Замуж за дракона (18+)

— М-да… — протянул Юнхо и сочувственно погладил Сонхва по руке. — Я говорил, что это будет проблемой, а ты всё отмахивался. И что теперь будешь делать? — А что я могу? — тоскливо щурясь на огонь в камине, спросил тот. — Например, взять его на ложе, поставить метку, и тогда вас свяжет любой из наших храмов, — холодно произнёс Ёсан, глотнул из своего бездонного кубка и выгнул бровь на укоризненно цокнувшего Юнхо. — Что? Это же очевидный выход из ситуации. Почему все ищут сложных путей и никто не хочет попробовать пойти простым? — Ты не понимаешь, — тихо сказал Сонхва.

***

Уён… Огромные глаза, полные моря и солнца — когда он кричал с рея очередного эльфийского парусника и махал с этой высоты парящему в небе Сонхва. Уён… Хохочущий от счастья, растрёпанный и влажный от росы — такой, каким он был, когда Сонхва отвёз его в ущелье Пламени, где расцвели первые горные нерлидоры, яркие и нежные, одуряюще пахнущие солнцем и мёдом. Уён спрыгнул с него, когда он ещё даже не приземлился, кувыркнулся — придурочный мальчишка! — и нырнул в заросли цветов с головой. Они были высокими и скрыли от беспокойно рычащего Сонхва его почти полностью, а когда он вынырнул с руками, полными этих великолепных цветов, то Сонхва замер, поражённый и трепещущий от счастья, которое хлынуло на него из этих огромных ясных глаз. Уён… Уён… Уён… Разве мог понять хоть кто-то, что испытывал Сонхва, старший сын рода Пак, суровый и нелюдимый, как о нём говорили, дракон, к этому мальчишке, который перевернул привычный ему мир с ног на голову? Впрочем, Ёсану не понимать его было простительно. Он-то Уёна видел деловитым и сосредоточенным, когда учил того владеть эльфийским луком и кидал ему свои ядовитые замечания, чтобы воспитать его волю и выдержку. Уён кривился, удерживая слёзы от этих обидных слов насчёт его человеческой неловкости, неумелости, хлипкости и воображаемого косоглазия, кусал губы, удерживаясь, чтобы не огрызнуться, морщился, едва не плача, когда снова и снова срывалась тугая тетива из его тонких, явно не предназначенных для такого тяжёлого оружия пальцев, — но упрямо снова поднимал лук и щурил глаза, ни слова так и не сказав своему суровому учителю, не сорвавшись ни разу на злое замечание. Сонхва смотрел на него в такие моменты — и гордость охватывала его сердце. А потом он с обидой выговаривал Ёсану за своего человека, но тот лишь высокомерно вздёргивал свой невыносимый подбородок и холодно отвечал: — Не нравится — хватит таскать его ко мне. — Он просится сам, — злился Сонхва, — но это не значит… — Значит, — обрывал его Ёсан. — Как только он начнёт мне противиться — всё брошу и больше на порог не пущу. Я всего лишь правду говорю, а в учителя твоему неженке я не нанимался, сам знаешь: если бы не просьба Юнхо, и пальцем бы не пошевелил для этого человечка. Он ведь ещё и омега! К чему, скажи мне, омеге охота с эльфийским луком? Ты холишь его гордыню и лелеешь его надменность, Сонхва, ты потакаешь ему, а потом будешь — ой, смотри! — будешь мучиться! Хотя он… — Ёсан глумливо играл бровями. — Ничего такой… славный. Крепенький, гибкий и пахнет так вкусненько. Тебе повезло, дракон, и вообще непонятно, почему ты его до сих пор не… Сонхва яростным рыком обрывал такие вот потуги Ёсана вывести его из себя и уходил в бешенстве, клянясь себе, что больше ни за что и никогда не отдаст ему Уёна в учение, но тот сам едва не на коленях готов был молить отпустить его на охоту с этим суровым и жестоким эльфом. И Сонхва, тяжело вздыхая, уступал. Во-первых, потому что прекрасно знал: Ёсан ни за что его не даст в обиду и прикроет грудью, если что будет не так. Кроме того, эта язва ни на кого всерьёз не смотрел, кроме Юнхо, да и того через раз признавал, всё ещё скрывая от самого себя тёплую привязанность к этому милому бете-отшельнику. Ну, и главное: наблюдать за тем, как мужает на глазах, становится крепче и сильнее его Уён в этих жестоких тренировках, было настоящим наслаждением. И впрямь, за эти полгода юноша изменился почти неузнаваемо. Хотя он и раньше, конечно, был невозможно хорош собой, но сейчас — с распушенными волосами до плеч, развевавшимися при беге, загорелый, в свободной блузе, коротких, до колена, бриджах и босой — он вызывал у Сонхва не просто и не только восторг! Гордость, восхищение, искреннюю радость. А ещё… Сонхва урчал от удовольствия, видя своего принца столь похорошевшим, и испытывал мучительное желание, которое постепенно становилось всё большей проблемой. О, да. Настоящей проблемой. Потому что Уён увлёкся этой свободной жизнью так, что и мысли в его прекрасной голове не возникало, что вообще-то он живёт очень и очень неправильно! Нельзя омеге его положения не то что так жить — выглядеть так! Вести себя так было совершенно недопустимо, ведь он был принцем! А он хохотал во всё горло, когда бегал за Юнхо по его саду взапуски, мастерски научился выгибать брови и изящно хамить (понятно, у кого, хотя, наверно, это был природный талант в том числе). Он нырял с самых высоких скал в горное озере так, что у русалов, с удовольствием наблюдавших за ним с камней в середине озера, прихватывало оба сердца и они крикливо звали Сонхва, чтобы он унял своего расходившегося мальчишку. Уён выучил пару неприличных портовых песен, научился лихо мыть полы, натирать воском подсвечники и жарить мясо и птицу (ну, иногда Сонхва на самом деле злился на него и наказывал таким образом, лишая своей хозяйственной помощи). А ещё у мальчишки появилась дурацкая привычка хватать еду руками. Этому его научили мерзавцы гномы, с которыми он неожиданно подружился, когда они с Сонхва летали в их город, чтобы приобрести некоторые детали для «Норда», заказанного на эльфийских верфях. Сонхва до сих пор не мог себе простить что оставил Уёна в одной из самых, между прочим, приличных забегаловок в центре гномьего городишки! Когда он через три часа вернулся за ним, Уён, весь красный от выпитого вина, уминал мясо кабана, выдирая его прямо из огромной жареной туши, которая занимала полстола. Вокруг орали гномы, которые ставили на то, сколько он сможет съесть. И все, включая Уёна, были очень недовольны, когда Сонхва, в ужасе от того, что видел, разогнал их к дивьям собачьим! Гномы называли его безмозглым порушителем радости, требовали от Уёна уйти от этого деспота и тирана и, прощаясь с омегой, нежно поглаживали его по плечами и бёдрам, чем вызвали у Сонхва новый припадок злости и ревности. Уён же хихикал, пьяный в дупель, и ничего особенного в этом не видел. С тех пор не уследит Сонхва — и он уже в задумчивости держит кость в руке и грызёт своими белоснежными зубами с неё мясо. Хоть одними овощами его корми, честное слово. Видно, эти мелкие твари в той поганой забегаловке всё же подмешали что-то магическое мальчишке в вино. В общем, с появлением Уёна в жизни Сонхва очень многое изменилось. Оказалось, что ему только мерещилось всё это время, что он живёт в весьма пустынном месте. Выяснилось также, что воспитатель принцев из Сонхва вообще никакой, и он не раз с тоской вспоминал неведомого ему Чонхо, который всё же смог сделать из Уёна приличного более-менее человека, в то время как Сонхва только и делал, получается, что потакал его слабостям и в конце концов превратил в чудесной красоты, силы и безмятежности в глазах существо, на которое управу находил только Ёсан, к которому подход мог найти только Юнхо, а Сонхва… что же… Сонхва был ему кем-то вроде няньки, и только слюни мог пускать на него — такого вольного и счастливого. Стоило Уёну улыбнуться — он терял все свои силы, мог лишь стоять и смотреть на него. Хотя иногда… Да, иногда он слишком хорошо понимал, что Уён меняется на его глазах — и меняется именно для него: взрослеет не только духом и телом — но и своими желаниями, своими омежьими силами. Так бывало в последнее время всё чаще, редко дома, в замке, в основном, когда они ночевали на природе, например, у костра в Поймищенских лесах, или около дома на Плато, когда ночи были прекрасными и звёздными и не хотелось возвращаться спать в комнаты. Там, у костра, Уён и ловил это вот их «ночное» настроение, жался к Сонхва сам, а потом прятался в его руках, ничего почти не боясь. Там и только в такие моменты, особенно когда они были у дома, где впервые поцеловались, Сонхва мог снова и снова ласкать своего мальчика. Чаще всего сонного, уставшего, но довольного. Уён закидывал слабые руки ему на плечи и разрешал почти свободно нежить свои губы, лишь тихо постанывал, когда Сонхва осмеливался спускаться губами и языком ему на шею. И тогда Сонхва лизал, лизал, лизал этот источник обожаемого аромата, а Уён лишь гладил ему плечи да забирался пальцами в его густые волосы. Эти касания загорались наслаждением, и оно разбегалось искрами по всему телу Сонхва. Конечно, так было не сразу: сначала такие страстные поползновения дракона Уёна смущали, он вырывался из его цепких объятий и грозился уйти в дом, но теперь… Теперь в ответ на это он сам откидывал голову, давая доступ к шее, а потом поддавался ещё больше: ложился под Сонхва на спину, позволяя склониться и даже боком навалиться, чтобы удобнее было целоваться. Дракон же уже не останавливался лишь на поцелуях: постепенно завоёвывал он у своего омеги право трогать его, гладить, ласкать бока, грудь и крепкие бёдра и уже даже несколько раз — сминать уверенно и жадно упругие, соблазнительные половинки под неизменными бриджами. Но всё ещё, если Сонхва становился чуть настойчивей, если начинал тереться пахом откровеннее, если оказывался между его ногами, Уён дёргался и отталкивал, ёрзал, мучая сильнее, пусть и не грубо, но сопротивлялся, не давался в руки, противился. Сонхва отступал, вытирал пот с его лба и целовал глаза. — Спи, — шептал, — не бойся… не трону больше… — Нет, нет, я… — Уён чуть задыхался и ресницы его трепетали, кидая длинные тени на щёки. — Подожди немного ещё, ладно? Я не могу… пока, понимаешь? Просто… — Чш-чш-чш-ш… Спи, Ёни. — Сонхва нежно гладил юношу по щекам и голове, прикрывая глаза и стискивая зубы, чтобы не кинуться тут же в дом, где можно было наконец-то стыдно и быстро скинуть напряжение. — Спи… Я посижу, поглажу, как ты любишь. Уён был счастлив с ним — это Сонхва знал. И он в ответ тоже был безмерно счастлив рядом со своим принцем. Но… Вот почему этого всегда мало? Почему?

***

Вчера к нему прибыл гонец с коротким и злым приказом отца явиться через неделю в родовой замок на суд Рода за непослушание, похищение человеческого принца и отказ служить Повелителю драконов Сану. Кстати, присутствие Повелителя на этом семейном в общем-то судилище тоже зачем-то подразумевалось. Спасти Сонхва от расправы за самоуправство могло только одно: брак, заключённый с похищенными принцем. Брак, о котором они просто забыли — поглощённые своим счастьем и своей свободой. Брак, который могли заключить здесь только эльфы, но им нужна была Печать — то есть метка на шее и личное подтверждение женихов, что они полностью добровольно обручаются. Метка… Мда. Метка была проблемой по всем известным причинам. «Ещё немного, — вспомнил Сонхва слова Уёна, — умоляю…» «Нет у нас больше этого «немного», — подумал он. — Но как… Как, если он не захочет? Я не смогу. Нет. Я не смогу». — Ты не понимаешь, — повторил он, не глядя на Ёсана и Юнхо. — У нас всё… сложно пока. — Глупости, — холодно отозвался Ёсан. — Просто поговори с ним, спроси. — Я думаю, Санни прав, — негромко вступил Юнхо. — Это ты боишься, а Уён ведь изменился с того времени, как не мог… он, понимаешь? Он вырос и, кажется, очень тебя… — Юнхо замялся и обронил тихо и глухо: — …любит. — Любит, — горько усмехнулся Сонхва. — Это пока. А если я заставлю его… — Полгода, Сонхва! — нахмурился Ёсан. — Ты на самом деле очень странный дракон, учитывая привычки и обычаи твоего племени. Вполне справедливые, на мой взгляд! Твои родители, его родители — все они, не только ты, пережидают ваши обминания невнятные вот уже полгода! И не надо мне говорить, что ничего ещё между вами не было! Слышал я, как он стонет под окнами на Плато. Поверь, мальчик давно созрел, он ждёт тебя! А ты, увлёкшись его няньканьем, этого просто не замечаешь! И напрасно! — Чёрствый ты сухарь, Кан! Ёсан! — в сердцах выдохнул Сонхва и, встав, стал собираться. — Тоже ещё друзья… — Но он прав, — положил ему руку на плечо Юнхо. — Просто поговори со своим человеком. Он ведь и сам должен всё это понимать, это и в его интересах. Только ничего не скрывай от него, всё расскажи — и про суд, и про Повелителя, и про то, чем это тебе грозит. — Ещё мне напугать его, да? — А он не из пугливых, — отрезал Ёсан, мрачно сверкая на него глазами со своего места. — Это ты трясёшься над ним, а он посмелее многих будет. И поотчаяннее. Странно, как он ещё сам тебя не… Сонхва дослушивать мерзавца не стал, хотел плюнуть в него, но не решился: всё же Ёсан был быстрым и сильным, мог и пнуть в ответ пребольно.

***

— Ёни… — Он снова и снова оглаживал лицо сонного юноши, лежащего на боку на большом, мягком, свёрнутом в два раза покрывале, которое он зачем-то постелил прямо на пол перед камином в библиотеке. Уён любил это место в замке Сонхва, часто здесь пропадал, строгал свои кораблики и читал запоем старинные фолианты, которые были собраны родом Пак за долгие сотни лет. А иногда вот так засыпал. Правда, обычно на кушетке или диване — восточном предмете мебели, приволоченном Сонхва откуда-то из далёкого путешествия лет пятьдесят назад. Уён этот тёмно-синий диван любил, притащил из своих комнат на него большой вязаный плед и подушку. Правда теперь эта подушка была у него под головой на полу, а плед — замят между ног. И смешно выпячена была из-под него округлая упругая попка Уёна, на которую отчего-то пледа не хватило. Сонхва не удержался и уже мягко помял эту попку, нагло пользуясь тем, что парень спал как убитый. Но надо было разбудить его, чтобы отвести в спальню. Принц должен был выспаться, ведь завтра Сонхва нужно было с ним серьёзно и обстоятельно поговорить и поставить перед выбором: или принять дракона как мужа и дать ему поставить себе метку, или — Сонхва не мог спокойно думать об этой возможности, но надо было — или Уён получает золото и право уехать в любую страну, подальше от Драконьего Логова, подальше от трудностей семьи Пак, подальше от своей семьи, которая едва ли не в открытую охоту объявила на того, кто похитил их старшего сына. А ещё Сонхва слышал, что Правитель Сан, получивший своего принца, младшего брата Уёна по имени Хонджун, был принят с тем условием, что накажет Сонхва за дерзость: или посадит его на цепи, или заставит отдать Уёна, или казнит. И речи о свадьбе вроде как уже и не шло. Обо всём этом надо было Уёну рассказать, признать, что они заигрались в свободу, и принять вместе трудное, но необходимое решение. Но опять… Сонхва опять смотрел на своего спящего принца и понимал: он пойдёт в цепи, на плаху, к диву на рога, но не даст Уёна в обиду. И отдавать его родным уж точно не будет. Унесёт подальше — и забудет к нему дорогу, дав ему эту самую свободу, о которой он так грезил. Потому что теперь — таким, каким сделала его жизнь рядом с Сонхва, — Уён не впишется ни в один королевский двор. Правильно сказал тогда мудрый воспитатель Чонхо: свобода — это отказ от всех связей и одиночество. Что же, если Уён захочет… — Хва… — Голос Уёна спросонья был мягким, хрипловатым, низким… таким соблазнительно томным, что Сонхва дрогнул. — Мой… Хва… Уён взял его руку, рассеянно поглаживающую ему лицо, прижал к груди и, навалившись на неё, зажал под собой. Невольно он потянул на себя Сонхва, и тот прилёг на него, закрыл глаза и обнял — такого горячего ото сна, такого невозможно приятного на ощупь… — Надо вставать, Уён-на, — тихо сказал он и бережно поцеловал мочку уха юноши, которое как раз бы под его губами. — Слышишь?.. — Не хочу, — глухо отозвался Уён. — Ещё… — М? — Сонхва снова поцеловал ему ухо, а потом, не удержавшись, взял в рот кончик этого уха и стал посасывать. — Ммм… Хва… Это вышло так… томно и сладко, что Сонхва замер, напрягаясь, а потом заскользил свободной рукой по бедру и боку Уёна, нащупал его подбородок и, повернув к себе, приник к его губам. Уён ответил сразу: приоткрыл губы, стал языком ловить и нежить язык Сонхва, не отрываясь от поцелуя развернулся в объятиях дракона и… раздвинул ноги, пуская его между ними. Сонхва углубил поцелуй, страстно вылизывая своему принцу ротик, его руки стискивали напряжённые омежьи половинки — и он не понимал, когда они оказались в его ладонях. Уён выгнулся, когда Сонхва толкнулся ему в пах, и простонал: — Хва-аа… Мм-мд-да… Сонхва с упоением толкнулся ещё раз — и понял, что там, внизу, Уён был налитым и плотным, и тут же ему захотелось увидеть, потрогать эту плоть. Забыв обо всём, он стал быстро развязывать бант на сорочке принца, распустил его и стал жадно лизать открывшуюся ему, румяную от бликов огня шею. Уён постанывал, трогал его волосы, плечи, а потом потянул с себя сорочку, обнажаясь перед Сонхва до пояса. Не веря своим глазам, боясь своих ощущений, Сонхва, едва сорочка оказалась на полу, повалил Уёна на спину снова — и стал целовать его крепкое мускулистое тело — плечи, руки, которые закинул ему за голову, сунулся под мышки и с наслаждением вылизал их, ловя с восторгом звонкие вскрики омеги, пососал розовые бутоны сосков, которые оказались неожиданно очень сладкими, а потом стал опускаться к его паху. Но Уён остановил его, придерживая за плечи: — Нет!.. Сначала… разденься сам… Лицо его дышало алым светом, губы были приоткрыты, в глазах отражалось пламя от камина — он был воплощением всех мечтаний и желаний Сонхва. И тот, не отрывая взгляда от его лица, быстро стал снимать с себя одежду. Уён скользил туманным взором по его открывающемуся телу, и огонь в его глазах разгорался жарче, а Сонхва просто терялся от этого взгляда — откуда? Откуда взял его Уён, этот милый мальчик, этот прекрасный юный омежка… Уён протянул к нему руки и проговорил томным низким голосом: — Иди ко мне… обними меня… пожалуйста, Хва… Я так… так давно тебя жду… Сонхва замер. Быстро заморгал и хрипло и тихо переспросил: — Ждёшь?.. Ёни… малыш… ты… — Хва… — Уён приподнялся, обхватил его за плечи и повалил на себя, прижимаясь сильнее. Растерянный, почти испуганный, Сонхва сжал его в руках и шепнул в алое горячее ухо: — Почему?.. Ты… почему? — У меня… — Уён вдруг судорожно вдохнул, вышло это с глубоким всхлипом, жалобно и тяжко. — У меня скоро… течка. А я не хочу, слышишь? Не хочу, чтобы ты меня… тогда. Я хочу чувствовать тебя, я хочу… видеть тебя. Я сам — понимаешь? — сам хочу этого, а не потому что ты меня… не сможешь отпустить уже… — Глупенький… Сонхва стиснул его в руках, осторожно подталкивая его голову подбородком к своей шее. Он выпустил мягкий, обволакивающий и успокаивающий аромат и стал покачивать Уёна в руках. Омега замер, прижимаясь к нему, вдыхая глубоко, а выдыхая с томным долгим постаныванием. — Глупенький… Никогда я не стал бы тебя силой… слышишь? Мне казалось, что я доказал, что… — Нет, нет, — торопливо вдруг задёргался Уён, пытаясь вырваться, — нет, Хва, не только поэтому! Это вообще… даже и неважно! Сонхва отпустил его, и он сел напротив дракона, серьёзно глянул ему в лицо и вдруг опустил глаза под его горящим взглядом. Но Сонхва не мог, понимаете — просто не мог сдержать этот взгляд. На Уёне остались лишь бриджи, до пояса он был обнажён, зацелован, растрёпан и невообразимо мил! Плечи и шея его чуть блестели от пота, а соски… туда было лучше вообще не смотреть. Но Уён, смутившись было, вдруг гордо поднял подбородок, выпрямился, словно открывая, показывая себя заворожённому дракону, и сказал чуть дрожащим, но решительным голосом: — Ты должен получить меня, Сонхва! Мне Юнхо проболтался, что у тебя из-за меня трудности! Сонхва прикрыл глаза и скрипнул зубами. Вот, значит, как. Милый друг Юнхо… — Нет! — вдруг резко выкрикнул Уён. — Я вижу, что ты подумал неправильно! Не поэтому… Ну, то есть и поэтому тоже, но… не поэтому! Я же вижу, что ты хочешь… — Уён дрогнул сильнее, быстро заморгал и продолжил тише и неувереннее: — Мне показалось, что ты очень меня… хочешь, Хва. И я поним… я знаю, как много ты мне подарил! Ты целый мир подарил мне! Он страстно сжал руки на своей груди и посмотрел на Сонхва так, что сердце того забилось гулко и сильно где-то в горле, и он едва смог дышать дальше — дышать, чтобы слушать и слышать всем сердцем, всей душой эти слова: — Ты мне не только море подарил, Хва! Не только друзей, новую жизнь и свободу — нет! Ты подарил мне всего себя! Ты мне всё время, все силы свои, все мысли свои и мечты — ты подарил мне всё! Думаешь, я не вижу? Не ценю? Не чувствую? Ты такой… Хва, ты… такой… Глаза Уёна наполнились горячей влагой, а Сонхва… Ну, что Сонхва? Сонхва пропал — он утонул в этих глазах, он растаял от лавины чувств, что обрушились на него, — его не было. На его месте было лишь одно огромное сердце, мечтающее биться только для человека, который сидел напротив и тянул к нему свои руки. — Но ведь и я — я твой, Хва, слышишь? Я только твой! Присвой меня! Сделай своим! Никто мне не нужен, мне и свобода, и жизнь эта, и весь этот подаренный тобой мир — ничто не нужно без тебя теперь! Если вдруг нас… разлучат… — Он туго сглотнул, и губы его дрогнули, но он нахмурился и сквозь зубы договорил: — Нас не смогут! Нет! Я умею… я буду бороться! И если ты не хочешь, то это сделаю я! Мне сказали, что я тоже могу! А сейчас, перед течкой, у меня и силы на это есть! И неожиданно он кинулся на Сонхва, повалил его на спину — слабого от растерянности и странной истомы, охватившей всё его тело, — и впился в его губы, целуя и кусая. Сонхва болезненно замычал, но Уён не отпустил, начал сосать ему губы жадно, его пальцы сжали плечи дракона, а потом Уён оторвался, мягко и нежно, мелко-мелко стал целовать Сонхва шею, а пальцы его опустились и сжали весьма внушительный бугор на его штанах. Сонхва вздрогнул всем телом, его продрало судорогой внезапного и сильного наслаждения, а Уён стал ласкать его естество уверенно, хотя и не очень умело. Сонхва задышал рвано, с короткими стонами, глаза у него закатились, и он выгнулся, поддаваясь ласке любимого. Все силы к сопротивлению у него кончились — да и смысл был сопротивляться? Уён же в упоении целовал ему шею, лизал её то с одной то с другой стороны — и всё мял и мял, тискал, поглаживал ему в штанах — о, диве, он был уже у Сонхва в исподниках! Сонхва стонал откровенно, выгибался покорно и страстно под его рукой, под его гибким сильным телом. — Ещё… Ах-х… омега, ещ-щё… — Да, мой Хва… Да… — дышал ему в ухо Уён. — Сейчас… я сейчас… потер… пи… И когда Сонхва захватила и понесла неудержимая волна дикого наслаждения, которая пробила его до кончиков пальцев, жестокая боль обожгла ему шею, а потом его накрыло с головой невероятным, острым до боли удовольствием. Уён стискивал его в руках, а он в них бился, не в силах унять эту дрожь — дрожь от укуса. Пометил… Уён его пометил!.. Сонхва открыл глаза, и сквозь туман перед ними медленно проступило над ним лицо омеги. Испуганное, рот в крови, глаза огромные и сияют, как бриллианты. — Ёни... — прошептал Сонхва… — Спас… сибо… — Ничего не спасибо, — дрожащим голосом отозвал Уён, — теперь ты меня! Мне в эльфийском храме сказали, что и одной метки будет достаточно, но вообще-то у них принято взаимное мечение. Так что... — Хр… храм-ме… — едва выговорил Сонхва, чувствуя, как сладкая, густая, как патока, нега забирает его в свои туманные объятия. — Меня туда Ёсан отвёл. Не злись, Хва, мне надо было! Мне отец прислал письмо, приказал сказать на каком-то там суде, что ты держишь меня против воли. Написал, что меня выслушают и вернут ему… А я не хочу, не хочу! Я с тобой хочу! Я только с тобой, слышишь? Хва! Хва!.. Тебе очень больно, да? — К-как это письмо?.. Почему я не знал… — У Сонхва было сухо и горько во рту, метка горела огнём, он потянул на себя Уёна и прошептал умоляюще: — Полижи… прошу… больно… И Уён, всхлипнув, припал к его шее. Сонхва чувствовал, как мешается его кровь со сладкой слюной и горькими слезами юноши, он слышал, как причитает над ним Уён, как корит себя за неосторожность, как снова и снова повторяет, что и здесь Сонхва взял всё на себя… Он таял… Он просто таял — и тёк горячим мёдом по волнам приятной дрёмы. А Уён всё целовал и целовал его, лизал горячим языком, даря успокоение ноющей шее — и огромному сердцу, уже отданному навсегда этому прекрасному, глупому и самому любимому омеге — его человеку.