Назови меня по имени

      Его горящие глаза почти потухли, но в такие моменты на самой-самой глубине их зажигались искорки жизни: слабые, едва пробивающиеся сквозь туманную поволоку. Именно благодаря тёплым отблескам я, хоть и ненадолго, могла предаваться иллюзиям: о том, что эта крохотная комната — наша целая вселенная, о том, что тонкие стены — непроходимые границы, за которые не просочится жестокость внешнего мира, о том, что мы — просто два выбравших друг друга человека, а не искалеченные души, залечивающие незаживающие раны.       — Это тебе, — он протянул аккуратный свёрточек: конвертик из традиционной шероховатой бумаги-васи, из которого выглядывал цветастый край подарка.       — Спасибо, Шисуи.       — Купил, когда мы проходили через Страну водопадов, — в почти неразличимых огоньках, отсвечивавших лёгким румянцем на мертвенно-бледном лице, отражалась глубокая и невыразимая никакими словами привязанность. Абсолютная, непоколебимая, не меняющаяся ни при каких обстоятельствах верность: словно благородного рыцаря, что присягнул быть верным одной-единственной принцессе. Раньше я считала эти чувства лишь мимолётным увлечением, тенью, оставшейся от прежней влюблённости в Изуми, но Шисуи сделал всё, чтобы доказать обратное.       Я никогда не просила и не ждала этого. Но порой и не нужно просить: человек, который дорожит, сделает и без того, и вопреки. Потому не было никаких сомнений в том, что моё существование является для Учихи Шисуи основополагающим. Но с каких пор он перестал смыслить мир без «Като»? Было ли так с самого начала или же мои самоотверженные попытки спасти других сделали его таким?       Потянуться к своему драгоценному Мангёкё, когда Данзо приставил нож к моему горлу, пожертвовать изгнанной из клана Шаринган, из-за чего наполовину ослепнуть, согласиться покинуть деревню, которую так любишь, заклеймить себя предателем — для чего заходить так далеко? Зачем же жертвовать всем ради чьей-то жизни?       Однако недавний разговор с Хошигаки Кисаме, залёгший неясным рыхлым осадком, пусть и ненамного, но приблизил к пониманию чувств Мерцающего. Я всегда была безбашенной стервой, просто мир шиноби раскрыл это качество с новой стороны: продать клановую технику врагу, применить запрещённое Идзанаги, почти сбежать с малышом-наследником, кинуться в одиночку сражаться с носителем бидзю, не имея никакой нормальной экипировки ломануться за девой в беде... За одну короткую жизнь здесь «Като» учудила столько, сколько даже умудрённые боевым опытом воины не всегда могли.       Шисуи был прекрасно осведомлён о моём характере. Поначалу — когда, похоже, ещё не знал, что никакая я не Изуми — бесился, срывался, но позже просто принял такой. Это безрассудство, казалось, одновременно пугало и восхищало его. Но первое всё-таки сильнее: Учиха панически боялся потерять меня. А после исповеди Монстра Кровавого Тумана я осознала, что боюсь ровно того же. И теперь так же, как и Шисуи, каждодневно боролась с иррациональным, неконтролируемым страхом потерять его.       — Это что-то... — слегка отодвинув края упаковки, уцепилась я за тоненькую шёлковую верёвочку. К ней было привязано нечто лёгкое, дзынькающее ненавязчивым бубенчиком. — Ох...       Пёсик. Крохотное создание, сшитое из малюсеньких лоскутов ткани всех оттенков розового, с узорами в виде цветов, обрывающихся у границ каждой новой детали. Торчащие в разные стороны ушки и округлые лапки. Милейшая довольная мордочка с глазками-бусинками. Невероятно прелестный. Яркий.       — Спасибо, Шисуи! — широко улыбнулась, кидаясь возлюбленному на шею и чмокая. Он довольно сощурился, приобняв в ответ.       — Тебе понравилось?       — Конечно, — снова поцелуй: столь же игривый, столь же нежный.       Полный тревоги и невыразимой боли.       На самом деле при взгляде на эту пёструю подвеску мне хотелось плакать. Щеночек в моих ладонях был таким... таким... красивым, что щемило внутри. Он воплощал собою радость, маленькую, но важную деталь на полотне, зовущемся «счастьем». Это изделие наверняка создавалось, чтобы радовать трудолюбивую молоденькую крестьянку, нашедшую свою половинку девушку-ниндзя или же чудесного маленького ребёнка. Как же здесь, в окружении тьмы, могло существовать нечто столь прекрасное? Разве пёстрое пятно — не инородно в серой, окутанной вечным дождём башне?       Зачем же ты дразнишь, Шисуи, напоминая о том, к чему, быть может, никогда уже не вернуться?       Однако озвучить подобное я не могла. Почти померкший взгляд его хотя бы ненадолго наполнялся светом, как можно было лишить ещё и этой отрады? Шисуи итак слишком много нёс на своих плечах. Именно поэтому в одной из полок шкафа нашлось теперь место для небольшой коллекции приятных безделушек, принесённых из самых разных уголков мира: я всегда проявляла большой интерес к подаренным вещицам, пока юноша находился тут — крутила-вертела перед сном, клала рядом на время завтрака, — и ни разу — никогда — не прикасалась после его отхода на миссии.       — Он похож на тебя.       — Ха, чем же? — поинтересовался иронично, перехватывая подарок и раскручивая на указательном пальце. Бубенчик мягко зазвенел.       — Не скажу, ха!       Когда-то я сравнивала твою, Шисуи, болезненную преданность с выражением «побитой псины». Злая я тогда была, правда? Не замечала. Не хотела замечать. Отталкивала. Но правильно ли сделала, что приняла твою любовь? Может быть, стерпи я и останься с Итачи, ты бы похоронил свои чувства глубоко-глубоко и не жертвовал всем?       «Но теперь уже слишком...» — громкие звуки снаружи оборвали так и не сформировавшуюся толком мысль. Мы переглянулись и безмолвно приняли решение выйти и проверить, что же произошло: в убежище часто буянил Хидан, но в этот раз шум явно отличался от простого дебоша.       — …взорву!.. — молодой парень с непривычно роскошными для этих мест волосами, по обыкновению убранными в хвост, некрупный, среднего роста. Ещё совсем пацан. — Я ВЗОРВУ НАХРЕН ЭТУ ДЕВКУ! — подрывника держали двое — Какузу и Конан. Юноша дёргался и брыкался, пытаясь вырваться, но товарищи зафиксировали слишком надёжно, фактически волоча его на себе. — ТЫ! — заметил всё-таки нас, выглядывавших из-за порога комнаты. — ЭТО ВСЁ ТЫ! ТЫ! ТЫ!.. — подстёгиваемый разросшимся гневом, забарахтался активнее, но Какузу не стал церемониться и скрутил грубее.       — Не трать силы, болван, — недовольно заскрипел он ржавыми металлическими цепями в голосе. Но парнише было наплевать: неприкрытая ненависть, что заставила меня невольно отступить и укрыться в тени Шисуи, лилась через край, словно из переполнившегося сосуда.       — ИЗ-ЗА ТЕБЯ! ВСЁ ИЗ-ЗА ТЕБЯ! — продолжил вопить, что есть мочи. Что-то шевелилось на его плаще. — ТЕБЯ!.. Кха-кха!.. Господин Сасори, моё искусство! — теперь уже тише, почти хрипя, ибо связки не выдержали нагрузки.       — Вы сможете это потушить? — уточнила державшая под правое плечо Конан, пока Какузу крутил подрывника в бараний рог.       «Потушить?» — сфокусировав всё-таки зрение на том, что не хотела замечать, я увидела страшное. Чернильные языки пламени: вьющиеся, словно змеи, расплавившие к чертям плащ, кожу... Бушующее пламя Аматэрасу. Такое же, как то, что коснулось меня.       — Что произошло? — кинулась, позабыв обо всём, прямиком к ним. Вблизи картина оказалась ещё страшнее, а запах палёной плоти навязчиво ударил в нос, вызывая рвотные позывы: пришлось постараться, чтобы не показать нежеланную слабость.       — Всё твой мелкий ублюдок... «Ненавижу вас», «это вы украли её», «верните», «верните»... Больной псих, как и все вы, Учихи, — уровень адреналина потихоньку падал, а потому Дейдара с каждой секундой выглядел всё слабее и слабее. Испарина на лбу, полопавшиеся склеры и расходящееся красными разводами лицо. Вот-вот кровь схлынет — шиноби побелеет и потеряет сознание.       — Так сможете? — нетерпеливо повторила женщина.       Точно загипнотизированная, я в немом шоке смотрела на чёрный жар, что уродовал на сей раз чужую руку.       — Нет ни одного человека в мире, кроме владельца техники, кто способен бы был потушить это.       — Тогда резать, — огонь не переползал дальше: не поднимался вверх по ткани, не перекидывался на других. Но даже так, то, как бесстрастно счетовод держал пылающую конечность, вызывало неконтролируемое отвращение. Нежить. Настоящая нежить, скроенная из чужих частей. Ему что отрезать, что пришить.       — Резать... — усмехнулся Дейдара, уже, похоже, будучи настолько обессилившим, что не мог нормально осознавать происходящее. — Господин Сасори... — только напарника так же непрестанно звал.       — Обезболивающие... в кабинете в шкафу слева, нижняя полка… Постойте, лучше я покажу…       — Нет. Она никуда не пойдёт.       Всё это время Шисуи безмолвно наблюдал со стороны: только характерная чакра сигнализировала о том, что он здесь. Однако стоило мне предложить опасный с его точки зрения ход — сразу же вмешался, грубо втиснувшись в то небольшое пространство, что разделяло меня и эту троицу.       — Шкаф слева, — сдалась без боя: не хочу с ним спорить, — самая нижняя полка, четыре продолговатые маленькие бутылочки с жидкостью синего цвета. Если не я, то, — прикусила большой палец, чтобы мазнуть алой выступившей капелькой в воздухе. Ворон материализовался тут же и покорно пристроился на плече, — он вам покажет.       — Кар-р!       — Птица разбирается в лекарствах?       — Эта — разбирается.       — Ка-ар! — оскорблённо отозвалось призывное создание, вторя мне.       — Хорошо, — как камнем по ржавой металлической доске. Дейдара к этому моменту отключился окончательно, повиснув безвольной марионеткой: такой, какими теперь обратились все куклы, которыми управлял его погибший напарник. Пламя пылало, продолжая жадно сжирать оставшееся.       — Если будут нужны медикаменты или послеоперационный уход, к вашим услугам. А пока откланяюсь, — раз подвернулся такой удачный шанс сбежать, грех было не воспользоваться. Быстрее. Развернулась. Быстрее. Прямая походка и размеренный твёрдый шаг. Быстрее. Только перед самым входом в комнату бросила последний взгляд на оставшуюся в коридоре процессию...       Дверь захлопнулась. А я сползла по стене, цепляясь за любые её шероховатости, будто пытаясь тем самым притормозить движение — словно это бессмысленное действие способно было хоть как-то помочь.       — М-м… — зажала рот рукой: только бы не закричать. — М-мн… — потому получилось лишь какое-то неразборчивое мычание.       Не закричать. Не закричать.       — М…       Имя так настойчиво вертелось на языке, желая преодолеть любые преграды и вырваться наружу.       — Н-н…       Однако стоило этому произойти, и, казалось, сорвётся какой-то важный заслон — хрупкая, но на последнем издыхании державшаяся преграда.       — Мн…       Разве этот ребёнок был таким? Смеялся, резвился, кухаварил лапшу, звал меня сначала тоненьким, а затем повзрослевшим юношеским голосом. Я всегда так старалась: чтобы тьма не коснулась его сердца, чтобы не пошёл по кривой дорожке. Неужели этих усилий оказалось недостаточно?       Или я и есть причина, по которой он оступился?       Слёзы по щекам: одна, вторая — снова и опять. Как бы ни стискивала зубы, как бы ни кусала за щекой — они не желали останавливаться. Всё бестолку.       — Ш-шисуи… — могла бы, отскочила бы как можно дальше, но позади ждал только холодный бетон: вжалась в него до онемения костлявых лопаток.       Мерцающий появился в комнате внезапно и так же неожиданно закрыл собою свет: а лицо его заплывшим взглядом итак было трудно разобрать. «Не смотри на меня. Не хочу быть слабой. Мне стыдно, что видишь такой», — однако выдавить ничего не выходило, и сумбур эмоций оставался только моей заботой.       — Не плачь, — утешал, злился, с какой интонацией вообще произносил это?       Присел напротив. Увлёк в объятия почти насильно. Не говорил ничего: только держал, словно иначе упаду. С ресниц капало. Нос заложило. Знакомый аромат пробивался сквозь надрывные всхлипы.       — Саске… Тьма… Он… Саске… Саске… — повторяла, как заведённая: будто имя, выведшее из тьмы после схватки с Однохвостым, способно было совершить чудо вновь, даже если на сей раз само в эту самую тьму и погружало.       — Саске не такой, каким ты знала его в прошлом мире, — не сердобольный тон, как если бы утешали дитя, а уверенная речь, обращённая к равному. — Он не станет метаться от ненависти к ненависти, чтобы заполнить пустоту в душе, — неужели столь жалкий мой вид не вызывает у тебя жалости? Почему, Шисуи?       — Но Дейдара… Аматэрасу…       — Саске просто очень больно. Больно от того, что ты здесь.       Давящее, сверлящее чувство в груди исчезло, в одночасье оставив после себя уже знакомую зияющую дыру.       — Но…       — Но как справляться с этой болью, решать только ему. Ты не можешь брать за это ответственность.       Точно невесомо приземлившаяся бабочка — поцелуй в уголок глаза. Губами нежно по веку — пока не успела возразить. Рукавом осушил одну щёку, затем вторую, чтобы после оставить на солёных разводах ещё один знак привязанности. На подбородке. На переносице. На кончике носа.       — Шисуи, что ты де…       Тепло. Точно бриз ласкал кожу, а солнце грело яркими лучами. Жарко. Температура стремительно повышалась, перегревая тело и заставляя вскипать кровь. Душно. Выдох прервался и следующий за ним судорожный вдох оказался похищен тоже.       — Ха-а… ха-а… — оттолкнула, когда поняла, что ещё чуть-чуть и попросту не выдержу.       — Вот так… — а он сощурился лукаво, накрутив на палец длинную блондинистую прядь, — тебе идёт гораздо больше.       Не успела хоть что-то ответить, как снова захватил в объятия.       — Прости, что всё закрутилось так… — но теперь не страстно, а снова нежно: прижался к шее, потёрся, чмокнув мимолётом, отчего разряд пронёсся по позвоночнику.       — Это не твоя вина, — его кучерявые волосы мягкие и всегда очень красивые. Непослушно торчащие в стороны, завивающиеся забавным барашком: такие же непокорные, как и сам Учиха. Мне нравилось перебирать их, лишь иногда с разочарованием подмечая побелевшие фрагменты. — Не бери на себя слишком много.       — И это ты мне говоришь? — усмехнулся в ложбинку ключицы. — Като-тян… — неясного назначения пауза, — я знаю, что тебе тяжело… но… — после которой он неловко, почти стыдливо отвернулся, будто пытаясь тем самым набраться мужества: чтобы поведать нечто столь сокровенное, что никогда не осмелился бы открыть раньше. — Пожалуйста… пожалуйста, улыбайся… — не просьба — отчаянная мольба. — Только если твоя улыбка… только если она… я выдержу, выдержу… всё выдержу. Только улыбайся, пожалуйста… Пожалуйста…       — Шисуи…       Я с тобой, я здесь... поэтому бушующая буря за грудиной... Не надо, хватит, не терпи больше. Гордость, несгибаемость шиноби — всё это глупости. Неважно, что так научили. Забудь, уже достаточно...       Ведь даже самый сильный воин может сломаться.       «Решил исповедоваться перед смертью», — вспомнился ссутулившийся, точно разом постаревший образ Монстра Кровавого Тумана — человека, утратившего вкус жизни и теперь бесцельно существующего, точно призрак себя прошлого.       Не становись таким. Живи, пожалуйста...       — Ах… — из внутренних раздумий вырвал очередной поцелуй: трепетный, почти покровительственный — в тыльную сторону ладони: точнее, в то неприятное месиво, что от неё осталось. Что же ты делаешь, Шисуи? — Это, что, приглашение? — ведь именно так в прошлом мире в старину кавалер предлагал даме сердца танец.       — Если и да? — смекнул Учиха без единого объяснения, притянув ближе. Хоть и исхудавший, по-прежнему мускулистый. — Или принцесса не желает со мной танцевать?       — Это… — ночных видений больше не было, но образы, которые являлись в них, оставили неизгладимый след. Невыразимое чувство дежавю: порой казалось, что всё это уже происходило когда-то.       — М? — а он смотрел, будто покрытая шрамами изуродованная оболочка напротив — взаправду самая благородная из всех принцесс, кончика мизинца которой не достоин весь мир. Зачем же это? Заставлять рваную пустоту разрастаться всё шире?       — Я люблю тебя, Като-тян…       Нет. Не надо.       — Шисуи, я…       — Все нормально, — шептал, запрятав дрожь в голосе, — тебе необязательно отвечать…