Я здесь, я люблю тебя

Тодороки держит красный ёлочный шарик. Накатывают воспоминания… Обжигают внутренности холодом. Душат. Убивают. Одним из первых воспоминаний о Новом годе было то, как Тойя загадывал стать нужным отцу. Одним из последних — отец загадывал более близкие отношения со своими детьми. Оба желания исполнились. Тодороки чуть ли не испепеляет ёлку взглядом — словно она является виновником случившегося. У него тряснуться руки. Он, словно в огне, задыхается. — Шото, — над ухом раздаётся родной шёпот. Но услышать мешает кровавый стук в ушах. Шарик лопается в руках Тодороки — на красные осклоки брызгают красные же капли. — Шото, я здесь, — всё тот же шёпот. Громче, но не увереннее. Наоборот. Беспокойнее. Ласковее. Следующее — «Шото, я здесь, я люблю тебя». Надрывное. Нежное. Такое, как он сказал тогда. Порой они говорят друг другу о любви, но теперь цель всей их жизни– не повторить именно такой цепочки, ставшей особенной-заветной. Для слишком сильных потрясений. Слишком. Слишком. Слишком. Шото тяжело выдыхает, в который раз не давая этому случиться. Тодороки справится. — Я тоже люблю тебя, Кацуки. Бакуго ему поможет. Он подходит сзади, забирается руками под свой же свитер с нелепым сюжетом: эльфы взрывают домик Санты, тот молит о пощаде, в страхе разлетаются его олени, повсюду лежат поломанные пряничные человечки и леденцовые трости. Тодороки до сих пор не до конца понимает, кем именно он оказался на этом свитере. Но понимает, как же правильно этот свитер оказался на нём. В нелепой позе они бредут до кухни, оставляя на полу дорожку из красных капель. Этой крови было бы куда больше и куда раньше. Шото пошёл бы вслед за Нацуо, если бы Кацуки тогда вперые не назвал своего парня по имени. «Шото, я здесь, я люблю тебя». Тогда по одному лишь по выдоху Бакуго понял, что для их странного, хотя и любовного прозвища никак не время… Что только эта крепкая цепочка из трёх звеньев способна уберечь от ещё одной беды вдобавок к — очевидно — другим. Тогда ещё Бакуго неизвестным. Но потом ставшим. И, к сожалению, не только Бакуго… Одной из многих причин медленного разрушения подобия семьи Тодороки являлись любовники её главы, ставшего обезглавлевателем. В особенности один из них. Даби. Вскрывшийся давний нарыв побега Тойи. Вскрывшийся гноем, грозившим окончательным отравлением всей крови Тодороки. Теперь её последние чистые капли, Шото и Фуюми, были в доме у Бакуго… И порой туда приходил разбираться во всей этой грязной истории немолодой и чуткий офицер Яги, коллега Энджи по участку. Оказавшийся куда более стойким, чем молодой и амбициозный Таками с теперь уже обожжёнными крыльями. Должные быть самыми стойкими защитниками, разрушались сами и разрушали всё вокруг. Всё было не тем, чем казалось. Всеми клеймлённый нестабильным и агрессивным, Кацуки в самый трудный момент оказался уверенным и надёжным. Помог и с жилём, и с психологами, и весь дом держался на нём первые дни, пока взрослые разбирались с бумажной волокитой, а Шото и Фуюми даже не понимали, где они находились. Самые надёжные. Кацуки и его семья, которая действительно имела право так называться. Бакуго и Тодороки наконец вваливаются на кухню — смеясь и улыбаясь друг другу, несмотря даже на кровь и порезы. Мицуки открывает было рот на парней, почему-то не помогающих ей готовить, однако тут же замолкает и достаёт аптечку. Это первый совместный Новый год Кацуки и Шото. И живут они вместе… Всё это тоже когда-то было новогодними желаниями. Тоже — сбылось. Но при каких обстоятельствах… Мицуки обрабатывает ладонь Тодороки и ругает его за неуклюжесть. Но смотрит любовно — как будто бы прекрасно понимая, что на самом деле стоит за этой «неуклюжестью». Или же просто любовно. Без особой на то причины. Так тоже бывает. Чему Тодороки до сих пор удивляется. Мицуки успевает отдавать кулинарные указания Бакуго, который огрызается, но всё же быстро приступает к работе. Успевает дегустировать упорные труды Фуюми. Успевает ворчать на снегопад за окном и долгое пребывание Масару в магазине… На этой кухне так много жизни. В этом доме так много жизни. В этой жизни — оказывается — так много жизни… Чему Тодороки до сих пор удивляется. Утром Шото был в психиатрической больнице. Был там, где жизнь останавилась. — Передашь остальным? — на прощание Рей протянула коробку. Её блёклый голос припарашивал обжигающими снежинками щёки и лоб. Белая, как снег, как стены больничной палаты… Перевязанная белой же лентой, почти невесомая коробочка, но — Тодороки уже тогда знал — наверняка имеющая силу придавить его к земле. Тодороки знал, и потому открывал её вместе с Бакуго. Рей подарила вручную расписные шарики. Для всех пятерых. Но вовсе не для тех, кто теперь отмечал Новый год. Она, кажется, ничего не помнила. Или не понимала. Но это уже, кажется, не имело значения… А по пути с кухни Тодороки уже ясно видел, как после новогодних праздников Бакуго кричит на радушную медсестру, пронесшую в палату стеклянные шары и краски. Думая о Бакуго, хочется улыбаться. Думая о Рей, плакать. Об отце… О Тойе… О Нацуо… — Поэтому лучше вообще не думать, — Бакуго, словно читая мысли, бросает осколки в камин. — Двумордый, не трави себе душу! Шото улыбается. Кацуки почти не глядя берёт две __нужные__ игрушки из коробки и весит на ёлку, а остальные уносит куда-то. Куда-то в их комнату. Как он понял? Как он всегда всё понимал? Тодороки невольно вспоминает свой третий день в доме Бакуго — вспоминает, как они сидели на заднем дворе. Одни… Нет. Вдвоём. Бакуго рассказывал, что учудил «придурок-Деку», пока Шото не было на занятиях. И оборвал свой рассказ на полуслове. «Ну, в общем — придурок-Деку… Ну, ты знаешь». И нервно усмехнулся. Улыбку Бакуго все кому ни попадя назвали грозным оскалом. А Шото любил её. Так исцеляюще сильно любил её. Любил его. Тогда Бакуго вдруг повернулся к Тодороки и поцеловал. Впервые после… Шото судорожно хватал своего парня за плечи и тыкался в губы, щёки, лоб и шею. И плакал. Плакал. Плакал. Плакал. Впервые после. И это было взаимно. — Шото, пойдём к нам в комнату, — сказал тогда Бакуго с тёплой полуулыбкой… — Двумордый, дуй на кухню, — сказал Кацуки теперь с самым тёплым оскалом. — Кацуки, ты совсем?! — с этой самой кухни возразила было Мицуки, — Его рука!.. — А чё! Она ж не отвалилась! Бакуго усмехается. Тодороки усмехается в ответ. Шото здесь все понимают. Но Бакуго — лучше всех. Масару притаскивает ещё продуктов и, конечно, кучу хлопушек, бенгальских огней и фейеверков. Их так любят в этом доме — где жизнь бьёт ключом, сверкает и искрится. Теперь они готовят всей семьёй. Бакуго ворчит, что Фуюми и Шото ещё многому предстоит научиться. Мицуки сначала осаждает его, а потом распространяет его замечание на всех. А за новогодним столом она наставляет дочь, мол, как и какого парня ей следует найти. И ставит Кацуки в антипример. Тот, конечно, возмущается — и все трое, конечно, смеются. — Что загадаешь в полночь? — тем временем спрашивает папа. — Ничего, — легко отвечает сын. — У меня всё уже есть.