Grand Pas

Песня к главе: Нервы - Вороны

Ля минор, ре минор, до мажор, ми мажор. «...едем не спеша, катимся в хромом трамвае...» Еще раз. «...лучше не мешай, я сегодня умираю...» F, D минор, G, E. «...спи, закрой глаза, до свиданья моя радость...» ­— Еду до конца... — вполголоса закончил Василь и, скучающе вздохнув, сдвинул табы вверх по экрану телефона. Второй куплет играется так же, как первый, ну ничего себе. Как там было? На септаккордах. Таким темпами он скоро дойдет до «Фактора-2». Может, пора сочинять свою музыку? Он украдкой скосил глаза к раскрытой тетради, которая лежала рядом на подкошенном стуле и сверкала в полумраке девственно белыми листами, будто широченным насмешливым оскалом. Вот тебе, бездарность, в напоминание. Василь раздраженно подбил шаткую ножку стула внутренней частью стопы, и он грохнулся вместе с обиженно зашуршавшей тетрадкой. Из крошечного окна поддувало холодом. Дождь нудно стучал по подоконнику, и, если внимательно прислушаться, создавал рваный фоновый ритм безрадостного утра. Закрыв глаза, Василь сосредоточился на дожде. Раз. Два. Раз. Два. Можно попробовать что-то вроде: — Something’s getting in the way… Something’s just about to break…— Василь подстроил гитару под своеобразный ритм капель. Нет, что-то не то. Может, взять быстрее? — I will try to find my place in the diary of Jane… Где-то вдалеке звякнул колокольчик. Да, так лучше. — …As I burn another page… Снова звяканье. — …As I look the other way… Колокольчик оглушительно задребезжал, будто сдача в автомате. — …I still try to find my place… , — «Да чтоб вы провалились!» Василь сдернул аккорд, плюхнул гитару поверх огромных запаянных пакетов с пластиковыми стаканчиками и, схватив с крючка свой фартук, вышел из подсобки. Кто там притащился в половину десятого утра? А, черт. Люди же пьют кофе утром. У прилавка стояла миниатюрная девушка в розовом пальто. В руках она крутила айфон в чехле со стразами. — Здравствуйте! — улыбнулась девушка. Василь машинально отряхнул фартук: показалось, что сладкая вата налипла. — Здрасьте, — хмуро поздоровался он в ответ, убирая настольный звонок и табличку: «Позвони, я где-то рядом =)» — Мне... — девушка на секунду осеклась, встревоженно рассматривая татуировку на шее Василя. Обычная реакция. Он равнодушно отвернулся от клиентки и ткнул пальцем в «корпоративный смартфон», чтобы включить в кофейне музыку. Так, общий плейлист не нужен. Нужен нормальный. — Эм, молодой человек? — осторожно позвала его девушка из-за спины. — Вы сварите мне кофе? — Минуту, — буркнул Василь. Whole Lotta Love подойдет. Дождавшись, когда мелодия польется из динамиков и настроит его на нужный лад, Василь вернулся к девушке. Та пораженно хлопала искусственными ресницами. — Капучино стандартный? — Василь облокотился на прилавок. — Как вы узнали?.. — ахнула девушка. «Такие, как ты, всегда заказывают капучино или латте. Шанс пятьдесят на пятьдесят. А большой стакан девушки-клише стесняются брать, потому и стандартный». — Это магия кота бариста, — ответил Василь заученной фразой, попытавшись изобразить при этом такую же заученную улыбку. Получилось не очень. Девушка снова припугнулась, хотя и постаралась не подавать виду. — Добавите какой-нибудь сироп... — она глянула на бейджик: — Вася? — Добавлю, — отрезал Василь, поворачиваясь к кофемашине. Он ненавидел, когда чужие люди звали его сокращенным именем. Поначалу директор даже пошел ему навстречу и заказал бейджик с полным написанием. Само собой, это было «Василий». Неверный бейдж Василь тут же выбросил и работал, как он сам говорил, «инкогнито» целых две недели, пока директор не заметил и не закатил получасовую истерику о «пренебрежении должностными обязанностями». Подождав, пока директор проорется, Василь напомнил ему о причине конфликта, а именно позорном незнании имен собственных сотрудников. Может быть, не стоило добавлять эпитет «позорный», а может, вообще не следовало упрекать директора. В общем, тот орал еще с полчаса, а уже на следующий день лично налепил на фартук Василя чертово «Вася». Термонаклейкой. — Ванильный капучино, — Василь поставил стакан на прилавок. — Сто пятьдесят. — По карте, — ожидаемо отозвалась девушка. — Ой, а вы не нарисовали мне сердечко. Василь остановил руку над кнопкой терминала и медленно направил на клиентку взгляд исподлобья. — Ну... — девушка нервно улыбнулась. — Когда готовят капучино, обычно сверху рисуют такое сердечко... то есть... у вас тут непонятно... ну да ладно... — Переделать? — угрожающе спросил Василь. Девушка отрицательно мотнула головой. — Можете прикладывать карту. Или телефон. Через минуту девушку с капучино как ветром сдуло. Вот и славно. День тащился уныло, будто кляча, запряженная в скрипучую телегу. Из-за дождя народ в кофейню почти не заходил, и никто не мешал Василю играть в подсобке. Музыка заменяла ему сердечную мышцу. Она толкала кровь, разгоняя ее по телу, и заставляла это тело жить. Не было музыки — кровь стояла и кисла, как вода в пруду. Гитара никогда не надоедала Василю. Он мог играть в подсобке весь день напролет, не замечая времени и отвлекаясь лишь на злосчастный колокольчик. Порой, если мелодия становилась сильнее него, он вообще не выходил к гостям, и тогда колокольчик, подребезжав немного, умолкал ни с чем. Работа в кофейне, как бы Василь ни старался, так и не смогла вызвать в нем хоть тень чувства, похожего на ответственность. Он понимал, что ходит по тонкому льду, и даже хотел бы работать прилежней, особенно зная, как туго у них в семье с деньгами, но просто не мог себя заставить. Его не волновал кофе, прожарка, сочетания с молоком и водой, все эти гейские сиропы и прочая требуха, и тратить время на то, чтобы разобраться в профессии бариста, было выше его сил. Все, что отнимало время от музыки, причиняло Василю боль. Но прокормить себя музыкой, увы, пока не выходило. Особенно если собственная музыка не сочинялась уже несколько лет. Он пытался без устали, цепляясь за надежду пробиться к Музе, как Энди Дюфрейн пробивался на волю из Шоушенка: в день по чайной ложке. Прогресс оставался ничтожным. Что-то, конечно, писалось, и дома на подоконнике лежали две толстые тетради, от корки до корки изрешеченные нотами и стихами, вот только это было не то. Василь знал, что не то. Он вымучивал песни, и они тяжко плюхались оземь, как черви, вместо того чтобы парить. Оставались кавера. Бесконечные всевозможные кавера. Василь был ходячим сборником табов. Может, он и годится лишь на то, чтобы исполнять? Может, не стоит писать самому? Тем более, авторские песни сейчас никому не нужны. Ну уж нет, обрывал себя при таких мыслях Василь, не творить невозможно. Было где-то шесть часов вечера, когда дверь его подсобки бесцеремонно распахнулась. — Нет, ну вы гляньте на него! — истеричный возглас директора оборвал мелодию, которую Василь отрешенно наигрывал с закрытыми глазами. Это был его способ вывести себя на внутренний диалог. Перебирая струны наяву, он одновременно шерстил мысли в поисках нужных и пытался упорядочить их, как ноты по аккордам. Директор явился не один. За его спиной маячила сменщица Карина, которая жестами посылала Василю сигнал опасности. Да по директорской роже и без сигналов все было ясно. — Здравствуйте, — спокойно сказал Василь. — Нет, ну вы гляньте! — заело директора. — Он еще и здоровается! Василь и Карина вопросительно переглянулись, но комментировать не стали. — Ты почему не в зале, а?! — загрохотал директор. — Почему там играет какой-то металл?! — Гостей нет. И это не металл, а пост-гранж, — терпеливо объяснил Василь. — Foo Fighters. Вы должны про них знать. — Так, пойдем-ка поговорим, фуфайтер, — директор махнул Василю следовать за собой и перешел в соседнюю каморку, которая служила одновременно раздевалкой и рабочим кабинетом. Здесь даже стоял настоящий «икеевский» письменный стол. Карина засеменила следом и украдкой тронула Василя по руке в надежде подбодрить. Девчонки всегда питали к нему особое расположение, даже хотя он прикладывал все силы, чтобы этого избежать. Вот и сейчас он отвел ладонь от Карины куда подальше, но сменщица все равно прошмыгнула в каморку и затаилась в углу, делая вид, что снимает верхнюю одежду. — Скажи мне, друг мой Вася, — директор рухнул за стол и вытащил из кармана куртки новенький смартфон Samsung, — ты состоишь в нашей группе в «Контакте»? — Чего? — удивился Василь. Он никак не ожидал такого вопроса. — Чего-чего, — директор швырнул телефон на стол. — В группу кофейни ты вступил или нет? Василь кивнул. Эта тупая группа была одним из условий приема на работу, и директор лично проверил, что соискатель в ней состоит. — А за новостями ты следишь? Отзывы читаешь? — продолжал директор. — Ну там, о кофе нашем, о Каринке, о себе? Нет? Там даже есть специальное обсуждение отзывов. Тебе было бы не лишним туда заглядывать вместо того, чтобы бренчать на гитаре в рабочее время. — На меня кто-то пожаловался? — напрямую спросил Василь, надеясь, что это сократит продолжительность их беседы с директором. — На тебя жалуются, — чуть не триумфально отозвался тот. — Не пожаловались. Жалуются. Улавливаешь разницу? — И что? — И что?! — директор ахнул и вновь схватился за телефон. — Вот сегодня, например, читаю: «Очень неприветливый бариста по имени Вася работает в вашей кофейне. Сначала не могла дозвониться, чтобы он вышел из подсобки. Затем он вел себя грубо, не спросил, какой я хочу сироп, и добавил ванильный, который мне не нравится. Не сделал положенный рисунок на капучино, как будто первый день работает. На мое замечание отреагировал агрессивно. Я опаздывала, не попросила переделать, забрала, как есть. С учетом того, что ваш бариста еще и выглядит, как сатанист, я больше не рискну зайти к нему за кофе». Закончив этот пассаж, директор уставился на Василя в упор, видимо, ожидая защиты. Василь молчал. Терпения директора хватило ненадолго: — Ты собираешься это как-то прокомментировать? — Она могла сказать мне это все в лицо вместо того, чтобы, как крыса, строчить доносы. — Господи, прости меня грешного, — директор со вздохом положил телефон на стол. — Ты считаешь нормальным вот так запугивать людей? — Я никого не запугивал. Она исказила факты. И я не имею отношения к сатанизму. В эту минуту в зале послышалось движение. Кажется, пришел гость. Директор метнул испепеляющий взгляд на Карину, и та мгновенно подорвалась, хватая с вешалки рабочий фартук. — Я выйду подменю, — зачем-то объяснила она очевидное, так поспешно выпрыгнув в зал, что даже не до конца закрыла за собой дверь. Послышался ее бойкий поставленный голос, затем неразборчивый ответ гостя. Заработала кофемашина. — Так, Вася, — снова повернулся к нему директор. — Мне это все надоело. Особенно твое отношение. — Вы же понимаете, что люди здесь не за идею работают. — Нет, не понимаю, — с сарказмом фыркнул директор. — Мне нужны нормальные сотрудники. Которые элементарно могут быть вежливыми с гостями. — Я вежлив с гостями. — Которые выполняют их просьбы. — Я спросил ее, нужно ли переделать. Она отказалась. — Которые отличают соевое молоко от кокосового. — Это было один раз. — Хватит! — рявкнул директор. — Ты вообще непригоден для этой работы! Никакого толку! Абсолютно бесполезен! Василь равнодушно повел плечами. В ту же секунду дверь каморки захлопнулась с внешней стороны: Карина исправила свою оплошность. — Собирай барахло и уматывай, — спустив пар, директор размашисто откинулся на спинку стула. — Все свои гитары, провода и прочий хлам, который почему-то хранится в подсобке. — Это не барахло и не хлам, — сквозь зубы процедил Василь. — И я не храню свои вещи здесь, а иногда приношу, если нужно потом... — Ой, да мне насрать! Господи боже, — директор вскочил со стула, настолько у него подгорало. — Завтра приедешь ко мне в офис на «Беговую» за расчетом. Ты знаешь, где находится офис? Василь кивнул. — Точно? — нажал директор. — Или без денег останешься. — Я знаю, где офис. Я там устраивался на работу. — Вот и чудесно, — директор широким шагом направился на выход. — Слава богу, я тебя больше не увижу. — И я вас, — ответил Василь. — До свидания. Директор круто обернулся, на что получил добавочное: — Видите, я вежливый. Чертыхнувшись, директор безнадежно покачал головой и толкнул от себя дверь каморки. В зале снова никого не было. Следующие двадцать минут Василь укладывал вещи. Он не был опечален увольнением. Случилось то, что рано или поздно должно было случиться, ведь насчет отношения директор не преувеличил. Василь не приживался ни на одной работе, а за пять лет, прошедших после выпуска из школы, он сменил их несколько десятков. Кем он только ни работал: кладовщиком, грузчиком, курьером, оператором колл-центра, официантом, мойщиком машин, контролером в кинотеатре, даже раздавал листовки в костюме куска пиццы. Дольше всего он продержался менеджером зала в h&m на Невском — целых полгода, пока не понял, что работа с тряпками, сам вид этих тряпок и нахождение рядом с людьми, озабоченными тряпками, медленно убивают его, как пепел, оседающий в легких курильщика. Так получилось, что именно сейчас все ценное имущество Василя оказалось в кофейне. Здесь были и акустика, и электрогитара, а также разное оборудование: усилитель, четыре примочки, кабели и мелочь типа каподастра и тюнера. Идти по городу с обеими гитарами и комбиком представлялось не самой блестящей идеей, но оставить один из инструментов и вернуться за ним завтра казалось еще хуже. Как выбрать между двумя своими детьми. Ладно, не баба, не переломится. Рюкзак с нотными тетрадями за спину, чехол с электрогитарой на правое плечо, акустику без чехла на левое, комбик в руку — Василь вышел из подсобки в зал и, ногой задвинув за собой дверь, поплелся к выходу. — Уходишь, да? — взволнованно спросила Карина. Все время, пока Василь собирался, она драматично металась вдоль стойки, всем видом показывая, что разрывается между желанием быть рядом с другом и запретом покидать рабочую зону. — Ухожу, — лаконично отозвался Василь, на минуту остановившись. Прямо перед ним висело зеркало, стилизованное под старину: массивное, в золоченой раме и какое-то мрачное, будто в него давным-давно втерли сухую золу. Гости, а особенно гостьи частенько крутились перед этим зеркалом. Игнорируя Карину, которая решила развить их прощальный диалог, Василь пригляделся сам к себе. И почему все вокруг считают его зловещим? Щуплый парнишка чуть за двадцать, который ростом с трудом дотягивает до ста восьмидесяти. Вечно ходит в черном, молчит, он должен быть самым неприметным в толпе. Неужели это волк, набитый на шее, так отпугивает? Или взгляд чересчур враждебен? Василь никогда не хотел нравиться людям, играть по правилам и притворяться любезным, но причины того или иного отношения были ему интересны. Если внешне он совсем не подходит под клишированный образ «опасного парня», то почему его сторонятся? — Ты тоже считаешь, что я пугаю людей? — спросил Василь у Карины, не зная даже, о чем она до этого говорила. — Эм, — Карина недоуменно осеклась. Василь прервал ее прямо посреди фразы. — Ладно, неважно, — вздохнув, он поправил лямку от акустики и продолжил свой путь. — Пока. — П-пока, — только и успела среагировать Карина, прежде чем колокольчик звякнул над закрывшейся за Василем дверью. Было семь часов вечера, дождь перестал. Какой смысл сейчас возвращаться домой? Люди едут с работы, а у Василя за спиной две гитары, на которых можно играть у метро. Если получится заработать хоть немного, увольнение покажется не совсем уж позорным. Надо попытать шанс. Единственная проблема — где встать. Василь быстро прикинул обстановку. Ближайшая станция — «Чернышевская», очень загруженная и прибыльная, но к ней не сунешься: около вестибюля слишком тесно и шумно, а вокруг все точки наверняка забиты на пару дней, а то и неделю вперед. Василь не рассчитывал сегодня выходить, а потому не занял очередь. Можно попробовать на Фурштатской. Центральная аллея с уютными лавочками между четной и нечетной сторонами улицы — хорошее место. Нужно встать поближе к Таврическому, там больше проходимость. Люди идут не только на прогулку в сад, но и через него на Тверскую, Шпалерную и так далее. Лишь бы только никто не добрался до точки раньше Василя. Ему повезло. Желающих петь промозглым мартовским вечером на Фурштатской не оказалось. Сгрузив свое добро на одну из лавочек, Василь взял акустику и проверил ее на слух. Возиться с тюнером было долго да и не хотелось. Напротив сидели, нахохлившись, две подружки в коротких пальто. Одна из них что-то рассказывала, другая кивала и задумчиво курила тонкую сигарету. Заметив музыканта, девушки заинтересовались и даже ободряюще улыбнулись. Василь ответил коротким благодарным взглядом, после чего разложил у ног чехол от электрогитары, бросил туда полтинник и чуть присыпал сверху мелочью, чтобы не сдуло. Так, нужно спеть для девчонок, удержать публику. Что-то милое, но не слишком очевидное и приторное. Может, «Восьмиклассницу»? Неплохо. Но лучше... Василь ударил по струнам, взял бодрый темп и вступил: — День как день, только ты почему-то грустишь. И вокруг все поют, только ты один молчишь... Девчонки песню узнали, начали переглядываться. — Потерял аппетит и не хочешь сходить в кино. Ты идешь в магазин, чтобы купить вино... — увереннее продолжил Василь, как бы игнорируя слушательниц, но на самом деле внимательно следя за их реакцией. Девушки кокетливо улыбались. — Солнце светит, и растет трава, но тебе она не нужна, — пора действовать: Василь послал в сторону скамейки беглый мечтательный взгляд. — Все не так, и все не то, когда твоя девушка больна... Когда больна... Через минуту в чехле от гитары лежали две сотни. После Цоя Василь сыграл «Мое сердце» Сплина и «Все, что тебя касается» у «Зверей». Привлеченные знакомыми мотивами и вдохновленным исполнителем, еще несколько девушек, проходивших мимо, остановились послушать. Василь знал, что может ехать на женском внимании довольно долго, отыграть весь свой микстейп «Для милых дам» и заработать приличную сумму, но он не любил этого делать. Женское внимание было ему безразлично, а значит, он обманывал девушек и себя самого, когда делал вид, будто флиртует с незнакомкой, а не пытается выудить у нее деньги. Поэтому, закончив «Зверей», Василь плавно направился в другую сторону, к «Наутилусу», «Пилоту» и «Чайфу». Девчонки постояли еще немного, а затем, заскучав, ушли, вот только новые слушатели, которым нравится музыка, а не исполнитель, их место не занимали. Народ спешил с работы, не обращая на уличного музыканта никакого внимания. Василь сделал минутную паузу, чтобы перевести дух. Ладно. Придется достать козырь. — А не спеть ли мне песню... — Василь провел по струнам и набрал в грудь воздуха: — о любви?.. Прохожие постарше начали поворачивать к нему головы. «Чиж» еще ни разу не подводил. Закрепить успех, увы, не получилось. Василь отыграл пару-тройку песен, но, едва вокруг собралась небольшая группа слушателей, в кармане зазвонил телефон. Поначалу Василь его игнорировал, но телефон трезвонил без остановки. Пришлось извиниться и отойти в сторону, лишившись всей публики разом. Это была Катя, девушка, которую Василь по странному стечению обстоятельств звал своей бывшей. Голос у Кати звучал убито. — Привет, Вась, — она всхлипнула и тут же протараторила, не дав возможности ответить: — Я знаю, ты больше не хочешь со мной общаться, но мне некому позвонить. У меня кое-что случилось, и я... и мне... — Что случилось? — перебил Василь. Катя шумно вздохнула. — Я купила компьютерный стол для Глеба, — Глебом звали ее одиннадцатилетнего брата. — Родители ушли в гости, Глеба взяли с собой, дома никого нет. Я попросила, чтобы привезли в это время. Ты слушаешь? — Да. — Стол за пятнадцать тысяч, дубовый, уже собранный, я купила его с рук на «Авито», мужик привез, выгрузил у парадной и уехал. Василь понял, куда она клонит, и сухо спросил: — Где твой Борис? Борис был школьным одноклассником Кати, который месяц назад по странному стечению обстоятельств отбил ее у Василя. — Он... — Катя осеклась. — Обещал помочь, только что звонила ему. Бухает где-то с друзьями, говнюк. С ним все, Вась. Честно все. Это ужас какой-то. Я такая дура! После этого в трубке повисла многозначительная пауза, в которую Василь, очевидно, должен был сделать какие-то выводы. — Ясно, — сказал он. — Мне приехать? — Ты сможешь? — Мне нужен кто-то в помощь. В одиночку я дубовый стол на четвертый этаж не затащу. — Сосед согласился помочь, — тут же обрадовала Катя. — Но он один, просил, чтобы я кого-нибудь еще позвала. — Ладно. — Почти что твой тезка, кстати. Василий Иванович. — Ага, — крякнул Василь. Ему хотелось побыстрее закончить этот разговор. — Позвоню с Софийского бульвара, чтобы ты спускалась. — Какое спускалась! — безнадежно воскликнула Катя. — Я буду со столом у парадки сидеть, пока ты не приедешь! Стол за пятнадцать косарей! — Я буду не раньше, чем через полтора часа, — предупредил Василь. — Попроси, чтобы тебе вынесли книгу и фонарик. В ответ на это Катя неожиданно рассмеялась. — Что? — не понял Василь. — Что ты будешь делать полтора часа? — Ты вообще не меняешься, — с неожиданной нежностью отозвалась она. — Ладно, я тебя жду. Василь ничего ей не сказал и, убрав телефон обратно в карман куртки, вернулся к скамейке. Прохожих только прибавлялось, сейчас бы самое время играть. Вздохнув, Василь повесил на себя многострадальный рюкзак и гитары, подхватил комбик и потащился в сторону Кирочной. Из окна Катиной комнаты было видно Царскосельский лицей. Катя жила в Пушкине. Ехать в пригород с инструментами и рисковать их сохранностью ради перетаскивания стола было как-то нелепо, и Василь решил оставить гитары дома, благо до него было около двадцати минут пешком. Выросший в коммунальной комнате в Песках, Василь вообще не представлял, как люди живут где-то, кроме центра, как они ежедневно спускаются в метро, чтобы добраться до работы, а вечером вернуться в спальный район времен СССР или пугающего новостроя, и откуда они берут силы, чтобы без конца бороться с временем и расстояниями. Василь не считал себя лучше тех, кто живет на периферии. Он лишь пытался понять, почему люди, чьи условия существования не такие завидные, как у него самого, зачастую кажутся куда более бодрыми и довольными. Он жил в самой дальней угловой комнате вместе с бабушкой Ниной Георгиевной. Это была вся его семья. Мама умерла, едва ему исполнилось два года, и, когда другие дети учились словам «дом», «трава» и «радуга», он без запинки выговаривал «глиобластома». Отца Василь видел только на фотографии, которую пару лет назад случайно нашел в коробке со старой меховой шапкой. Он понял, что это отец, по кошмарной с ним схожести. Тот же овал лица, жесткая линия губ и глубоко посаженные глаза, темные и топкие, будто смоляные. Казалось, что мама, переместившись во времени, радостно обнимает за плечи своего взрослого сына. Бабушка изредка причитала, что Вася пошел не в мать, а в «это чудовище», то есть отца, но Василь не верил, пока сам не убедился. Отец и мать не были женаты, и он бросил ее, когда узнал о беременности. После этого его след терялся. Бабушка не имела ни малейшего представления, куда он мог податься, и строго велела Василю забыть про отца и даже не сметь звать его отцом. В детстве Василь послушался бабушку от испуга: ничто не выводило ее так, как разговоры о «папе». Повзрослев, Василь понял, почему отца вычеркнули из его жизни и, в общем и целом, согласился с бабушкой. Но на обороте найденной фотокарточки с родителями, которую Василь теперь бережно хранил в одной из своих нотных тетрадей, оказался номер домашнего телефона, и, промучившись целых две недели, Василь по нему позвонил. Руки тряслись так, что не попадали по цифрам, в глазах мутнело, голос захлебывался, пару раз пришлось сбросить звонок, и только потом, закутавшись в теплый плед, как в кокон, Василь наконец совладал с эмоциями. Трубку подняла немолодая женщина. Василь осторожно попросил Юрия, так звали его отца. После некоторого молчания женщина, наверное, это была бабушка Василя по отцовской линии, сказала изменившимся тоном, что Юрий уже четыре года как скончался, а затем, не успел Василь оправиться от удара, добавила: «Мы с его долгами давно рассчитались. Шантажировать нас не надо. Есть доказательства — идите в суд» и бросила трубку. Василь не сумел выяснить, каким был его отец, чем он жил и почему умер, но долго страдал о нем так, словно знал его и даже любил. Вернувшись домой после импровизированного концерта на Фурштатской, Василь застал бабушку при полном параде. В бордовом выходном платье, туфлях с пряжками, с тяжелыми жемчугами в ушах и на шее, она ходила по своей половине комнаты и взбивала седые волосы в объемную прическу. — Привет, — Василь пораженно замер на пороге и начал стягивать с плеча ремни от гитар. — Ой, привет, Васютка! — все еще стройная и озорная, точно в молодости, Нина Георгиевна суетливо обернулась и заспешила чмокнуть внука в щеку. — А что ты так рано? — А ты хотела на свидание сбежать, пока меня нет? — Василь улыбнулся, и бабушка весело от него отмахнулась. — У Аристарха Платоновича сегодня юбилей, — начала объяснять она, пока Василь снимал куртку и кроссовки. — Я все отказывалась, но он такой настойчивый, уговорил-таки меня. Вернулась из школы пораньше, но все равно не успела толком собраться, ну уж пойду какая есть. — Перестань, классно выглядишь. Ты не против? — Василь задержался в дверном проеме перед бабушкиной половиной и, получив разрешающий кивок, прошел к креслу. Изначально никаких «половин» в их коммунальной комнате площадью порядка сорока квадратных метров не было, и раньше, при особой необходимости, бабушка и мама отгораживались друг от друга шторками и ширмами. Василя шторки перестали устраивать лет в десять, а в пятнадцать он поставил вопрос личного пространства ребром. Нина Георгиевна была согласна, что взрослеющему юноше некомфортно все время находиться при бабушке и прятаться «по необходимости» за шторкой, но как разрешить эту проблему она не знала. Зато знал Василь. Он начал подрабатывать после школы и, скопив достаточную сумму, предложил бабушке нанять строителей. Сказать, что бабушка удивилась, — ничего не сказать, но возражать она не стала и даже сама позвонила в строительную компанию. После долгих замеров, согласований и утверждений по центру комнаты выросла настоящая кирпичная стена высотой три с половиной метра, то есть до самого потолка. В стене сделали межкомнатную дверь для сообщения «половин», а перед основным выходом в общий коридор отгородили небольшой квадратный тамбур, из которого Василь с Ниной Георгиевной отныне попадали каждый к себе. По мере продвижения работ и еще некоторое время после Василь часто спрашивал бабушку, не обижает ли ее стена и правильно ли она понимает ее назначение. Он очень из-за этого переживал и боялся, что стена поссорит его с единственным родным человеком. Но бабушка, наоборот, лишь порадовалась, что теперь и у нее будет своя комната, и даже пошутила на этот счет: — Повешу плакаты с Кобзоном и Людмилой Зыкиной. Усевшись в кресло, Василь стал заинтересованно наблюдать за бабушкиными сборами. — Ты помнишь Аристарха Платоновича? — спросила бабушка, обводя губы карандашом по контуру. Василь покачал головой. — Он художник. Очень давно его знаю. Он писал мой портрет, тот, который висит у меня в классе. — Портрет помню, — кивнул Василь. Бабушка была талантливой пианисткой, имела звание заслуженного работника культуры и до сих пор преподавала в одной из детских музыкальных школ. Когда-то у нее учился и Василь. — Что-то случилось, Васют? — вдруг забеспокоилась бабушка. — Ты какой-то притихший да и с работы рано вернулся. Василь нахмурился, поводя плечами, но скрываться не стал, лишь вздохнул пристыженно: — Меня уволили. Он не думал, что бабушка станет сердиться. Она никогда не сердилась из-за его никчемных работ. Так же, как никогда не признавалась, что занимает в конце месяца деньги у соседки. — И ты расстроился? — Нина Георгиевна тепло улыбнулась внуку. — Глупости! Я тебе сто раз говорила, что ты слишком толковый. Вот тебя и увольняют. — Ба, перестань, — хмуро одернул Василь. От ее поддержки было совсем совестно. — Я принес восемьсот рублей. И я найду что-нибудь постоянное в ближайшее время. — Тебе нужно заниматься музыкой, — бабушка закрыла дверцу шкафа, на которой висело зеркало. — Ты же сам это знаешь. — Знаю, — эхом отозвался Василь. — Я сегодня встретила в «Доме книги» своего бывшего ученика, Сашу Лапушкина. Ты его не помнишь, он уже выпускался, когда ты только поступил, — Нина Георгиевна накинула на плечи роскошное вязаное пончо. — Он переходит в Филармонический оркестр из Театра русского балета. Мы же с тобой были в этом театре пару лет назад, да? Василь кивнул. — Театр сейчас ищет концертмейстера на Сашино место. Ты бы мог... — Не мог, — отрезал Василь. Нина Георгиевна утомленно опустила руки и обернулась к внуку: — Вася... — Я ни за что не пойду ни в театр, ни в оркестр, я ведь тебе говорил. — Ты классический музыкант, — вкрадчиво продолжила бабушка. — Сколько еще ты будешь играть в переходах, прежде чем перестанешь это отрицать? Василь рассержено сполз по креслу и насупился. — Так вот, — бабушка убрала расческу в свою дамскую сумочку. — Саша Лапушкин может побеседовать с руководством Театра русского балета и порекомендовать тебя. — Нет. — Ты всего лишь сходишь на собеседование. Попробуешь. Может, тебе понравится. — Понравится что? — разозлился Василь. — Играть балеринам под ноги? Одно и то же по двести раз в день? — Наберешься опыта, — терпеливо настаивала Нина Георгиевна. — Играть классические балеты, я тебе скажу, не так уж и просто. Тем более, под ноги. Это трудоемкая работа по взаимодействию танцовщика и аккомпаниатора. — Я не хочу ни с кем взаимодействовать, — упрямствовал Василь. — Я больше года не практиковался. Меня тошнит от этого гроба, — он резко махнул рукой в угол комнаты, где стояло фортепьяно. — Какой вообще из меня концертмейстер балета, у меня волк набит на шее! — Ну да, — Нина Георгиевна остановилась посреди комнаты и внимательно поглядела на внука. — С этим могут быть проблемы. Бабушка не возражала против его татуировок и лишь смиренно вздыхала при виде очередной, твердо убежденная, что вечный подростковый бунт Василя вкупе с угрюмостью, тягой к одиночеству, тяжелой музыке, черному цвету и татуировкам происходит от одной лишь тоски по маме, которую Нина Георгиевна, как ни старалась, не могла ему заменить. Нехватка родительской любви неизбежно отразилась на мальчике, и слава богу, что это были только татуировки, пусть и совершенно жуткие. Приглядевшись, Нина Георгиевна заметила, что рисунок на тыльной стороне правой ладони Василя немного изменился. — Ты что-то новое сделал? — спросила она. — Пощадил бы руку. У тебя вторая есть, раз уж так хочется. Василь бегло усмехнулся. Он только недавно закончил бить правый рукав и теперь перешел на кисть. — Это так, — он покрутил запястьем. — По мелочи. — Можно посмотреть? — попросила бабушка. Василь кивнул, и, приблизившись, она ласково взяла его за руку. Над косточками в основании пальцев появилось слово NADRYW. Нина Георгиевна тяжко вздохнула. — Мне нравится шрифт, — пояснил Василь. — Я недавно узнал, что «надрыв» — одно из ключевых понятий у Достоевского. Оно настолько уникальное, что его даже не переводят на другие языки. Так и пишут транслитом. — Ты разобрался, что оно означает, прежде чем наколоть на самом видном месте? — Нина Георгиевна встревоженно погладила внука по ладони. Василь кивнул. — Солнышко, ты не хочешь поделиться со мной чем-нибудь? Почему надрыв? — Это просто слово, — Василь мягко, но настойчиво отнял руку. Нина Георгиевна понимающе кивнула, но, отходя, добавила: — Я всегда рядом, если захочешь побеседовать. К метро они отправились вместе. Бабушка даже не пыталась скрыть радость по поводу того, в каком направлении собрался ехать Василь, и улыбалась лукаво: «А я-то думала, вы с Катюшей перестали дружить...» В бабушкином мире отношения мужчин и женщин развивались в такой очередности: дружба — брак. Василь пытался возражать, что это всего лишь стол, но бабушке, конечно, было виднее. В определенной мере она чувствовала себя причастной к истории внука и Катюши, ведь их знакомство состоялось в ее классе по фортепьяно, еще когда Катюша с родителями жила на Второй Советской, считай по соседству. Бабушка ужасно любила Катюшу. Куда больше, чем любил Катюшу Василь. Он не знал, встречался ли с ней вообще. После Якуба все как-то поблекло, потеряло смысл и значимость. Василю едва исполнилось восемнадцать, а он уже разочаровался в человеческих привязанностях и закрылся от них, боясь вновь обжечься. Тогда он решил, что беда в нем самом, в его «ущербности». Будь он нормальным, так страдать бы не пришлось. Мальчики должны встречаться с девочками. Рядом была девочка Катя, подруга детства из музыкалки, которая всегда надеялась на взаимность. Ну и пусть Катя переехала в Пушкин. Она была надежной и понимающей, она разбиралась в музыке, она хорошо выглядела и пахла ванилью. С ней было спокойно. Разве не из этого получаются отношения? Видимо, нет. Для Кати их роман развивался бурно. То они бросались друг другу в объятия и никак не могли оторваться, то гнали друг друга прочь, скандалили и расставались. Для Василя их роман тянулся. И тянулся. И тянулся... То Катя бросалась к нему в объятия, то гнала его прочь, то скандалила, то уходила. Он чувствовал себя, точно жидкое тесто для пирога, в которое горе-повар не доложил муки, и часто ловил себя на том, что наблюдает за собой и Катей со стороны так, будто вообще к этому всему непричастен. Почему он не мог поставить точку? Да черт его знает. Катя постоянно переживала какие-то взлеты и падения, а ему отношения казались ровнее некуда. Катя по-прежнему разбиралась в музыке и по-прежнему пахла ванилью. Он тоже не менялся. Она сама это без конца повторяла. Василь искренне не понимал, чего еще не хватает и чего Катя от него хочет. Месяц назад Катя заявила, что ей надоело и она уходит к бывшему однокласснику Борису, а Василя оставляет, он запомнил дословно, «трахаться с гитарой». Облегчение, которое Василь при этом испытал, было таким всеохватным, что он не сразу с ним справился. Несколько дней он ходил как оглушенный, не реагировал на бабушкины слова, пропускал звонки с работы и все пытался осознать свободу и свое отношение к этой свободе. Рассуждения о плюсах и минусах нового одиночества так захватили Василя, что он написал три песни. И Катя, и бабушка решили, что он очень тяжело пережил разрыв. Василь проехал вместе с бабушкой до «Пушкинской». Там он вышел, чтобы пересесть на Витебском вокзале в электричку, а Нина Георгиевна отправилась дальше, до «Проспекта Ветеранов», где жил художник Аристарх Платонович. — Звони, когда закончишь. Я тебя встречу, — напоследок велел бабушке Василь. Та в ответ задиристо подмигнула. Видимо, это означало: «Не буду мешать вам с Катюшей». В электричке почти никого не было: час пик прошел. Василь занял место у окна, отгородился легким поп-панком и, открыв диалоги в «Контакте», сделал рассылку по четырем знакомым барабанщикам: «Привет, занят завтра? У Чкаловской в полдень». Один ответил сразу: «Сорян, завтра работаю», трое других пока молчали. Василь убрал телефон в карман, накинул на голову капюшон и, привалившись виском к оконному стеклу, закрыл глаза. Идея оказалась не блестящей: стыд перед бабушкой вернулся во всей красе, а в голове цикадами затрещало предложение о Театре русского балета. Василь знал, что в сложившемся положении выбирать не приходится, надо хвататься за любую возможность. Концертмейстер – это хотя бы стабильно. Его могут принять на работу в самом ближайшем будущем, и ему точно будут платить. Что еще нужно? Зная, как туго приходится бабушке, только инфантильный идиот продолжит так упрямо держаться за свои никчемные принципы. «Значит, я инфантильный идиот», — решил Василь. Себя он мог бросать в любое пекло и марать о что угодно, но музыку свою он берег, как ребенка, и ни за что бы не стал растрачиваться на аккомпанирование балеринам, попсовые кавера по ресторанам и прочую дрянь, которая высасывает из музыканта индивидуальность. Лучше вообще не зарабатывать музыкой, чем зарабатывать так. И все же... Василь вздохнул, глубже надвигая на лоб капюшон. Он подумает об этом театре завтра. Катя и впрямь все это время ждала его возле парадной. Сидела, нахохлившись, на скамейке и не спускала глаз с многострадального стола, в который прицельно, точно софит на монологе главного героя, бил свет наддверной лампы. Увидев Василя, Катя сорвалась ему навстречу и хотела обнять, но Василь, предупредив эти намерения, со всей очевидностью шарахнулся в сторону. Катя покорно кивнула: — Сейчас приведу соседа. Минут на десять Василь остался в одиночестве. Пользуясь моментом, он не спеша обошел стол, оценил на глаз его тяжесть и на всякий случай проверил звук, постучав костяшками по лакированной дубовой крышке. Стол отозвался сухо и коротко. Ничего интересного. Спустившись из квартиры, Катин сосед, одутловатый мужик средних лет, поприветствовал Василя следующим образом: — Здорово, ты Борис, да? — и протянул руку. — Почти, — ответил Василь, прежде чем шмыгнувшая сзади Катя успела спасти ситуацию. Смущенная и пристыженная, она суетилась где-то рядом в течение всего путешествия стола с улицы на четвертый этаж. То лепетала что-то, то пыталась втиснуться между Василем и стеной и тоже подхватить злосчастный стол, то бежала вверх по лестнице и робко командовала оттуда: «Чуть правее», «Чуть выше», «Наклоните вперед». Кажется, с ее стороны это выглядело как помощь. Василь то и дело ловил на себе Катины взгляды: виноватые, обнадеженные, проникновенные и даже нежные, влюбленные и гордые. Василь честно не понимал, что такого привлекательного Катя обнаружила в его пыхтении со столом. Он едва ли удостаивался подобного внимания во время игры на гитаре, а это был, как он считал, его лучший вид. Впрочем, женская логика всегда оставалась для него непостижимой. Да и разобраться в ней, если честно, он не стремился. Через полчаса дело было сделано. Стол водрузился в комнате мелкого Глеба, сосед, попрощавшись, ушел, а Катя ожидаемо предложила Василю остаться на ужин. — Есть котлеты, — Катя потупила взгляд. — Мама делала. Ты такие любишь. — Да, люблю, — отстраненно подтвердил Василь. — Давай. Последним, что он сегодня ел, был слизкий, вымазанный паштетом кусок хлеба на работе, который для клиентов без зазрения совести именовался «тостом с тунцом», поэтому при упоминании котлет Катиной мамы желудок предательски наплевал на всякие там расставания и напомнил о себе вероломным урчанием. Однако ужин, на который Катя, по всей вероятности, очень рассчитывала, не оправдал ожиданий. Василь прекрасно понимал, зачем она его откармливает, зачем сидит напротив и трогательно наблюдает, как он ковыряет вилкой в пюре, будто дебил, зачем она так безгрешно вздыхает и отворачивает голову в профиль. Она хотела, чтобы он заговорил и тем самым помог ей сделать шаг к сближению. А он, как назло, молчал. Начав бежать, нельзя останавливаться, как бы ни было тяжело. Тело входит в ритм, и, сбив его, уже не восстановишь. Расставшись с Катей, Василь сошел с дистанции, сорвал дыхание и тем окончил свой марафон. Сколько бы Катя теперь ни старалась и сколько бы ни старался даже сам Василь, он просто не мог вернуться в эти отношения. У него внутри что-то с хрустом надтреснуло, и он всем нутром ощутил, что не хочет встречаться с Катей. И с девушками вообще. Он другой и всегда был другим. Попытки забыть об этом сделали только хуже. Он нарушил свою экосистему, остановил одну из шестеренок, вынул нижний коробок дженги — и все посыпалось к чертям. Ему никогда не найти внутренний баланс, а значит, вдохновение и Музу, если он не придет с собой в согласие. Василь знал, на что себя обрекает. Принятие не сделает его счастливей. Он будет вечно скрываться от бабушки, увиливать от вопросов и стыдиться. Он будет чувствовать себя еще большим изгоем, чем сейчас. Возможно, он так и не встретит родственную душу. Но при всем этом — он будет собой. Он будет с собою честен. Оказывается, пока он размышлял, Катя выходила из кухни поговорить по телефону. — Мама звонила, — Катя положила черный, как провал в памяти, айфон на разделочный стол и ненавязчиво прислонилась к раковине. — Говорит, Глеб заснул. Они решили остаться на ночь у Сорокиных. — М-м, — отреагировал Василь, поднимаясь. Катя со вздохом потеребила мочку уха, еще помялась и наконец набралась храбрости: — Вась. — Я не останусь, — сразу отказался он. — Мне нужно встретить бабушку. — Откуда?.. — изумилась Катя. — Со вписки у художника. Катя на это только хлопнула ресницами. — Хорошо, что ты рассталась с Борисом, — Василь понес свою тарелку к раковине. — Он говнюк и не стоит тебя. — Вась... — еще раз попыталась Катя, осторожно вынимая тарелку у него из рук. — Ну куда ты сейчас пойдешь? Ночь на дворе. Последняя электричка, наверное, уже уехала. Давай просто поговорим. Я постелю тебе в гостиной, если хочешь. Она незаметно сдвинулась так, чтобы оказаться точно против Василя, и посмотрела на него с такой мольбой, тревогой и преданностью, с какой даже пес не смотрит на двери продуктового магазина, за которыми скрылся хозяин. — Я не хочу, — Василь сделал шаг назад. — Прости. Спасибо за котлеты. Очень вкусные. — Ты меня совсем больше не любишь? — вдруг вырвалось у Кати. Испугавшись порыва, она закрыла лицо руками, а потом вновь вскинула на Василя умоляющий взгляд. Щеки ее полыхали. Грудь дышала часто-часто. Катя была на грани слез. — Я тебя всегда буду любить, — Василь хотел утешить ее, хотя бы сжав ее руки в своих на прощанье, но понял, что может дать ей ложную надежду, и не стал. — Только моя любовь не такая, как ты хочешь. — Это что еще значит?! — потрясенно воскликнула Катя. — Мы четыре года встречались! Василю не нравилось, когда она озвучивала эту цифру — наглядное подтверждение его позорного бездействия. Решив поскорее закончить с драматической сценой, Василь попятился от Кати и подытожил: — Ты поступила верно, когда меня бросила. В тягостном растерянно-нервном молчании он вышел в прихожую, обулся, накинул на плечи куртку, подхватил с вешалки свой неотлучный рюкзак и, глянув на треснутый экран телефона, машинально заметил: — Еще только одиннадцать. Я успею на электричку. Катя ничего ему не сказала. Даже не попрощалась в ответ. Лишь гневно хлопнула за ним дверью. Софийский бульвар, по которому Василь брел в сторону вокзала, был восхитительно пуст и походил на неспешное обдумывание идеи, где прямой, освещенный фонарями путь основной мысли обрамлен таинственными закоулками, способными совершенно неожиданно привести к открытию. Василь думал о Кате, о том, что поступил с ней нечестно и должен искупить вину за годы, которые она впустую на него потратила. Если бы не он со своей ложной взаимностью, она давно могла быть счастлива с другим. Вот только как оправдаться, не называя повода? Этого Василь не знал. В какой-то момент, ненадолго выплыв со дна рассуждений, чтобы глотнуть реальности, Василь почувствовал присутствие за спиной. Это были два рослых парня. Они держались на удалении, шаркали подошвами по асфальту и изредка переговаривались. Василь незаметно огляделся по сторонам. Постапокалипсис. Нигде не души. Только он и эти двое. Чутье послало по телу быструю рябь — сигнал предупреждения. Василь слегка замедлился. Парни тоже притормозили. Василь пошел быстрее — и парни за ним. Все ясно. Как можно спокойней, делая вид, что ищет наушники, Василь поднес руку к боковому карману рюкзака и выудил оттуда складной нож. Затем раскрыл его перед собой без резких движений, так чтобы парни ничего не заподозрили, и, придерживая за рукоять, аккуратно вдвинул лезвие внутрь рукава куртки. Убедившись, что нож лег надежно и можно быстро пустить его в ход, Василь остановился. Парни приближались. Василь не оборачивался на них, только склонил голову и пристально вслушивался в шаги, сжимая рукоять ножа. Ближе. Еще. Осталась пара метров. Тут парни разделились, чтобы зайти с разных сторон. Предсказуемо. Одного из них Василь уже видел боковым зрением. Еще секунда. Василь затаил дыхание. Парни обошли его и, вновь сойдясь, потопали дальше. Излишняя предосторожность и промедление едва не стоили Василю электрички: вокзала он достиг за считанные минуты до ее прибытия. Электричка была проходящей, так что Василь побродил туда-сюда по перрону, иногда вглядываясь в слепящую даль за красным огоньком семафора. Несмотря на поздний час, перрон не был пуст. На низкой витой решетке, протянувшейся вдоль газона, сидело четверо студентов, дотлевавших усталым жизнелюбием. Мужчина средних лет буднично курил у скамейки, стряхивая пепел в урну. В конце перрона маячила пенсионерка с сумкой-тележкой, а из дверей вокзала выкатывалась девушка с коляской. Завидев вдалеке электричку, Василь повернул к краю платформы и, переступив ограничительную линию, остановился. Привычка подходить близко к поезду была до того старой и устоявшейся, что искоренить ее не получалось даже у бабушки, ради спокойствия которой Василь обычно шел на уступки. Он часто представлял, что за секунду до того, как электричка его минует, он шагнет с перрона ей наперерез. Даже не успеет рухнуть на шпалы и позорно разбить нос, а сразу, подхваченный ветром, столкнется с гудящим железом и разлетится тысячей вспышек, как фейерверк. Он не планировал сводить счеты с жизнью всерьез, все-таки кто-то должен был заботиться о бабушке, да и мама не хотела бы для него такой участи, но мысли о том, как он шагает под поезд или с крыши, сами собой мелькали в голове Василя с завидной регулярностью. Когда электричка наконец прибыла, Василь нашел более свободный вагон, устроился там у окна и вставил в уши наушники. Пару минут спустя раздвижные двери изрыгнули в вагон женщину, утомленную собственным существованием. Оценивая, куда бы сесть, она бегло скользнула взглядом по волку, набитому на шее Василя, нахмурилась и заспешила дальше по проходу. Ну и прекрасно. За те полчаса, что Василь добирался из Пушкина до Витебского вокзала, ему ответили оставшиеся три барабанщика. Один из них, как и самый первый, тоже работал, другой собирался ехать на дачу родителей своей девушки и помогать строить баню, третий написал: «Отец забрал тачку, не на чем везти барики». «Такси?» — тут же предложил Василь. «Не, мне дорого с Купчаги до Чкаловской» «Могу поискать кого-нибудь с машиной» «Не надо, я днем все равно буду занят. Давай на след неделе» Василь раздраженно бросил телефон на сиденье рядом. Так заканчивалось абсолютное большинство его попыток объединиться с барабанщиками. Больше всего на свете Василь мечтал о собственной группе. Чтобы собираться с парнями, мутить что-то вместе, писать музыку, репетировать, искать точки для выступлений, пробиваться, переживать успехи и неудачи и снова сочинять. Он мучительно нуждался в единомышленниках, в других музыкантах, которые будут его понимать, которые панкуют и рубят рок, которым музыка так же важна, как ему самому, которые хотя бы относятся к этому всему серьезно. Василь знал целую толпу барабанщиков, но все они либо уже были заняты в группах, либо отказывались играть на улице, либо не переваривали Василя и его скрупулезный подход к работе, либо не любили ту музыку, которую любил он. В общем, со всеми что-то не клеилось. Только четверо с грехом пополам соглашались «подыграть». Такие дуэты случались редко, и каждый раз Василь радовался, как ребенок. Он обожал ту мощь, что взрывает колонки при встрече электрогитары и барабанов. Ритм бил по сердцу дефибриллятором, струны ревели зверями под пальцами, музыка текла по венам, как лава, и Василю хотелось кричать — и жить. Увы, счастье это было скоротечным. Василь даже не представлял, что бы с ним стало, найди он однажды толкового стабильного барабанщика. Наверное, верещал бы, как фанатка кей-попа. «Ладно, — смирился Василь, сходя в Питере с электрички, — залуплю на примочке». По пути к Площади восстания он позвонил бабушке, убедился по фоновому Чарли Паркеру, что она все еще на тусовке у своего Аристарха Платоновича, и ненавязчиво напомнил о закрытии метро через десять минут. — Васют, а ты разве не у Катюши сегодня останешься? — потрясающе искренне удивилась бабушка. — Я специально не тороплюсь, решила, что домой не поеду, раз тебя не будет. — Я почти дома, — разрушил ожидания Василь. Нина Георгиевна явно огорчилась таким поворотом дел и начала суетливо планировать побег от художника. — Ба, оставайся, все нормально, — успокоил ее Василь. — Мне же не пять лет. — Тебе не будет скучно одному? — Не волнуйся, я сразу засну. — Ну хорошо, — вздохнула бабушка. — Тебе привет от Аристарха Платоновича. — Взаимно, — равнодушно ответил Василь и, прежде чем повесить трубку, услышал, как бабушка радостно восклицает куда-то в сторону: «Вася передает поздравления с юбилеем!» Дома царил блаженный покой. Конечно, он был не абсолютным: в общем коридоре то и дело топали, на кухне скребли ложкой по дну кастрюли, у Мальцевых за стенкой вопил, надрываясь, новорожденный, и Лидия качала его, без конца приговаривая: «ну Матвейчик...», но в том крошечном мире, где Василь отгородился спасительным одиночеством, было хорошо и уютно. Он даже не зажигал на своей половине свет. Дождался очереди в ванную, а после забрался в одеяло, положил на себя сверху гитару и начал тихо перебирать струны, глядя сквозь высокое, обшарпанное и треснутое в верхнем углу окно на темно-лиловое небо. Мелодия лилась сама собой, она утешала и убаюкивала, и понемногу стало казаться, что на груди у него пристроилась совсем не гитара, а пальцами он ласкает не струны, а чьи-то короткие волосы. Василь не любил такие минуты и одновременно наслаждался ими. Если наяву суждено вечно стыдиться и прятаться, незачем корить себя еще и за мечты. Василь долго рассматривал беззвездное ночное небо, пока музыка плавно угасала у него в руках. Наконец пальцы его соскользнули с гитарного грифа и мягко опустились на постель. Он заснул. ...образы клубились и множились, затем, вспыхнув сверхновой, развеивались в звездную пыль. Слова выбирались из тумана, вязкие и липкие, он обволакивал их, тянул обратно внутрь, поглубже, отравлял, сжирал по букве, но они выживали, ползли на волю и стонали от счастья, освобождаясь. Цветные огни таяли и стекали вниз, будто гуашь, смешивались друг с другом и растягивались тонкими линиями по белым листам. Нотный стан пестрел витой росписью... Песня сделала вдох. У нее прорезался голос. Василь распахнул глаза и сел в кровати, чудом успев подхватить гитару, которая поползла с него на пол. Ночь была древним колодцем. Будильник на тумбочке показывал десять минут четвертого. Мысли жужжали и роились в голове, как улей, все разом, и Василь спросонья никак не мог поймать из них хоть одну. Он чувствовал свою Музу. Она была где-то рядом, совсем близко, казалось, протяни руку и обожжешься о ее светлый жар. Вот только... тише, пожалуйста, не так быстро, не так много, дай хоть секунду перевести дух. Еще этот детский восторг, что накипает в груди и не никак дает собраться. Только не уходи, не уходи сейчас, останься до утра, прекрасная редкая гостья. Василь крепко зажмурился. В темноте половодьем раскинулись теплые реки, и шум прибоя заглушал чехарду, вынося на берег лишь самые красивые, самые блестящие ракушки. С минуту Василь сидел так, с закрытыми глазами, напитываясь долгожданным вдохновением, пропуская его сквозь себя до самых кончиков пальцев. Но со двора вдруг донесся чей-то громкий возглас, и, тут же очнувшись, словно кто дал ему подзатыльник, Василь дернул цепочку ночника на подоконнике. Его разрывало на части. Музыка и текст крутились в голове одновременно, путались, кричали, возились и дурачились, как дошколята в песочнице, и Василь едва успевать разнимать их, чтобы отряхнуть от мусора и вернуть им на головы сброшенные шапчонки. На широком подоконнике, заменявшем Василю стол, лежали распахнутыми две тетради: одна со стихами, другая с нотами. Подсунув тетради под ночник, Василь писал в обеих параллельно, дрожащей рукой, боясь что-то забыть, карябал так быстро, как только умел, и без конца напевал себе под нос, мычал, насвистывал, тянулся за гитарой и пробовал сыграть. Все это время его ветреная Муза кружилась по комнате в легком танце, смешливая и довольная, и, вопреки опасениям, совсем не собиралась улетать. Муза помогала Василю, пока он не завершил песню до самой последней ноты и не рухнул, обессиленный, спиной на матрас. За окном светало. Можно было выключать ночник. Лишь полежав немного и совладав с аритмией, Василь наконец осознал, что за песня на него свалилась. Поначалу он даже не поверил и, притянув к себе одну из тетрадей, перечитал слова. В отличие от привычных сочинений про одиночество, ненависть и бунт, эта песня получилась о том, что Василь давно вычеркнул из своих будней: о желании влюбиться. Ничего себе у Музы шутки. Попытки понять, где она раскопала в нем подобные чувства, ни к чему не привели. Василь отложил тетрадь, поворочался с боку на бок, пытаясь хоть ненадолго заснуть, но ничего не получилось. Он был слишком взбудоражен и песней, и ее причинами. В районе шести утра Василь понял, что оставаться в кровати больше не способен и должен выплеснуть куда-то весь скопившийся в крови адреналин. На такой случай у него было припасено действенное, проверенное временем средство: боксерская груша в полуподвальном спортзале на Третьей Советской. Еще когда Василь был ребенком, врачи настоятельно советовали бабушке отдать его в спорт или единоборства для подавления вспышек агрессии, но бабушка верила, что с агрессией отлично справляются этюды для фортепьяно, и не стала подвергать ребенка «лишнему травматизму». К счастью, в более старшем возрасте Василь сумел исправить это неверное решение самостоятельно. Он начал боксировать, когда старший брат его школьного приятеля открыл спортзал на Третьей Советской. Василь не хотел заниматься спортом профессионально, а спарринги никогда не нравились ему так, как самостоятельные тренировки. На ринге приходилось сосредотачиваться на сопернике, с грушей Василь был погружен в себя. Перевес в пользу груши казался ему очевидным. Поскольку зал был крохотным с ограниченным числом посетителей, всем «своим» недавно выдали ключи, чтобы приходили и занимались, когда захотят. Сейчас время оказалось как нельзя подходящим. Василь натянул спортивные штаны, толстовку и кроссовки, накинул потасканную куртку и, напевая свою новую песню, бодрой рысцой выбежал во двор. Розоватый утренний воздух подернулся безмятежностью. По голому цветнику гарцевала ворона. Из широкой арки, ведущей на Пятую Советскую, доносилось мелодичное шорканье метлы. Василь приостановился на минуту, вдыхая окруживший его покой. Муза все еще была с ним рядом, он чувствовал ее присутствие и никак не мог поверить в это внезапное счастье. Вдруг Василь заметил, что он во дворе не один. На скамейке прямо напротив парадной, повернувшись спиной, сжавшись в комочек от холода и подсунув под голову тощий рюкзак, спал парень. Одет он был прилично, хотя ярко-красный несуразный бомбер очевидно был ему велик. Под скамейкой беспризорно ютились босоножки на высоченном каблуке, свитые из десятка тонких кожаных ремешков. Ну допустим. Некоторое время Василь изучал незнакомца с удаления, не решаясь приблизиться, но в итоге любопытство все же возобладало. Осторожно и тихо, стараясь не шуршать кроссовками по асфальту, Василь подкрался к спящему, остановился возле него и поглядел сверху вниз. Парень оказался немногим старше самого Василя, а может быть, даже ровесником. Сон его был глубоким — подкрадываться точно не стоило. А еще он был очень красивым. Василь не хотел заострять на этом внимание, но поначалу у него даже желудок сжался от восхищения. Никогда прежде Василь не встречал настолько смелой и одновременно беззащитной красоты. Спящий парень напомнил ему о ястребе: прекрасной благородной вольной птице, которая с легкостью попадает в заточение по прихоти человека. Зачарованный, Василь медленно осел на корточки, чтобы разглядеть парня поближе. Он разом забыл, куда и зачем шел. Незнакомец дышал тихо и тревожно, чередуя глубокие вдохи и короткие быстрые выдохи. Руки так и чесались коснуться его каштановых волос, узнать, какие они на ощупь, аккуратно пропустить сквозь пальцы пряди, но Василь поборол это желание. Вообще строго-настрого запретил себе дотрагиваться до парня, как бы сильно ни хотелось. Прикованный к спящему пристальным взглядом, Василь уселся прямо на землю, сложил ладони на край скамейки и, опустив на них подбородок, шепнул завороженно: — Привет, Муза. Все вокруг перестало существовать. Василь сидел бы так целую вечность, любовался бы трещинками на его губах, высокой дугой переносицы и легкой, едва пробивающейся щетиной. Но несколько минут спустя парень вздохнул во сне и поежился от холода, и Василь, испугавшись за него и за себя, опомнился. Оставлять его такого было нельзя. Парень совсем окоченел. Наскоро прикинув, что можно предпринять, Василь метнулся домой и схватил с кровати светло-серый плед, когда-то давно купленный бабушкой на распродаже. Он любил этот плед, но не жалел его. Куда важнее было сберечь свою Музу от холода. Скомкав плед бесформенной кучей, Василь ринулся обратно к двери комнаты, как вдруг задумался о том, что парень наверняка здорово удивится от такого неожиданного подарка. Смущать прекрасную Музу совсем не хотелось. Нужно оставить записку. У бабушки есть стикеры. Они ярко-желтые, такие сложно не заметить. Взволнованный, Василь отыскал стикеры на бабушкином столе среди учебников по сольфеджио и той же ручкой, что ранее песню, нацарапал: «Можешь оставить этот плед себе». Как-то грубо. И нелепо. Ну а что тут еще добавишь? Василь погрыз кончик ручки. Записка для незнакомого парня вдруг показалась чуть не главнейшим сочинением всего его творчества. А не все ли равно? Он ведь больше его не увидит. Эта простая мысль отозвалась в груди Василя лязганьем консервного ножа, пробившего заваренную крышку. Силясь подавить горечь и протест, Василь вспомнил о спящей Музе, ее трепещущих крыльях носа, ее нежных, прижатых к груди пальцах со смешным облупившимся красным лаком на ногтях и о ее милой, смявшейся от сна щеке. Она чудесная, его Муза. Повинуясь стыдливому порыву, Василь краснея приписал: «С добрым утром». Потом выбежал из дома, в два счета подскочил к парню, лежавшему все в той же позе, замешкался, борясь с волнением и нахлынувшим жаром, и укрыл свою Музу надежно и бережно. Скорее сунув стикер в складки пледа, Василь отпрыгнул на безопасное расстояние, но, прежде чем ретироваться со двора, чуть задержался и простился с Музой ласковым благодарным взглядом.

АНТРАКТ