Клубника в октябре

Ночь. Октябрьская ночь невероятно хороша именно в русской деревенской глубинке, средь многочисленных, богатых и не очень поместий, вдали от городской суеты, близ леса и поля. Листья облетают с истощенных деревьев желто-рыже-алым вихрем, и тогда все березы, дубы, ясени и ивы теряют свой богатый и яркий наряд до следующей весны. Они, словно кокетливые дамы, светские красавицы, любительницы пышных балов, с избирательностью относятся к своему гардеробу, каждый год заказывая природе платье покраше, поинтереснее, поэлегантнее. Полночь. Луна только выглянула из за облаков, словно луч света прорезал непроглядную мглу и залил своим загадочным сиянием все поместье молодого Ленского. Не было ни одного источника, который мог бы освещать безлюдную дорогу, так что запоздалому, заблудшему в мрачной ночи путнику оставалось бы надеяться лишь на себя, да на то, что окажется хоть единый, не спящий в такой поздний час помещик, али какой другой добрый человек, пусть даже и крестьянин. Кровать слегка скрипнула. Владимир уселся на мягкой постели и зевнул. Легкая сонливость немного кружила голову, но провалиться в желанную дремоту совсем не получалось, будто чего-то не хватало. Он постарался размять онемевшую кисть руки, начав вертеть ею, чуть морщась от боли. Так было на сердце неспокойно, так неоднозначно, что хоть вставай и беги, куда глаза глядят. Худая бледная ладонь с тонкими подрагивающими пальцами осторожно легла на слегка выпирающий живот, в ответ на что сразу последовало лёгкое шевеление - казалось, ребёнок чувствовал беспокойство родителя и тоже волновался. - Тише, тише, не бойся... - едва слышно прошептал поэт, и теплая улыбка, наполненная такой необычайной нежностью, тронула его розоватые губы. Взгляд проскользнул по мрачной комнате и остановился на окне - единственном источнике слабого тусклого света. Ни души на дворе, ни звука, ни шороха, одна лишь луна - бледная, задумчивая, поэтичная, словно сам Ленский. И такая тишина вокруг, что никто и ничто не смеет нарушить её: ни птица отдаленным в глуши хлопаньем крыл, ни мышь быстрыми шагами в подполе, ни сверчки своими стрекочущими полуночными песнями. Тишина... Умиротворение... Ночь... Только изредка чарующее безмолвие прерывает еле уловимое биение крошечного сердечка еще не рождённого малыша - самого родного и близкого существа молодого поэта. От одной только мысли, что там, внутри, все хорошо, волнение Ленского постепенно успокаивается, но все же остаётся одно-единственное сомнение, одно-единственное чувство, что все ещё не дает ему покоя, не дает уснуть протяжным и безмятежным сном - чего-то определенно не хватает. Онегин спит рядышком, на одной кровати с Ленским, и тихонько посапывает во сне. Казалось бы, вот у кого, а у Евгения точно нет причины пробуждаться в столь поздний час. Но всё же есть такая неведомая сила, способная вывести повесу из царства Морфея хоть в двенадцать, а то и в три часа ночи, когда даже те единицы живности, бодрствующей днем, но ещё не погруженные в сладостную дремоту, уже все уходят на ночной покой, и лишь совы да летучие мыши рыщут по лесу в поисках пропитания. Неизвестно, что же заставило Онегина отречься от блаженного отдыха: то ли чувство холода, оттого, что Владимир во сне опять перетянул все одеяло на себя, то ли отсутствие самого Ленского в его ласковых объятиях, то ли ещё что-то. Евгений, едва жмурясь, неспешно открывает глаза, простирая сонный потревоженный взор во мрачную тьму, и, заметив чуть колышущиеся, слегка потрепанные, но все же замечательные и прелестные смоляные кудри поэта, окончательно пробуждается, протирая глаза, и взволнованно спрашивает ещё не совсем отошедшим от дремоты голосом: - Дорогой, ты чего не спишь? Что случилось? Что-то болит? - Онегин с тревогой приложил свою тёплую ладонь к животу Ленского, взглянув в лицо юноше, стараясь заметить там причину бессонницы, но взор Владимира был спокоен и невозмутим. - Спасибо за заботу, но у меня ничего не болит, правда... - отвечает Ленский и чуть улыбается. Для Евгения эта слабая, но такая искренняя, едва заметная улыбка дороже всех земных благ, что ни одно сокровище мира, ни бриллианты, ни изумруды, ни сапфиры не могут сравниться с этим тёплым и родным выражением лица такого близкого и ценного для Онегина человека, как он, Владимир Ленский. - но знаешь, мне чего-то очень-очень сильно хочется... Евгений насторожился. В последнее время у его возлюбленного было множество необычных и, мягко говоря, странных капризов. То ему хотелось малинового варенья, то ананаса, то овощного рагу, а то и всего вместе и одновременно. Конечно, это было вполне нормально, учитывая его нынешнее интересное положение, но всё равно Онегину частенько приходилось попотеть ради исполнения таких своеобразных желаний Владимира, ведь отказать он не мог - тут же бы начались обиды и слёзы, а обижать такого чудесного человека ой как не хотелось. - Что тебе хочется, милый? - тихо спросил Евгений, продолжая осторожно поглаживать плодный животик поэта, тонкими пальцами нежно обводя его по чувствительной окружности пупка. Ленский немного поджал худые бледные ноги, а после мечтательно задумался на мгновение. - Хочется чего-то такого... Сочного и сладкого... Что напоминало бы о лете... - он многозначительно улыбнулся. - Может быть, варенья из малины? Или молочного коктейля? Чего же ты хочешь? Только скажи - я всё исполню, честное слово. Владимир кивнул, а после тихо добавил: - Знаешь, мне что-то очень захотелось клубники со сливками. Помнишь? Мы летом любили так угощаться... - юноша прижал ладонь к груди. - Так уж душа просит... Онегин чуть не потерял дар речи от изумления. Он постарался как можно мягче донести до поэта, что выполнение его желания сейчас невозможно. - Ну дорогой, пойми, ныне уже октябрь, поздняя осень, клубника нигде не рас... - но тут же осёкся, заметив потускневший и грустный взгляд любезного друга. - Знаю... - тихим шёпотом перебил его Ленский и едва сдержал накатившую на глаза слезу. Евгений не мог спокойно взирать на печаль и тоску так пламенно любимого им человека. Он слегка приподнял край его ночной рубашки, вновь приложив ладонь к теперь обнажённому, тёплому, как у щенка, округлившемуся животу, и тут же почувствовал под ладонью обиженные толчки трепыхавшегося от негодования младенца. Онегин поднял глаза на Владимира - тот всё ещё сидел, отвернувшись, и никак не отвечал на прикосновения, лишь изредка тяжело вздыхал. Евгений ласково поцеловал на прощание пузико юноши, после поднялся с постели, отчего старые пружины протяжно завыли, и начал одеваться. - Ты куда? - всполошился поэт, уже позабыв об обиде. - За клубникой... - коротко, но ясно выразился повеса, продолжая застёгивать пуговицы сюртука. - Но... Ты же сам сказал, что клубника сейчас не растёт! - едва было успел вставить Ленский, но Онегин возразил: - Знаю. Но я найду её. Где угодно, только для тебя... - проронив эти последние слова, он позвал слугу и велел срочно готовить карету. Через пару минут уже собранный экипаж выехал со двора, сопровождаемый цокотом копыт разбуженных лошадей и редкими возгласами уставшего ямщика. - Я буду ждать тебя... - тихо промолвил Владимир, пока повозка не скрылась из виду. - Столько, сколько нужно...

***

Наскоро загруженная бричка рассекала пыльную безлюдную дорогу, нарушая доселе звенящую безмолвием ночную тишину. Не сбиться с начертанного пути помогал лишь один свет луны, сиявшей ныне особенно ярко, будто сама природа желала помочь позднему путнику, отправленному в дальний маршрут порывом любви. Изредка слышалось недовольное ржание потревоженных, подгоняемых криками возницы коней, которые вместо того, чтобы мирно дремать в стойле, вынуждены тащить тяжкую карету по ухабам и рытвинам лишь потому, что близкий друг молодого барина вдруг возжелал клубники среди ночи. А Ленский остался в спальне и всё глядел в окно, провожая взглядом отдалявшуюся и постепенно исчезающую во мгле повозку, пока та окончательно не скрылась за поворотом, растворившись в потёмках, и настала тишина. Умолк топот лошадиных копыт, возгласы кучера, скрип давно не смазываемых колёс. Всё стихло. И вновь безмолвие, умиротворение, ночь. Поэт осторожно приложил ладонь к животу - внутри всё просто сводило от голода, а дитя шевелилось лишь изредка, то ли от усталости, то ли оттого, что тоже не намеревалось прерывать благоговейное молчание. Владимир аккуратно, почти беззвучно пробрался на кровать, улёгся, отчего пружины слегка взвыли, и такая неведомая тоска овладела им, что сердце болезненно сжалось в спазме. Тоска от одиночества, оттого, что Онегин не рядом, а где-то там, далеко, а он, Ленский, совсем один, ночью, когда особенно хочется заботы и ласки. Он прилёг на место, где обычно спал Евгений - всё ещё теплое, оно так и дышало им, будто каждый миллиметр был пропитан его душой, а вместе с тем и его особенным, индивидуальным ароматом, сочетающим в себе нотки дорогого парфюма, красного вина, но главное - некий дух той самой дворянской роскоши, какой обладает только самый состоятельный и богатый человек - именно у Онегина эта пышность не была пустой, бессмысленной - наоборот, в ней ощущалось что-то родное, светлое и доброе, что пробуждало в Ленском самые сокровенные и высокие чувства. Владимир прижимается к подушке любимого, будто чувствуя его присутствие, но стоит только открыть глаза, как милый образ тут же пропадает, растворяясь во мгле, и на смену ему вновь приходит страх, отчаяние и одиночество. "Ну зачем, зачем же я вдруг отправил его за этой клубникой?! - в мыслях корит себя несчастный поэт, но тут же осекается, - Но ведь действительно очень хочется...", и, словно подтверждая эти мысли, в утробе ворочается крошечный комочек. На глаза Ленского наворачиваются слёзы, которые он уже не в силах сдерживать. Ладонями обхватывает живот, стараясь защитить и успокоить своего расстроенного малыша: - Тише, тише, не нужно волноваться... - шепчет он с трепетом. - Папа скоро вернётся... Мой бедненький ангелочек... И вновь горячие болезненные капли стекают по лицу, но уже по другой причине. Воспоминания о прошлой беременности, окончившейся выкидышем, не давали покоя его сознанию. В памяти всё всплывали моменты боли, утраты зарождавшейся жизни, которую он не смог, не сумел защитить. Так тяжело и горько было осознавать, что совсем маленький зародыш был отторгнут его собственным организмом, что крошечный ребёночек, которого он уже несказанно любил, погиб, так и не успев родиться. Может, кто-то и скажет, что плод на сроке месяца - всего лишь пучок клеток, но для Ленского это уже тогда был живой человечек. Может, от самого Владимира тогда и не зависела эта трагедия, но вину он чувствовал свою, ведь это он должен был выносить и родить этого малыша, именно он, а не кто-то другой, но не смог, не справился, и сердце болезненно разрывается от одной только мысли. А ныне юный поэт вновь в ожидании своего крохотного чуда. Вся та любовь и нежность, что он не успел дать своему первому малютке, увеличилась во множество раз и теперь направлена новому младенцу, новой надежде на счастье. А вдруг всё повторится снова? Вдруг Ленский опять потеряет его? И душа болит, терзается и страдает, а плач всё не прекращается, усиливаясь с каждым мгновением. Нет, тогда уж он точно не вынесет такого удара... Его хрупкая, трепетная мечта не должна быть разрушена, не должна быть убита, ведь он так желал, так хотел этого ребёнка, что беспрекословно выполнял все предписания доктора, лишь бы не навредить собственному потомству. Иногда возникал лёгкий порыв выпить бокал французского вина или закусить чем-нибудь жирным, но Владимир тут же подавлял в себе эти пошлые и низкие прихоти, ибо это очень вредно, особенно для малыша. Старался не засиживаться допоздна, даже если стихи так и лились на бумагу в вихре вдохновения, никогда не переохлаждался, пусть даже на пару минут выскочив на улицу в одной исподнице. И это всё только ради него - их с Онегиным ребёнка. И так хочется его защитить от всех невзгод, от всех бед, что Ленский порой и о себе забывает. Но что, если и в этот раз всё сложится трагично? Ведь простой человек смертен и вовсе не всемогущ... А может, у него со здоровьем какие-либо проблемы, способные забрать маленькую жизнь, заключённую в крошечном сердечке? И несчастный поэт обливается слезами от собственной беспомощности, оттого, что он может быть абсолютно бессилен перед лицом возможной опасности, а какой он тогда родитель, коли не сможет защитить своё же дитя? Длинные смоляные кудри разметались по взмокшей от слёз подушке, тело содрогается от тревоги за такое неопределённое будущее, белоснежная рубашка немного натянута на животе, обхваченном худыми бледными ладонями, слышны тихие печальные всхлипы, будто человек, переживший тяжкое горе, скорбит по своей нелёгкой судьбе. Погода тем временем значительно изменилась, лунный свет омрачили тучи, начал накрапывать мелкий холодный дождь. Осень вступала в свои права постепенно, не спеша, как чума, принесённая в город лишь одною крысой, поражает огромные толпы людей. Тем временем доктор Борменталь только завершил работу. Аккуратно сложив бумаги на столе, он взял зажжённый подсвечник и по коридору направился в комнату, беззвучно ступая, дабы не скрипеть половицами, но, к своему неожиданному удивлению, уловил едва слышные стенания и стоны, доносившиеся из спальни молодого Ленского. Врач прислушался - это были точно не вздохи страсти, ибо Владимир всегда вёл себя тихо, почти неслышно, даже в такие акты не позволяя себе излишнего шума, ну а сейчас и подавно - юноша ныне на приличном сроке, какая уж там близость. Нет, это явно что-то другое... Доктор тихонько приоткрыл тяжёлую дубовую дверь, отчего раздался приглушённый лязг проржавевших петель, забытых человеком рабов времени, уж давно не ощущавших на себе не только малого ухода, но даже и крошечной капли смазочного масла, в отместку за что и вечно жаловались, будучи потревоженными любым, пусть даже самым незначительным воздействием враждебного им мироздания. Из-за кромешной мглы блуждающий взгляд лекаря не сразу разглядел подрагивающий на кровати тёмный силуэт, но после, когда глаза хоть немного привыкли к огню пылавших свечей, Борменталь заметил безутешного поэта, тихо рыдавшего на постели. - Владимир? - медик будто попросил разрешения на вход. - Владимир, что случилось? Что же Вы так плачете? Болит что-то? Врач не на шутку испугался, ибо пациент не обращал на него никакого внимания, продолжая лить слёзы, прижимая бледные дрожащие ладони к своему болезненному животу. - Владимир, что случилось? - доктор торопливо и взволнованно подошёл к кровати, поставив подсвечник на тумбочку, присел на край чуть помятой постели. - У Вас живот болит? Ленский помотал головой, едва повернувшись к Борменталю, и только тогда врач сумел рассмотреть заплаканное лицо несчастного. Кудряшки совсем свалялись от влаги и упали на красные, опухшие от слёз глаза густыми эбеновыми зарослями, пугливый и печальный взгляд проникал в самую душу смотрящего, сжатые в тонкую розовую полоску губы дрожали, словно от обиды, кукольно-бледные щёки блестели, как лакированные. Доктора охватила такая жалость по отношению к юноше, так хотелось утешить его, успокоить, уберечь. За те восемь месяцев, что медик провёл в усадьбе молодого поэта, он уже настолько привык к нему, настолько полюбил его присутствие, что видеть его грусть и боль становилось Ивану Арнольдовичу всё тяжелее. Он осторожно положил руку на бедро Ленского. - Почему же Вы плачете, дорогой мой? - Б-бою-ю-юсь... - захлёбываясь в слезах, еле пролепетал тот, всё ещё не отнимая ладоней от подрагивающего от частого дыхания живота. - П-потеря-я-ять... Стра-а-ашно-о!.. Доктор кивает, понимая волнения юноши. Он был с ним во время той самой утраты и сам переживал, хоть и не подавал виду. "Бедный мальчик, - пронеслось в мыслях Борменталя, - такое горе перенёс, что всё ещё оправиться не может...". - Ну хотите, я Вас осмотрю? Чтобы убедиться, что всё в норме? - врач осторожно поглаживает бок Владимира, стараясь успокоить. - Хотите? Плач потихоньку утихает, Ленский вытирает красные от слёз глаза широким рукавом ночной рубахи, глядит на доктора с робким интересом и медленно неуверенно кивает: "Хочу...". - Вот и отлично. Давайте, ложитесь ко мне поближе, поднимайте рубашку и ничего не бойтесь... - ласково шепчет Иван Арнольдович, обливая руки спиртом из банки, подготавливаясь к осмотру. Поэт ёрзает, не спеша двигаясь ближе к врачу, а после аккуратно берётся хрупкими тонкими пальчиками за край своей хлопковой сорочки и доверчиво задирает вверх, до самой шеи. Обнажённое тело Владимира восхитительно, подобное телу Венеры, богини красоты и плодородия. Белоснежная фарфоровая кожа будто покрыта сверкающей в тёплом сиянии свечей тончайшей перламутровой глазурью, отчего так и хочется прикоснуться к ней, но едва сдерживаешься, боясь навредить, как порою замечаешь чудесные крылья бабочки и на расстоянии любуешься этой такой поразительной неприкосновенной красотой. Тело ни одной девушки не могло бы даже близко сравниться с телом молодого Ленского, обладающим такой безупречной изящностью, чистотой, оно было подобно хрупкому, ещё не распустившемуся на утренней заре цветку, таящему в себе что-то поистине прекрасное, может даже главный секрет всего мироздания, маленькую вселенную, уж пятый месяц обитающую подле горячего и трепетного сердца юноши. Округлый, аккуратно выпирающий животик весьма симпатично смотрелся на худом стройном стане, привлекая взор своею поразительной гладкостью и очаровательной выпуклостью, а натянутая, обрамлявшая слегка выделяющийся пупок чувствительная кожица чуть порозовела от прохлады воздуха, покрывшись лёгкими мурашками. Доныне грудь поэта была плоской и совсем не примечательной, после медленно пошла в рост, теперь же представляла собой приятное и завораживающее зрелище. Она была идеального размера, не большая, но и не слишком маленькая, будто перси прекрасной юной нимфы, музы, покровительницы творчества и искусства. Чуть пухлые, налитые молоком, они так и манили коснуться их, погладить с осторожностью потемневшие диски ареол, сочные, словно спелые плоды, призывно торчащие вверх ярко-алые вишенки немного уплотнённых опухших сосков, изредка сочащихся прозрачной белёсой влагой, так и желающих ласки. Доктор никак не мог оторвать глаз от такого необычайно гармоничного вида своего миловидного пациента. Конечно, за всю врачебную практику Борменталь повидал немало обнажённых беременных тел, но тело Владимира показалось ему совершенно другим, невообразимым и безупречным. Его нагота не содержала в себе ни грамма пошлости, а скорее всего походила на произведение искусства самого Бога-творца, что и близко не имело ничего общего с безобразной и бесформенной плотью крестьянских баб, городских профурсеток, вечно недовольных жизнью светских женщин... Нет, Ленский и его тело - это абсолютно другое, это прелесть, это чудо, это восторг, коего удостаивается далеко не каждый. - Ну что же, тогда начнём... - завороженно протянул врач и приступил к осмотру. Тёплые ладони едва коснулись молочно-белой кожи груди, гладкой и нежной, словно шёлк или атлас, хотя нет - она напоминала лепестки роз, таких свежих и юных, только-только распустившихся, умытых капельками утренней росы. Осторожно, почти незаметно, врач огладил окружность, большими пальцами аккуратно надавил на яркие бусинки сосков, чуть массируя. Владимир глядел на медика такими грустными и печальными глазами, будто ожидал чего-то плохого, будто что-то не так. Доктор продолжал бережно водить круговыми движениями по твёрдым розовым бугоркам и делал это с такой любовью, с такой необычайной плавностью, что тревога юноши-поэта постепенно угасала и сменялась спокойствием, умиротворением и огромнейшим доверием к Борменталю, который всей душой отдаётся своему поистине святому врачебному делу. - Так, здесь всё замечательно, не беспокойтесь, - заверил врач с приятной улыбкой, переводя взгляд на живот Ленского. - Ого, большой уже... - и, приложив ладонь к самому низу, тут же почувствовал вялое и сонное сердцебиение, и под рукою устало зашевелился разбуженный младенец. - Спал, наверное, а мы его тут, маленького, разбудили... - слегка улыбнулся доктор, всё ещё поглаживая. - Ничего, сейчас посмотрим и оставим тебя в покое... Доктор переместился выше и начал массажными движениями ощупывать чувствительный животик Владимира по его мягким краям, словно создавая некое защитное поле для ребёнка внутри. Руки Борменталя были чуткими и заботливыми, своими действиями они будто гипнотически влияли на мозг и сознание пациента, заставляя того забыть о своих тревогах и страхах, погрузиться в умиротворение и спокойствие. Даже малыш притих, ощущая ласковые прикосновения любящих ладоней врача. Изящные пальцы осторожно обводили чуть румяную тонкую кожицу, слегка поглаживали немного выпирающий пупок... Ленский смотрел своим печальным взглядом в самую душу медика. - Ну что там? - еле промолвил юноша грустным увядшим голосом. - Что там, доктор? - Всё в порядке, Вам незачем волноваться. Ребёнок чувствует себя отлично, развивается правильно, никаких отклонений нет, так что не переживайте, всё просто замечательно... - доктор опустил рубашку Владимира, прикрывая тканью обнажённое тельце, и улыбнулся. Поэт устало присел на кровати, ощущая небольшую вялость, красные отёкшие глаза всё ещё слезились после недавнего плача. Борменталь заметил это и, раскрыв навстречу Ленскому объятия, позвал его: - Иди сюда. Тот сразу же метнулся к врачу, чувствуя, как вновь становится тяжелее дышать от внезапно накативших предательских слёз. Тихонько всхлипывая, он вжался в грудь медика, словно маленький напуганный щеночек, встретившийся с хозяином после долгой разлуки. Доктор с нежностью обнял хрупкое содрогающееся тело юноши, поглаживал по голове, зарываясь пальцами в густые мягкие кудряшки. - Ну чего же ты расплакался, бедненький? Опять расстроил своего малыша... - Борменталь осторожными круговыми движениями ласково водит ладонью по округлому животу Владимира, пока беспомощный кроха слабо бьётся внутри. - В чём же дело, дорогой? - Я-я всп-п-помнил... - захлёбываясь, начал тот, не в силах совладать с эмоциями. - С-стра-а-ашный к-кошма-ар... - Ах, вон оно что... А что за кошмар? Что тебе приснилось? - Будто бы н-на м-меня нап-п-пали... - только начал, как горечь, подобно коварной змее, сжала, задушила связки, а живой водопад хлынул ручьём по бледным щекам, отчего врач тут же вытянул из кармана своего пиджака аккуратно сложенный белоснежный платочек и бережно утёр заплаканные глазки пациента, после тот, немножечко успокоившись и переведя учащённое дыхание, тяжело вздохнул и продолжил: - И п-пырн-нули н-ножом... П-прямо в ж-живот... - и снова зашёлся в безудержном рыдании. - Ну тише, тише... - Борменталь терпеливо старался успокоить бедняжку. Ему так хотелось защитить юношу, укрыть от всего мира, от всех кошмаров, что он сам не заметил, как усадил того себе на колени, обнял покрепче и начал осторожно покачивать в своих объятьях, словно маленького ребёнка. Он полностью понимал поэта и сочувствовал ему. Конечно, ведь из-за гормонов его настроение скачет по любому, даже самому, казалось бы, незначительному поводу, а тут ещё страхи, волнения... - Владимир, не волнуйтесь, это всего лишь жуткий сон, ничего общего с реальностью он не имеет... - А в-вдруг... В-вдруг это п-предсказан-ние, что я в-вновь его п-потеряю? – в ужасе шепнул Ленский, бледнея. - Глупости говорите. Мы, учёные, во всякие там предсказания не верим. Вы просто очень сильно перенервничали, вот во сне Вам и привиделся кошмар, основанный исключительно на эмоциях и мыслях, так что бояться совершенно нечего. А дитя в полной безопасности, пока находится под Вашей надёжной защитой. - врач улыбнулся, продолжая покачивать юношу. Поэт постепенно утих, слёзы медленно высыхали на лице, с которого наконец начала сходить болезненная маска бледности и заменялась лёгким здоровым румянцем. Вскоре Владимир выбрался из любвеобильных объятий доктора и присел рядом на кровати, уютно прижавшись к его тёплому боку. - Знаете, доктор, - сказал Ленский, уже почти успокоившись, только голос его слегка подрагивал. - Я же ведь не за себя переживаю... - хрупкая ладонь обхватила выдающийся живот, приложив тонкие пальцы чуть ниже пупка, где прощупывалось сердцебиение. - А за него... Он же такой крошечный, беспомощный... Кто, если не я, позаботится о нём? - он вытер глаза рукавом и продолжил: - Может, это звучит слишком романтично и сентиментально, но я так его люблю, хоть он ещё даже не родился, но всё же... Губы сидящего рядом медика тронула приятная, едва заметная улыбка. - Это абсолютно нормально - чувствовать привязанность к своему ребёнку. Вы же, как-никак, будущая мама... - доктор улыбнулся, будто шутя, а поэт смущенно покраснел, опустив глаза. - Да, это так... - Владимир лукаво взглянул на врача, уже почти позабыв о своих страхах и волнениях, но тут его взор упал на прикроватную тумбочку, где тёплый огонь свечей отчётливо освещал небольшую картину в рамке - их с Онегиным портрет. Он был написан ещё в июле, а с тех пор украшал спальню влюблённых. Они стояли на фоне реки, окружённой цветущим, залитым летним солнцем лугом, где живым разноцветным ковром пестрело бесчисленное множество цветов: алых маков, небесно-голубых незабудок, жёлтых пушистых одуванчиков, простеньких белоснежных ромашек. Одной рукой Евгений ласково обнимал юношу за плечо, вторая же ладонь покоилась на совсем ещё маленьком и незаметном животике друга, где соединялась с хрупкими пальцами молодого Ленского. Они стояли такие счастливые, такие любящие, что казалось, согретая девственным огнём любви душа каждого из них была наполнена лишь друг другом и ничем больше. Будто нет всего мира вокруг, а есть только они - Евгений Онегин и Владимир Ленский. Последовал тихий тяжёлый вздох. Без любимого на душе было так холодно, печально и тоскливо, что только одна туманная мысль едва шевелилась в мозгу: "Ну где же он? Ну когда же он вернётся?". - Скучаешь по Онегину? - доктор заметил приунывшего юношу, грустно и понуро склонившего набок голову. Тот кивнул, едва удерживаясь, чтобы не расплакаться в третий раз. - Не волнуйся, он скоро придёт, - одни эти спокойные слова и уверенный взгляд Борменталя вселяли в сознание безутешного поэта великую надежду и глубокое безграничное доверие. Он поднял взор своих чистых невинных глаз на медика, будто желая повторно убедиться, что тот говорит правду, и получил в ответ ещё один утвердительный кивок. Ленский облегчённо выдохнул, слегка успокоившись, аккуратно заправил за ухо выбившуюся прядку вьющихся чёрных волос, поправил рубашку. Его ночная сорочка была такой длины, что едва доходила до бёдер, пышные рукава и украшавший воротник бант добавляли умеренного объёма, будто маскируя все "недостатки" его тела, которые можно было называть "изъянами" лишь условно, на самом же деле они прекрасно смотрелись на изменившейся фигуре Владимира - округлившийся живот, чуть пополневшие груди идеально подчёркивали его природную очаровательность и чувственность. Поэт, немного поёживаясь и подрагивая от прохлады, поджал под себя бледные, худые, как у жеребёнка, босые озябшие ноги. - Замёрз? - доктор не мог оставить без внимания даже такую, казалось бы, мелочь. Юноше сейчас переохлаждаться очень нежелательно, заболеет же. - Немножко... - Ленский шмыгнул носом, что тут же заставило врача насторожиться. - Давай сюда ножки, погреть тебя надобно, - и, когда тот в ответ, повторно блеснув сапфирными искорками глаз, вытянул свои стройные дрожащие лапки, Борменталь аккуратно взял в руки одну хрупкую ступню и начал, не спеша, массажными движениями растирать холодную кожу, стараясь согреть. Он с осторожностью разминал каждый тоненький пальчик, каждую клеточку с такой любовью, что Владимир замер, внимательным пытливым взглядом завороженно наблюдая за всеми действиями опытного медика, словно за каким-то необычайным представлением, не решаясь нарушить благоговейное молчание. - Так, всё, а теперь погоди-ка немного, я сейчас вернусь… - доктор спешно поднялся с постели и быстрым шагом тут же направился к выходу из комнаты, слегка постукивая по деревянному полу каблуками лакированных туфель, пока сам не скрылся в дверном проёме. Когда спустя несколько минут врач вновь показался в дверях спальни, всё так же почти неслышно ступая, в руках он нёс что-то белое и пушистое, что тут же приковало к себе всё внимание молодого Ленского, тихо съёжившегося на кровати, насколько это было возможно из-за округлившегося живота, дабы не растерять столь ценное и нужное ему ныне тепло. Из густых зарослей угольно-чёрных кудрей блеснула пара небесно-голубых, словно соцветия васильков и незабудок, настороженных и заинтересованных зрачков, в упор смотрящих на Борменталя игриво-любопытным взглядом, пока тот не уселся рядышком и сам не встретился с таким чистым и лучезарным взором. Он с любовью протянул поэту скромный, но такой милый и важный подарок – вязанные шерстяные носки, которые смастерил на досуге. Владимир знал, что помимо основной медицинской работы Иван Арнольдович имел увлечение – его часто можно было заметить сидящим в кресле в окружении клубков пряжи и со спицами в руках, а порою и сам Ленский был не прочь немного поучиться у доктора такому необычному и изящному искусству. - Держи, это тебе… - тихо сказал врач, пока юноша с нежностью и трепетом ощупывал мягкую и пушистую, словно облачко, шерсть незамысловатого элемента одежды. – Я подумал, что тебе обязательно нужна пара тёплых носочков, а то холодает, зима впереди, а ты всё мёрзнешь… Поэт с преданной благодарностью заглянул чуть ли не в самую душу медика, а после еле слышно прошептал: - Иван Арнольдович… - голос его дрожал. – Спасибо Вам огромное, честно… Право же, я даже не думаю, что Вам стоило так утруждаться из-за меня… - но доктор деликатно перебил его. - Владимир, Вы прекрасный человек. Ради Вашего благополучия не жаль ничего, в том числе и пары уютных вечеров со спицами и пряжей. Мне это занятие доставляет лишь удовольствие, а в особенности то, что делаю я это для Вас, для такого очаровательного и милого создания, учтите это… - губы Борменталя тронула приятная и тёплая улыбка, а юный мечтатель в ответ лишь смущённо зарделся, с немой благодарностью стыдливо опустив взгляд, едва заметно кивнул, пряча лицо в зарослях пышных кудряшек. Им неожиданно овладело непреодолимое желание поскорее надеть новые носки, дабы наконец избавиться от противного, леденящего душу и тело и насквозь пронзающего худые озябшие ноги ощущения неприятного и чуждого ему сейчас холода, который в нынешнем его положении чувствовался особенно сильно. Ленский подался вперёд, изо всех сил пытаясь дотянуться до ступни, что не слишком представлялось возможным из-за мешающего и довольно-таки плотного живота, но поэт, явно не желая мириться с собственной беспомощностью, всё продолжал пустые и безрезультатные попытки. Извиваясь, упорно старался коснуться хотя бы пальцев, пыхтел и кряхтел, даже не замечая взмокших от пота и прилипших ко лбу волос, комьями свисавших с головы и мешавших видеть. Наконец, весь красный и утомлённый от усердия и натуги, юноша оставил своё невыполнимое и тяжёлое дело и, усевшись на кровати, весь обмяк и прерывисто дышал, будто ему не хватало воздуха. Грустные и почти молящие глаза светлым и чистым взором глянули на доктора так, что сердце медика дрогнуло. Он всё понял без слов. - Помочь? – тихо предложил Иван Арнольдович, в ответ на что тут же последовал робкий и неуверенный кивок. Врач с осторожностью взял одну худую и бледную ножку с едва порозовевшими от прохлады пальчиками и с заботливой любовью почти незаметно облачил в белый пушистый носочек. Эти незамысловатые, но такие приятные действия он проделал и со второй ступнёй Владимира. Тот всё никак не мог оторвать восторженных глаз от самих рук Борменталя. Они были такие изящные, аккуратные и чуткие, какие и должны быть у любого порядочного доктора. Всегда чистые и ухоженные, ладони Ивана Арнольдовича знали множество идеально отточенных и умелых движений, но вместе с тем в любое из них они вкладывали частичку благородной и добродетельной души молодого медика. - Готово, - врач легонько и ласково погладил поэта по щиколотке, чтобы хоть немножко успокоить всё ещё довольно сильные переживания романтика. - Спасибо… - едва ответил тот, поёживаясь. Всё-таки из одежды на нём была лишь тоненькая и короткая сорочка, чуть прикрывавшая бёдра и не слишком хорошо сохранявшая тепло, отчего лёгкий холодок октябрьской ночи всё же подирал слабое и уязвимое тело. Но даже такой, казалось бы, незначительной детали не удалось ускользнуть от внимательного и прыткого взгляда опытного Борменталя. Доктор всегда был невероятно отзывчив на чужую боль или неприятность, да даже на простое недомогание – тут же неравнодушно спешил на помощь. А что уж говорить о Ленском – он будто и был создан для блаженства, для ласк и поцелуев, для восторга и восхищения. Его и до беременности нередко хотелось обнять и защитить, а теперь и подавно, ибо ныне он нуждался в двойной заботе, которой его каждый день щедро одаривали и Онегин, и доктор Борменталь. Одно лишь представление о том, что очаровательный юноша хранит под сердцем маленький секрет, драгоценный плод любви, своё крошечное чудо, заставляло душу любого человека содрогнуться и полностью пропитаться нежностью к этому хрупкому и прекрасному созданию, доверчивому романтику, с таким трепетом проживавшего каждый момент счастливого периода ожидания. Пару месяцев назад каждое летнее утро Владимир проводил в своём любимом месте – цветочном поле, где он порой не спеша прогуливался непринуждённой и размеренной походкой, да такой лёгкой, будто плыл по воздуху, словно окрылённый ангел. Тонкими изящными пальцами едва касался ещё совсем не большого, но уже немного заметного животика, боясь спугнуть зародившуюся внутри жизнь, и на его тонких губах расцветала искренняя сияющая улыбка. Иногда и Евгений был не прочь составить компанию любимому, и тогда они вместе отдыхали в высокой, полной незатейливых, но таких разнообразных и пёстрых соцветий траве, наслаждаясь свежим воздухом и обществом друг друга. Онегин преданно лежал рядом с поэтом и с упоением гладил тёплую обнажённую кожу живота, покрывал бесчисленным множеством поцелуев, тихонько разговаривал с ещё не рождённым малышом, лаская, а сам Ленский отвечал на это лишь робкой, но милой улыбкой. Когда же они возвращались домой, счастливые и довольные, в душе доктора Борменталя разливалась неимоверная радость и какое-то необъяснимое, но такое родное тепло, а мысли становились легки и приятны. - Может, счастье каждого отдельно взятого человека состоит в благополучии ближнего? – раздумывал он, непроизвольно жуя кончик пера, заменявшего ему сигару. На время проживания в деревне он решил отречься от пагубной привычки, объясняя это тем, что дым, образующийся в процессе курения, может отразиться на здоровье окружающих врача людей, а в частности на Ленском и его будущем ребёнке. – Возможно, так и есть. Впрочем, я не философ… А с каким волнительным трепетом юноша - поэт ожидал первых ударов сердечка своего крохи, его первых движений и толчков под тонкой родительской кожей. И какой же восторг был написан на его лице, когда одним сентябрьским утром он отчётливо ощутил лёгкие шевеления под своею худой ладонью, приложенной к низу немного округлившегося животика. Таким окрылённым, с таким воодушевлённым и сияющим, словно тысяча солнц, взором Владимира ещё не видел никто… …Иван Арнольдович притянул к себе лежащее рядом одеяло и накинул его на хрупкие плечи мечтателя, бережно укутав, в ответ на что романтик тут же потянулся в любвеобильные объятия медика – в таком состоянии поздней осенней ночью ему невероятно сильно хотелось ласки, тепла, прижаться к кому-нибудь и просто поделиться своей любовью с близким человеком, а после посидеть вдвоём в молчании и умиротворении, завороженно прислушиваясь к восхитительному звучанию тишины, ведь на самом деле так много бывает людей, с которыми можно поговорить, но так мало, с которыми можно помолчать именно в такие моменты, когда слова только мешают понимать друг друга. Врач аккуратно обнял молодого Ленского, усадив к себе на колени и бережно и осторожно прижав к груди. Тот беспокойно заворочался, устраиваясь поудобнее, и уткнулся носом в одежду доктора, почти неслышно посапывая, а на его бледных щеках заиграл, забрезжил лёгкий румянец смущения. «Неужто заболел?» - молниеносно пролетела в голове Борменталя тревожная мысль. Тонкими губами он едва коснулся тёплого лба юноши, проверяя температуру. «Да нет, всё в порядке…» - подвёл утешительный итог, заботливо покачивая поэта, будто старался успокоить. Мелкий холодный дождь за окном постепенно перестал, не успев разразиться в безудержное рыдание природы, подобно тому, как исчезает остановленная в самом своём начале опасная болезнь, чтобы не превратиться в смертельную и жестокую эпидемию. Небесные вороные кони, именуемые тучами, разошлись, разбежались и пропали в полуночной мгле, уступив дорогу светлому и чистому, словно святой лик, серебряному диску красавицы-луны, вкруг которой разлилось угольно-чёрное, просто поражающее своей необъятной полнотой и величием небо, испещрённое бесчисленным количеством крошечных свечек-звёзд, таящих в себе несметные богатства: тайны, ещё не известные миру, истины, ещё не постигнутые человеком, нравственное великолепие, ещё не доступное пониманию общества. Владимир, тихо съёжившись в комочек, покорно лежал в тёплых объятьях Ивана Арнольдовича, посапывая в полудрёме. Длинные тёмные ресницы пышными веерами плотно закрывали усталые глаза мечтателя, отчего он выглядел таким маленьким и беззащитным, но вместе с тем таким божественно прекрасным, что на него было просто невозможно налюбоваться. Казалось, одно неловкое движение или даже грубое слово, и он, подобно живому хрустальному цветку, неминуемо переломится и увянет или тут же разлетится вдребезги. Под одеялом романтик изредка вяло поглаживал хрупкими пальцами свой мягонький и нежный животик, но малыш не отзывался, будто умолк, и совсем не шевелился. Ленский поймал себя на мысли, что ему невероятно сильно хочется больше ласки, заботы и внимания как к себе, так и к своему ещё не рождённому ребёнку. Он чуть отвернул края одеяла, словно проломив тесный и жаркий, но уютный кокон, приподнял рубашку ровно настолько, чтобы живот был полностью обнажён, немного поморщился от внезапно опалившей голую кожу прохлады, требовательно ухватил худую кисть медика и робко прижал к натянутому покрову, взглянул умоляющими очами, одним движением уст прошептав: - Погладите? Ну разве мог врач отказать такой скромной просьбе? Хотя ответ его был уж заранее предугадан, доктор так же беззвучно промолвил: - Конечно. Его душу пронзил внезапный, как гром среди ясного неба, прилив безудержной нежности, но вместе с тем огромнейшее чувство ответственности не столько от сложившейся ситуации, сколько оттого, что поэт, задумчивый мечтатель, юноша с невероятно трогательным и чутким сердцем, доверил ему, московскому медику Борменталю, самое ценное, самое дорогое, что у него есть: своё любимое дитя, крошечного младенца, ещё находящегося в его родительской утробе. И врач осознал, что готов сделать всё, чтобы с Владимиром и его малышом не произошло ничего плохого. Он обязан этого не допустить, и он не допустит этого. Заботливая и любящая ладонь бережно накрыла гладкую горячую кожу, защищая, и тут же ощутила отчётливые и будто бы радостные трепыхания зародыша. - Он узнаёт Ваши касания, - заметил Ленский, умильно склонив набок прелестную головку, - и уже любит Вас, Иван Арнольдович. Он же всё понимает? Медик кивнул, подтверждая слова романтика. Недавно и сам врач был поражён сим открытием, но эмбрион вполне способен различать такие внешние раздражители, как звуки, голоса, прикосновения, и отвечать на них. В таком случае это уже не просто плод, а действительно живой маленький человечек. Доктор медленно огладил приятную выпуклость, оберегающе водя по ней плавными круговыми движениями, страшась повредить тонкую, почти прозрачную и ранимую кожу, сквозь которую проглядывали насквозь пронизывающие весь организм голубоватые венки с алой, биющейся пульсом кровью. Такой тоненький, весь состоящий из блеска и трепета, абсолютно беззащитный перед всем этим прекрасным и жестоким миром, Ленский, чувствуя, как по телу разливается сладостная нега, мило и наивно сложил подрагивающие ладони над животом и долго глядел пристальным, но ненавязчивым взором в самые очи Борменталя, не решаясь вымолвить и слова, не желая тем самым нарушить уютное молчание. Ночь… Умиротворение… Тишина… - Знаете, доктор, - глухим и сипловатым голосом вдруг пролепетал юноша, пряча смущённое личико в высокий ворот накрахмаленной рубашки, - Вы просто какой-то необыкновенный человек: добрый, заботливый, всегда готовый прийти на помощь. Вы никогда не делали мне больно, не обижали, не повышали голоса, а по ночам не видели ничего зазорного в том, чтобы обнять, утешить, поддержать и поговорить по душам. Право же, я не встречал более трепетную личность, нежели Вы. В Ваших словах никогда не было и доли того хладнокровия, что обычно так присуще всем врачам. Глядя на Вас, я понимаю, что вижу перед собой человека с чутким и бескорыстным сердцем, творящего добро просто так и не требующего ничего взамен, человека, на которого могу положиться, которому могу доверить все свои самые сокровенные мечты и тайны. За те несколько месяцев, что мы знакомы, я успел попросту породниться со всею Вашею натурой и душой… Дорогой доктор, Вы стали мне верным, надёжным и самым настоящим другом.