Минус на минус даёт...

— Ах, боже! Скользнули ботинки чуть ли уже не в сугроб, вместо пешеходной дорожки. Вдоль фонаря всё падал и падал сплошной снег. — Не припомню в прогнозе погоды «такое»! — как-то возмущённо и надрывно-устало прикрывался руками Люцифер. Ему сыпало, казалось, в глаза больше всех сейчас, позади чуть отставая, Михаил вытащил что-то с заднего сиденья и наконец уже закрыл машину. Красноволосый был где-то не здесь. Он всё снувал глазами туда-сюда, пытаясь понять, где из этого бесконечного, нескончаемого моря снега был выход. Он не открыл перед Михаилом сегодня дверь, не помог как, бывало, ему одеться в больнице перед улицей. И сейчас, всё куда-то спешил вперёд. Он был в состоянии какого-то абсолютнейшего и полнейшего загонного в угол — истощения. Голубоглазый только и успевал, что вовремя подхватить того под руку и вести в нужном направлении к их парадной. — Мой свет, левее! — всё тянул он его весьма навязчиво за рукав в сторону от столба. Сил у Михаила на одной только воле порой хватало на многое. Он бы и на руках, честно говоря, если бы надо было — донёс Люцифера до дома. Но вряд ли бы тот когда-либо ему дался, да и. Это нужно было ещё довести краснозолотистого до таких состояний. Пока он вполне справлялся с тем, чтобы вести того в правильном направлении и. Вот они наконец-то вдвоём добрались до козырька подъезда. И пока Люцифер судорожно и нервно отплёвывался от снега, Михаил спокойно поднёс ключ к электронному замку и ввёл нужный код, после чего открыл дверь и учтиво ждал, пока красноволосый зайдёт наконец во внутрь. Мужчина наконец-то разобрался со всеми снежинками на своём лице и устало направился в стороны лифтов, Михаил следовал максимально близко, чтобы лишний раз не нервировать своим излишним отсутствием Люцифера. В своём обычном стандартном состоянии он обычно всё изучал взглядом и всё контролировал, сейчас же он не просто не контролировал ничего, он ещё и психовал по поводу и без, если всё шло не по его продуманному до мелочей сценарию. А именно: кто где и как должен стоять и на каком расстоянии. Михаил обычно пренебрегал всеми этими его инструкциями и делал как ему больше нравится и как ему удобно, но. Когда у Люцифера начинался невроз и сбивались абсолютно все лимиты — Михаэль был как штык. Как швейцар — всегда в нужном месте. Жал нужные кнопочки, говорил нужное количество слов и. Учтиво раздевался сам, двери открывал сам, пропуская Люцифера вперёд как тот его всегда и учил (капал на мозги каждый раз, когда Михаил чхать хотел на все эти просьбы и суеверия), после закрыл двери на все восемь (прости-господи) замков и включил электронный пин-код на активацию отпечатка пальца. Да. У них, бывало, и такое. И раньше. Михаил так с ним и жил. Закрывая все эти двери каждый чёртов сука раз. Приходил и уходил. В какой-то момент это его настолько жутчайше выбесило, что уровень чужой защиты был снижен до максимального минимума, как у нормальных людей. Потому что слишком большое количество замков на двери — Михаила напрягало. А точнее, честно говоря, он очень сильно боялся закрытых дверей. А чрезмерно закрытых — вдвойне. То ли потому что в детстве его часто запирали и отпирали тогда, когда взбредёт в дурную голову его матушки, то ли от того, что одноклассники любили в детстве над ним так подшутить, но в общем и целом: закрытые пространства вызывали у Михаила панику. И. Он. Конечно, был согласен, что дверь квартиры естественно должна быть всегда закрыта, тем более у него в руках есть ключ. От этой самой квартиры. Но. Пару раз он умудрился потерять этот самый ключ в своей же собственной квартире и поймать такую ненормальную панику будучи запертым в своём же собственном доме, что с тех пор количество рабочих замков в их дверях поубавилось. Но. Вот он честно всё закрыл. Молча. И помолился о том, что чужое здоровье для него важнее его панических сука страхов да. И. Если вдруг там что-нибудь сломается, заперты они оба, если что Энтони там что-нибудь выдумает, вызволит их. Еда у них есть. Вода есть. Окна проветриваются… Даже ванна есть. И туалет. Мягкая постель. Связь. Несколько разных комнат. И. Видно небо. Настоящее из окна. Пытается Михаил думать рационально наперекор своим мыслям о том, что он сгниёт здесь заживо, что выхода нигде нет, что его задушат, изувечат, затолкают кляп в рот и будут держать тут под таблетками и веществами, пока воздух не кончится и он не упадёт в обморок от асфиксии. Люцифер устало положил руку на его плечо. — Я же вижу, как тебя трясёт, Михаил. Не надо на все восемь-то, мы ведь с тобой договорились, помнишь? Краснозолотистый открыл рот, поджал губы. — Тебя тоже очень трясёт, если я закрываю всего на два. — Меня не от этого трясёт, а от. Ситуации в целом, мой свет, понимаешь? Михаил не знал, что ему ответить, его в этот момент отчего-то стало душить. Чувство было такое будто бы стены сами собой сжимаются. Давят, сжимают всё его нутро. Сердце забилось чаще, а по телу прошлось ощущение будто бы он прямо сейчас умрёт. И он застыл в эмоции настолько невыразимой внутренней паники и заглушенной внутрь себя истерики, что Люцифер на одних только импульсах выхватил ключницу из рук Михаила и открыл все замки до конца обратно, после чего пнул ногой входную дверь. Краснозолотистый, почувствовав запах коридора из вне — сощурился, ощутив, что стены перестали вокруг него наконец сжиматься, правда обнаружил он уже это практически лёжа в чужих руках. Голова, кажется, закружилась или… от чего у Михаила вдруг так резко потемнело в глазах? — Солнце, ты как? — суетливо всмотрелся в голубые глаза красно-карий. Михаил смаргнул, с глаз стекло что-то лишнее, это странное ощущение будто бы не из этого мира вовсе. Вечно сдавливающее, терзающее его. — Дверь открыта, всё в порядке, Михаэль, ты не заперт, — мягко возле его уха прошептал Люцифер, — вот смотри: видишь. Открыта. Всё хорошо. — вытер пару слёз очень осторожно платочком мужчина, он придерживал его двумя руками полуобнимая с боку, — хочешь можем сегодня вообще не закрывать. — Но она… входная, — ощупал чужие руки Михаэль и, только убедившись в их достоверности — вцепился своими уже крепче в Люцифера. — Ничего страшного, Кроули посторожит. А ещё у меня есть целая команда быстрого реагирования. Хастур и Лигур. В конце-то концов. Не обязательно закрывать дверь на замок, чтобы дать понять остальным, что входить в наш дом без приглашения нельзя, мой свет. — Извини… я… — Михаил попробовал вернуться в более вертикальное положение, перед глазами у него по какой-то причине всё плясало. — Ты не суетись. Голова как. Не кружится? — с беспокойством спросил Люцифер, всё его внимание наконец-то сместилось с точки боли по поводу младшего брата на то, что его мужчина кажется ужасно нуждается сейчас в его заботе. Если вообще не нуждался все эти чёртовы две недели, из которых красноволосый просто по ощущению выпал. Куда-то пропал. Исчез. Он сглотнул и крепче прижал Михаила к себе. — Мой свет, может тебе лучше прилечь?.. давай я отнесу тебя в постель? Голубоглазый отчего-то аж слегка нахмурился. — Мы собирались ужинать, мой свет, я что зря мясо уже второй день мариную ради этого? И какао. Мы так хотели с тобой какао. Весь обратный путь только об этом и говорили… — Тогда пойдём на кухню, — прошептал он ему это на ухо и поцеловал в лоб, разглаживая чужую спину и плечо. Люцифера мутило, но он не придавал этому никакого значения. Сердце его разрывалось меж двух огней: любовью всей его жизни и бесконечной виной по поводу его любимого младшего брата. Которому он мог столько раз дать той необходимой любви и ласки, что недодали ни их родители, ни его друзья, ни… кто-либо другой. Никто бы не смог так любить Вельзевула, как любил его Люцифер. Никто. Но. Несмотря на это: он так и не научился адекватно её выражать. А в моменте, когда больше всего в нём нуждались: Люцифер предал его. Предал. Как Михаил, хлопнув дверью перед его носом, просто помахал ручкой и ушёл, наговорив столько блядь дерьма в сторону красноволосого тогда, что Люциферу кажется, что он просто высказал Вельзевулу в тот день, всё, что думает о Михаиле, но никак не о младшем брате. Но часы уже не отмотать. Ошибки уже не исправить. И. Их родителей уже не… — Пойдём, — отозвался краснозолотистый, уже более-менее твердо стоя на ногах и очень внимательно всматриваясь в потухший, пребывающий в извечных сомнениях карий. Люцифер утвердительно моргнул и снова переключился на своё суетливое настроение, упуская из виду всё и вся. Он осторожно отпустил Михаэля и его мысли снова в панике стали овладевать им. Каждый шаг его отдавал тревожной инерцией и он существовал от цели к цели: дойти до кухни, поставить чайник, включить плиту, разогреть еду. В горло правда ничего не лезло по ощущению вообще. Последние недели две, кажется. Но. Михаил очень отчаянно и уверенно на пару мгновений возвращал всё внимание красноволосого на себя и в такие моменты Люциферу снова хотелось есть, снова хотелось пить, снова хотелось дышать. Снова хотелось быть. Он устало присел за стол, пока Михаил суетливо, бросив ненадолго взгляд на входную дверь, не прикрыл её оставив небольшой зазор и убедившись, что та точно не закрыта — со спокойной душой принялся заниматься кухонными делами. Красноволосый открыл форточку, поставил ковш с молоком и. Достал то самое замаринованное в соусе мясо. Чёрный рис и разные специи для того, чтобы приготовить им двоим карри с курицей и шампиньонами. — Можно, я покурю? Михаил поджал губы. — Только, если у форточки, ладно? А то у меня уже скоро начнётся психоз по этому поводу. Люцифер поджал губки. — Я могу тогда отойти на балкон. Или. На улицу. Михаила дёргало чем-то не перевариваемым сейчас. Он слишком много стал делать исключений для Люцифера за те две недели, что он нещадно умирал в его руках. Тут двигался, там двигался и всё почему-то за счёт своего комфорта. Да. Он очень сильно за него переживал, но блядь не за счёт же прости-господи своего психоза после. Так что за эти две недели он уже хочет лично придушить Вельзевула просто за то, что он существует и вызывает такие не перевариваемые эмоции у его мужчины. Всю блядь жизнь, сколько его знает Михаил, вызывает. Краснозолотистый облизал губы и нервно улыбнулся сам себе. — Выйди туда, где я точно не почувствую дым, потому что меня, честно говоря, с него коробит, и ты это, любовь моя, прекрасно знаешь. — очень спокойно и ровно сказал Михаил, но. В голосе его прослеживались уже явные нотки начинающейся истерики. Люцифер вздохнул. — Не предлагай тогда кухню, если ты не в духе, Михаил. Краснозолотистый вздохнул. Захотелось что-нибудь сломать. Причём срочно. Или указать на дверь в очень и очень грубой форме. Закричать или расплакаться. Но вместо этого он весьма медитативно помешивал молоко с чаем в ковше. — Я пытаюсь быть заботливым и вежливым в твою сторону. Люцифер прикусил губу. — Но не за свой же счёт. — Ты только и делаешь, что всю жизнь заботишься о всех за свой счёт, мой свет, почему и мне нельзя раз на раз продвинуться? — нервно выдал он. — Потому что ты не выдержишь такого напряжения, Михаил, в котором всю жизнь живу я. — И, по-твоему, это правильно тогда, вот так? — Как вот так? — нервно отстукивал пальцами по столу красноволосый. — Да не важно. — в итоге оборвал себя очень и очень резко Михаил. Чрезмерно резко, внутри него явно что-то бурлило и гудело. Просто до какого-то безумия. Он годами об этом молчал. Годами. Не знал как подступиться, как начать эту тему говорить в слух. Все разы, когда он пытался её поднять, заканчивались безумными ссорами, в этих местах Люцифер был бескомпромиссен и не преклонен и потому Михаил отчаился здесь вставлять своё слово когда-либо вообще. Красноволосый сощурился. Он не хотел копаться сейчас в чём-либо. Голова его ужасно кипела, варилась непонятно в чём. Сдавливалась от напряжения, которое он сейчас испытывал и. Люцифер абсолютно не знал как от него наконец-то уже избавиться. Как избавиться от этого страха потерять всё, что он когда-либо вкладывал в своего брата и вот. Его тревожная кульминация практически свершилась — тот был максимально близок к своей смерти как никогда. Ни в одном из вариантов, что продумывал Люцифер этот дурак не был так близок, как был близок конкретно сейчас и. Красноволосый от чего-то постоянно искал во всей этой ситуации виноватых. Тех, за кого можно было бы ухватиться, кого можно было бы наказать, осудить, обругать, на кого можно было бы указать пальцем, чтобы уже свершить это блядское желание правосудия, чтобы наконец-то успокоиться, что все кого когда-либо любил Люцифер — отомщены. Что всё честно Да. Но. Он испытывал небывалую фрустрацию лишь от осознания, что кажется во всей этой ситуации больше некого было наказывать, кроме себя самого. И разве что. Головы самого Вельзевула. Он искал виноватого в Гаврииле, в друзьях своего брата, в Рафаиле, в каждом, пытаясь понять, что привело Вельзевула к такому исходу событий. Но ни к кому нельзя было прикопаться достаточно. Ни к кому. Кроме. Себя. И это выворачивало Люцифера наизнанку. Он снова и снова и опять возвращался в ту ночь, когда выгнал его из своей хаты и задавал вопрос: а не это ли сломало в итоге всю жизнь его брата? Не это ли событие изничтожило его окончательно? А быть может ещё раньше? Быть может Люцифер был недостаточно внимателен с самого детства и. Быть может, если бы он остался тогда или тщательнее за ним следил, быть может всё бы сложилось иначе? Если бы он был ближе, а не прятался извечно за кулисами, избегая с ним всяческих контактов, потому что оказывается сердце его изрезанное всё ещё было способно ужасно пораниться только лишь об дрянной язык его младшего брата. Это всего лишь слова. Мало ли слов Люциферу говорили за жизнь? Что в этом такого? Он ведь столько раз терпел? А чего только стоит Михаил с его истериками? Ну почему он и в тот раз не стерпел? Не выдал ему хотя бы побольше денег? Не нашёл для него жильё, не пристроил его на нормальную работу? Он бы мог. Разве это было не проще простого для Люцифера? Разве то как он был разбит в моменте его оправдывает? Разве это стоит чужой жизни: его искреннее желание аж до тошноты больше не видеть никого в своей блядской заёбанной до изнеможённой усталости жизни? Ах, разве он умеет право требовать тишины? Сука хотя бы пару мгновений тишины в своей голове? Разве это плохо нуждаться в перерыве? В отдыхе? Разве это плохо так сильно жаждать, чтобы все наконец-то заткнулись, что всё на что ты в итоге способен в моменте — это импульсивно взять нож и пойти резать тех из-за кого эта тишина была однажды нарушена? Каждодневно. Тебя ебут в твои блядские уши, глаза и эмоционально каждодневно, и ты думаешь: или ты или они. А бросить трубку не получается. Либо ты, либо они. Вот и всё о чём думал тогда Люцифер, пребывая в состоянии аффекта после ухода Михаила и постоянных тревожных сообщений от Вельзевула. Ещё и работа постоянно поджимала, на которую он не мог не приходить. Несколько смен сразу и одновременно, где со всеми нужно было постоянно говорить. Чесать языком, быть приветливым и улыбаться. Люциферу иногда кажется, что. На самом деле убить он хотел не своих родителей и вообще он не собирался их в общем-то убивать никогда. И что единственный, кому всю свою сука жизнь он реально мечтал заткнуть блядь глотку, но рука у него так и не поднялась, был на самом деле… Он впился руками в волосы и тихо закачал головой. Было ровно от этого осознания. Ровно, наверное. Люцифер не чувствовал ничего. Да. Не было в нём ни одной эмоции по этому поводу. Никакой: кроме дурацких блядских сожалений. Всё это его постоянно каждодневно выматывало всю его жизнь. То количество не прощаемой вины, что он тащил за всех и вся на своих сука плечах. То количество вины, что невозможно было уже никак и никогда искупить: как бы он не старался. Его родители мертвы. И их грехи уже ничем не смыть, как и свои собственные. Вельзевул в больнице на грани сумасшествия и. Только один Люцифер из всех них в итоге более-менее преуспел в жизни. Но. Не за их счёт ли он теперь ей, дьявол, наслаждается? Не за их ли счёт у него всё так получается и фартит? Где он просчитался? Где не досмотрел? Где он мог улучшить? Где он мог спасти их всех? Не из-за него ли отец так в итоге стал отыгрываться на младшем брате? Не из-за него ли мать на столько сошла с ума? Быть может всё пошло по пизде только лишь от одного его существования? Быть может так и должно было случится с самого начала? Что. Они создали того, кто однажды их и убьёт? Причём даже не из желания их убить, а из отчаяния, что «я уже не знаю, что сделать для тебя, Вельзевул, ещё, чтобы ты наконец уже от меня отъебался и был счастлив в этой сука блядь жизни!» — Твой чай. — Очень тактично поставил перед Люцифером чашку Михаэль. Очень тактично, потому что он старался не спрашивать и никак не комментировать чужое состояние, потому что в полном напряжении красноволосый очень сильно не любил, когда ему лезли в душу, только если он сам не открыл на эту тему рот. Поэтому красно-карий метнулся на голубую жидкость в чашке и. Ему впервые стало так мерзопакостно от самого себя. От того, что ему нравится этот напиток, от того, что ему вообще что-либо нравится в этой жизни. От того, что он вообще сука живёт и как-то там ещё радуется, и наслаждается, когда другие так яро страдали за его спиной. Жили в такой неописуемой сука боли, из которой он просто-напросто сбежал. А лучше бы. Лучше бы наверное… сгорел? Заживо. Это по крайней мере было бы честно. А не так подло, как он со всеми ними поступил. Люцифер от чего-то совсем сжался и аж сморщился. С глаз предательски капнуло пару слёз прямо на скатерть и подложку под чай. Он своё состояние сейчас не контролировал. Абсолютно. И страстно желал, чтобы никто его не трогал со всем этим. Не успокаивал и ничего не говорил. Он вообще хотел бы, как и всегда притвориться, что он не чувствует ничего. По этому поводу. Что сердце его дырявое — не способно чувствовать такое. Живущий в извечном долженствовании перед всеми и перед собой, в долгах у которых нет ни срока, ни конца. И так всю жизнь. Может стоило пустить тогда нож себе в сердце, а не… …им? Михаил молча наблюдал за всей этой картиной, как подойти, с какой стороны подлезть — он не ведал. Да и знал: сильно пялить на него тоже было нельзя, Люцифера это ужасно раздражало. Уйти тоже был не вариант. И потому он, взяв чашку в свои руки, очень медленно из неё отпил. Рис варить всё равно ещё полчаса, а курица будет тушиться в соусе ещё минут десять. Время спокойно посидеть ещё у Михаила есть. — Скажи хоть что-нибудь, — в итоге тихо слетело с губ красноволостого. — Относительно чего? — очень аккуратно поинтересовался Михаил. — Всего вот. Этого. Краснозолотистый поджал губы. — Тебе явно плохо, но пока ты вслух не скажешь из-за чего конкретно, я боюсь делать какие-либо предположения за тебя. — Ты и так знаешь из-за чего мне плохо, — ровно высказал это Люцифер, — всегда знаешь. Ты всегда это знаешь, Михаил. — Я не хочу с тобой из-за этого поругаться снова, — медленно выдал он. Медленно и спокойно. — Быть может это то, в чём я сейчас нуждаюсь больше всего на свете, Михаил, поэтому прошу: скажи как есть. — Если ты так в этом сильно нуждаешься, лучше сам скажи как есть. Я не Бог, чтобы решать за тебя, что стоит тебе говорить, а что нет. И не твой личный нож для жертвоприношений. Я устал с тобой играть во все эти игры до бесконечности, Люцифер. Красноволосый вздохнул, всё так же держась руками за голову и опираясь локтями об стол. — Лучше бы просто сказал мне честно, что я тряпка и у меня никогда не получается забить хуй на своего брата, хотя сколько раз ты говорил мне, что я слишком сильно его гиперопекаю. — У тебя были на это причины. — Не оправдывай меня больше, Михаил, перестать, хватит, — дрогнул его голос под конец. Михаил лишь вздохнул на всё это. — Я всю жизнь только и делал, что ругал тебя за это, и ты только и делал, что носился меж двух огней. От чувства вины, что не помогаешь ему, до чувства стыда, что всё-таки изподтишка помогаешь ему за моей спиной. Какой смысл делать тебе ещё больнее? Если ты так сильно нуждаешься в выражении своей любви так: то пожалуйста. Я больше не хочу тебя ранить в этом месте, мой свет. — Ты не ранишь, ты вытаскиваешь меня из этой дряни, направляешь, указываешь на выход… — Если бы я действительно указывал тебе на выход Люцифер, тогда бы ты не буксовал с этим аж 26 лет. Не выплачивал бесконечные кредиты за своих родителей, которые висели даже не на тебе, не организовывал через свои знакомства жизнь своему брату и не следил за его состоянием, держа постоянно руку на пульсе, чтобы никогда перед ним не мелькать, но при этом иметь рядом на созвоне человека, готового его откачать от очередной дряни, которой он закинулся в пьяном угаре. Если бы я действительно указывал тебе рукой на выход, ты бы уже давно выбрался из всего этого. Поэтому, Люцифер, я указывал тебе куда угодно все эти годы, кроме действительно этого самого, прости-господи, выхода. Если не закапывал и не душил тебя с этой темой ещё больше. Можно сказать, что как только я отпустил всё это вы по какой-то причине, через прости-господи Гавриила сошлись вновь. Лицом к лицу. Я думал твоё сталкертво это уже до конца наших с тобой дней и я просто буду с этим жить, как и много ещё с чем в тебе. Я уже смирился, Люцифер, понимаешь? Я уже принял это. Если ты в этой нуждаешься — окей. Какой смысл мне постоянно бить тебе по рукам и доказывать обратное? У меня никогда не было брата, у меня не было таких обстоятельств. Я сужу очень поверхностно. Лучше я тебя поддержу в трудную минуту и буду с тобой столько, сколько ты в этом нуждаешься, чем. Встану на сторону против тебя и твоих чувств. Мне кажется это больше про. Близость, уважение, бережность и любовь, чем то, чем я занимался раньше, моя яркий свет. — Но это не правильно. Это не правильно так жить. Всю жизнь за него. Не правильно. Может если бы я остановился чуть раньше… мы бы оба с ним так вдвоём бы не мучились? — уставился в безмолвном крике на Михаила Люцифер с каким-то абсолютно безумным взглядом. — Если бы я не их, а… его?.. Михаил слегка приоткрыл рот. Что сказать на это он не ведал. Такой, пожалуй, вывод — Люцифер сделал впервые. — И пытался пристроить своих родителей в тюрьму или больницу? — в итоге скептически посмотрел на него Михаил, какую-то радиональность он потерял в этом разговоре вовсе где-то с полчаса назад, если не с момента, когда они сошлись с Люцифером во второй раз. — или, не знаю. Пытался пристроить своих… других братьев и сестёр, которые могли появиться в их же… союзе? Ты не подумал об этом, Люцифер? — сощурился Михаил. — что вся эта русская рулетка не закончилась бы на вас двоих? А я знаю, что у тебя рука бы не поднялась с ними разобраться как-то иначе. Ты вообще не хотел иметь с ними дело до последнего, если бы Вельзевул тебя не душил всё те восемь лет, что мы жили с тобой вместе с пятнадцати, мой свет. И ты разрывался меж нами. Каждый Божий День. Ты совсем забыл об этом, Люцифер? О том, как я смотрел фотографии, слушал и читал за тебя все эти переписки и пересказывал тебе основную суть, потому что ты не выдерживал буквально и пары слов, мой милый. — строго закончил под конец Михаэль. — Может тогда стоило… их всех?.. — И ты бы ещё более усиленно спасал всех бедных и обездоленных, отдавая все свои силы, ресурсы и деньги, чтобы компенсировать вину за убийство того, кого в общем-то ужасно любил всю свою жизнь, но не имел нормальной возможности выразить всё это? — Может я выдумал, что я любил, — возразил он, — нормальные люди так не любят, нормальные разговаривают, проявляют эмоции, а не… — он оборвался причём достаточно очень резко. — Что? Не дарят бесконечное количество материальных подарков и реальных дел, а не пустых слов на ветер? Ты человек материи, Люцифер. Буквально. Ты не любишь зря языком чесать. Любовь твоя — это не часами выслушивать чужое нытьё, а пойти и что-то сделать. Чай заварить, укрыть одеялом, приготовить поесть, подарить… машину в конце-то концов, деньги, что угодно. Ты так всегда выражал любовь, через действия и материю. Получая взамен чувства. Потому что тебе было самому ни холодно, ни жарко от всей это материи. Тебе нравилась реакция на твои подарки, ради этого ты готов был совершать бесконечно количество подвигов и тебе даже не нужна была чужая благодарность, но. Ты крайне не любишь, когда вместо любви ты получаешь постоянно полбу и ещё больше претензий и требований от тех, кого ты любишь и именно это тебя убивает, мой свет, именно это твоя ахилесова пята, твоя галгофа, моя любовь, то из-за чего ты скорее поднимешь нож и закроешься на тысячу тысяч замков, чем пустишь кого-либо так близко вновь. — Тогда может… — он отвёл взгляд снова очень и очень резко, будто бы на него снизошло великое осознание, — вся проблема во мне самом? И тот, кого следовало на самом деле… может если бы мне хватило сил и желания… если бы я просто… отдал бы свою жизнь за всех них? Взял все бы их грехи на себя и. Искренне и честно умер? Очистил бы их досье? Освободил бы от той ноши, что они несли… — Ты и так уже это всё сделал, Люцифер. Много и много раз. Ты тащил очень много на своих плечах за них и как? Поменялось ли что-нибудь за те восемь лет, что ты отсутствовал? Изменилось ли хоть что-нибудь? Стало ли легче от этого, Люцифер, от того, какую ответственность ты взвалил на себя с самого сука детства? Красноволосый вздохнул. Он не знал ответа на этот вопрос. Точнее он маячил прямо перед его носом. Красными буквами вырисовывал то злополучное слово, от которого Люцифер бегал и уклонялся всю свою сука жизнь. Он не хотел видеть настоящей правды. Видеть, что на самом деле просто напросто заигрался в… Господа Бога. Но от этого легче не стало ни им, ни ему самому. Потому что он действительно своей помощью всё бесконечно портил. Куда бы не лез и за что бы не брался — вся его помощь была бесконечно дырявая и кривая. За которую не то, что «спасибо» никогда не скажут, ещё и однажды хорошенько так обматерят и возненавидят до самого естества. Всех он только и делал, что с самого своего Зарождения душил. Безбожно душил своим милосердием, своей псевдодобротой. Своей любовью блядской душил. Лучше бы он нахуй никого и никогда блядь не любил. Чем так. Лучше бы резал, душил и убивал. Без чувств. Ровно. Спокойно. Чем так. Чем любить так. А потом быть ещё и обоссаным за свою любовь, с бесконечными обвинениями в его адрес, что он лгун, бесчестен и вообще не искреннен. Честностью в его движениях и решениях и не пахло. Только и делал, что всё это время думал лишь о себе. Чёртов эгоист, ублажает своё эго всеми этими попытками спасти всех и вся, чёртов спасатель, никто не просил его сочувствовать и проживать все эмоции вместе с ними. Зачем ты столько чувствуешь, нахрена? Мы не просили тебя об этом, отъебись уже пожалуйста от нас со своей любовью и помощью, помогай и люби кого-нибудь блядь другого. Всё что ты выражаешь иллюзия, знаешь, Люцифер, просто спасибо за то, каким ты притворялся, спасибо тебе за то, каким ты был тогда, пока потокал всем нашим желаниям, но вот эта твоя двуличность, ах, Люцифер. Настоящий ты никогда и никому не будешь нужен, со своей бесконечной сука ненавистью ко всем нам и зажёванными эмоциями до самого естества, это не любовь. Это ложь, ты лгун, наглый лгун, ты никого не любил на самом деле из нас, ты притворялся, что ты любишь, потому что нормальный человек будет говорить прямо, а не подавлять себя аж настолько, что твоя любовь однажды превратиться блядь в ненависть. И потому ты лжец, грязный лжец, зачем ты лжёшь сам себе, что когда-либо из нас всех любил? Если лишь тешил своё самолюбие и пытался нас всех приручить с помощью своего ПОДАВЛЕНИЯ? — Ты бы хотел, чтобы я срывался на тебе, Михаил, да? Чтобы я кричал как резанный? Чтобы я больше не подбирал слова, которые не ранили бы тебя, ты хотел бы, чтобы я так с тобой общался, да? Тогда бы это было бы честно открыто и искренне? Тогда бы можно было бы сказать, что я тебя люблю, а не ублажаю своё дрянное сука мать его эго? — дрожащими губами произнёс он, — Такой честности вы все от меня хотели бы, да? Обмудки. Чтобы я доставал свой нож или пистолет и сразу стрелял в упор? Тогда — это честно? Так нужно общаться с теми, кого любишь? Сразу резать горло и вонзать нож в лёгкие? Такого вы хотите видеть меня? Таким я должен быть, чтобы вы увидели во мне искренность и открытость, чтобы наконец-то перестали считать ебанной терпилой и тряпкой, да?! Михаил снова весьма шокированно приоткрыл рот. Надо было как-то смягчать ситуацию, но он понятия не имел как. Обычно Люцифер был тем, кто смягчал ситуации в их взаимодействии, Михаил скорее натачивал ножи. — Нет. Я бы не хотел, чтобы ты на мне срывался, Люцифер, — ответил он честно, — и. Мне очень стыдно, когда это делаю я. Правда как правило после, но… нет, мне не стало бы легче, если бы ты стал говорить в открытую как есть. Потому что наверное. Наверное… — он вздохнул, — это очень ценно то, с какой бережностью ты всю жизнь со мной… обращаешься. На самом деле я. Только сейчас задумался насколько я это… не ценил в тебе. И вместо того, чтобы дать место твоим эмоциям только и делал, что поприкал тебя по поводу и без, что ты не можешь сказать как есть. Но как ты можешь сказать как есть, если главный скандалист у нас в отношениях это я. А ты буквально. Ну. Не выдерживаешь меня и свои срывы за раз. Мне иногда кажется, что я не знаю. Истерю за нас двоих. Вместо того, чтобы отстать уже наконец от тебя и дать пространство. Нет, мне не стало бы легче, если бы ты не контролировал себя. Мне скорее стоит поучится такой выдержки как у тебя и бережности по отношению друг к другу. И мне жаль, что ты себя так часто подавляешь из-за меня, потому что я, кажется, не выдерживаю практически ничего в свою сторону. Даже маленького «знаешь ты не прав, Михаил». У меня сразу начинается какая-то. Злость? Фрустрация? Ненависть ли? В общем с этим. Трудновато. Но. Видимо мне уже пора здесь научиться справляться самому, мой свет. Иначе первый, кого мы видимо реально уже похороним — будешь ты сам. А я. Не хотел бы такого исхода. Я не хотел бы тебя терять, Люцифер. Красноволосый сидел сейчас в полнейшем замешательстве, что на это всё ответить — он не ведал. В голове его по ощущению взорвалась сверхновая. Что делать дальше он не имел ни малейшего представления, как успокоить себя тоже. Тут то Михаил наконец-то вспомнил про плиту и подорвался в сторону курицы, чтобы наконец-то её отключить. Затем проверил рис, перемешал и чуть убавил огонь, после чего плюхнулся обратно на своё место. — Когда он написал мне я… — взгляд Люцифера бегал от прозрачной чашки до подставки на ней с улыбающимся цветком ромашки и к квадратикам ярко-малинового цвета, выступающим на скатерти. — валялся в жутчайшей лихорадке день третий подряд. Ни одно обезболивающее или жаропонижающее мне не помогало. Я будто бы горел заживо. Или варился. Каждую мышцу мне сдавливало и ломило. Я думал. Наверное. Так я и умру. В этой затхлой квартире. Один. И лучше бы, я не знаю. Так и случилось, чем то, до чего я додумался в состоянии какого эпилептического припадка. — он вздохнул. — Надо было просто позвонить тебе. Хотя бы попробовать. Попытаться. Надо было бы. Надо было бы. Надо было бы пересилить себя и просто… — Я сказал тебе, что лучше бы ты сдох, чем лгал мне столько лет. Куда бы ты позвонил? Кому, Люцифер?.. Красноволосый смаргнул пару слёз. — Точно, — нервно и горестно рассмеялся он, — я совсем забыл какой же мразью ты бываешь иногда, Михаил. А после ещё минут десять он тихо смеялся сам себе под нос, пока по щекам катились слёзы. От того безумного и неподъемного чувства, что он сейчас испытывал. Выбор, в котором у него не было выбора. А если и был то. Не для Люцифера. Люцифер бы такой не нашёл. Любой другой на его месте вероятнее всего справился бы намного лучше. Нашёл бы лазейку. Но только не… красноволосый. Как бы он не старался. Как бы не пытался быть приветливым, нежным, понимающим и любящим, всё чего он добился это — агонии под самый конец. Настолько нереалистично скручивающей его до самого естества, что кажется действительно единственное из всех обезболивающих было это. Вырезать чьё-то сердце. Выбор без выбора, за который куда бы Люцифер не шёл, он до сих пор себя гнобит. Он до сих пор возвращается туда и пытается найти решение. Другое. Получше. Чтобы ткнуть уже себе в нос окончательно, мол смотри, видишь. Ты ошибся. Был выход, а ты его не нашёл. Выход был. Был. А ты как обычно ходил кругами вокруг своего блядского стола в голове и так его сука и не нашёл, так и не нашёл, гнида. Всё потому что ты маньяк, которому нравится убивать, перестань прикидываться, что тебе это не нравится, ты всегда их всех хотел убить с самого своего Зарождения, ты просто сломанный. Какая любовь? Какие чувства? Ты просто придумал себе оправдание, почему тебе можно так поступать с другими. Вот и всё. Не справился. Тряпка. Мудло. Слабак. Жалкий кусок дерьма ты, Люцифер, не способный в критической ситуации даже справится со своими эмоциями. Там, где нужна хладнокровность, ты просто поступил как все: избавился от проблемы, а не решил её. Вот поэтому ты и живёшь в этом сраном чернушном подвале в своей голове и никогда больше не видишь свет. Никогда. Потому что такие как ты этого света не будут достойны НИКОГДА. И ещё где-то полчаса он тихо плакал наедине с собой, уставившись просто в абсолютную пустоту. Не было его здесь, не хотел он больше ни с кем разговаривать и ни с кем взаимодействовать. Он оторвал одну руку от своего лица и положил её осторожно на стол, сжав в кулак. — Иногда мне кажется, что я ненавижу вашего сранного Бога лишь потому, что когда мне было больнее всех, всё что этот гандон сука выдумал: это выебать мне мозги через вас! — он поджал губы, — Это у меня ощущение всю жизнь, что меня только и делают, что все подряд ебут и насилуют. Просто блядь все. От отца и матери до блядь всех вас. И. Если мучения Вельзевула закончились со смертью отца, мои блядь нахуй по ощущению, не заканчивались никогда! — надрывно и отчаянно выдал он. — Что я блядь такого сделал вам всем? Просто блядь что? За что вы так со мной? Почему из всех я? Ради чего? Почему вы просто все не можете меня оставить в покое? Что мне сделать, чтобы вы все наконец-то уже заткнулись и перестали постоянно с меня ТАК НЕ ПОМЕРНО МНОГО ТРЕБОВАТЬ И ПРОСИТЬ?! ЧТО Я СДЕЛАЛ НЕ ТАК?! ГДЕ Я БЫЛ НЕ ПРАВ?! ЧТО В МОИХ СЛОВАХ БЫЛО НЕ ПОНЯТНОГО?! ПОЧЕМУ НИКТО И НИКОГДА НЕ СЛУШАЕТ МЕНЯ ИЗ ВАС?! ЧТОЛЫ Я НЕ ГОВОРИЛ: ПРОСТО БЛЯДЬ… ПОЧЕМУ?! В сердцах произнёс он это и кажется поплыл от своего сумасшествия окончательно. Или это было не сумасшествие и он впервые видел ровно и ясно. И мысли как будто бы были чище. И хотелось что-то сделать. Разломать ли. Сожрать ли. Изрезать ли. Закричать ли. Рука. Коснулась очень мягко его руки и он взглянул красно-карим вывернутым наизнанку взглядом в голубой, который смотрел на него ровно. — Люцифер, прости. — Михаил сглотнул и продолжал смотреть прямо в самую его суть, — что был слишком зациклен на себе, чтобы понять, какую непомерную ношу ты несёшь на своих плечах и. Что в трудную минуту вместо понимания я. Просто оставил тебя там. В аду. Наедине со всем этим. Прости меня за это. Что. Я бросил тебя там. Это то, о чём я сожалею до сих пор и. Чувствую себя ужасно перед тобой виноватым. — вздохнул он, по щекам стекло пару слёз, Михаил завёл руку глубже, чужая ладонь расслаблялась от его касаний. И медленно, но верно выходила из того состояния напряжения и давления, что испытывал сейчас всем своим естеством красноволосый. — Прости, что. Оставил тебя со всем вот этим вот. Что ни разу за те восемь лет, что мы были вместе я не задумался о цене, которую ты заплатил, чтобы я чувствовал себя хорошо. И что всё это ты делал не из любви к себе. А только лишь из. Искренней любви ко мне. А я. — он ухмыльнулся сам себе, — я так и не научился, Люцифер, любить кого-то в этом мире, кроме самого себя. Красно-карий смотрел на него ещё какое-то время в каком-то абсолютно эфемерном затуманенном состоянии, затем взгляд его метнулся на руку. Люцифер смаргнул пару слёз и чётко произнёс: — У меня ужасно болит голова. Михаил завёл вторую руку к его раскулаченной и внимательно всмотрелся в чужое лицо. — Тебя не тошнит?.. — Просто болит. Очень. — смиренно и устало произнёс он, опустив вторую руку с головы. Брови его были чрезмерно нахмуренны, пребывая в явном сопротивлении к тому давлению, что испытывала его голова сейчас. — Хочешь есть? — Нет. Ничего не хочу. Вообще. Михаил очень осторожно гладил его по руке. — Принести тебе таблетку?.. — Мне они уже давно от такого не помогают, — поджал он губы. — Но если намочить тебе то чёрное махровое полотенце холодной водой и положить тебе на голову в горизонтальном положении, то тебе время от времени становилось чуть получше, — мягко произнёс это Михаил, с какой-то явной надежной в голосе. — Оно тяжёлое и слишком давит мне на лоб. — В любом случае, когда тебе плохо лучше всё равно положить тебя в горизонтальное положение, Люцифер. И желательно выключить лишний свет. — Я и так всю жизнь живу без света, куда уж ещё… — иронично усмехнулся он. — Тогда могу просто посидеть здесь рядом с тобой, пока тебе не станет получше. — Долго придётся ждать, Михаэль, — дёрнулся у него чуть угол рта. — Ну если уж слишком долго: я позвоню Энтони и спрошу, что мне делать с твоей головой, чтобы тебе полегчало. — Вечно ты ему звонишь по поводу и без. — Ну Рафаила ты на дух не переносишь в некоторых вопросах, а из ближайшего знакомого круга доверенных врачей остаётся только лишь Кроули, мой свет. Люцифер снова цокнул. — Может если я поем, мне полегчает?.. — Поешь. Не обязательно много. Хотя бы. Чуть-чуть. — Положи мне что-нибудь, — стал рукой масировать самое больнючее место у себя в районе лба над правой бровью Люцифер. Левая сторона у него просто трещала, сдавливала и стреляла. Михаил осторожно отпустил его вторую руку и разложил чёрным рис им обоим по тарелкам, полил соусом карри, нарезал курочку, добавил вымоченные в яблочном уксусе и кориандре шампиньоны с петрушкой. — Держи, мой свет, — осторожно положил он тарелку, вилку и ложку перед ним и сел рядом. Люцифер устало, хмурясь, погреб немного риса с соусом и медленно медитативно стал это всё пережёвывать. Вкус его заметно отрезвлял, правда боль никуда не уходила. Она ныла, как бывало ныли в его присутствии все те, кого психика Люцифера попросту никогда не выдерживала и он всеми силами пытался от всех них защититься, чтобы никто его больше и никогда не ебал своими сука чувствами. Не повышал на него голос, не выходил на истерику. А разговаривал. Ровно, тихо, спокойно. Ну разве он так много просил от мира Господи боже блядь, так сука много, так… Он вздохнул и стал безразлично пережёвывать курицу меж зубов. Вкуса она ему сейчас не придавала, зато можно было отвлечься. Ох сука хотя бы на пищу во рту можно было отвлечься. А потом на грибочки наколотые на вилку. На петрушку. Снова на рис. И так пока блюдо его не кончилось. Он снова вздохнул. Голова его не отпускала, но появилось наконец-то хоть какое-то чувство сытости или Люциферу это сейчас только так казалось? Он встал, слегка пошатнулся, в глазах на мгновение потемнело, слабость напала на него из-за угла, тело скрутило чем-то непомерно болезненным, выворачивая каждый его сустав. Он шмыгнул носом. — Холодно просто до ужаса. Здесь, — тихо произнёс он. Михаил аж нахмурился от его изречений. — Даже мне сейчас жарко, Люцифер. Красноволосый ухмыльнулся и покачал головой. — Помоги мне добраться до постели, я больше ничего не могу, мой ясный свет.

***

Михаил, хорошенько вцепившись в чужой бок, преимущественно тащил на себе Люцифера в сторону спальни. Он очень осторожно уложил его горячее тело на постель и рукой ощупал его раскаленный лоб. Комментировать краснозолотистый это не стал. Просто молча притащил градусник, намочил уже наконец-то холодной водой это чёрное махровое полотенце и положил на чужой лоб. Через пару мгновений градусник пропищал и, Михаил, очень внимательно всмотревшись в цифры, вздохнул. — Сколько? — тихо произнёс это Люцифер в полутемноте. Здесь была включена только настольная лампа. — Скажи, насколько важно для тебя завтрашнее собрание?.. Люцифер поджал губы. — Очень важно, Михаил, мы подготавливались к этому последние несколько месяцев. Это можно сказать финал всего того, что мы должны сделать. Самая важная миссия из всех возможных. — Даже если ты можешь умереть там от своего собственного самочувствия? — Цифру скажи уже наконец. — устало затребовал он. — Тридцать девять и восемь. Люцифер поджал губы. — Давай сюда жаропонижающее. — А если поднимется обратно, всё равно пойдёшь в первых рядах?.. — Я не могу не пойти завтра, это важно. Ты сам с воспалением лёгких таскался на свои заседания. — И тоже выслушивал кучу возмущения в свой адрес с твоей стороны… — Если ты что-то решил: с тобой бесполезно спорить. Михаил вздохнул. — Но если вдруг тебя бы мог кто-то заменить… — Некому. Краснозолотистый поджал губы. — Но тогда отдохни хотя бы сейчас, — смиренно произнёс это Михаил. — И всё? Даже мозги мне дальше полоскать не будешь? — Ты и так их уже настолько заполоскал сам себе, что мне остаётся разве что выжимать их содержимое и развешивать на сушилке, — хмыкнул Михаэль. — Если моё присутствие поможет тебе прийти в себя всего за одну ночь и каким-то чудодейственным способом выздороветь — тогда я буду с тобой столько, сколько смогу, мой свет, если завтрашний день для тебя действительно настолько важен. Люцифер поджал губы, холодная вода так приятно стекла с полотенца ему на волосы назад. — Думаешь у меня получится и я не буду в настолько критическом состоянии, что уходя: ты будешь очень осуждающе на меня смотреть? — Мой свет, если единственное, что заставляет тебя задуматься о правильности твоих решений — это мой осуждающий взгляд, то где же тогда твой собственный авторитет? Если нет других причин оставаться, значит ты считаешь, что это твоя норма, Люцифер. А если это твоя норма я больше не буду тебе со всем этим лезть, какой мне смысл жить за тебя твою жизнь? Мне бы со своей уже бы разобраться в конце концов. — Даже если я умру от этого ты всё равно меня отпустишь? — Если твоя смерть зависит только лишь от того, что я где-то не досмотрел за тобой, то я отказываюсь так жить с тобой впринципе. Я не твой Бог, Люцифер. И никто не твой Бог. Ты сам решаешь, когда тебе жить, а когда умереть и. Каким способом. Я не несу за это ответственность больше, но я могу мягко намекнуть тебе, мой свет, что я очень обеспокоен твоим состоянием и очень сильно буду горевать, если с тобой что-то случится, потому что ты для меня важен. Но жить за тебя я больше не собираюсь. — Но при этом то, что я делаю ты считаешь не правильным? — Я уже никак не считаю. Если ты способен стоять и адекватно разговаривать с таком температурой и у тебя до сих пор не поплыл разум, значит. Если тебе действительно завтра нужно там быть в любом состоянии — ты там будешь и на это не повлияет, мой ясный свет, ничто. — Раньше ты бы спорил со мной по паре часов, пока я не сдамся или не упрусь в стену окончательно. — Раньше я и целовать тебе себя запрещал и что с того? Что не жить теперь что ли, я не понимаю? — Нет, я просто привык к другим правилам, мой свет. Михаил вздохнул, осторожно поправил чуть сползшее полотенце у него на лбу и укутал более тщательно одеялом. — А я отвык уже постоянно их диктовать и постоянно за ними следить. Может. Устроим как-нибудь консилиум или что там правильнее? Сядем друг напротив друга и обсудим, что у нас в отношениях до сих пор работает, а что больше нет и. Спишем со счетов? Ты ведь не камень, Люцифер, ты живой. Мысли в тебе постоянно меняются, чувствуешь ты разное. Одно и тоже надоедает. В том смысле, если. Оно ну совсем уж не видоизменяется, иначе ты бы не выставлял мне условия в двадцать семь лет, а сразу бы сказал: «давай снова жить вместе». — Да там и условий то почти не было, Михаэль, — хмыкнул осторожно Люцифер. — Ну почему же. Были и вполне себе весомые, мой свет. Лет в пятнадцать ты был согласен на всё, только лишь бы вместе. Красноволосый вздохнул. — Есть там что-нибудь ещё сверху? А то знобит просто жутчайше. Михаил встал, загрёб оставшееся одеяло на Люцифера, достал плед, укрыл его им и после наконец-то отправился за аптечкой. — Держи. Пей. — Это же не твои любимые? — Мои любимые ты все выбросил или спрятал, так что к счастью или к сожалению — это всего лишь жаропонижающее. — Злишься на меня за это?.. — чуть привстал Люцифер и взял стакан с водой из рук Михаила, полотенце сползло на нос. — Я могу всегда купить ещё. Так ли это важно. С такими связями как у тебя, я бы мог вместо всего этого курить что покрепче или класть что под язык намного веселее. — Ты, конечно, эмоционально не стабильный, но не наркоман, мой ясный свет. — Проглотил он таблетку и лёг обратно, Михаил тем временем сходил в ванную и снова намочил полотенце, осторожно вернув то на лоб. — Знаешь. Когда всё доступно уже не так и интересно, — пожал он плечами. — М-м-м, вот как? То есть, если бы я чисто гипотетически был бы категорически против, ты бы стал такое употреблять? — Не знаю, с таблетками было весело, я хоть узнал таким образом, что оказывается ты не ненавидишь мои истерики. — Лучше твои истерики, чем отлёт сознания и полное сумасшествие, Михаил. — Но в итоге, мне кажется, и то и то тебя ранит, Люцифер. Мужчина вздохнул. — Дозированно нет, если это ты. Но я категорически против любых психотропных веществ в твою сторону. Не серчай. Остановимся на алкоголе. Но прошу, не лезь туда, мой ясный свет, я видел, что они делают с тобой и тебе реально не становится лучше. А никому из «врачей» и прочих «мозгоправов» ты не доверяешь, поэтому найди другой более доступный способ. Конечно, я могу тоже здесь перестать тебя контролировать и сказать «ешь сколько хочешь, пей сколько влезет» и оставить тебя со всем этим, потому что я не могу на это смотреть. Я не могу смотреть на то, как ты убиваешь себя, Михаил. Я никогда не мог на это смотреть. Это для меня хуже… пытки. Даже голова болит сейчас не так, как-то, что я испытываю, когда вижу тебя в подавленных состояниях. Может кому-то и помогает и жизнь их становится лучше, но. Тогда можно, пожалуйста, не при мне? Мне больно от всего этого, Михаэль. — Я уже давно их не пью, — поджал губки голубоглазый. — Полгода назад было последний раз. Не так уж и давно, мой ясный свет. — Извини, что я делаю тебе больно этим. Я искал компромисс. Я не хотел ранить тебя своими эмоциями, но они так сильно ранили меня, что мне пришлось найти временное обезболивающее, а затем я просто. Подумал. Почему бы просто не жить так всегда? Всем же от этого хорошо, — он усмехнулся. — Я хотел бы быть проще, но у меня не получается, мой свет. — Мне не надо проще, мне нравится с тобой таким, какой ты есть. Вот и. Всё. За все эти пятнадцать лет я ни разу не пожалел, что позволил себе попробовать с тобой ещё раз. Ни разу, Михаил. По сравнению с тобой — всё Ад и только здесь более-менее я наконец-то живу. Не всё идеально, но не так уж и плохо. Ты часто поднимаешь панику как всё ужасно, не исправимо и криво, но поверь мне, я знаю, что такое, когда действительно выхода нет и остаётся только стреляться в башку. — Но ведь я и был тем, кто довёл тебя до таких состояний, Люцифер. Красноволосый улыбнулся. — Нет, мой свет, нет. Можно ещё похуже примерно… в триста раз. Без возможности вообще куда-либо выйти. Без компромиссов, переговоров. Просто либо так, либо никак. Без возможности сделать выбор. Намного хуже… намного… — прошептал он последние слова. Михаил поджал губы. — Как ты, мой свет? — Так же, но говорить как будто бы стало проще, ничто лишний раз не раздражает. Мужчина слегка облизал свои губы. — Во сколько тебе завтра вставать?.. — Ты ведь знаешь, что в шесть утра, сам ведь меня дёрнул из больницы из-за этого. — Уснуть сможешь хотя бы сегодня?.. — Как будто бы это зависит от меня, мой свет. — устало и весьма изнеможённо произнёс это Люцифер. — Наверное сна ни в одном глазу? — мягко улыбнулся Михаил, — и тревога бьёт до самого Естества? — А как иначе? — горько усмехнулся красноволосый. — Ну что ж. Посижу с тобой, пока ты не уснёшь, если ты, конечно, не против. Люцифер молчал какое-то время. — Я хочу тишины, Михаил, понимаешь? — Могу оставить тебя и… пойти убраться на кухне? Или молча полежать рядом? Хочу позаботиться о тебе, мой свет, если позволишь. У красноволосого в ушах стоял гул, как не иначе какой-то космический, он поджал губы и устало произнёс: — Иди, только ненадолго. Ладно? — У тебя правда только голова болит? — с прищуром поинтересовался Михаил. — Да, — твёрдо ответил он. Душевную боль — болью Люцифер и не считал вовсе. Болью Люцифер называл только то, что он мог количественно и качественно измерить и пощупать. Боль в его душе была не измерима. Разве что в районе сердце ужасно горело и горло сдавливало во всех местах комом невыраженных чувств и эмоций. А суставы, кажется, всё-таки скручивало от чрезмерной температуры, а вовсе не от ощущения заломать себе руки и ноги одновременно, а после пустить себе пулю в висок, чтобы просто наконец-то уже свободнее задышать или как минимум облегчённо выдохнуть. Эту чёртову сука жизнь, что трахала безбожно Люцифера. Нещадно насиловала во все щели подряд, а он только рот успевал чуть приоткрывать и тут же глотать — солёную — от всех подряд. Брата ли, отца ли, своего мужика, друзей ли, родственников, сотрудников. Самого себя. Всех. Все приложили в его жизни руки к его душе и… душили, душили и душили, пока не кончился окончательно воздух и желание когда-либо вдохнуть по-настоящему. А не так. Шаг в право, шаг в лево — расстрел. Колоссальная ответственность лежала на плечах Люцифера практически с самого его рождения за всех и вся, а он будто бы сам того не ведая: поливал на свою раскалённую сковороду всё больше и больше масла, не обращая внимание на то, что еда на ней уже давным-давно горит, и он в общем-то со всего этого не получает ничего, кроме колоссального бесконечно давящего на него напряжения. Скорби всего мира. Боли, что не проходила как бы он ту у других не затыкал, не решал, не пытался заботиться о всех и вся и не замечал, как его собственный голос однажды затерялся и исчез среди всего этого дерьма. Третьей мировой в его голове как не иначе. Временами он думал после каждой очередной ссоры между ним и Михаилом, или поступка, что вытворял Вельзевул: а разве так плохо, если он погибнет на задании? Разве так плохо если не вернётся домой назад? Если не найдёт сегодня кусок хлеба, деньги, чтобы существовать, силы, чтобы закончить и довести начатое до конца. Разве так плохо? Кто будет по нему скорбеть? И по нему ли будет? А не по тому, что он делал для всех них вместе взятых? Что изменится, если его не станет? Просто блядь что? Так ли Михаилу трудно найти для него замену? Так ли Вельзевул нуждался в нём всё это время, как утверждал ранее? Да и вряд ли он в курсе, сколько раз Люцифер вытаскивал его с того света. Да и Михаил не помнит. Михаил тоже забыл, сколько раз на пульсе за него держал руку красноволосый. Сколько раз он его спасал. Их двоих спасал. Бесконечно из Ада в Ад. Его вот только по ощущению всё никак и никто не способен спасти отсюда, как бы он не старался: выхода нет. Или он остановится, но тогда они все погибнут или он сам умрёт за все их извечные чёртовы блядь грехи. И почему нет мира, где они просто блядь счастливы и ему не надо, не надо блядь за всех них сука суетиться, потому что Господи боже блядь, Дьявол, как же он от всего этого просто устал. Истёрся, от всех этих бесконечных исходов в никуда. От постоянных звонков, задач, которые нужно решать в моменте и. Если отвлечёшься хоть на секунду, то… Короткое замыкание. Импульс. И. Будет конец. И если не всего, то мира, в котором жил Люцифер — точно. А он не хочет снова это переживать: он не хочет видеть Армагеддон опять. Он уже столько раз его видел и на яву и во снах, и в своих мыслях. Столько раз пытался ему противится, искать решения, какие-то способы всё переиграть заново, что просто однажды сошёл с ума. Сошёл с ума окончательно и. Лежал в этой самой точке здесь в лихорадке собственного саморазрушения. Если бы можно было спалить свой разум сейчас окончательно: Люцифер без промедления это бы сделал. Отказался от своей головы. Чтобы та не думала. А может даже не чувствовала. Не тревожилась за всё и вся. Не привязывалась. Не держала всех на привязи. Он бы нашёл решение. Нашёл. Он бы пришёл бы уже к тому, что его этого самого решения, прости-господи, просто нет. Выхода из той ситуации, что Люцифер пытался найти всю свою блядскую жизнь — просто нет. Его нет, и он напрасно столько бился, сражался, спорил и дрался со всеми подряд, потому что в итоге спустя всё это блядско-божественное время, он хочет теперь только и только одного: своей заслуженной сука смерти. Отключите его уже от этой сумасшедшей реальности. Он не справился, он не смог изменить этот мир, и. Более того, он даже не смог изменить самого себя, что уж говорить обо всех остальных? Что ему уже желать, кроме как прикрыть глаза уже окончательно и завтра… …завтра просто уже не проснуться. Никогда. — А выглядишь так, будто бы умираешь, виду только не подаёшь, слишком гордый для этого, — улыбнулся слегка Михаил, осторожно разгладив складочки у кусочка одеяла, сидя на постели. — Тебе только так, кажется, мой сладкий, — дрожащими губами произнёс это Люцифер. — Не бось лежишь и молишься, чтобы тебя поскорее забрали с этой бренной земли, чтобы ты так сильно не мучался. — Не было никогда такого ни разу! — аж вспылил он. — Мой яркий солнечный луч, ты угасаешь, и я это ясно вижу. В последнее время всё больше и больше. Я за тебя беспокоюсь. У тебя очень давно не было такой высокой температуры, если, конечно, ты её от меня не утаивал… как бывало раз на раз с твоими… ранениями. Или с тем отравлением, когда ты стойко уверял, что не голоден, а на деле тебя до этого весь день полоскало и даже поднялась температура до тридцати восьми… — Михаил поджал губы, — мне страшно тебя потерять. Не из-за всех этих вещей даже, а из-за того, что кажется, я. Совсем не внушаю тебе доверия, я не являюсь местом твоего отдыха, местом восстановления и восполнения силы, местом, где просто можно расслабиться, будто бы руки мои тебе, и взгляд и касания не приносят ничего кроме каждодневного напряжения и вымученной улыбки на пол рта о том, что всё просто хорошо, отлично и замечательно. Я не собираюсь тебя ругать за то, что ты устал, или не выдерживаешь или дотерпел до последнего, а потом у тебя. Какой-нибудь там голодный обморок вдруг случайно или как помню однажды ты ударился рукой и игнорировал до последнего, а это был перелом со смещением. Я. Наверное был слишком строг с тобой? Или чрезмерно навязчив? Я хотел, чтобы ты был здоров и хорошо себя чувствовал, но в итоге я видимо должен смириться, что у тебя абсолютно другие ценности в мире, однако это не значит, что я могу молча смотреть как ты себя убиваешь, Люцифер. Мне тоже от этого больно, чтоб ты знал. Осуждать больше не буду, оправдывать тоже. Я и сам если упёрся в то, что я самый непобедимый и сильный, то. Меня только к стулу и можно привязать, чтобы я успокоился или дать раскидать вещи, поломать что-нибудь. Меня не развернуть. Тебя. Полагаю. Тоже. Не понял Михаил, зачем вообще начал весь этот разговор. И зачем они вообще мусолят каждый раз одно и тоже по кругу, раньше они только и могли, что тыкать пальцами друг в друга, а сейчас… Сейчас хотелось найти ту самую точку конвергенции. Место, где все временные линии перекручивались и смещались в одну искомую не похожие на другие — точку и. Выбрать своё будущее самостоятельно. Разорвать этот порочный роковой круг, выйти из спирали времени, на линию. Ровную аккуратную, которая резко вдруг начинала идти зигзагами, а затем петлями, а затем цветами. Словно её рисовал неотрывно от листа вселенной ребёнок в своих руках держа огромный космический карандаш. И этим ребёнком сейчас был… …сам Михаил. — Если я не буду сильным здесь. Это разрушит тебя. А я не хочу разрушать тебя, Михаэль. — А может это то самое место, где я действительно должен быть для тебя сильным, Люцифер? А не там, где постоянно с тобой соревнуюсь и не даюсь в твои руки, в твои ласки, в твою любовь? Может именно здесь я и должен быть сильным? Заботливым и нежным, достаточно сильным, чтобы быть рядом в трудную минуту и поддерживать тебя, мой свет? А когда я сломан и больше не способен дальше идти, ты будешь достаточно сильным, чтобы мы продолжили этот путь вместе. А не в те моменты, когда сила только лишь нас ранит и разбивает? Особенно того, кто так искренне пытается нам помочь? Зачем это коллективное самоубийство, Люцифер? Это самоуничтожение, что затрагивает обоих? Разве это не приносит ещё больше боли, когда ты ругаешь себя за эту самую боль, игнорируешь и не позволяешь этим частям себя получить милосердие, Люцифер? Красноволосый скривил губы. — Я так не могу, Михаэль, я не мыслю, как ты. Рационально. Я другой. Я не могу через ум. Только лишь. Через инстинкты, импульсы, предчувствия. И. Мне не внушает доверие впускать кого-либо в свои состояния, даже самого себя. Меня просто бесит, что я не могу как все закидаться больше таблетками и не париться по жизни, меня бесит, что я не могу поддаться своей инфантильности. Что я не могу нахуяриться наркотой до посинения и пропасть, потому что мне буквально нигде, абсолютно нигде нельзя проебаться. Любая ошибка в моём случае — безумно фатальная, мой свет. Я несу ответственность за реальных людей, тысячи смертей на моей душе и ещё тысячи будут. Моя компания целиком и полностью зависит от меня, я не могу выпасть даже на день, я не могу отпустить контроль. Над тобой ли, над братом, как бы не желал и не мечтал, мой свет. В глубине души иногда я мечтаю, чтобы все наконец-то уже сдохли и быть может тогда, оставшись один, я бы смог расслабиться и не думать, что теперь я могу потерять хоть кого-то, когда как я потерял уже всё окончательно. А себе я не очень был нужен. И, наверное, тогда бы я успокоился. Но и одновременно потерял весь смысл своей жизни, всё то, за что боролся и ради чего. Свой покой на сердце, каким бы он вымученным для меня не был. Я не могу так, Михаэль, понимаешь? Я не могу. И ты это знаешь, ты знаешь как мне тяжело с тем, что у меня есть, но ещё тяжелее мне будет отказаться от всего этого, мой свет, даже валяться сейчас в горячке всё ещё не так тяжело, как совершить такой важный выбор в моей жизни, потому что я убеждён: выбора у меня нет и не было никогда. Так просто сталось, закрутилось и вот я здесь. Поною пару мгновений и. Снова на передовую, там не так скверно, как со своими извечно задушенными голосами в голове. Михаил вздохнул, нежно провёл рукой по одеялу сверху его тела. И задумчиво спросил. — Тогда быть может, хочешь чая? С малиной? И мёдом. Лимончика добавлю. Я помню тебе всегда становилось от этого легче. По крайней мере, ты очень яро верил, что только этот эликсир и способен тебя вылечить от всех невзгод, — хмыкнул Михаэль. Люцифер мялся какое-то время. — Ну принеси. Так и быть. Только. Сильно не торопись. — Хорошо, любовь моя, вернусь так скоро как сразу, — поднялся он с постели и отправился на кухню. На душе его терзало беспокойство, но что он мог сделать сейчас? В сущности, ничего такого, но. Он достал телефон и чирканул небольшую смс-ку на конкретный номер и, хмурясь, пошёл ставить чайник. Всё то время, что тот грелся — Михаил доставал нужные ингредиенты: мед, малину, чёрный чай с солёной карамелью и лимон. В голове его крутилась одна и та же сцена: вот он заваривает чай, заходит с ним в комнату, а Люцифер уже мёртв. Каким-то неведомым ему сука образом. Сердце остановилось и всё. И как бы Михаил не пытался развидеть эту картинку, она становилась всё ярче и ярче, отчего его сердце начало в какой-то момент гореть. Сомнением: а не поторопиться ему всё-таки? А быть может стоило всё-таки вопреки всему вызвать скорую? Ну да. У него так, бывало, по вдруг это тот самый случай когда: всё. Когда слишком. Когда обратной дороги нет. Рука его дрожащая помешивала ложкой мёд в чуть разбавленным под холодной водой чаем. Затем лимон, затем варенье. Он тревожно-нервно вздохнул и вернулся в комнату. Прислушался. Вроде всё было в порядке. Вроде бы. — Люцифер, ты там живой?.. — Всё колотило, честно говоря, Михаила до самого-самого Естества. — А какой я ещё должен был быть по-твоему?.. — замученно-устало ответили ему. Михаил от чего-то аж сморгул пару слёз от облегчения. — Д-да никакой. П-п. Просто. Ч-ч-чай во-вот тв-твой, — аж начал он сам для себя неожиданно заикаться, хорошо, что чашку ещё в руках нёс, а не на подносе иначе всё тотчас расплескал бы. — Ты это чего?.. — аж нахмурился Люцифер и стащил со лба тряпку, попытавшись подняться с постели. Михаил поджал губы и молча протянул ему чашку. Слёзы выдавали всё его затравленное состояние, он так сильно себя сдерживал сейчас, что в итоге и из носа у него стали течь сопли. Мужчина осторожно перехватил чашку в полу лежачем состоянии и поставил ту на тумбочку. Чужого состояния он не понял, а сознание у него, кажется, вырубило на пару мгновений, ему даже, кажется, что он спал и видел очень и очень странный сон. В этом сне он подумал: интересно, а как бы выглядело лицо Михаила, если бы он умер? И в общем-то ему приснилось, что сердце его остановилось, а затем он со стороны наблюдал за… … точно таким же затравленно-шокированным взглядом. Слёз разве что не было, но Люцифер отчётливо помнит голос в своей голове, что всё шептал ему на ухо снова и снова, и снова: «Я больше никогда и ни с кем не сойдусь, я больше никогда не хочу испытывать такую боль ни с кем кроме тебя, моя любовь, и мне больше никто не нужен, либо с тобой по-нормальному, или без тебя, но одному, лучше так Люцифер, лучше для нас двоих, я больше никогда не хочу оставаться без тебя, мой свет, никогда-никогда, я больше никогда не хочу переживать такую непомерную боль, никогда, Люцифер, никогда…» — Садись, — чуть подвинулся Люцифер, — поможешь мне с чаем?.. — не нашёл ничего лучше, что сказать красноволосый. Михаил молча сел рядом, подтерев рукавом всё лишнее. Пальцы так тряслись, что он сомневался ещё пару мгновений, брать ему эту чашку или не брать, но в итоге взял себя в руки и подхватил её. Люцифер протянул свои руки к его и помог подтянуть чашку к себе. После чего наконец-то из неё отпил. Тело всё так же жутчайше лихорадило, а перед глазами, кажется, всё плыло. Один только светлый образ Михаила его по ощущению до сих пор и удерживал в шаге от потери рассудка. Глоток, ещё глоток и, казалось, красноволосый восстаёт из пепла, или же он только себя в этом убеждал. Чай всегда для него был чем-то сакральным. В самые его тяжёлые моменты жизни тот всегда был под рукой и рядом. Самые безумные и бездумные поступки он совершал после того, как выпил чашечку хорошего крепкого чая. Или как минимум для того, чтобы выдохнуть этот день. Чай для него был панацеей от всего, даже антибиотики на него не так действовали, как он. Отпив где-то свыше половины, он наконец-то оторвал от чашки губы и перевёл дух. — Вот теперь точно живой, — искренне прошептал он. Михаил отвёл взгляд, но кружку всё продолжал придерживать, хотя, судя по нагрузке — это скорее Люцифер его придерживал вместе с чашкой. — Ты считаешь, я поступаю неправильно? — всё же слетело с губ красноволосого. — Отн. — мужчина сглотнул, — относительно чего? — Своей жизни?.. — Своей не… не знаю, — шмыгнул носом Микаэль, — но вот относительно наших жизней, — он закусил губу. — Порой я думаю, что к таким переживаниям и нагрузкам моё сердце просто не предназначено и. Если на первом месте у тебя не стоит «жили долго и счастливо в любви и гармонии друг с другом», а стоит что-то вроде «быстро сгорел, зато весело жил», то тогда я не согласен быть с тобой в такой тесной близости, Люцифер, и так сильно открываться, потому что я не хочу потом до конца жизни горевать возле твоей могилы. Я не хочу быть израненным об твой эгоизм в этом месте, но это не значит, что я его не уважаю, просто. Я тоже не вечный. Я не хочу жить в постоянных муках и ожиданиях: не остановится ли у тебя случайно сердце или случится инсульт, или откажет какая-нибудь лобная доля, откажет тело, да что угодно ещё. В отношениях, понимаешь. Любое твоё решение относительно себя — влияет на нас двоих. Я это ясно ощущаю сейчас. Когда смотрю на Гавриила, затем на Вельзевула, и медленно начинаю осознавать сколько боли я причинил своим эгоизмом тебе, думая только лишь о том, как раздолбать самого себя, но. Это решение всё это время влияло на нас обоих. И я согласен здесь научится быть бережным, не ранить тебя собой и своим отношением к себе. Но если и ты не научишься этому хоть бы чуть-чуть, то мне придётся отдалиться от тебя, мой ясный свет, не потому что я тебя не люблю, а потому что я… — он закусил губу, поднял на него взгляд, — слишком в тебе нуждаюсь. Ты мне нужен живым и здоровым. Ты мне нужен цельным и невредимым, Люцифер, понимаешь? Не то чтобы я… не справлюсь с тобой, если вдруг с тобой что-то случится, — опустил он взгляд снова, с глаз стекло, — но. Неужели ты мне желаешь такой участи до конца моих дней?.. — прошептал очень тихо под конец Михаэль. — Ты ведь знаешь, что я не могу иначе, мой ясный свет, я не могу по-другому. Я не могу. Я не хотел тебя этим ранить, но я не могу иначе. Не могу. Михаил тихо плакал какое-то время, подтирая пальцами слезу за слезой. — Прости меня. Прости. Прости, что я не настолько сильный, как ты. Что я не выдержал, если бы тебя… — Право, Михаэль, твоя смерть бы меня окончательно раздавила, пусть не сразу, но постепенно. Я посветил тебе практически всю мою жизнь, конечно же, я точно так же бы горевал, как и ты, если не ещё больше. — Тогда почему тебе… не страшно? — сглотнув, произнёс он, с глаз всё капало и капало. — Мне страшно за тебя каждый Божий День, моя любовь, каждый час и каждое мгновенье. Я суетно трясусь, если вовремя не ответил на твой звонок, не прочитал вовремя смс-ку и мне даже иногда сняться сны про твою смерть, где я по какой-либо причине не успеваю вовремя спасти тебя, сколько бы не пытался. Сколько бы не старался у меня не получается, мой свет, но это не является достаточно весомой причиной, чтобы я развернулся, чтобы я перестал вести себя так как веду сейчас. Пойми, Михаил, я стараюсь как умею и как могу. Я не идеален. Я никогда не выставлял себя таким, хотя, честно говоря, всегда стремился. Достигнуть чего-то, но так или иначе. Я не могу отказаться от той жизни, которой сейчас живу, ради тебя. Но. Могу быть рядом столько, сколько мне отсыпал этот шальной мир, а быть может и. Я сам. Михаил вздохнул. — Если это твоё окончательное решение, то. Мне остаётся только смириться и принять его, — устало отвёл он взгляд вниз, на свои руки, что впились в чужое одеяло. — Я не знаю как правильно, но, наверное. Не страх смерти и потери должен руководствоваться всеми нами и не он однажды нас вернёт всех обратно к себе домой. К самому сердцу. — Михаил смаргнул, подтёр всё лишнее рукой. — Что я могу сделать для тебя хотя бы сейчас, мой свет? Люцифер опустил взгляд на мгновение и очень глубоко задумался. — Верить, что я однажды смогу себя простить? — За что? — сощурился Михаил. — За то, что не сумел спасти никого из вас так, как мне хотелось бы. Не всесилен и. Как бы не пытался всё контролировать, но. На все ваши решения в голове я не способен отныне повлиять, я не могу сделать ничего для тех, кто имеет свободу воли во всей красе, мой свет. — Но ты всё ещё способен со всеми нами разговаривать, Люцифер. Через рот. И это поможет. Нам всем лучше слышать тебя самого, — осторожно посмотрел он на своего мужчину. Красноволосый поджал губы. — Будем писать письма друг другу, как в старые добрые, — ухмыльнулся он. — Я с удовольствием прочитаю всё, что ты мне напишешь, мой яркий свет. — Главное. Не забудь ответить. Это самое важное. Михаил улыбнулся слегка. — Обязательно, больше ни одно твоё письмо, Люцифер, не останется без ответа. Красно-карий отчего-то скользнул на голубоватый. Задержался. Замер. Засуетился. Как знать? Быть может, если бы действительно Михаил однажды ответил на все его письма: он бы сейчас так не мучился? Если бы всё было сделано вовремя и своевременно. Если бы каждое слово было однажды к месту. Если бы. Ах, если бы. Он был так же мудр и знал бы столько же тогда, сколько знает сейчас. Чтобы изменилось тогда между ними? Быть может они и не сошлись бы тогда никогда? Зная, чем всё кончится? И кончилась ли для них хоть чем-то их история? История, у которой и поныне нет никакого конца, история, которая абсолютно ни к чему не привязана. У неё нет начала, нет завязки и нет конца. Даже кульминацию не покажут, а быть может всё уже у них случилось и было. Быть может они начали с эпилога и вот наконец-то началась та самая сюжетная заварушка. Люцифер не знает, что будет завтра. Он даже не уверен в том, что будет через час. Каждый день он не знает, увидит ли он эти глаза вновь, услышит ли этот блаженный голос, возьмут ли его ещё раз в этой жизни за руку, как бывало брал его прижимая к самому сердцу Михаэль? Поцелуют ли? Облапают ли хорошенько? Что предсказуемо, а что нет? Что стрельнет тебе в голову, а что пройдёт по касательной? После Лилит, он перестал требовать от этой жизни чего-либо ещё большего, после Лилит всё казалось белоснежной и никогда не скончаемой сказкой. На горло больше никто не давит, ни к чему особо не принуждают и в душу никто не лезет. В общем-то живи как сердцу угодно. Как требует того самого душа. А душа у Люцифера специфическая, вечно лезет в самое пекло и на рожон, у души его перед глазами пролегла бесконечная кровавая тропа, где он воин на этом пути, где ему постоянно нужно за что-то, кого-то сражаться. С кем-то. И если противника нет, он каждый раз оборачивается против самого себя. Поэтому излишняя температура в теле его только лишь раззадоривает. Головная боль не такая уж и боль, по сравнению с болью душевной. Душевная боль всё равно, что не видимый враг. Люциферу не понятно, в таком случае, кому выкручивать нервы, кого пытать, в кого стрелять и потому. На физике. Пережить очень многое в своём сердце ему намного проще, чем попросту разрыдаться перед Михаилом и выдать всё. Всё, что его душит. Гораздо приятнее мучится от того, как стреляют суставы от воспаления изнутри, чем просто признаться в своей чувствительности. Боль эмоциональную Люцифер не выдерживал никогда, он этого даже не скрывает, потому и считает, что Михаил намного сильнее его, потому что он в этой боли какого-то сука хрена всё ещё не сгорел. Более того: она ему нравилась так же сильно, как Люциферу импонировало завтра при любых обстоятельствах подорваться на свою любимую работу. И потому, честно говоря, Люцифер так от всей этой физической боли яро не страдал в отличие от всех этих блядских сука эмоций и чувств. Он вздохнул. — Намочишь мне полотенце? С ним у меня не такая тяжёлая голова, — мягко и аккуратно спросил красноволосый. Он подтащил к себе чай и снова сделал пару глотков. Честно говоря, болеть можно было только лишь ради этого прекрасного сука чая. Он почему-то в изнеможении казался тем самым источником жизни, что очищал его от всего лишнего и восполнял всё забытое и утраченное. — Да, конечно, — подхватил полотенце Михаэль и устало поплёлся в ванну. Там он задержался несколько дольше: умывал своё лицо и руки. Люцифер к тому времени с нескрываемым блаженством допил свой чай в тишине. — Держи. Присел рядом с полотенцем в руках мужчина, красноволосый устало опустился обратно в горизонтальное положение и смиренно прикрыл глаза. На его лоб очень осторожно уложили приятное холодное махровое полотенце и. Уже стало гораздо легче терпеть всю эту непомерную боль, что его терзала до этого. Он будто бы уже наконец-то к ней адаптировался, и она так сильно его не убивала и не сводила с ума, в отличие от его эмоций и чувств. Скорее даже отвлекала от излишних мыслей. Думать было просто не о чём, а переживать, когда так раскалывается голова — не представлялось для Люцифера больше выполнимой задачей. Зато рядом был Михаэль, что несколько успокаивало его, хотя бы тем, что он тут мучается не в одиночестве. Что пусть всего чуть-чуть, но можно проявить слабость перед ним в этом месте, что не являлось конечно же гарантией, что Люцифер завтра всё отменит и развернётся. Главное, что он сейчас смирился, что не тащит больше на себе ничего и прилёг, остальное осталось всё тем же. — Ты только не трать всю ночь на переживания из-за меня, мой ясный свет. Михаил чуть приподнял бровь вверх. — Я не могу, мой свет, я не могу не разделить твою боль вместе с тобой, когда ты в таком состоянии. — Я не просил, я справлюсь. — Я добровольно здесь, Люцифер, меня никто не принуждает заботиться о тебе, мой яркий свет. — Раньше ты меня так в основном называл тогда… глубоко в детстве. Думаешь я достоин снова этого звания?.. — Ну мы ведь разные. Мне кажется, так правильнее. Ты яркий, я ясный. Разве не так? Люцифер слегка улыбнулся. — Но ты сияешь ярче тысячи звёзд, куда уж мне дотянутся до твоего света, Микаэль. — Не надо тянуться, он сам к тебе соизволит спуститься, потому что твоя, Люцифер, полуденная звезда самая наиярчайшая, у меня попросту не будет выбора, когда я увижу тебя во всей твоей красоте и прелести поднебесного сияния. — Выбор есть всегда. Можешь просто на меня не смотреть. — Один раз увидишь и всё: отвернуться уже попросту невозможно. Я же ясный, видел многое. Есть с чем сравнить. Красноволосый снова слегка улыбнулся, ему захотелось взять Михаила за руку, коснуться пальцами его света, его тепла, что сквозило только лишь от его присутствия. Раньше Михаэль был ужасно ледяным и недоступным, сколько бы Люцифер не пытался его достичь, но в последнее время тот будто бы развернулся ему на встречу и засиял настолько тёплым и всё проникающем светом, что красноволосый пока что любовался издалека. Он боялся такое трогать, боялся с таким быть, соприкасаться, любить. Он привык за своей любовью бегать и никогда не получать достаточно. А тут вдруг так щедро сыпят и с каждый разом всё больше и больше, и больше. В глубине души — Люцифер однажды о таком мечтал. Искренне, но запер такие мысли на тысячи тысяч замков, спрятал того себя, кто так страстно мечтал о такой любви и сказал ему, чтобы тот не шумел, не провоцировал. Сидел очень и очень тихо. Но. Вот его сердце снова разбушевалось, снова загорелось ярко алым от осознания, что всё-таки, кажется, и он такой любви достоин. Такой же ответной в его адрес, какую и сам Люцифер вкладывал в их союз. Говорят один из двоих всегда любит второго больше. Говорят, да. Но. Красноволосый всегда чувствовал в этих словах фальшь, подставу, обман, чтобы больше никогда не искать дальше, не пытаться нащупать, не пытаться что-либо изменить. Такое успокоение, что. Чего желать ещё большего, если в общем-то у тебя и так всё есть? Да не удовлетворён, да катит на тройку с плюсом или на четвёрку с минусом, но, говорят, на все пять знает только учитель. Так что. Чего ему тут требовать и желать? О чём ему мечтать? Ему просто нравится отдавать всего себя своей любви, и он кайфует с этого. Что скажет там Михаил — это было не так важно, ответит ли на это, обнимет ли в ответ, поцелует ли. Но когда и вправду стал отвечать, обнимать в ответ и целовать, тут-то Люцифер и понял, что вообще-то очень и очень важно. Важно получать отдачу. Внимание. Реакцию и восторг. И быть самому в этой самой сакральной радости только лишь от одного взгляда ли, от касания. Он приоткрыл один глаз. Михаил всё так же суетливо сидел рядом и увлечённо расправлял складочки на чужом одеяле. Аккуратнее накрыл пледом его ноги и явно думал о чём-то своём. Люцифер вздохнул и, всё-таки пересилив себя, закрыл глаз обратно и только лишь наощупь вытащил руку из-под одеяла в надежде встретиться с чужой. Не хотелось говорить ничего лишнего и просить тоже не хотелось, видеть чужой озадаченный взгляд, слышать слова, ничего не хотелось, но пальцев его. Пальцев его сейчас хотелось коснуться просто до какого-то глубинного гнетущего с самого Зарождения отчаяния. Просто пощупать, ощутить всем телом, что он здесь с ним. Что Люцифер не выдумал всю эту ветку событий. Что. Михаил действительно за ним однажды вернулся и. Все эти пятнадцать лет вместе ему не приснились в сонном бреду. Что вот они оба живы, дышат и цветут. Каждый правда, честно говоря, абсолютно по-разному, но. Хотя бы можно. Коснуться. Да. Провести рукой по чужим пальцам и. Михаил чуть дёрнулся, когда его коснулась чужая рука, так пугливо, истерзано и устало, пальцы коснулись пальцев в какой-то мольбе подтверждения собственной реальности и. Краснозолотистый не спешил пока реагировать, он наблюдал за тем, как надрывно-отчаянно его щупает чужая рука, ищет в нём утешения, ищет то тепло, ту ласку, что губы Люцифера не способны ни за что и никогда озвучить вслух, но с таким рвением его пальцы всегда продолжали искать это в Михаиле. И глаза. Красно-карие, вглядываясь в мрачный голубой, всегда видели больше, чем когда-либо мужчина и кому-либо позволял увидеть в себе. Он замешкал. От чего-то запаниковал от такого глубинного желания в его сторону. Оправдал ли он хоть раз те надежды, что на него возлагал Люцифер? И возлагал ли когда-либо вообще? Не выдумал ли Михаил то, сколько он ему на самом деле торчит за все годы молчания меж ними двумя? Достоин ли он вообще такого меж ними касания? Души к душе? Света к свету? И дыхания в унисон? Достоин ли он принять то, что так надрывно Люцифер вкладывал в каждое своё движение в его сторону? Слово ли? Взгляд ли? Действие ли? Мысль ли? Михаилу всегда казалось, что он ужасно скуп. Во всём, что касалось, прости-господи, любви между ними двумя. Ужасно скуп, потому что ему и самому её извечно мало и потому он всегда, абсолютно всегда стеснялся брать от Люцифера чуть больше, по той самой причине, что был глубоко убеждён: он с ним не расплатится никогда. Чтобы он не сделал после — Михаил останется перед ним в извечных долгах, потому что у него столько нет — сколько ему дают. И потому любовь он свою экономил, как только мог, лишь бы Люцифер никогда и ни за что не узнал, насколько он на самом деле пуст и скуп внутри. Насколько живёт в постоянно извечной нужде. Со своей ли стороны, с чужой ли? Михаэль не знает. Ему больно давать, больно брать и постоянно стыдно, что кажется больше этой самой любви не становится. Что она куда-то из него с каждым годом всё исчезает и исчезает, как бы он не старался стать лучше, стать нежнее, стать открытее. Она просто куда-то вся ускользала, пропадала и. У краснозолотистого начиналась паника. Ужасная жутчайшая паника. Потому что больше всего на свете он боялся разлюбить однажды Люцифера, не оправдать его надежд, после всего, что тот для него сделал. После всего, что отдал, после всей любви, что вложил в него. Так было страшно, так страшно, так… Пальцы Люцифера сжались на чужой дрожащей руке. Михаил сглотнул, захотелось то ли сбежать, то ли выдернуть. Или найти уже решение. Как. Перестать быть настолько идеальным перед всеми и вся. Как отпустить уже себя наконец. Как разрешить себе такую любовь, как выйти из состояния извечной нужды, как перестать себя постоянно за это наказывать и просто: научиться уже брать столько, сколько тебе положено. Сколько однажды уже наконец станет достаточно. В детстве он тряс с Люцифера всё, что у него было и не было и даже больше, повзрослев: он испугался того себя и сам стал резко себя ограничивать. Ни то, ни то не принесло Михаилу результата: лишь боль и разочарование. Что разврат, что нужда: выкручивают нервы одинаково. И там, и там мало и недостаточно. И там, и там ты сходишь с ума. — Извини, что я такой… жёсткий. — в итоге не выдержал краснозолотистый. У Люцифера тронулись губы в улыбке. — А я слишком навязчивый, — прокомментировал он и осторожно отпустил чужую руку. — Тебя ранит это, да?.. что я такой? — ещё больше разнервничался Михаил. — Какой такой? Почти недоступный, как бы я страстно тебя не желал? Краснозолотистый сжал пальцы. — Ну да! Бесит, наверное, жутко?! Люцифер на этот раз ухмыльнулся. — Конечно бесит, Михаил, каждый раз приходится так сука выкручиваться только, чтобы получить от тебя хотя бы маленький скромный кусочек твоей нежности… Голубоглазый почувствовал себя подлинно виноватым до самой-самой глубины, он хотел уже было что-то сказать, но Люцифер продолжил: — …однако это всё того стоит, то, какой ты есть, Михаэль. Самый настоящий приз. Как я всегда и хотел. Непоколебимая гора, так просто никому не достанешься. У тебя свои правила, своя абсолютно ебанутая логика и половины твоих реакций, эмоций и чувств я зачастую понимаю только в прогрессии, и в какой-то степени меня это до безумия успокаивает — что ты такой сложный. Что. Не каждый будет достоин твоего внимания, а значит соперников на право твоей любви у меня намного меньше, а я так люблю, когда игра стоила свеч, — улыбается он остро, — но. Иногда. Очень устаю. Понимаешь, солнце? Михаил поджал губы. — Это значит, что тебя всё устраивает или со мной всё-таки что-то не так, и я должен стать лучше?.. — Живи как жил, я просто пока не попадаю в твоё «хочу», а ты в моё. Биоритмы слишком разные, но я верю, что мы однажды с тобой состыкуемся, а пока… лично сейчас за любовь к тебе я драться не настроен, у меня закончились силы, любовь моя, — тихо прошептал он. — Но ты не считаешь меня плохим, раз я не могу… прямо сейчас?.. — А ты меня? Когда ты страстно меня хочешь: а я нет? Михаил отвёл взгляд, задумался. — Ну я могу на тебя обидеться в моменте, но. Я не в силах повлиять на твою волю, если я хочу прозрачности между нами, любовь моя. — Вот и я не могу, мой ясный луч солнца, и я. — Принести тебе ещё чаю? — вздохнул Михаил. — Я напился, хочу попробовать поспать. — Ладно. Повисла тишина, ненадолго правда, на пару мгновений. — Чувствуешь себя виноватым? — Слегка, но. Сейчас помою посуду и пройдёт. Всегда помогает. Мне надо подумать или наоборот: перестать. — Поменяешь мне тряпочку?.. Михаил уже гораздо спокойнее встал с постели. — Да, конечно, мой свет. А после ещё минут пятнадцать он полоскал тряпку, затем они обмолвились парой словечек и, пожелав Люциферу спокойной ночи — Михаэль отправился наконец на кухню. В место своих извечных дум наедине с собой и посудой. Супом и курицей с карри, которые можно было от нервов поковырять пару раз. Спать хотелось и не хотелось одновременно. В ушах стоял какой-то космический шум. Спутники всё о чём-то жужжали, в голову ему по ощущению загружали очередной галактический отчёт за текущий день. И надо было с этим что-то делать, надо было куда-то двигаться дальше, но. Михаилу и так было впервые не вымученно хорошо. Хорошо, как у них сейчас с ним вдвоём. И не всё идеально и. Много кусается страхов сверху, вдоль, поперёк, но, казалось, он наконец-то нащупал решение. Или само понимание своей жизни с ним или меж ними, или и без него вовсе. В этом понимании не хотелось больше сбежать из своей собственной головы. В этом понимании теплилась надежда, что быть может: оба они не так уж и безнадёжны, как Михаилу всегда казалось? Быть может они нечто большее, чем бесконечный сон в головах друг друга? Не сбыточная мечта? Недостижимое желание? Быть может они то, что могло вполне друг с другой существовать? По своим собственным ебаннутым правилам, заранее оговоренным границам, уважением меж ними двумя, со своей не вписывающейся ни в одни из норм и рамок попыток в бережность. В любовь меж друг другом. Не похожую ни на что, что когда-либо знал и ведал Михаил. И быть может он был до сих пор так глубинно не счастлив лишь потому, что думал, что они должны быть похожи на что-либо уже ранее существующее и всегда расстраивался, что ни одна из ныне доступных форм, схем, доктрин и контрактов не подходят под их понятия об идеале этой самой любви? Вместо того, чтобы самим воссоздать то, что они считают правильным и нужным, самим ответить на вопрос: А любили ли мы друг друга хоть когда-нибудь? А что вообще такое любовь между нами двумя? И была ли она меж нами двумя хоть когда-нибудь? Михаил не знает. Михаил никогда не думал об этом вне рамок привычных людям трактовок. Он видел только людей вокруг, он читал книги, смотрел фильмы. Он изучал психологию, он ударялся с головой в религию. Но нигде он не находил ответ: а действительно любили ли они друг друга с Люцифером? Была ли эта та самая любовь? Настоящая ли? Краснозолотистый включает кран, надевает фиолетовые перчатки и берёт губку с моющим средством в руки. Раскладывает белое махровое полотенце на столешнице, куда отправляется первая партия вымытых ложек и вилок. Михаилу кажется, что они всё ещё на полпути в никуда, что все их усилия ничего не значат для них в этой промозглый зимний вечер и одновременно — это даёт ему некое освобождение от собственных ожиданий. Если у их любви нет фиксированной формы: быть может вообще не стоит от неё что-либо ждать? Подстраиваться? Видоизменяться? Ждать заветного часа, когда будет так как хочется? А как хочется-то вообще? Как? Михаил глубоко хмурится. Спокойно наверное? Ровно? А что для него спокойно, а что для него ровно? Мужчина лишь сам себе ухмыляется. Он и здесь не знает ответа или. Никогда его не искал. Никогда не искал что-то между ними, что было бы только для них двоих, не похожее ни на что и ни на кого. И отпуская сейчас эти ожидания он будто больше и не знает, а куда им вдвоём теперь идти? В том смысле, что. Будто бы. Они. Свободны теперь от оков в собственной голове по отношению друг к другу или же Михаилу только лишь кажется всё это, но без ожидания того, какая должна быть между ними любовь, ему будто бы больше и не хочется для неё… притворяться? Стараться больше, чем требуют? Стоить из себя того, кем не являешься? Быть лучше, чем ты есть? Подменять самого себя? Душить ли? Насиловать? Затыкать рот? Стыдить за чувства и эмоции? Винить за истерики в его сторону? Бояться, что он может от него уйти? А куда? Если. Они больше ничего друг от друга не ждут? Куда идти? Если сбегать хотелось только, когда из тебя пытались сделать что-то конкретное, а когда не пытаются, то. Что с ним, что без него: ты свободен. Ограничений больше нет. Кроме тех правил, что ты выдумал в своей голове. Наверное. Михаил не знает. Михаил очень сильно сомневается во всём сейчас. Он ставил тарелку в верхний ящик на сушилку и единственное, в чём он реально сейчас уверен — это в чистоте этой самой тарелки. Правда. Через минут пять он снова её достаёт и снова её протирает. На всякий случай. Вдруг… И когда в твоих руках вдруг появляется столь опьяняющая свобода, ты почему-то в моменте больше ничего и не жаждешь от этой жизни, ты никуда не торопишься, никуда не бежишь, не боишься, что время куда-то утечет из твоих рук или. Что можно где-то фатально ошибиться? Просто стоишь и думаешь: что ж можно всё. А что всё? Михаил лишь пожимает плечами, если в жизни больше нет никаких клише, значит, пожалуй, для начала следует заварить кофе сорта Грин Типпед Бурбон с острова святой Елены, разогреть молоко и завалиться на его любимое розово-голубое кресло в кабинете, обмотаться молочным мягким пледом, отодвинуть шторы и попяться на ночной город. Кажется, в небе сегодня была огромная белая луна, если облака, конечно, не заволокли всё звёздное небо, затем поставить композиции Себастьяна Баха на часок и, чуть хмурясь, попивать свой излюбленный напиток в чашке с выпирающими снежинками и пожеланием быть счастливым в Новом Году… У свободных же. Время больше ничем не ограничено.