Филиппа, наверное, сотню лет подряд, запросто остановив ненужный бег времени. Так же, как прежде на сцене, он сканировал его, исследовал, экзаменовал по своим бог знает каким критериям и делал выводы. Филипп сидел, как муха под увеличительным стеклом. Он не мог и пальцем двинуть, не то что возмутиться препарированием. Это был самый настоящий гипноз. Но если во время спектакля анализ завершился признанием таланта, то сейчас в черных безднах зарождалось некое новое чувство. Филипп еще не мог его понять, но отчего-то знал, что для него это чувство безопасно. — Да, все так, — вдруг обронил Василь, позволив Филиппу выдохнуть. — Все так, как ты сказал. — Просто смысл твоей татуировки очевиден, — Филипп дернул плечом в попытке откатиться к прежней легкости, хотя бы для себя самого. Получилось не очень: его только что прожгли изнутри медицинским спиртом. — Я хочу погулять с тобой, — ни с того ни с сего заявил Василь. К счастью, неудачность этой фразы он осознал раньше, чем глаза Филиппа вывалились из орбит, а потому успел поправиться: — Нам лучше уйти из этого дворика в другое место. Ты весь день провел в театре. Я хочу, чтобы ты отвлекся от работы. И пока Филипп переваривал такое пояснение, Василь закончил с нотками надежды: — Ты не против? Пальцы его вновь расцепились, но на сей раз вместо парки судорожно оправили лямки рюкзака, совершенно сливавшегося по цвету с одеждой. Весь облик Василя был гармонично монохромен, и только рыжая шапка выбивалась из общей картины своим вольнодумием. — Ты очень, очень, очень странный, Вася, — без обиняков сообщил ему Филипп. — Поэтому, конечно, я не против погулять с тобой. От этого простого, ни к чему не обязывающего согласия Василь вдруг засветился той самой доверчивой улыбкой, какую Филипп уже видел у него во время спектакля. И если на сцене он не мог ему ответить, то сейчас тоже улыбнулся — легко, приветливо и искренне. Он даже не помнил, когда улыбался так в последний раз кому-то, кроме Артема. Дружно соскочив со скамейки, как будто заранее о том сговорились, Филипп с Василем направились к арке, через которую попали в следующий двор из череды тех, что вели на улицу Пестеля. Филипп понятия не имел, куда они пойдут гулять, как держаться с этим Василем, который явно себе на уме, и чем закончится их авантюра, но чудаковатость происходящего определенно ему нравилась. Он то и дело поглядывал на своего спутника и посылал ему ободряющие улыбки, на которые Василь отзывался сдержанно и немного неуклюже. Чувствовалось, что его тянет навстречу, но какой-то внутренний барьер никак не сломается. Он все больше молчал, хотя мысли его нигде не витали. В лице застыла предельная, болезненная почти сосредоточенность, а брови напряженно нахмурились. Филиппу хотелось его растормошить. Он даже слегка пихнул его в плечо, подзадорив: — Чего ты такой серьезный? Но видимо, серьезность была весомой чертой этого загадочного характера. Оказавшись наконец на Пестеля, они свернули к Фонтанке и Михайловскому замку. Василь по-прежнему молчал, и воодушевленность Филиппа быстро начала сдуваться. Если ничего не изменится, эта прогулка окажется самой тягомотной на свете... Но вдруг, не пройдя и ста метров до ближайшего моста, Василь замер как вкопанный и задрал голову вверх. Со стороны это выглядело так, будто его пультом переключили с одного объекта на другой. Василю было плевать, что он застрял посреди дороги и что прохожие обходят его, недовольно ворча. Не зная, как быть, Филипп растерянно остановился рядом. Он подозревал, что, позови сейчас Василя по имени, тот даже не откликнется. Василь смотрел на огромную, выбеленную из питерского вечера, как сердцевина баклажана, афишу «Спартака», для которой возле Театра расщедрились аж на билборд. Афиша являла собой образец лаконичности: непримиримые противники, Спартак-Паша и Красс-Филипп, застынув в прыжке, скрестили мечи под золотящимся названием балета. — Знаешь сказку «Принц и нищий»? — задал неожиданный вопрос Василь, обводя зачарованным взглядом припорошенные светом прожектора волосы Филиппа на афише. — Конечно, знаю, — с притворной легкостью засмеялся тот. Волнение и трепет, с которыми Василь исследовал каждый сантиметр билборда, не могли укрыться от Филиппа, и потому он испытывал смешанные чувства: с одной стороны, теплую благодарность, с другой — нарывание гнойной раны. — Я сразу понял, что ты принц, которого спрятали среди бедняков, — Василь произнес это едва слышно, но до того монументально, что Филипп поперхнулся собственным раздражением. — Почему ты танцевал раба, если твое место там? — Василь выразительно кивнул на билборд так, словно он был троном, Олимпом, небесами обетованными — словно все это принадлежало одному-единственному Филиппу. Направленные на афишу лучи отражались в агатовых глазах, как полнолуние отражается в спокойной, ничем не тревожимой воде. — Ну... — Филипп отвернулся. По всему его телу галопом скакали мурашки. Никто никогда не смотрел на него с таким благоговением. — Я не хочу об этом говорить. Может, пойдем уже? Ты сам хотел увести меня подальше от Театра. Я очень за. И в этот момент Филиппа будто со всей силы проткнули через ребра арматуриной: — Что они с тобой сделали? — тихо спросил Василь. Филипп крутанулся к нему, собираясь швырнуть обидой — «Не твое собачье дело!», «Куда ты лезешь?!», «Таскай свои копья!», «Научись общаться для начала!» — но все слова застряли поперек горла. Василь больше не изучал билборд. Он стоял в шаге от Филиппа и буравил его пристальным взглядом. — Расскажи мне, — потребовал он. Голос его звенел участием и сочувствием. Все отошло на второй план: и билборд, и прогулка, и сам Василь. Он весь устремился к Филиппу, чтобы слушать о его боли. — Я не хочу тебя грузить... — слабо и лишь для приличия воспротивился Филипп. Он думал, от такого неповиновения его сожгут заживо, но вместо того, чтобы приказывать дальше, Василь вдруг опомнился и отступил: — Да, я… зря… прости, что допытываюсь. Он отвернулся, поддернул лямки рюкзака и понуро зашагал по улице, будто пристыженный мальчишка. Филипп оторопело провожал его глазами, в очередной раз оправляясь от шока. Так, ладно. Может, ну его к черту? Пусть себе идет. Кукушка у пацана явно отлетела. Кто он там, социофоб, социопат? Может, еще что похлеще? Зачем нужны эти проблемы? Зачем? Зачем?.. — Вась, стой, погоди, — Филипп догнал его и мягко придержал за локоть. — Все нормально. Василь обернулся, и в лице его, минуту назад таком чудовищно строгом, с новой силой расцвела надежда. У Филиппа сразу потеплело в груди. Да как он это делает?! — Красс должен был стать моей первой сольной партией. Меня сняли за неделю до премьеры, — Филипп впервые произнес это вслух. Глаза Василя расширились в немом протесте, а Филипп продолжал: — Сказали, техника хорошая, но я нестабильный, нервный, много загоняюсь. Решили, что мне рано солировать, и вернули в кордебалет. — Что?!.. — Василя будто под дых ударили, и маска невозмутимости едва не слетела у Филиппа с лица. Неужели один человек способен так беспокоиться о другом, да еще и почти незнакомом?! — Ну вот, — Филипп разочарованно развел руками. — Не такой уж я классный, как ты думал. Василь долго молчал — шла обработка информации, как уже понял Филипп, — а потом в черных омутах взвилась до того ослепительная ярость, что Филипп одновременно ужаснулся и восхитился. Переживая такие сильные стихийные эмоции, Василь был магически прекрасен. И больше всего Филиппа пугала не хаотичность его поведения и мыслей и даже не очевидные странности его взаимодействия с миром, а собственная тяга в его бездну и удивительная убежденность, что, вопреки кричащим сигналам об обратном, там безопасно. Наконец Василь поднял на Филиппа взгляд, полный бессильной злобы и отчаяния: — Они погубят твой талант. Сердце в очередной раз прострелило, но Филипп заставил себя улыбнулся и весело подмигнул Василю: — Я им не дам. После чего потянул этого чокнутого в сторону Летнего сада. Сопереживание Василя так вдохновило Филиппа, что он неожиданно разоткровенничался: рассказал, как готовился к роли Красса, как много она для него значила, как он репетировал каждый день до полуночи, как сотню раз отрабатывал перед зеркалом позы, как хотел утереть всем нос и наконец ощутить себя достойным танцовщиком, как безуспешно боролся с внутренним критиком… Василь слушал не перебивая. Предельно сосредоточенный, он даже пару раз запнулся, отчего Филипп добродушно засмеялся, а сам Василь насупился с очаровательным смущением. От спонтанных откровений с малознакомым парнем Филиппу немного полегчало, а честность помогла установить начальное доверие, жизненно необходимое для нормального взаимодействия с лесным волчонком. — Куда пойдем: направо, налево, прямо? ­— Филипп покрутил головой на перекрестке у набережной Лебяжьей канавки. По левую руку призрачно светился в темноте нежно-персиковый фасад Михайловского замка, справа мерцали, зовя к себе, стилизованные под старину фонари Летнего сада, а впереди распласталось Марсово поле. — Мне кажется, ты устал ходить, — внезапно заявил Василь. — Устал? В смысле? — удивился Филипп. Василь был очень-очень прав. — С чего бы мне устать? Мы прошли от Театра примерно метр. — Давай свернем сюда, — Василь поманил его направо, но не в Летний сад, а по параллельной ему набережной Лебяжьей канавки. — Только если ты устал или замерз, скажи сразу, хорошо? Зря я позвал тебя гулять после спектакля. Я вообще... Он вдруг осекся и глубже нахлобучил свою рыжую шапку. — Вообще что? ­— подбодрил Филипп. — И я не устал и не замерз. И нет, не зря. — Я иногда веду себя, как кретин, — с удивительной адекватностью выпалил Василь. — Люди считают, что я странный. — Да брось! — Филипп выразительно отмахнулся. — Это те же люди, которые уверены, что тебя загрызет твоя татуха на шее? — Я не хочу показаться тебе фриком, — Василь обернулся к Филиппу. — Хотя уже показался, я вижу. — Да нет же! — вновь запротестовал Филипп. — Ну да, ты... своеобразный. Но я же здесь, правильно? Иду с тобой хрен пойми куда. Пыжусь, чтобы поддержать диалог. — Прямо пыжишься, да? — пробурчал Василь. — Это к слову сказалось. — Если я тебе надоем, просто скажи мне об этом и все, я пойму, — попросил Василь. — Многим людям со мной тяжело, но они не решаются признаться. Думают, это невежливо. Но невежливо, наоборот, обманывать. Я думаю, что человек искренен со мной, потому что я тоже с ним искренен, а потом вдруг оказывается, что он притворялся, а на самом деле я больной на голову, неадекватный, шизофреник, мне нужен психиатр... — Так, спокойно, — смеясь, оборвал его Филипп. — Разворчался тут. Ты мне что, вызов бросаешь? Померяемся, от кого из нас окружающие громче воют? Василь поглядел на него нахмурившись: — А ты-то что? — А по мне не заметно, что я тоже не подарок? — Филипп скрестил руки на груди и, закатив глаза, капризно надул губы. Василь оценил перфоманс растерянной улыбкой: — Нет. Мне не заметно. — Ага... — не меняя позы, протянул Филипп. — Посмотрим. Дойдя до Суворовской площади, они перешли проезжую часть, но не ступили на Троицкий мост, а свернули налево вдоль реки по Дворцовой набережной. В этот поздний час насыщенного влагой апрельского воскресенья даже в самом сердце города на Неве встречные прохожие попадались редко. Туристический сезон еще не начался, а местные давно сопели по квартирам перед завтрашним рабочим днем. Изредка в позолоченной темноте встречались шумные компании молодежи, отважные пожилые туристы с походными рюкзаками, китайские студенты на свидании или безрадостные одиночки, бегущие неведомо откуда неведомо куда. Филипп думал, что они идут любоваться Дворцовой площадью, но на полпути Василь вдруг свернул направо, по гранитным ступенькам прямиком к воде. — Ты же не топиться там собрался? — поддел его Филипп. — А то я плавать не умею, не выловлю тебя. Василь растянул губы в улыбке — ну наконец-то удалось его развеселить! — и подозвал Филиппа жестом. У реки было прохладно, но Филипп не подал виду и, сбросив с плеча тяжелую сумку с балетными вещами, расслабленно плюхнулся на одну из ступенек. Нева разлилась, воды ее захлестывались на гранитный выступ, мягко ласкали его и тут же с шелестом откатывались обратно. По темной глади рябился отсвет великокняжеских дворцов, а прямо перед глазами, по другую сторону реки, медленно тлела свеча Петропавловского собора. Филипп подтянул к себе колени. От самозабвенной тиши, вдруг накрывшей его посреди городской суматохи, вечное землетрясение в центре груди само по себе начало униматься. Полноводье легонько журчало у ног, и где-то там, фоном, просвистывали редкие автомобили. Вдруг на плечи Филиппу опустилось что-то мягкое. Он дернулся от неожиданности и тут заметил, что Василь, сидя с ним рядом, поспешно застегивает рюкзак, как будто в таком случае Филипп никогда не догадается. Чем-то мягким оказался объемный вязаный шарф, конечно черный, но совершенно не подходивший к остальному хулиганскому стилю. — Спасибо, — удивленно поблагодарил Василя Филипп, крепче закутываясь в его шарф, который был совсем не лишним и, помимо сигаретной горечи, пах чем-то тонким, сладким и неуловимо знакомым. Василь в ответ хмуро потупился, продолжая дергать замок рюкзака, и Филиппу от этого стало еще теплее: волчонок ужасно мило смущался. Они пристроились с краю ступеньки, там, где она упиралась в высокий гранитный берег, и потому прохожие на Дворцовой набережной не могли их видеть, так же, как они не могли видеть этих совершенно не нужных прохожих. — Тебе здесь нравится? — осторожно поинтересовался Василь. Судя по взволнованному придыханию и по тому, как отчаянно он мучил свой несчастный рюкзак, он привел сюда Филиппа неспроста и романтичная площадка у реки должна была произвести на него впечатление. — Очень нравится, — уверенно кивнул Филипп, в подтверждение своих слов придвигаясь ближе. Быть далеко ему не хотелось. Простого ответа оказалось достаточно, чтобы обрадовать Василя. Он улыбнулся Филиппу, а затем, поежившись, спрятал руки в карманы парки, тоже как будто бы незаметно. Филипп окинул его беглым взглядом, чуть задержавшись на стоптанных тряпичных «Найках». — Тебе нормально в кедах в апреле? — вырвалось у Филиппа. — Может, нам не стоит здесь задерживаться? — Мне нормально, — отсек Василь. Его красный нос говорил обратное. Беззастенчиво рассматривая волчонка, нахохлившегося в своей рыжей шапке, Филипп неожиданно испытал новое странное чувство: сердце дрогнуло и сошло с ритма, а кончики пальцев приятно кольнуло, будто горячей водой. — Эй… — Филипп протянул Василю один конец длинного шарфа. — Вот. Он вдруг осознал, что впервые гуляет с парнем по центру Питера, впервые сидит вот так у реки, и впервые его укрыли от холода с такой трогательной заботой. Судя по всему, Василь не ожидал, что с ним поделятся его же шарфом. Он перевел на Филиппа глубокие, яркие, сверкающие, как ночная Нева, глаза и успел на секунду вжаться лопатками в гранитный берег, прежде чем шарф мягко овился вокруг его плеч, а Филипп оказался слишком близко. Они смотрели на друг на друга, и короткий вопрос, да или нет, одновременно естественный и вопиюще откровенный, немо перетекал между ними, не получая ответа. По коже Филиппа бежала мелкая зыбь, точно по растревоженной водной глади. Он еще никогда не чувствовал подобного рядом с другим парнем, и этому влечению совсем иного свойства, чем привычное, было невозможно сопротивляться. Филипп подался вперед и замер в миллиметре от губ Василя, слегка касаясь их своими и отчего-то не решаясь на продолжение, которое дернет полярность к плюсу или минусу. Он слышал, как дыхание Василя точно так же, как у него самого, сбивается, ощущал дымчатую терпкость его сигарет, и от этого все внутри отчаянно и сладко сжималось. Застывшие руки выскользнули из карманов парки, огладили кожаную куртку Филиппа и с целомудренной невесомостью остановились где-то у него на лопатках, а в следующий миг полярность дернулась, и Василь его поцеловал. Филипп никогда не относился к поцелуям всерьез, кроме подросткового возраста, пока они не потеряли ценность и не обратились в обязательный ритуал перед сексом. У поцелуев была вполне конкретная задача: возбудить человека, с которым хочешь переспать. Филипп давно разучился наслаждаться поцелуями и напрочь забыл, что такое бывает. Еще сегодня утром он бы от души расхохотался, скажи ему кто-то, что вечером он улетит в космос от одного-единственного поцелуя. Василь чуть отстранился, и Филипп почувствовал на своих губах его обнадеженную улыбку. — Вась... — Потом, — шепнул Василь, вновь увлекая его в поцелуй. Филипп растекался от нежности под этим мягчайшим шарфом. Ему хотелось мурлыкать, ласкаться, с ним творилось черт знает что. Он обнял Василя, прильнул к нему, чтобы согреть, вот только перенять инициативу и углубить поцелуй ему не дали. Плавно, но вполне однозначно удержав главенство, Василь продолжил сводить Филиппа с ума бережной неспешностью и легонько поглаживать его по спине и волосам. Когда их губы наконец разомкнулись, Филипп даже сфокусироваться толком не мог. — Ты классно целуешься, — выдохнул он, опуская потяжелевшую туманом голову Василю на плечо. На самом деле, он понятия не имел, хорошо Василь целуется или плохо. Это было по-новому. Перевернувшись для удобства, Филипп устроился у Василя в руках, проверил, что истинно питерский шарф-плед надежно закрывает их обоих от холода и ветра, и, положив затылок Василю на грудь, блаженно расслабился. Пальцы Василя сомкнулись в замок у него на животе. Это была самая подростковая и самая приятная поза на свете. Они сидели так под тихую речную музыку и молчали, будто и без слов уже все было понятно. — Почему надрыв? — наконец спросил Филипп. Собственный голос показался ему чужим, будто вымытым в молоке. Василь что-то невнятно промычал в ответ. Кажется, он задремал. — Татуировка, — Филипп осторожно взял его руку в свою и огладил курсивные буквы, что утопали, как в зачарованном саду, среди черных линий, переплетающихся по всей тыльной стороне ладони. — Это из Достоевского, — пояснил Василь. — Так часто описывают все его творчество. — Любишь Достоевского? — Филипп не смог скрыть удивления. — Люблю, но многого пока не понимаю, — прямодушно ответил Василь. Филипп в очередной раз улыбнулся этой его честности и, продолжая поглаживать руку, заметил: — У тебя пальцы пианиста, а не грузчика. Василь хмыкнул в сторону. — Играешь на чем-нибудь? — поинтересовался Филипп. — Подушечки такие грубые... как от гитары. — Ты прямо хиромант, — Василь сложил подбородок ему на макушку. — Играю на гитаре. Немного. — А вообще чем занимаешься? Не верю, что грузчик — твоя основная работа. — Ну... — Василь помялся. — Всего по чуть-чуть. Фигаро здесь, Фигаро там. — Боже! — ахнул Филипп. — Оно шутит! Василь тихо засмеялся: — Отстань. — Звоните на Первый канал! — Ты всегда такая заноза? — Да, — с гордостью подтвердил Филипп. ­— Я предупреждал. — Ничего, я не из пугливых, — Василь высвободил руку и поправил на нем шарф. Насиженное место они покинули еще нескоро. В шарфе было уютно, а объятия так грели, что размыкать их совсем не хотелось. Оказывается, Василь умел повести беседу, достаточно для этого осмелев. Тихо, будто сказку, он шептал Филиппу на ухо историю о том, как очутился сегодня в Театре «по велению Судьбы, не иначе»: увидел в группе в «Контакте» объявление о разовой подработке и откликнулся, даже не догадываясь, какая встреча его там ждет. Закрыв глаза, Филипп с упоением слушал его чародейский голос: такой нежный, плывучий, мелодичный, переливающийся, будто в детстве заходишь в солнечную речку, а босые ступни мягко утопают в ее песчаном дне. — Ты на радио случайно не работал? — наконец не вытерпел Филипп. Василь осекся на полуслове, помолчал, обдумывая такое предположение, а затем усмехнулся: — Кто-то до сих пор слушает радио? С Дворцовой набережной, как и думал Филипп, они все-таки взяли курс на главную площадь города, потрясающе молчаливую и пустынную в этот поздний час. Осыпанная золотой пыльцой брусчатка приглушала шаги благоговейным онемением. В центре площади, взращенная историей, высилась Александровская колонна. Филипп перевел на Василя улыбающиеся глаза, подумал мимоходом, что тому идет светло-бутылочный цвет Зимнего дворца, и тут Василь задумчиво произнес: — Ты хорошо смотришься на фоне Главного штаба. — Потому что он золотой? — засмеялся Филипп, и Василь кивнул с абсолютно серьезным выражением лица. Они брели по площади и, если редкие ночные гуляки исчезали из зоны видимости, незаметно соединяли ладони под длинным рукавом парки. Василь умел касаться бережно, но кончики его пальцев до того загрубели, что невольно царапали Филиппу кожу. От этого было дискомфортно, но и приятно, будто Василь открывался ему, показывая, как сильно любит гитару на самом деле. — Извини, что оскорбил тебя за сценой, — вдруг сказал Василь, когда они выходили под аркой Главного штаба на пешеходный участок Большой Морской улицы. Этот короткий отрезок пути от Дворцовой площади до Невского проспекта всегда казался Филиппу самобытным, отрезанным от суетливого города и напоминал ему декорацию затейливого европейского фильма. В хорошую погоду здесь бывало многолюдно, активно торговали сувенирами, предлагали сфотографироваться с белыми голубями, под ноги прыгали промоутеры с листовками крохотных музеев и неизменно играли уличные музыканты. — Ты меня не оскорбил, — Филипп никак не ожидал, что в такой романтичный момент, едва их пальцы наконец переплелись, Василь вспомнит о провальном знакомстве. Вот только не надо портить ему первое в жизни нормальное свидание. — Я зря сказал, что считаю труд танцовщиков ничтожным, — Василь повесил голову. — Это неправда. Я понимаю, как много вы работаете, чтобы так легко танцевать. Я просто был очень зол и хотел тебя задеть. — Да ладно тебе, проехали, — Филипп стиснул его ладонь в знак примирения. Он давно уже не сердился, тем более сейчас, когда его так сильно влекло к волчонку. — Я бываю агрессивным, но стараюсь контролировать эмоции, — попытался объяснить Василь. — Просто увидев тебя, я растерялся и… у тебя был очень красивый грим. — Сам делал, — кокетливо улыбнулся Филипп. — У тебя хорошо получается, особенно глаза, — в устах Василя это вновь не звучало ни флиртом, ни комплиментом. Он лишь подмечал объективные, с его точки зрения, факты. — И я как-то… в общем… все пошло наперекосяк. — Вась, — умиляясь этой застенчивой прямоте, Филипп остановился и повернулся к нему лицом. — Спасибо. Ты официально прощен. — Точно? — наведя прицел Филиппу в глаза, потребовал Василь. — Точно, — кивнув, подтвердил тот, хотя вдоль позвоночника у него в очередной раз пробежали мурашки. В следующий миг — сердце так и рухнуло в обморок — Василь согнул руку, поднес его ладонь к своим губам и оставил на коже теплый благодарный поцелуй. Этот самозабвенный жест посреди безлюдной улицы до того тронул Филиппа, что он не смог промолчать, как уже намеревался. — Я тоже... переборщил… из-за той истории… ну, с Крассом… я не хотел… извини, — промямлил он, чувствуя, что в кожаке становится жарко. Извинения были позорными, кривыми, хромали на обе ноги, и Филипп, проклиная свою дебильную упертость, пустил в ход то, что получалось лучше: раскаивающийся взгляд. Василю, к счастью, этого хватило, и он крепко сжал руку Филиппа, давая понять, что тема закрыта. Они дошли вместе до самой парадной в переулке Гривцова, где остановились для почти неизбежной в этот момент неловкой паузы. Филипп глянул на окна квартиры: свет не горел. Держа правую ладонь Василя в своей, Филипп шагнул к двери и как бы между делом обронил: — Зайдешь?.. Василь вздохнул, неловко потупившись. Руку он при этом не отнял. — Дома никого нет, — ненавязчиво добавил Филипп. — Я живу с друзьями. Ты видел их у Театра. Они сейчас на ужине с труппой в честь премьеры «Спартака». — А ты почему не пошел? — задал логичный вопрос Василь. Филипп заигрывая повел плечом: — У меня свиданка с тобой. Ну так что? — А это уместно? — колебался Василь. — Мы только познакомились. Я не хочу, чтобы ты думал, будто я... — Будто ты зануда и девственник? — Филипп дернул его к себе, а в следующую минуту они уже разгребали шагами вязкую мглу парадной, пересмеиваясь и украдкой целуясь на каждом этаже. У Филиппа было жесткое правило: никаких парней в его ухоженной чистой кровати. Он ни разу не приводил любовников в квартиру на Гривцова и старался избегать любых намеков на их визит к себе домой. — Аккуратно, здесь подставка для зонтов, — в темноте шепнул он Василю. — Моя комната дальше по коридору и направо. Не заблудись. Я щас. И пока этот чудик натыкался на все углы, выискивая нужную дверь, Филипп пулей метнулся на кухню и подтащил стул под верхний угловой шкаф. Он знал, что там у задней стенки кто-то припас на всякий случай бутылку мартини. Всякий случай явно наступил. Распечатав бутылку и оставив ее на столе, Филипп порылся в холодильнике, вытащил чей-то сыр и чью-то открытую банку ананасов, затем схватил тарелку и нож, сохшие у раковины, как-то настругал сыр, вывалил сбоку ананасы, подхватил бутылку и понес все это добро к себе в комнату, где уже горел свет. Ладно, Рома не станет ругаться. За него это делает Паша. А Паше всегда можно ответить, что он вписался в чужую квартиру задарма и пусть орет у себя на Коменде. — Вуаля, — Филипп грациозно вплыл в комнату и ногой прихлопнул за собой дверь. Василь сидел по-турецки на кровати, будто у подружки на пижамной вечеринке, и отрешенно перебирал в руках многострадальный светло-серый плед. Филипп хотел рассказать необычную историю его появления, но стало лень отвлекаться, и он решил сделать это в следующий раз. В следующий раз?.. — Я не взял бокалы под мартини, но у меня таких и нет, — Филипп приземлил тарелку с бутылкой на прикроватный столик, сдвинув в сторону ароматическую свечу и ночник. — Это бывший твой? — проигнорировав вообще все, Василь кивнул на болтавшуюся над кроватью фотографию. — Кто? — Филипп удивленно поднял глаза. — А-а-а... Пф, если бы. Это Артем Овчаренко, премьер Большого театра. — И пример для подражания, — понимающе улыбнувшись, Василь потянулся к тарелке с сыром, но застыл на полпути и одернул себя: — Руки грязные. Филиппу пришлось сводить его в ванную. — У тебя небольшая, но говорящая комната, — Василь снова забрался в гнездо из пледа на кровати. — Видно, что ты вложил в нее частичку себя. Филипп хотел уже фыркнуть: «Мы комнату сюда пришли обсуждать?», но не успел. — На первый взгляд всего не угадаешь, — задумчиво промолвил Василь. — У тебя растут живые цветы, и ты бережно за ними ухаживаешь, — он кивнул на расставленные по периметру горшочки с разросшимися фиалками, которые у Филиппа никто не забирал, а выкинуть было жалко, и напольное кашпо с капризным апельсиновым деревом, которое Филипп надеялся вырастить и не угробить. — Ты умеешь заботиться. И тебе важен уют. У тебя здесь так много разных мелочей, — Василь огляделся по сторонам. — Свечки, гербарии, статуэтки, фонарик на подоконнике. От них такое теплое чувство. Домашнее. Даже хотя я не дома. Филипп мягко опустился рядом с ним на кровать, наконец-то стащил с его головы дурацкую рыжую шапку и, полюбовавшись тем, как встопорщились на макушке наэлектризованные каштановые волосы с их загадочным перламутровым отливом, поцеловал Василя в губы. — Ты такой странный, Вась, — отстранившись, шепнул он. — И мне так это нравится. — Значит, ты тоже странный, — отозвался Василь. — Но мне это тоже нравится. Забравшись в плед, они пили мартини, жевали сыр и ананасы, болтали о чем-то бессмысленном и целовались. К середине бутылки Василь вдруг признался, что вообще-то мартини не пьет. — Вообще-то я не люблю этот сыр, он противный, — в тон ему съязвил Филипп. Алкоголь постепенно отгонял неловкость, особенно для Василя, и в какой-то момент, видя, что уже можно, Филипп скатился с постели, выключил в комнате свет, оставив лишь тот самый стилизованный под уличный фонарик на подоконнике, который уже приметил Василь, и, стоя в центре комнаты, недвусмысленным движением стянул водолазку. Василь, конечно, поддался искушению, хотя очень мило постарался это скрыть, скользнув заискрившимся взглядом по обнаженному рельефному торсу лишь украдкой. Филипп помедлил, позволяя как следует себя разглядеть, и растянул губы в довольной улыбке. Он прекрасно знал, какой эффект производит его тело буквальным образом на всех. — Что-то жарко стало... — Филипп невинно хлопнул ресницами, вернулся на кровать и тут же, пресекая возможность пойти на попятный, придвинулся к Василю вплотную. Тот смотрел на него с восхищением, с обожанием, обласкивал черным бархатом глаз, будто счищал пылинки с великой скульптуры, и это до того завораживало, что Филипп повременил с активным соблазнением, погружаясь в теплые ночные волны. — Так красиво... — Василь зачарованно огладил ладонью покатое плечо Филиппа. — И так обманчиво... — А? — Филипп недоуменно вскинул брови. — Ты как императорский фарфор... — шепнул Василь, отстраненно и благоговейно скользя кончиками пальцев по его рукам, по груди, по твердым кубикам пресса. — Как корочка льда на осеннем озере... как паутинка... ты такой хрупкий... — Так, я не понял, ты меня хочешь или нет? — напрямую спросил Филипп, и в этот момент рука Василя замерла там, где предательски быстро колошматилось сердце. — Я прав, — выдохнув это с задумчивой полуулыбкой, Василь качнулся вперед и накрыл губы Филиппа своими с такой сокрушительной нежностью, что тот едва не всхлипнул. Конечно, ты прав, волчонок... Ты прав во всем. Пытаясь сохранять хоть какую-то связь с реальностью, Филипп безуспешно шарил руками по слитному рабочему комбинезону в поисках молнии, или пуговиц, или завязок, или чего уже, сука, угодно, пока Василь не обратил внимание на его тщетные попытки и не ослабил какую-то потайную застежку. Филипп скорей потянул рукава комбеза вниз по плечам, но Василь вдруг прервался: — Подожди. — Ну что еще? — в нетерпении простонал Филипп. — Только не говори мне, что ты правда девственник. — Нет, — усмехнулся Василь. — Или что я у тебя второй. А то у меня такое было, и это пиздец к чему привело. Василь понимающе хмыкнул и ответил в своем стиле: — Когда я сниму одежду, ты кое-что увидишь. Я не хочу тебя испугать. — О...кей... — задохнувшись, выдавил Филипп. — Насколько испугать? Сантиметров до двадцати я не пугаюсь. — Нет-нет, я не про это, — засмеялся Василь. — Там... другое. — Ты транс, что ли? — Нет, — Василь с улыбкой качнул головой. — Просто обещай, что не испугаешься. — Боже, ладно, — закатил глаза Филипп. — Честное пионерское. Получив желаемый ответ, Василь наконец продолжил раздеваться, и Филипп с тихим восторгом узнал, что витиеватые узоры на его правой ладони, оказывается, лишь окончание полностью забитого рукава, а потом грубая черная ткань комбинезона опустилась до уровня талии — и Филипп потрясенно охнул. Волк на шее и рукав были не всеми его татуировками. На худощавом подтянутом торсе распластался огромный, во всю высоту ребер, готически-жуткий ворон. Он был черным, как смерть, с размашистыми крыльями, кончики которых уходили Василю за спину, и со зловещими растопыренными крючковатыми когтями. Голова ворона была повернута набок, и прямо перед собой Филипп видел рваный мясистый глаз, похожий на кровавое отверстие от прошедшей навылет пули. — Мило, — пискнул Филипп. — Как его зовут? — Так и знал, что он тебя испугает, — Василь расстроился и даже хотел одеться обратно, но Филипп мягко накрыл его ладони своими. — Все нормально, мне просто нужно привыкнуть, — как можно более убедительно произнес он. — Татуха жуткая пиздец. Но крутая. — Правда? — оживился Василь. — Ее никто не видел, кроме тебя. Я только-только закончил бить. — Почему ты вообще решил ее сделать? Василь пожал плечами и потупил взгляд: — …в царстве тьмы, где ночь всегда, как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?» Молвил Ворон: «Никогда». — Не хочу показаться невеждой, но... — Это Эдгар По, — пояснил Василь. — Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой, над старинными томами я склонялся в полусне... Я знаю до конца, но тебе это, наверное... — Интересно, — с внезапной решимостью перебил Филипп. — Продолжай. Такого поворота событий Василь не ожидал, а потому изумленно осекся. — Ну, вперед, — Филипп подался к нему и нежно коснулся губами щеки. — Я жду… — Грезам странным отдавался... — Василь судорожно вдохнул, когда Филипп заскользил вниз, прямиком по набитому на шее волку, — вдруг неясный звук раздался... — Ага... — Будто кто-то постучался... — Василь откинул голову назад, стиснув в кулаке плед, — постучался в дверь ко мне... Филипп легонько повел кончиками пальцев по впалому животу, по опасным заостренным когтям черного ворона, поднимаясь выше по контуру черных крыльев. — «Это, верно, — прошептал я, — гость в полночной тишине… Нажав Василю на плечи, Филипп опустил его лопатками на постель. — ...гость стучится в дверь ко мне»... — Не останавливайся, — усевшись сверху, Филипп наклонился к ямочке между острых ключиц и припал к ней губами. — Ясно помню… Ожиданья… Поздней осени рыданья… — рвано выдыхал Василь. — И в камине очертанья тускло тлеющих углей… Филипп проложил дорожку мелких поцелуев по его груди, одновременно стягивая с бедер до чертиков надоевший комбинезон. — О, как жаждал я... — Василь подался кверху, помогая стащить комбез, — рассвета... Филипп целовал его внизу живота, дразня и заигрывая, и нарочно избегал более смелых ласк. — Как я... — Василь жадно втянул носом воздух, — тщетно ждал ответа... Сжалившись, Филипп спустился пониже. — На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней, — зачастил Василь. — О Леноре, что блистала ярче всех земных огней... — Так, Ленору нам уже не надо, — Филипп коварно сверкнул Василю глазами и пустил в ход кончик языка. Волчонок был совсем не приучен к ласке. На любое осторожное касание он реагировал с бешеной отдачей, метался по кровати и постанывал, заливаясь краской стыда и блаженства, и, если поначалу такая очевидная неопытность казалась Филиппу едва ли не умилительной, то постепенно он стал замечать, что от Васиной искренности чувствует себя уверенней. Ему не требовалось постоянно следить за собой, за тем, насколько он сейчас красив, не хуже ли он, чем прошлые любовники его партнера, достаточно ли он умелый и опытный. С Василем Филипп не мог сделать что-то не так, потому что все было так. Он мог расслабиться и просто наслаждаться процессом. И он наслаждался. Впервые в жизни он кайфовал от того, что дарит, а не принимает ласки. Это было так прекрасно и он был так благодарен Васе за неожиданное открытие, что на радостях слегка увлекся. Ему не хотелось доводить волчонка до конца, когда он сам был на грани, но остановиться вовремя не получилось: медленное погружение, пара скольжений по всей длине, и Василя выгнуло дугой, а все его тело содрогнулось, покрываясь мелкими мурашками удовольствия. Филипп украдкой глянул на него снизу вверх. Лежит, без сил откинувшись на подушку: волосы разметались, ворон на груди стремительно машет крыльями, в лице эйфория, восторг и счастье. Филипп подтянулся к Василю в изголовье, нежно погладил по щеке кончиками пальцев и побежал в ванную. Там он вспомнил, что не делает минет, пока не убедится в отсутствии заболеваний. Возвращаясь в комнату, Филипп ожидал, что Василь лежит в прежнем параличе или уже посапывает в подушку, но, само собой, это было слишком предсказуемо для его ночного гостя. Василь обнаружился прямиком на полу. Всклокоченный и полностью обнаженный, он сидел у столика и, сдвинув в кучу и ароматическую свечу, и тарелку с сыром, и бутылку мартини, что-то судорожно карябал на клочке бумаги. Где он взял ручку и бумагу, для Филиппа осталось загадкой. — Вась...? — Филипп настороженно прикрыл за собой дверь и присел на краешек кровати. — Ты там стихи сочиняешь? Но Василь не обратил на него внимания. В точности как раньше за сценой или у билборда, он отключился от мира и сосредоточился на одном-единственном объекте. Сейчас это была его писанина. Наблюдая за муками творчества, а это были именно они, Филипп глотнул мартини из бутылки и подтянул тарелку с сыром поближе к себе. Итак, за сегодняшний вечер он выяснил, что грузчик разбирается в балете, читает Достоевского, играет на гитаре, знает наизусть «Ворона» Эдгара По и пишет стихи. Весьма по-питерски. Ах да, еще ему нравятся парни. Стихи у Василя, кстати говоря, выглядели странно, словно он писал их параллельно в две колонки, причем во второй не по-русски. Потянувшись вперед, Филипп разглядел, что нерусская часть — это вручную разлинованный нотный стан, где Василь строчит так быстро и невозмутимо, словно на самом обычном языке. «Ну окей. Допустим», — снова приложился к бутылке Филипп. Василь писал минут пятнадцать. За это время он сгрыз ручку не хуже, чем бобер грызет ствол дерева, и исчеркал весь лист вдоль и поперек. Наконец удовлетворившись результатом, он бросил ручку поверх проделанной работы и отодвинулся от столика. Взгляд его, лихорадочно ища, поднялся вверх. — Я тут, — помахал Филипп. — Привет. Василь остановил на нем сверкающие звездами глаза, выдохнул с облегчением, словно всерьез боялся, что Филипп куда-то пропадет, а следом забрался на кровать, вытянул из рук Филиппа бутылку, отрешенно завел ее куда-то себе за спину и разжал пальцы. — Эй, там еще оставалось! — всполошился Филипп. Но Василю было плевать. Он взял его лицо в ладони, приблизился и шепнул, благоговейно притушив голос: — Моя Муза... Филипп ничего не успел да и не смог ему ответить. Его в одночасье смело таким огромным чувством нужности, важности, защищенности, исключительности, всего сразу — что оставалось лишь покориться. Василь увлек его в поцелуй, опустил на постель и накрыл собой, касаясь самозабвенными поцелуями каждого участка кожи, который попадал в зону его видимости. Эта пытка была мучительной и сладкой: Василь изучал его, пробовал на вкус, обласкивал, оглаживал, запоминал, оказывался вдруг там, где никого не бывало: короткий поцелуй на сгибе локтя, подушечка безымянного пальца дотронулась до ямочки за ухом, ладонь с нежностью прошлась по коленной чашечке, по голени, подтянувшейся ей навстречу, бережно помассировала косточки на щиколотке. Прежних любовников Филиппа все это не интересовало, ведь перед ними было шесть кубиков пресса, накачанные грудные мышцы, роскошные бицепсы, и каждый стремился как можно скорее запустить руку Филиппу в трусы и перейти к основному блюду. Василь никуда не торопился. Он целовал каждый палец Филиппа, каждую его родинку и делал это с таким удовольствием, что все тело отзывалось и трепетало. В какой-то момент он даже спустился к ступням, но Филипп тотчас испуганно дернулся, зарывая их поглубже в плед: — Не надо. Это не самая сексуальная часть меня. Как у большинства балетных танцовщиков, ступни Филиппа были натружены и разбиты, и он старался никому их не показывать. Но Василь не смутился, не отпрянул с отвращением, не свел инициативу на нет. Отодвинув плед в сторону, он шепнул: — Эта часть тебя нуждается в заботе. И если бы только Филипп раньше знал, что массаж ступней так возбуждает, он бы всех заставил его делать. Когда Василь наконец коснулся боксеров Филиппа, тот уже почти ничего не соображал, уплыв в нирвану. Глухо щелкнул замок в прихожей, отдаленным колокольчиком прозвенел голос Артема, пьяно хихикал Паша, по паркету стучали каблуки — Рома?.. — а, нет, там же еще Ксюша, но Филиппу не было до этого дела. Внезапно он услышал над ухом свой же обычный вопрос: — У тебя есть резинка? И отрешенно выдохнул: — Она уже не поможет. Ему не хотелось прерывать эту сказку ни на секунду, к тому же он отчего-то верил Василю. Василь, кажется, тоже ему верил, потому что настаивать на защите не стал и продолжил фантастическую прелюдию. Он был таким аккуратным, щадящим, внимательным и чутким, что Филипп собирался завтра прийти к своему первому парню и плюнуть ему в лицо. — Не молчи, если будет больно, — тихо попросил Василь. И как бы банально ни звучала эта фраза, Филипп слышал ее впервые. «Ты хорошо подготовился» или «Надо получше тебя растянуть» — в мире Филиппа разговоры перед сексом были такими. — Вась… — Филипп потянулся к нему навстречу и прижался к губам долгим благодарным поцелуем. — Все нормально? — Василь ласково погладил его по щеке, отстраняясь. — Скажи, что ты будешь осторожным со мной. Пожалуйста. — Конечно, — Василь чуть улыбнулся. — Я буду очень осторожным. Не бойся. — Спасибо тебе. А в следующий миг все растворилось в безумном, пронзительном, до дрожи в кончиках пальцев наслаждении. Свет за дверью, шум воды, полусонное шарканье, чьи-то голоса — все это осталось далеко, в тумане, в плоском мире, где Филиппа больше не было. Василь забрал его в свою бесконечную вселенную и, словно волшебник, наколдовал там счастье. Иное больше не имело значения. Филипп всегда мечтал о такой нежности, о том, чтобы его вот так целовали в шею, чтобы движения были плавными, чтобы чувствовать, нет, прочувствовать их, без рычаний над ухом, без вбиваний в кровать, без борьбы, без синяков на бедрах, без искусанных губ, без животного бешенства, которое называют страстью. Почему Вася все понял? Почему не понимали другие? — Моя Муза... — с вдохновленным трепетом шептал ему Василь. — Моя прекрасная Муза... Заведя руки Филиппа за голову, Василь бережно прижал запястья к подушке и толкнулся активней. Филипп ахнул, прогибаясь в пояснице. — Так хорошо? — Василь поймал губами мочку его уха. — Очень. Скользя внутри, Василь иногда замирал так глубоко, что у Филиппа темнело в глазах. Иногда он покидал его распростертое тело, вновь начинал погружаться и тут же дразня исчезал. Но что бы он ни придумывал, он не был груб, чувствуя, что Филиппу нравится совсем другое. Он не хотел получить от него все, что успеет, не хотел насытиться его тренированным телом, не хотел удовлетворить свое эго тем, что завалил надменного дерзкого парня. Он хотел делать приятно и делал, с каждой минутой все лучше и лучше. Филипп продержался ровно до того момента, когда ладонь Василя легонько притронулась к его паху. Это стало искрой перед взрывом. Сотрясаясь от миллиона красочных вспышек, Филипп в измождении откинулся на подушку и притянул к себе Василя, который рухнул на него с глухим протяжным стоном и затих. Его спина была мокрой от пота, а все тело била мелкая дрожь. Медленно-медленно Филипп открыл глаза. Он только что дал малознакомому парню кончить внутрь. Василь тем временем прижался к нему, счастливо и доверчиво, и, ткнувшись губами куда-то в ключицу, откатился в сторону. — С ума сойти... — выдохнул Филипп, проводя руками по лицу. — Ты трахаешься, как бог. Василь приглушенно засмеялся, и этот сухой хрипловатый смех показался Филиппу лучшим звуком на свете. Неужели это финал? Вот сейчас? На этой ноте? Ведь именно так все всегда и кончается. Интерес стремительно угасает, и через каких-то десять минут ты уже стоишь в пальто у входа. Испуганный такой перспективой, Филипп повернул к Василю голову и с неимоверным облегчением увидел в его лице прежнее вселенское обожание, к которому тут же потянулся. — Мне пора? — Василь обнял Филиппа со всей силы и уткнулся носом ему в макушку. — Нет, — отсек Филипп. Жаркий выдох прошелестел по волосам, а тело Василя, натянутое, как тетива, потихоньку начало расслабляться. От накатившей нежности Филипп прикрыл глаза и незаметно улыбнулся. — Спокойной ночи, — не забыл шепнуть Василь, укутывая Филиппа в одеяло. Вот уж точно петербуржец в пятом поколении. До нынешней ночи единственным парнем, с которым Филипп спал в обнимку, был Артем. Едва солнце выползло из-за горизонта и брезгливо мазнуло лучом по двору-колодцу, Филипп проснулся от теплого поцелуя в лоб, разморено и слепо, будто котенок, ткнулся губами в горячую шею, ничуть не боясь зловещего сторожевого волка, и с упоением потянулся под одеялом. После пробуждения Филипп всегда обдумывал план на грядущий день, садился, аккуратно разминал сонные мышцы, скатывался на заранее подготовленный коврик, выполнял несколько асан и пять минут медитировал под журчащую музыку. Только тогда он был готов выйти из комнаты навстречу будням. Но сегодня все это ему не требовалось. — Привет, — будто хворост раскрошился над ухом, и жесткие подушечки пальцев ласково пробежались снизу-вверх по позвоночнику. Филипп зажмурился от удовольствия и выдохнул в ответ что-то невнятное, прежде чем Василь подтянул его к себе еще ближе и поцеловал. Филипп и не догадывался, какое это блаженство — заниматься любовью утром. На часах было около семи, когда они с Василем выскользнули в общий коридор и, будто воры, прошмыгнули к выходу. Судя по куче курток и обуви, все обитатели коммуналки были дома, но единственным свидетелем долгого прощания оказалась наполовину пустая бутылка коньяка, утвердившаяся на кухонном столе гордым свидетельством Пашиной победы над халявой. — У тебя есть на сегодня планы? — быстро спросил Василь, пока они с Филиппом снова не начали целоваться. Они просто не могли друг от друга отлипнуть. Филиппу начинало казаться, что это не совсем нормально. — Сегодня у всего Театра выходной после премьеры и званого ужина, — с довольным видом сообщил Филипп. Еще никогда выходной не был так кстати. — Я свободен весь день, только в качалку нужно сходить на час-полтора. Василя эта новость очень воодушевила. — Во сколько открывается качалка? — он провел губами по переносице Филиппа и, обнимая его одной рукой, другой потянулся за паркой, которая предельно недвусмысленно висела под тренчем Артема. Пришлось даже перевесить на другой крючок. — В семь, — отозвался Филипп, прогоняя, как мух, все посторонние мысли типа будущего объяснения с другом и ласкаясь к Василю самым бессовестным образом. — Ты сможешь сходить в качалку сейчас? — Василь с неохотой отстранился, чтобы одеться. — А потом я тебе позвоню. Часов в десять. — Да, ага... — Филипп притянул его к себе за края парки, и разговор вновь прервался на пару минут. Чем дольше они стояли у выхода, тем больше росла вероятность кого-нибудь ненароком встретить. Знакомиться с друзьями Филиппа Василь не был готов, а потому, возобладав наконец над собой, отступил к двери. — Ну все, — вздохнул он так, словно уходил в плаванье. — До скорого. Он повернулся, положил ладонь на дверную ручку, но тут же, словно его шибануло током, крутанулся обратно юлой: — Ты не дал мне свой номер. А Филипп и правда его не дал. Они вообще об этом как-то забыли. — Запишу тебя Базилем, — хмыкнул Филипп, вбивая цифры в айфон. Василь поглядел на него с теплой искоркой в иссиня-черных глазах и ответил: — А я запишу тебя Музой. Он позвонил ровно в десять утра, а в одиннадцать они уже гуляли вдоль набережной Мойки, теснились друг к другу на тротуаре, переглядывались, пересмеивались, жевали дурацкие творожные сырки, которые Василь купил где-то по дороге, и запивали их «дюшесом», будто им обоим было по четырнадцать лет. Облака разошлись, небо над Питером прояснилось. Солнце грело ласково, совсем по-весеннему, и от реки бежал легкий ветерок. Василь переоделся дома в простые черные джинсы и толстовку, тоже, конечно, черную, а Филипп запихнул ему в рюкзак свою толстую кофту и шел в футболке с джинсовкой и солнечных очках, довольный, что можно в кои-то веки их надеть. Правда, через полчаса прогулки Василь попросил Филиппа снять очки. В ответ на изогнувшуюся вопросительным знаком бровь он ровным тоном пояснил: «Хочу видеть твои глаза». И против этого его «хочу» Филипп в очередной раз оказался бессилен. Они дошли вдоль реки до улицы Глинки, свернули по ней к Мариинскому театру, возле которого ненадолго задержались, потому что Филипп пристально изучал вывешенный у входа плакат с репертуаром на грядущий май, а затем потопали куда глаза глядят. Маршрут им был неважен, лишь бы только не гас разговор и огоньки интереса не затухали в блестящих глазах. Перейдя хохочущий вспышками солнца канал Грибоедова, они все углублялись в чащобу улочек, плавно перетекавших одна в другую, где фасады тянулись сплошной стеной, а каждая третья дверь вела в кофейню. На тротуарах, и без того узких, уже пристроились летние веранды, и горожане обедали под открытым небом, игнорируя заглядывающих в тарелки прохожих. Филипп тараторил без умолку. Все чувства внутри смешались, жгли ему грудь, как горчичник, и рвались на волю пулеметной очередью. Он рассказывал, как редко у него есть возможность вот так прогуляться днем, как здорово в солнечном Питере, как хорошо пахнет влагой, как мир прекрасен без балета, как он хотел бы бросить все, умчаться на теплые острова, открыть маленький бар и целыми днями нежиться на пляже, потягивая коктейли. Весь этот бред Василь слушал с доброй иронией, подначивая Филиппа вопросами, а потом признался, что его самая большая мечта — объездить мир со своей музыкальной группой. — Так я был прав, и ты музыкант? — подмигнул ему Филипп. — Ну, — задумчиво хмыкнул Василь, — пока я странствующий бард. Филипп оценил остроумие легким смехом: — И где ты странствуешь? — По Питеру, — улыбнулся Василь. После обеда, который по просьбам Филиппа прошел в «Макдаке», Василь сообщил, что у него есть одно дело по работе, но туда можно отправиться вместе. — Если ты не против часок постоять на улице, — туманно добавил Василь. Филипп был совершенно не против и, более того, даже не поинтересовался, что там за работа. Ему так отчаянно не хотелось возвращаться из трогательной диснеевской сказки в свою изъеденную червями будничность, что он даже выключил телефон. Предварительно, правда, отчитавшись Артему, который бушевал пропущенными: «Все ок. Увидимся завтра в Театре». Василь планировал добраться до места назначения на метро, но Филипп не ездил на метро после теракта 2017 года, поэтому без лишних разбирательств забронировал «Рено Каптур» каршеринга и повез волчонка... — ...куда тебе там? — он снялся с ручника и вырулил на крохотную улицу с односторонним движением. Василь сидел рядом на пассажирском, но вместо того, чтобы, как все нормальные люди, смотреть на дорогу, повернулся вполоборота и в очередной раз завис на Филиппе. — Эй, чудик, — тот посмотрел на него и весело щелкнул пальцами перед носом. — Куда едем-то? — В Пески, — отрешенно вымолвил Василь. — Ты давно получил права? — Не бойся, довезу, — съязвил Филипп. Но сарказм пролетел мимо цели. — Ты так меняешься, когда водишь, — с прежней монументальностью отметил Василь. — Кажешься очень уверенным. Собранным. Строгим. И взрослым. — Тебя это возбуждает? — Филипп включил поворотник. Василь кивнул. Вот недаром Филиппа бесили Пески. Припарковаться там было совершенно негде. Они кружили между Советскими вечность, пока наконец, завидев свободное место на Дегтярной улице, Василь не попросил остановить. Он выскочил из машины едва не на ходу, пообещал, что вернется минут через десять, побежал на зеленый сигнал светофора, потом вспомнил о чем-то, метнулся обратно с середины зебры, залез в салон, чмокнул Филиппа в губы, шепнул: «Я быстро, не скучай» и, пока тот оторопело хлопал глазами, скрылся на многострадальной Пятой советской. Боже, да почему из миллиона питерских улиц опять эта?! Как будто тут медом намазано. Ровно через десять минут Василь пришел с гитарой за плечом. Тогда до Филиппа начало доходить. — И эта твоя работа... — протянул он, наблюдая, как Василь любовно укладывает инструмент на заднем сиденье, — где мне надо будет час постоять на улице... — На Манежной площади, — радостно сообщил Василь, садясь вперед. Филиппу все еще был непривычен этот его стихийный всеобъемлющий энтузиазм, заряженный электричеством, как эбонитовая палочка. Прихлопнув за собой дверь, Василь в нетерпении глянул на Филиппа и вдруг понимающе кивнул: — Если ты не хочешь, я не заставляю. Похоже, Филипп забыл припудрить скептицизм. — И часто ты так... работаешь? — придирчиво сощурился он. — Ну, — Василь пожал плечами, — стараюсь каждый день. Это не от меня зависит. Иногда не удается найти свободного места. Или погода плохая. — Ясно, — вздохнул Филипп. — Вылезай из машины. Черные глаза оскорбленно вспыхнули. — Вылезай давай, — поторопил Филипп, пытаясь согнать побежавшую по рукам дрожь. — Я там у Невского точно не запаркуюсь. Пешком пойдем. Ну а чего он, собственно, ждал от рабочего сцены? Что он окажется переодетым миллиардером? Что таскать тяжести — это его хобби, а на самом деле у него французское гражданство, акции «Газпрома» и всемирно известная рок-группа? Чертова реальность. Ну почему она вечно портит лучшие моменты своей убогой приземленностью? Солнце светило все так же ярко, они шагали по брусчатке центральных улочек все так же весело, но запал, от которого совсем недавно до рези жгло грудь, затухал. Сейчас Василь возьмет свою унылую шестиструнную, встанет на Манежной площади и запищит ДДТ, «Кино» или что они там поют. К уличным музыкантам Филипп относился пренебрежительно. Он не понимал даже той части питерской культуры, когда вполне состоявшиеся и успешные исполнители играют у метро, чтобы расширить аудиторию. Все это казалось Филиппу жалким и бессмысленным. Вот только огорчать Васю ему совсем не хотелось, тем более что гитара была для Василя надежной опорой за спиной, и он теперь без умолку трещал о музыке, стараясь произвести на Филиппа впечатление обширными познаниями. В глазах его, бездонных, как южное небо, одна за другой взрывались хлопушки фейерверков. Такой возбужденный, жизнерадостный, вдохновленный, он был ярким солнечным зайчиком, и Филипп беззастенчиво любовался им, боясь спугнуть доверчивую непосредственность, которая делала его невозможно милым. — Я никогда не начинаю при публике, — несколько смущенно заметил Василь, настраивая на Манежной площади гитару. — Все подтягиваются по ходу дела. — Ну, буду создавать тебе массовку, — Филипп вальяжно уселся на одну из скамеек, что окружали мощеный пятачок с фонтаном, закинул руки на деревянную спинку и, нежась под солнечными лучами, напустил на себя животрепещущий интерес. Василя этот моноспектакль повеселил и ободрил. Послав своему слушателю теплый взгляд из-под упавшей на глаза пряди, он мотнул головой, чтобы смахнуть волосы в сторону, и притронулся к струнам. Пока это не было песней. Василь лишь прислушивался к инструменту, разыгрывался и проверял звук. Забитые до верхних фаланг пальцы перебирали струны бережно, но уверенно и проворно. Наблюдая за мелкими движениями, Филипп нет-нет да и возвращался мыслями к тому, как ранним утром эти пальцы так же виртуозно летали по его обнаженному телу… Мелодия, которую Василь отстраненно сочинял, прогуливаясь вдоль фонтана, получалась переливчатой и стройной, и Филипп наконец сообразил, что для такой музыкальной грамотности вместе с умением строчить ноты голым посреди ночи нужно специальное образование. Что ж, может быть, выступление окажется не совсем дилетантским и самодеятельным. Хотя сейчас достаточно и того, какой Василь сексуальный с этой его гитарой наперевес… Не подозревая, о чем размышляет Филипп, Василь остановился напротив него и, вынырнув из мыслей, приветливо улыбнулся. Филипп ответил тем же, но сердце предательски кольнуло вплотную подкравшимся разочарованием: ну все, сейчас он начнет петь. Василь ударил по струнам и вырвал из гитары громкий клич, точно раззадорив ее перед боем, но после перешел на легкий перебор, такой же ненавязчивый и солнечный, как весь сегодняшний день. А потом он запел: — Я бился лбом о дно небес, и в дыры черные падал. И был родным мне темный лес, и заповедные гады... У Филиппа отвисла челюсть. Что там насчет писка?.. Голос Василя, твердый, как канифоль, непреклонный, как летящий с тарзанкой смельчак, звонкий, как сыплющиеся монеты, накрывал площадь широким куполом и был совершенно очевидно поставлен профессионально. — ...и я бродил среди огня, руки сжимая до хруста. И все, что было у меня... Василь перебежал по грифу и глянул на Филиппа: — Вот тебе чувства. В них и причина любого искусства... У того аж сердце екнуло. — ...мы ранены грустью. Но где-то на дне наших глаз я вижу надежду... Он пел превосходно. Скользил по нотам, как фигурист по льду. Перекатывал гласные, как жонглер катает шарики в ладони. Дразнил вибрацией. Поражал чистотой и точностью. Соблазнял хрипотцой. Вся его прежняя несуразность исчезла напрочь. Он был абсолютно уверен в том, что делает, и гитара в его руках обратилась в шпагу, которой он владел безупречно. — ...между нами границы, страницы, вершины и катакомбы... Филиппу стало жарко даже в одной его джинсовке. — ... время любить, не время разбрасывать бомбы. Поставив в припеве точку, Василь просканировал Филиппа глазами и, обнаружив именно ту реакцию, на какую рассчитывал, удовлетворенно хмыкнул. Этого нахального самодовольного кота Филипп не видел с самого Театра. Второй куплет Василь пел еще раскованнее и мелодичнее. Наверняка он догадался о предубеждениях своего слушателя и теперь ликовал, расставив все по местам, но Филипп был согласен на поражение. Он сидел весь в мурашках. Васин голос не оставлял сомнениям шанса и давил их, как тараканов. Песня оказалась очень милой. Василь не скрывал, что поет для Филиппа, а тот даже не знал, как вытерпел до конца: хотелось завопить, будто школьница-фанатка, подскочить к нему и с размаху броситься на шею. Вот тебе чувства. И все. И Филипп снова был в его власти. Из всех песен, которые звучали дальше, Филипп знал только одну: «О любви» Чижа. К тому моменту Василь уже вполне распелся. Голос его, раскрывшись в полную мощь, летел на Филиппа океанской волной, а после, откатываясь в тишину, невинно шелестел в глубине прибрежным песочком. Сила, диапазон и богатство этого голоса просто обезоруживали. Филипп не переставал себя корить, что так ни о чем и не догадался. Если даже в разговоре Вася звучит волшебно, то, само собой, он отлично поет. И Филипп спросил его про радио? Серьезно? Ну надо же быть таким дебилом. Однако вопреки очевидному таланту время для выступлений оказалось неудачным: после обеда народ спешил по делам, и мало кто останавливался послушать музыку. Наверное, поэтому Василь выбрал непопулярные песни, которые нравились ему самому и помогли произвести впечатление на спутника. Хотя Василь не заработал за час и пятисот рублей, Филипп чувствовал за него настоящую гордость. — Обычно я расстраиваюсь, когда так, — Василь опустился на корточки, чтобы собрать монеты и купюры с разложенного рюкзака. — Но сегодня нет. Сегодня мне хорошо. Присев с ним рядом, Филипп сделал вид, будто проверяет в рюкзаке свою кофту. — И мне хорошо, — тихонько шепнул он, скользнув рукой по Васиной руке, которая без колебаний отозвалась ему пожатием. Они гуляли до самого вечера. Шатались по Невскому проспекту и Большой Конюшенной, ели горячие пышки и запивали их нежно-коричневым кофе, разлитым из аутентичного самовара, зачем-то фоткались в Михайловскому саду на фоне огромной поляны перед Русским музеем, отдыхали на Марсовом поле прямо на свежей весенней траве. Василь рассказывал, как честно отсидел в музыкальной школе «от звонка до звонка» и даже собирался в консерваторию, но в последний момент передумал, поняв, до чего сильно его воротит от затхлой академичности. Ему всегда нравилась тяжелая музыка, и после школы хотелось наконец заняться тем, к чему лежала душа: рок-н-роллом. Пять лет спустя успехи у Василя были все еще скромными: куча неизданных песен, пара попыток создать группу и бесконечные выступления на улицах, — но то, как запросто он об этом говорил, смягчало критику Филиппа. Судя по всему, Василь даже не предполагал, что в его положении многие люди опускают руки. После всех неудач он продолжал заниматься любимым делом так, словно оно было его единственным предназначением. — А в вагонах метро ты играешь? — поинтересовался Филипп. Его особенно бесили музыканты, которые катаются между станциями с инструментами и микрофонами и навязывают пассажирам свои корыстные, четко вымеренные по времени перегона отрывки песен. — Я не настолько низко пал, — пробурчал Василь, заставив Филиппа расхохотаться. Они спустились на гранитную площадку у реки, где накануне впервые поцеловались, и там Василь снова играл для Филиппа, перебирая гитарные струны с влюбленной нежностью. Он жил музыкой, дышал ей, впитывал ее в себя, как воздух Санкт-Петербурга впитывает речную влагу, и голос его осторожно втекал в мелодию подводным течением. Надев под джинсовку теплую кофту, Филипп уселся на гранит, зачарованно слушая, как струится Васино вдохновение, и не мог ему не отзываться. Жаль, что сейчас, в отличие от минувшей ночи, им было нельзя даже придвинуться друг к другу. Вверху по набережной без конца сновали прохожие, кто-нибудь то и дело перевешивался через гранитную ограду, чтобы посмотреть на воду, и даже вниз на пятачок вечно таскались люди, которым в погоне за селфи на фоне Невы было плевать, что здесь уже занято. К счастью, за прошедший день Филипп более-менее научился отключаться от реальности вслед за Василем. Они вернулись в переулок Гривцова после заката так, словно это было в порядке вещей, и незаметно прошмыгнули к Филиппу в комнату, пока их никто не успел заметить. В процессе сегодняшней болтовни вдруг выяснилось, что Василь не смотрел ни одной части «Мстителей», и Филипп, натурально ахнув от потрясения, решил это исправлять. Они заказали пиццу, выключили свет и забрались с ноутбуком в тесную кровать. — Можно я буду играть, пока смотрим? — устроившись возле Филиппа, Василь привычным движением положил гитару на живот. — Ты с ней вообще не расстаешься? — Филипп с озорством усмехнулся и, когда Василь, как всегда, на полном серьезе кивнул, разрешил ему делать все, что пожелает. Через пятнадцать минут гитара с ноутбуком благополучно перекочевали на пол, уступая место более приятным занятиям. Оторваться друг от друга пришлось, когда привезли пиццу. С неохотой выпутавшись из одеяла, Филипп скатился с кровати, набросил первую подвернувшуюся футболку и невнятные растянутые спортивки и выбежал в общий коридор. Заказ у курьера к тому времени уже приняли. — Привет, — мрачно поздоровался Артем, держа в руках коробку с пиццей. Судя по наряду, он только что вернулся и, видимо, зашел домой одновременно с курьером. — Привет! — Филипп неестественно оживился, забирая у друга ужин. — Где был? С Максимом? — Фил, что происходит? — Артем бросил спортивную сумку на трюмо и выразительно скосил глаза на примостившиеся в общей куче черные «Найки». — Мы теперь вшестером живем? — Малыш, не порти мне романтику, — состроив недовольную мину, Филипп начал отступать к своей комнате. — Потом поговорим, окей? Артем недовольно всплеснул руками, но попытался еще раз: — Я понимаю, что ты переживаешь непростой период, что ты сам не свой, что Мищенко... — Тёма, отвали от меня, — уже без шуток отрезал Филипп. — Как его зовут хотя бы? — смирился Артем. От этого простого вопроса кровь прилила к щекам, и Филипп, на миг закусив нижнюю губу, чтобы сдержать улыбку, таинственно шепнул: — Вася. И тут же метнулся в комнату. — Привет, Вася! Рады знакомству! — раздраженно крикнул ему в спину Артем. Филипп быстро захлопнул дверь и развернулся, собираясь продолжить начатое, но Василь-таки услышал разговор в общем коридоре: забившись в угол кровати и накрывшись гитарой, будто щитом, он смотрел на Филиппа настороженно и враждебно, как самый настоящий лесной волчонок. — Кто это? — сухо выпалил он, косясь на дверь, за которой Артем неразборчиво кому-то жаловался. Роме, наверное. — Это мой друг, — Филипп поставил пиццу на прикроватный столик. — Забей. — Он хочет, чтобы я ушел? — Он хочет познакомиться, ­— терпеливо объяснил Филипп, забираясь обратно на кровать. — Я не хочу знакомиться. — Я знаю, — Филипп вздохнул. — Поэтому мы здесь, а он там. Но Василя это не устроило. Он отвел взгляд и сосредоточился на голосах, пытаясь разобрать речь неожиданно возникшего на горизонте охотника за волками. И хотя вид у него сейчас был предельно недружелюбным, а умозаключения казались непредсказуемыми, Филипп дал слабину и залюбовался им, украдкой восхищаясь его диковатой красотой. — Я не нравлюсь твоему другу, — наконец заключил Василь. — Да он просто переживает, потому что я никогда... — тут Филипп осекся, и Василь обжег его смоляным взглядом, требуя продолжения. — Потому что все очень спонтанно. — Мы торопимся? — Василь нахмурился, переваривая эту мысль. — Мне плевать, торопимся мы или нет, Вась. Все нормально, — утомленно произнес Филипп. — Не думай об этом. У нас вон пицца остывает. Но для того, чтобы Василя отпустило, потребовалось три куска пиццы, сорок минут «Мстителей» и еще полчаса импровизации на гитаре. Зато потом уже ничто не отвлекало их друг от друга и не могло помешать волшебству, от которого Филипп второй день подряд терял голову. Убрав все ненужное в сторону, Василь увлек его под одеяло и там, в горячей тесноте, творил с ним что-то невообразимое, неземное, прекрасное, от чего все его тело сладостно трепетало, а из груди рвались короткие сдавленные стоны. Их близость была где-то за гранью реальности, Филипп даже не мог звать это иначе, чем близость, не знал, что вообще способен такое чувствовать, что один человек вдруг станет целой Вселенной и что это будет так правильно. — Тебе нравится? — шептал ему на ухо Василь, а Филиппу настолько нравилось, что он даже не мог членораздельно об этом сказать. Они не спали до глубокой ночи. Лежали, разморенные и расслабленные, в обнимку, обменивались тихими мыслями. Василь аккуратно перебирал взъерошенные волосы Филиппа, а тот обводил по контуру крылья черного ворона у него на груди. — У твоего рукава есть скрытый смысл? Или это просто узор? — поинтересовался Филипп, легонько касаясь правого предплечья Василя. — Есть, — Василь повертел запястьем, давая возможность получше разглядеть рисунок, и тогда, всмотревшись внимательней, Филипп понял, что это не просто сплетающиеся линии. — Это ноты?! — удивился он. — Да. — Что это за мелодия? — Моя. — Сыграешь? — тут же попросил Филипп, переводя взгляд на прислоненную к стене гитару. Но Василь лишь поцеловал его в макушку и уклончиво пообещал: — Обязательно сыграю. В другой раз. Он ушел перед рассветом, как ни пытался Филипп его удержать. Причиной тому была уже вполне реальная перспектива встретить других обитателей квартиры, с которыми Василь наотрез отказывался знакомиться. Филипп не обижался. Васины нелюдимость и замкнутость были очевидны с самого начала. Весь день Филипп не вылезал из телефона. В раздевалке, на утреннем мужском «прыжково-вращательном» классе, которым он заменил классы Мищенко, на репетициях рабов и общем прогоне «Спартака» — он искал любую возможность проверить диалоги в «Контакте» и написать Василю. В текстовом общении Вася чувствовал себя свободней: шутил, прикреплял дурацкие стикеры, скидывал мемы и без конца делился музыкой. Филипп обедал в компании песен. «Думаю, тебе зайдет что-то такое», — предположил Василь и тут же завалил Филиппа треками Imagine Dragons и OneRepublic. Зашло на ура. «Давай попробуем потяжелей», — Василь скинул пару песен Bon Jovi и Nickelback. Не то чтобы Филиппа поразило, но звучало прикольно. «А если так?» — к Филиппу прилетели Good Charlotte и Blink182. «Эти не очень», — признался Филипп. «Все, понял), — написал Василь. — Есть одна песня, которую ты точно будешь слушать на повторе». «Ну порази меня», — подначил Филипп. Василь скинул трек, название которого ничего Филиппу не говорило: Stone Sour — Through Glass. Но стоило только включить... «Ты почему мне ее не спел????» — набросился Филипп. Василь что-то долго печатал, стирал и печатал заново, а потом наконец отправил: «Не люблю петь по-английски. И у меня не получится так, как у Кори Тейлора» «У тебя лучше получится», — мгновенно настрочил Филипп. Василь молчал минут пять — наверное, всерьез сопоставлял себя с американским певцом, — после чего написал: «Спасибо, что поддерживаешь. Это здорово» Филипп пытался найти на его странице какие-нибудь новые факты, но у Васи не то что не было ссылки на Инстаграм, у него даже на аватарке стоял зловещий сатанинский символ. Ни сведений о себе, ни фоток. Вся стена в репостах альбомов никому не известных андеграундных групп. Удалось выяснить лишь точный возраст. Судя по дате рождения, Василь был на пару лет младше Филиппа, ему недавно исполнилось двадцать два. «Мой маленький волчонок», — с внезапной нежностью подумал Филипп и тут же, осознав это «мой», в страхе отбросил айфон. Не хватало еще тут... Болтая с Васей, Филипп избегал друзей, особенно Артема, объясняться с которым ему по-прежнему не хотелось. Представляя, как золотистые глаза сощурятся с укоризной, как вздрогнут негодуя кудряшки, а из-за губ, умевших складываться в самую обворожительную на свете улыбку, польются занудные назидательные речи, Филипп старался убежать куда-нибудь подальше. Он понимал, что Артем волнуется, и даже понимал почему. Со стороны его поведение выглядело, мягко говоря, подозрительно. Выпал из жизни с грузчиком. На репетиции первой картины Артем еще пытался достучаться до Филиппа, но тот наглухо закрыл иллюминаторы, и другу пришлось отступиться. После обеда Филипп послал ему примирительное сообщение в WhapsApp: «Тёмка, я тебе потом все объясню. Все в порядке. Честно», но Артем отреагировал одним только разозленным смайликом. Потом он, впрочем, снизошел до реплики: «Твой Вася не производит впечатления, что все в порядке». «?» — не понял Филипп. Но на это Артем уже не ответил. Ближе к вечеру Филипп спросил Василя о планах, намекая, что пора бы повидаться, но тот внезапно сообщил, что будет занят. «Подвернулась срочная работа, — объяснил Василь. — Хочу к тебе, но за работу хорошо заплатят, она ночная» «Ночная работа? — переспросил Филипп. — Вагоны разгружать?)» И Василь не был бы Василем, если бы не ответил: «Да, на Сортировочной» На минуту Филипп выпал в осадок и даже сдвинул ноги из шпагата, в котором сидел. «Ты будешь разгружать вагоны ночью на Сортировочной???» «Ну да)» — простодушно написал Василь. «Это где улица Софийская?» «Да» «В этом дагестанском гетто?» Василь не сразу нашелся с ответом, а потом невозмутимо уточнил: «По-моему, там больше узбеков, чем кавказцев» Филипп едва удержался, чтобы не вышвырнуть айфон в окно. Да какого черта ему не сидится дома?! Работать ночью на этой ужасной станции в этом ужасном районе! О чем он думает вообще?! Он же музыкант! Он певец! Почему он берется за эти блядские подработки?! А вдруг с ним что-то... «Ок, напиши мне, когда освободишься и придешь домой», — сдержанно попросил Филипп. «Это будет часов в пять утра)» «Пять утра мое любимое время суток» Филипп не знал, что с ним такое, но он не спал всю ночь, волнуясь за Васю. Чуть только сон наплывал в его изможденную двухдневным марафоном голову и напускал на мысли блаженный туман, как тут же из него являлись жуткие картины Васиных похождений по Купчино, одна другой хлеще, и Филипп в панике распахивал глаза. Что если он напорется на местных гопников? Что если к нему пристанет компания дагестанцев? Что если он неосторожно вытащит коробку из вагона и все верхние повалятся на него?.. Так, стоп. Это уже переходит всякие границы. Какого хрена?! Сдался ему этот Вася, пусть делает что хочет. В половину пятого утра, поняв, что попытки заснуть тщетны, Филипп поплелся пить чай. К тому времени он уже без конца обновлял страницу Василя в «Контакте», но заветная надпись «Был в сети … минут назад» всякий раз действовала на него утешающе. Нет, это ненормально. Почему он так реагирует? Так не должно быть. Что-то неправильно. Он хоть о ком-нибудь из своих любовников так беспокоился? Вот, например, Влад из студии танцев. С ним Филипп знаком дольше всех среди парней, с которыми когда-либо спал. Они знают друг друга больше года. Было ли ему хоть раз не плевать, как у Влада дела, почему он отменил занятие по зумбе или какие у него планы на выходные? Здесь Филипп вдруг почувствовал, что думать о Владе ему мерзко, как будто это нечестно по отношению к Васе. Ему обо всех своих любовниках стало мерзко думать. Лучше бы их вообще не было... Телефон на столе коротко пикнул, и Филипп, поперхнувшись чаем, схватил его обеими руками. «Доброе утро, моя Муза) Я все закончил, спускаюсь в метро. Оно только что открылось, тут никого нет, пусто и сонно. И очень тихо. Когда ты прочитаешь это сообщение, я уже, наверное, буду спать и не смогу тебе ответить. Надеюсь, вечером у тебя нет спектакля. Что-то я соскучился» Сердце у Филиппа затрепыхалось канарейкой, и он сам не заметил, как настрочил: «Спектакля нет. Я тоже по тебе скучаю» Да что с ним происходит?! Выходя вечером из Театра, Филипп не вытерпел и первым позвонил Василю. Сообщения ему надоели. Хотелось наконец послушать Васин голос. — Привет, Муза, — Василь ответил почти сразу, и Филипп мурашками по коже ощутил, что он улыбается. — Привет! — отозвался Филипп, стараясь звучать легко и беспечно. — Чем занимаешься? Свободен? — Освобожусь часа через полтора, — сообщил Василь. — Играю сегодня у «Горьковской». Только что приехал. — Ты писал, что хочешь встретиться. Про «Горьковскую» ни слова не было, — Филипп нахмурился, толкая плечом калитку ворот в полутемной арке. — Я очень хочу встретиться, — оживленно подтвердил Василь. — Но сначала отыграю концерт. Могу прийти к тебе сразу после. Правда, у меня с собой комбик и стойка с микрофоном. Это ничего? — Может, мы сегодня к тебе? — предложил Филипп. — Там точно нет моих соседей, с которыми ты не хочешь знакомиться. — Эм... — Василь замялся, и Филипп услышал его прерывистый вздох. — У меня никак. Совсем. — Совсем никак? — Филипп прошел через следующую калитку. По правде говоря, ему не нравилась идея снова приводить Василя на Гривцова. Во-первых, остаться незамеченными уже точно не получится, а во-вторых, аура домохозяйской Роминой готовки и психоза Артема проберется в комнату, как в ней ни закрывайся. — Совсем никак, — минорным тоном повторил Василь. — Приезжай на «Горьковскую», решим, что... — Никуда я не поеду после Театра, — оборвал Филипп. — Напиши, когда закончишь. — Ладно, — голос у Василя недовольно скакнул, и Филипп в секунду приготовился обороняться, но волчонок не стал рычать. Вместо этого он помолчал, справляясь с эмоциями, а затем примирительно добавил: — Извини, что так получилось. У «Горьковской» хорошее место. Сейчас все идут с работы. Мы с тобой встретимся сегодня, обещаю. — Ага, — Филипп повесил трубку. Василь не объявился ни через час, ни через полтора, ни когда все обитатели коммуналки на Гривцова благополучно отправились спать. Филипп сидел взбешенный у себя в комнате. Его в жизни так не обламывали. Да еще и на ровном месте. Сам предлагал встретиться, писал, что скучает, а потом оказывается, что половину вечера он занят, вторую половину им негде провести, да и, судя по молчанию, ему не особо и хочется. Ну и зачем вообще пытаться? К чему эти сложности? Если Василю интереснее с гитарой, пусть трахается с гитарой. Что он с ним сделал своими черными глазами, этот дьявол? Почему в груди так бессильно ноет? Как все это прекратить? Айфон зазвонил в час ночи. — Слышать тебя не хочу, — поприветствовал Филипп. — Я тебя разбудил? — тревога в Васином голосе порушила весь праведный гнев. — Батарея села, я не мог включить телефон. Пришлось вернуться домой и зарядить, иначе меня бы дома потеряли. — Очень правдоподобно. — Знаю, звучит так себе, — покаянно согласился Василь. — Если ты обижен, я уйду. — Откуда... — осекся Филипп. — Откуда уйдешь?.. — Из твоего двора. — Ты у меня во дворе?! — Филипп метнулся в сторону окна и выглянул в ночной мрак. Василь зябко переминался с ноги на ногу у домофонной двери. — А ты не мог позвонить, пока шел ко мне во двор?! Стоящий внизу Василь задумчиво поскреб в затылке: — Да я как-то… Схватил телефон и побежал, пока метро не закрылось. — Боже… — Филипп отступил от окна. — Что ж ты такой горемычный-то? — Какой? — засмеялся Василь. — Горемычный? — Ну а какой еще? — уже беззлобно возмутился Филипп. — Стой там, я сейчас спущусь и открою. Только в домофон не звони, а то всех тут перебудишь. — Я не знаю номер квартиры, иначе сразу бы позвонил, — с замечательной простой отозвался Василь. — А так пришлось по телефону. — Ты самый логичный человек на свете, я понял, — Филипп сунул ноги в «гришковские» кроссовки. — Все, жди. Я сейчас. Прежнее раздражение как ветром сдуло. Радостный оттого, что Вася здесь, Филипп птицей слетел по ступенькам, распахнул дверь парадной и сходу прыгнул к нему в объятия. — Я так соскучился... — по-идиотски шепнул он набитому на шее волку. — Я тоже. Очень, — Васины руки сомкнулись у него на пояснице, и по виску пролетел тихий выдох облегчения. Разве можно чувствовать такое запредельное счастье? Разве это вообще законно? Филипп весь горел от восторга. Они спрятались в комнате, будто в своем собственном крошечном мире, и все потеряло значение, кроме его ласкового шепота, его касаний, его бережной нежности, его сверхъестественно красивых глаз, его тепла, его заботы, его, его, его... У Филиппа кружилась голова. Он расцеловывал пальцы Василя, каждый завиток его татуировок, бормотал, как ему хорошо, как он хочет, чтобы ночь никогда не кончалась. Пусть Вася считает его полоумным. Пусть высмеет глупую сентиментальность. Лишь бы он только не уходил, позволил побыть с ним рядом. Но Василь и не думал смеяться. Напротив, искренность Филиппа отозвалась в нем взаимностью, и он раскрылся ей навстречу. В ответ на стыдливые сумбурные ласки Василь обнимал Филиппа, покрывал его лицо поцелуями, заново вдыхая жизнь в истасканную душу, и баюкал его у себя руках, будто самое хрупкое и ценное сокровище в мире. Вот почему, лежа рядом с ним на рассвете, Филипп тихо проговорил: — На этом нам надо закончить. Василь повернул к нему голову, решив, что ослышался, и потрясенно переспросил: — Закончить? — Да, — отсек Филипп. — Нужно закончить сейчас, пока все не испортилось. Василь отстранился от него и приподнялся на локте, по-прежнему ничего не понимая. — Почему... Почему оно должно испортиться? — Я не вижу у этого будущего, ­— Филипп уставился в трещину на потолке, незаметно от Василя комкая в руке одеяло. — Мы с тобой очень разные. Это во-первых. Ты действительно сложный. Это во-вторых. А в-третьих, — Филипп глубоко вдохнул и медленно прерывисто выдохнул. — В-третьих, для долгих отношений я ищу кого-то перспективного. — Перспективного?.. — эхом отозвался Василь. — Да. Василь растерянно сел в кровати, помолчал, как бы перекатывая и утрамбовывая внутри себя все услышанное, а затем кивнул: — Я понял. Будто ножом отрезал. — Ты хороший парень, Вась, — Филипп заставил себя посмотреть на него, но не выдержал и скорее отвернулся. — Просто мне с тобой не по пути. И тебе со мной. Василь молча поднялся на ноги и оделся. — Ты обязательно встретишь кого-то другого, — попытался ободрить его Филипп. — Того, кто разделит твой образ жизни и твои увлечения. Василь подошел к двери и аккуратно, чтобы лишний раз не скрипнула, ее открыл. — Со мной тоже непросто, — тараторил Филипп, наскоро впрыгивая в шорты и выбегая за Василем в общий коридор. — Я вообще не подарок. Я злой и психованный. Ты бы разочаровался во мне. Поэтому давай лучше у нас останутся друг о друге хорошие мысли. Василь зашнуровал «Найки», накинул на плечи парку и в довершение нахлобучил свою извечную рыжую шапку. Все это время лицо его оставалось непроницаемым, как посмертная маска, и сердце у Филиппа мучительно кукожилось и ныло. — Вась... — беспомощно позвал он. — Спасибо за честность, — наконец собрался с духом Василь. — Еще никто не говорил, что я бесперспективный, но, возможно, ты прав. Я подумаю над этим. От боли, которую он так старательно и тщетно пытался скрыть, вся решительность Филиппа сыпалась, как карточный домик. — Мне придется удалить тебя из друзей в «Контакте» и стереть твой номер телефона, — предупредил Василь, отступая к выходу. — Ты талантливый танцовщик. У тебя большое будущее. В отличие от меня. Наверное. Не знаю. Мне нужно об этом подумать. И прежде, чем Филипп успел ответить, он стремглав умчался вниз по лестнице. Филипп не помнил, как добрался до своей комнаты, как рухнул на кровать и накрылся светло-серым пледом. Он был теплым и пах сигаретами Василя. Так было нужно. Так правильно. Обязательства все усложняют. Сильные чувства все усложняют. Нельзя привязываться к людям, особенно таким, как Вася. Поначалу все кажутся милыми. Но пройдет время, и кто знает, чего ждать от его социопатии, от подавляемой агрессии, от проблем с переключением внимания, от упертого протеста против нормальной работы в конце концов. Нет, парень Филиппа должен быть совсем другим: сдержанным, зрелым, рациональным, таким, рядом с которым спокойно. Филипп никогда не представлял себя на месте более стабильного партнера в паре. Это ведь он расхлябанный, он бедовый, его вечно надо вытаскивать из передряг. Как он сойдется с еще более неуравновешенным человеком? Никак. А начинать отношения, зная, что они обречены, жестоко по отношению к обоим. Это был хороший опыт. Все нормально. Надо сделать выводы и двигаться дальше. Филипп зажмурился, крепче закутываясь в Васину близость. Он часто лежал вот так на кровати и представлял, как со спины его обнимает тот другой, бесплотный воображаемый идеал, которого он обязательно однажды встретит. Его Базиль. Его волчонок. Его милый лесной волчонок... Слабость накатила незаметно, и все тело затряслось от мелкого болезненного озноба. …время любить, не время разбрасывать бомбы… Филипп в ярости накрыл голову подушкой. Да какой там блять опыт?! Он только что собственными руками вырвал себе сердце к чертовой матери.