Под стеклянным небом.

Под стеклянным небом встретились с тобой

С розовым рассветом, тёплую зимой.

Не ищи ответы, обрети покой,

Не жалей об этом, будь самим собой.

В сердце твоём светит нежный огонёк.

Я тобою бредил, но сберечь не смог.

И прогонит танец, снежный вихрь прочь,

Тихо и бесшумно — нас догонит ночь.

Пусть метели воют, пусть бушует снег,

Тебя укрою пледом, родной мой человек.

С каждым взглядом ближе, с каждым словом — свет,

Под стеклянным небом — наш беспечный век.

***

      За окном белоснежными хлопьями сыпался снег. Такое, казалось бы, странное и необычное в этом мире явление. Неправильное и совершенно неощутимое, если об этом задумываться, ведь холода здесь попросту не было. Впрочем, как и любого другого чувства.       Оба поняли это не сразу. Вновь обретя возможность видеть рядом родное лицо, касаться, крепко сжимать в объятиях, ласково шепча на ухо утешения. Саван Пустоши оказался удивительно тёплым, несмотря на метель, скрывающую их от всего остального мира. Словно всё это время было дано им для того, чтобы наконец быть честными друг с другом, поделиться откровениями, признаться в самом далёком и тёмном, скрытом за масками и напускной отстраненностью, которая, в конечном итоге, однажды уже стоила им потери самого дорогого, что было рядом, потери самих себя. Потери родного совсем близко.       Здесь, за гранью смерти, всё время мира, казалось, было представлено только им двоим. В доме, где царила успокаивающая тишина, где, среди зимнего и безлюдного города, они могли быть полностью предоставлены друг другу. Только вдвоём. Только нежные поцелуи, заверения о том, что всё в порядке и тихие вечера у камина с безмолвными извинениями. Безмолвными, но от этого лишь более ощутимыми, в каждом касании, печальном взгляде, в теплых ладонях, мягко прижимающих ближе, столь же молчаливо принимающих.       Каждый из них хотел что-то исправить, каждый желал что-то изменить. Понимал что вернуться в прошлое было уже невозможно, но иногда всё же сильно желал этого. Желал почувствовать настоящее тепло другого, не чуждое фантомное прикосновение, а искренность, мягкие мальчишеские губы, ровный ритм его сердца.       Рыжеволосый поёжится, глядя на снежную бурю за окном, скорее по привычке, нежели в этом действительно была большая необходимость. Обернётся, грустно улыбаясь, застав Колдуна на своём привычном месте, в кресле, с книгой в руках. Тот даже не читал уже, казалось — вовсе спал, и див подошёл ближе, невесомо проводя кончиками пальцев по темным волосам: их тоже не обошли перемены, коснулись почти незаметно, серебром украшая отдельные пряди. Кузя уже намеревался скрыться в стенах собственной комнаты, словно вновь возвращался в прошлое, боролся с собственным страхом, но в этот момент запястье легко перехватили. Горячая, на контрасте с тем, что творилось за окном, мужская рука приглашающе поманила за собой, заставляя обернуться, внимательно взглянуть в затянутые пеленой сна глаза, доверчиво-нежно улыбнуться, вмиг ощущая, как легче стало дышать, хотя он и не особо нуждался в этом теперь.       — Ты точно настоящий? — осторожно, словно боясь спугнуть короткое видение, первым произнёс Аверин, разрывая тишину, почти ювелирно выводя подушечками пальцев по мальчишеским предплечьям короткие линии, стараясь при этом не задеть ни единого шрама, будучи предельно осторожным даже сейчас, когда о случившемся напоминали лишь глубокие рубцы, парные вдоль запястий, совершенно непохожие на предплечьях, и один, особо болезненный, на светлой коже шеи, ярко алый, всегда бросающийся в глаза.       — Насколько это возможно, Гермес Аркадьевич. — Кузя всё-таки показал ему свою настоящую, искренне-печальную улыбку, выпутываясь из прикосновений, чтобы в следующий момент оказаться ближе, обвить мягким жестом шею старшего, носом уткнувшись ему в плечо, вдыхая знакомый, но такой не настоящий, аромат чужого одеколона. — Самый что ни на есть настоящий. — приглушенно прошептал он, глубоко задумавшись. Ощущая как чужие руки легко обняли его в ответ, в успокаивающем жесте медленно поглаживая по лопаткам.

***

      Див всё ещё слишком хорошо помнил тот момент, день, а может даже месяц, когда тишину одинокого дома нарушил едва различимый шум, доносящийся со второго этажа. Он сам в тот момент находился в кресле хозяина, даже в человеческой форме умудрившись свернуться в клубочек, сжимаясь, становясь совсем крохотным, не то пытаясь сбежать от холода, не то силясь унять ноющую боль в груди. Последнее скорее было следствием его отчаянной молитвы, последнего желания забрать всю боль с собой, и неважно его ли она была, или принадлежала Колдуну. Воспоминания о нём вновь казались горячим металлом, что выжигал свой след на груди, словно пытался растопить вековой лёд, но вместо этого лишь сильнее ранил. Послышалось, будто бы на короткое мгновение он вновь услышал голос того, за кого был готов не единожды отдать собственную жизнь. Рыжеволосый лишь сильнее сжался, надеясь, что эта сладкая иллюзия побудет с ним немного дольше, ведь он так скучал. По теплу, что ему удавалось чувствовать только в присутствии графа, по их ночным диалогам, расследованиям. И особенно сильно по связи, в последнее время особенно окрепшей, ставшей почти родной. Заставляющей чувствовать столь многое и так ярко, что иногда могла кружиться голова.       Короткий зов повторился снова, а следом за ним послышались шаги. Осторожной поступью по ступеням они приближались, становились всё более чёткими, совершенно непохожими теперь на игру воображения, и Кузя поддался мимолетному желанию ответить ему, едва приподнялся в кресле, с крупицей надежды смотря в дверной проём, подав голос.       — Хозяин? — звуки в коридоре резко замерли, казалось, что кто-то неизвестный точно так же прислушивался теперь в ответ. — Гермес Аркадьевич?       Тишина вдруг сменилась быстрыми шагами, мальчишка всё же поднялся с места, не успев среагировать должным образом, когда резко потерял возможность шевелиться и даже дышать. Его будто бы сковали цепями, но стоило только открыть глаза, которые до этого закрылись сами собой, словно не готовы были видеть очередное разочарование, их тотчас больно защипало, а влага сорвалась, покатившись по щекам. Он по-прежнему не видел всей картины, лишь кусочек знакомой рубашки и малую часть тёмных волос, но тепло, моментально заполнившее дыру в груди могло сказать куда больше. До слуха наконец добрались тихие отголоски шёпота. Родной голос едва слышно звал по имени вновь, совсем тихо извинялся и всё вопрошал, не мираж ли перед ним, действительно ли он, Кузя, реален. Это действительно была одна из самых отчаянных их встреч — болезненная, пугающая, но одновременно такая необходимая, словно они вновь вернулись в прошлое, в Пустошь, с которой всё это из раза в раз начиналось. Первая встреча, первая ломка и отчаянная борьба, потеря, а следом за ней новое обретение, новые воспоминания. Всё это лишь для того, чтобы Колесо Сансары насмешливо сделало новый оборот, возвращая в начало, к непройденной, непрожитой достаточно полно потере.

***

      Казалось, он лишь на короткое мгновение прикрыл глаза, но мягкий полумрак уже заполонил пространство графской комнаты. Сам Аверин обнаружился здесь же, его теплые ладони обвивали мальчишескую талию, пока сам див привычно прятал лицо в перекате чужого плеча.       Осторожно, стараясь не прерывать чужой шаткий сон, рыжеволосый приподнялся, опираясь на руки, медленно осматривая комнату, силясь понять причину собственного внезапного пробуждения. Несмотря на то, что в этом мире лёгкий свет сопровождал абсолютно любое время суток, в глаза всё же бросился один излишне яркий луч, осветивший, казалось, всё пространство коридора за пределами комнаты. Подобное почти сразу насторожило дива. Кузя прислушался в начале к тишине: ни привычного завывания ветра, ни мнимого звука чужого дыхания рядом. Мальчишка всё же аккуратно поднялся с постели, легко выбираясь из кольца рук. Босые ноги неуверенно ступали по холодному полу. Даже сейчас, будучи мёртвым, ему было несколько волнительно столкнуться с чем-то, чему не сможешь противостоять. Свет обманчиво завораживал, манил за собой, увлекая всё дальше от комнаты, с каждым новым шагом поблескивая всё ярче. Арка гостиной встретила его привычной картиной, вероятно именно поэтому в глаза сразу бросилась одна единственная деталь, что выбивалась из общего порядка. Сфера. Стекло или хрусталь, было не разобрать, но именно она так ярко освещала пространство, именно благодаря ей рыжеволосый стоял сейчас, переминаясь с ноги на ногу в нерешительности. Подойти или всё-таки бросить эту идею? Позвать хозяина? Подвергать Аверина очередной возможной опасности он определённо не хотел, сразу отметая эту идею. Поразмыслил ещё примерно минуту, всё глядя, как разноцветные лучи рассыпались по кресельной обивке, и, наконец, сдался, подходя ближе. Руки сами потянулись к шару, непривычно тёплому, по настоящему горячему: его захотелось моментально выпустить из ладоней, но тут внимание привлекло совсем другое, и беспокойство о температуре стало неважно, отходя на второй план. Перед глазами замаячили слишком знакомые сюжеты, словно вновь проживал собственную жизнь, и Кузя зацепился за них взглядом, не в силах оторваться. Вот темные улицы города, огромный демонический кот бродит по ним, натыкаясь на Колдуна и пару полицейских дивов. Вот тот самый кот уже шокировано глядит на человека, действительно удивлённый тому, что попался в подобную ловушку. Вот он же, но уже в стенах клетки из серебра, скалится, улыбаясь экономке. Теперь его зовут Кузей. Вот расследование, сражение, очередная передряга из которой он благополучно выбирается благодаря лишь слаженной работе. Теперь на его груди красуется ошейник с орлом. Вновь круговерть событий. Он выкрикивает что-то, привлекает внимание, а в следующую секунду его уже затягивает Пустошь. Ожидание. Долгое, но стоящее всего на свете. Вновь тепло, Колдун совсем близко, связь… Скиты, распятие, его дрожащие ладони.       Приходя в себя он понимает, что руки действительно подрагивают, а щёки вновь стали влажными от слез.       Говорят, мы многое не ценим, не придаём значимость, пока не потеряем, и сейчас, глядя на собственную прожитую жизнь он понимал, действительно понимал, многое, осознавал какими могли бы быть другие исходы, результаты различных принятых решений. Внутри неприятно копошиться желание что-то исправить, оно - словно свежая рана, и ты безжалостно сдираешь тонкую кожицу, вновь пуская кровь. Оно - болезненно горящие рубцы, напоминание его собственного выбора.       Злость внутри него бурлит черной желчью, всё, что он старательно пытался похоронить, сейчас вновь рвётся наружу, и причина тому — чёртов стеклянный шар, полный воспоминаний. Плохих, хороших. Его воспоминаний. Прошлого, от которого хочется бежать, хочется избавиться. Рука механически поднимается выше, рывком срываясь с места летит вниз, вместе с проклятой сферой. Комнату заполняет звон разбитого стекла, осколки разлетаются в разные стороны, загораются светом. На короткое мгновение он теряет способность видеть, прикрывает ладонями глаза, ощущая как внезапно болезненно сдавило грудь. Все его мысли вихрем крутятся вокруг одного единственного дня, часа, минуты. Крохотного фрагмента жизни, когда всё вдруг пошло под откос. Яркая вспышка наконец отступает.       На смену ей приходит полная дезориентация, и Кузя вертит головой, силясь понять, что именно произошло. Он стоит посреди собственной комнаты, сжимает в ладонях одинокий осколок сферы, чувствует как где-то внутри пульсирует боль. Парень боялся этого пространства. За всё время в небытие он ни разу не переступал его порог, попросту не желал вновь вспоминать всё это. И вот он здесь, а комнату разом наполняет тысяча звуков. Птичья трель, гомон улицы и проезжающих машин, приглушенный звук телевизора внизу. Кажется, это был любимый сериал Маргариты… Осознание, словно ведро холодной воды, накрывает с головой, заставляя тело покрыться мурашками, наконец приходя в движение.       Не доверяя самому себе, он осторожно выглядывает из комнаты, действительно различая отдельные реплики актёров, а после слышит совсем тихие комментарии самой экономки, силясь сложить в голове цельную картину всего того, что происходило с ним сейчас. Вновь внимательно осматривает комнату, натыкаясь взглядом на календарь. Старая, действительно людская привычка, которую он однажды перенял с удовольствием. На цветных страницах аккуратно зачеркнуто несколько рядов цифр, но он смотрит не на них. Вернее, не совсем. Цветные глаза замирают на одной из дат, тёмной, неприметной, ничего не значащей для обычного человека, но в то же время имеющей столько смысла для самого дива. На дате его собственной смерти.       В голове быстро и слишком хаотично роятся мысли, скачут, сталкиваются друг с другом в ещё большей неопределённости, пока до него наконец не доходит. Каким-то шестым чувством он всё же понимает, где оказался сейчас, и, что более важно, осознаёт, что должен сделать. Даже если прошлое, в котором див находился теперь, невозможно изменить, у него, по крайней мере, был шанс что-то исправить. Хотя бы попытаться сделать всё иначе.       Тело приходит в движение раньше, чем то осознаёт мозг. Кузя, слишком привычно, нашарит в небольшом ящичке свой серебряный клинок, подарок Гермеса Аркадьевича из прошлого. Напоминание о многом, что они пережили вдвоём. Собственный решительный взгляд сверкнёт в отражении лезвия, див прикусит губу, стараясь перебороть внезапную панику, обернётся, ища место, где мог бы спрятать его. Всё ещё не до конца уверенный в собственных догадках, рыжеволосый выбирал действие, попытку предугадать дальнейшие события, ход мыслей себя из прошлого. На мгновение он подумал спрятать лезвие среди книг, но понял, что в любом случае почувствовал бы серебро, нашёл бы. Задумался снова, теперь более собрано проанализировал всё, наконец понимая - единственное место, где он не смог бы его найти, это комната хозяина. В ней всегда было полно серебра, и диву было бы затруднительно отыскать его там. С этой идеей он осторожно покинул комнату, стараясь не издать ни звука, медленно спустился по ступеням, припоминая какая из них могла бы издать предательский скрип. На кухне чем-то шумела Маргарита, кажется, вновь комментируя услышанное из телевизора. Парень юркнул мимо неё тенью, отказываясь в спальне графа. Пока пытался спрятать клинок среди прочего серебра ненароком задумался, что вновь оставил Аверина в совершенном неведении, даже не зная, подействовала ли на него магия тоже, или сейчас он проснётся и вновь не обнаружит дива рядом? Подобное мышление вновь превратилось в боль, сковало лёгкие, которым вовсе не нужен был воздух, сдавило горло до удушающего хрипа. Кое-как он всё же поднялся с колен, напоследок обвёл пространство беглым взглядом, обещая самому себе, что обязательно вернётся, сделает для этого всё возможное, даже если придётся умереть во второй раз.              Входная дверь скрипнула, только сейчас он понял, что звуки в доме полностью стихли. Видимо, экономка отправилась домой. Закатный луч говорил о том, что время медленно клонилось к восьми, а день плавно перетекал в вечер. Размышляя, что ещё он бы мог сделать, Кузя более свободно прошёлся по комнатам, застал пиджак, который его Колдун забыл в тот день в спешке, разложенные по столику в гостиной бумаги, то самое дело о пропавшем мальчике. Желание коснуться абсолютно всего, что было вокруг него, возрастало стремительно. Оглядев дом, он перебрался во двор, совершенно забывая об осторожности, растянулся на зелёной траве, ощущая как приятно она колется под пальцами. Мальчишка всё пытался вспомнить, в какое время тогда они вернулись с расследования, была уже глубокая ночь, или на небе выступили лишь первые звезды? Ответ нашёл себя сам, примерно через час, хлопнувшей дверцей автомобиля сообщая ему о том, что сейчас самое время скрыться в доме, проследить, чтобы всё не пошло по прошлому сценарию.

***

             Двое проследовали внутрь дома, див наконец убедился, что у него нынешнего нет связи с самим собой из прошлого, а значит, изначальная его идея о спрятанном клинке была действительно верной. Вот его копия метнулась наверх в форме кота, а хозяин задумчиво-печально проследил за этим, самостоятельно разбираясь с поздним ужином. Что-то внутри перевернулось, когда, наблюдая за Колдуном, див заметил, как тот готовил две порции. Не игнорировал, не делал вид, будто бы его, Кузи, нет. Ещё одной деталью стало то, что Аверин не видел его настоящего сейчас. Словно, переместившись за границу смерти, рыжеволосый стал призраком, о которых однажды читал. Сейчас это даже играло ему на руку, ведь необходимость скрываться пропадала сама собой, и, вместо этого, можно было обратить всё своё внимание на графа. Тот уже заканчивал с ужином, перемещаясь в постель. Див несколько секунд наблюдал за ним, дожидаясь когда дыхание мужчины станет совсем поверхностным и двинулся к самому себе. Вновь миновал скрипящие ступени, глядя на запертую дверь. За ней слышались шорохи, открывали и закрывали ящики, шуршали книги. На секунду он задумался о том, как бы ему следовало поступить дальше: просто переждать эту ночь, или попытаться исправить в ней что-то ещё? В комнате громыхнуло несколько громче.       Нет, зная себя, див с уверенностью мог сказать, что если не сейчас, то значительно позже, он мог бы дорваться до этого, и в подобной ситуации следовало искоренить не само обстоятельство, а причины, внутренние побуждения, которые привели его к этому, и здесь уже его собственных сил было совершенно недостаточно. Закусив губу, Кузя несколько мгновений размышлял, а после вновь метнулся к Колдуну. Тот сбросил с себя одеяло, что-то бормоча, на лице выступил холодный пот.       — Гермес Аркадьевич. — попробовал позвать его див, но, видимо, голосом он не обладал вовсе. Тогда в ход пошли прикосновения.       Лёгкое касание за плечо, к ладони, сжавшейся в кулак, совсем осторожное поглаживание по щеке. Родные глаза распахнулись, заставляя его отшатнуться. Вглядываясь в темноту перед собой, Аверин, вероятно, пытался понять причину собственного пробуждения, и именно в этот момент что-то на верхнем этаже упало, с треском разбившись. Огромный механизм наконец был запущен, несколько резко мужчина поднялся с постели, а комнату залило светом. Кузя тенью двинулся следом за ним, прямиком туда, где он сам сейчас вероятно пребывал в ужасе от всего происходящего. Ладонь графа легла на дверную ручку, решительно потянула вниз, отворяя. Взору обоих предстал див, замерший прямо так, сидя на коленях над одной из разбитых рамок с фотографиями. Осколки от неё разлетелись по всей комнате, а сам мальчишка смотрел на вошедшего испуганно, не в силах произнести и слова. Призрак слишком хорошо его понимал. Гермес тем временем оставался единственным, кто не оцепенел в недоумении, напротив, осторожно ступая по полу приблизился к маленькой фигуре, опустился рядом с ним, не обращая внимания ни на что вокруг. Медленно протянул ладонь вперёд, к чужому лицу, замечая как парнишка перед ним замер, и аккуратно коснулся его щеки.              — Ты не поранился? — прозвучало взволнованно, пока мужчина пытался что-то рассмотреть в чужих глазах.       Рыжеволосый неуверенно помотал головой, поджал губы не в силах сказать что-либо, тихо шмыгнул носом. Тёплые ладони неуверенно коснулись его собственных, Колдун бережно осматривал каждую руку, различая несколько незначительных ссадин, и наконец выдохнул с облегчением, словно вовсе не дышал всё это время.       — Пойдём, — наконец произнёс он, легко потянув дива за собой, помогая ему подняться. — всё в порядке, пойдём. Нужно обработать твои порезы.       Стоя немного в стороне, призрак наблюдал за тем, как он сам, живой и настоящий, вздрогнул при этих словах, но рук всё же не вырывал, напротив, цепко вцепившись в ладонь старшего. Что-то внутри вновь неприятно сжалось.              Теперь двое находились в спальне Аверина, здесь уже было значительно светлее, благодаря лампам, а ещё пахло спиртом и какими-то травами. Оба сидели на постели, и сейчас граф куда внимательней осматривал чужие руки, принявшись обрабатывать каждую царапину и порез. Кузя в этот момент словно оцепенел, пристально следя за манипуляциями, которые совершал мужчина. Стоило ему закончить, откладывая в сторону все медицинские принадлежности, как взгляд зацепился за край мальчишеской кофты, задравшейся таким образом, что теперь из под него прекрасно была видна белёсая полоса вдоль тонкого запястья. Всё происходящее требовало объяснений. Казалось, эта мысль была общей для всех присутствующих в комнате, и первой её озвучил именно Колдун, мягко коснувшись плеча младшего.              — Хочешь поговорить об этом? — не вдаваясь в подробности собственного вопроса, осторожно начал он, открыто смотря диву в глаза.       Кузя медленно поднял взгляд в ответ. Разноцветные глаза были полны сомнений и страха. Он, казалось, не до конца понимал к чему конкретно относился этот вопрос, да и как ответить на него, вероятно, тоже. В голове лихорадочно метались разрозненные мысли.       — Я... — тихо начал он, но слова комом застряли в горле. Вместо этого рыжеволосый лишь вновь опустил взгляд, уставившись на свои руки, которые всё ещё мелко подрагивали в нерешительности. Хотелось ответить, рассказать всё. Сжать чужие ладони крепко-накрепко, чтобы вновь почувствовать их тепло, но вместо этого он лишь продолжал молчать, едва слышно шмыгнув носом.       Колдун, замечая его нерешительность, аккуратно склонился ближе, мягко коснувшись мальчишеской руки, словно читая мысли, другая ладонь бережно легла на влажную от слез щёку. Тихо, почти шёпотом, он произнёс:       — Я приму любой твой ответ, хорошо? Просто знай, что ты не обязан справляться со всем в одиночку.       Парень взглянул на него снова. Словно не верил в реальность слов и всего происходящего в целом. В груди у него поселилась хрупкая надежда. Его хозяин не откажется от него так просто, ведь правда? Он последовал за ним в саму Пустошь, так почему сам див не может быть хотя-бы немного честен в этот момент?       — Я... я не хотел, чтобы это произошло, — наконец выдавил он из себя, в ответ сжав чужое в запястье. — Я просто... Она всегда так близко, всегда рядом, знаете? И мне холодно. Постоянно холодно, Гермес Аркадьевич…       Колдун осторожно, чтобы не спугнуть чужое откровение, кивнул, действительно понимая, о чём говорил парень. Позволил ему болезненно вцепиться в собственную руку, другой невесомо стирая с родного лица солёную влагу.       — Можно я обниму тебя? — почти не задумываясь вдруг произнёс он, а в следующую секунду дыхание перехватило, ведь рёбра крепко оплели цепкие пальцы. Мужчине не осталось ничего, кроме как осторожно обнять в ответ, позволяя диву быть ближе, опасно близко, но притом так, как было безопаснее всего для них обоих. Несколько длинных минут прошли в тишине, где слышно было лишь биение сердец, пока наконец её не прервал сам граф, мягким шёпотом продолжив:       — Мне действительно жаль, что тебе пришлось бороться с ней в одиночку. Прости меня, Кузь. Я должен быть тем, кто несет ответственность, но выходит, что ты даже не можешь положиться на мою помощь, не можешь рассказать. — Аверин не мог отрицать собственные ошибки ещё дольше. Какой бы ни была причина, он слишком многое пустил на самотёк, чтобы теперь столь же крепко сжимать парня в объятиях, ощущая, как тот дрожал в его руках.

***

             Ночь, казалось, была вечной, но вот на горизонте уже забрезжил рассвет, первыми робкими лучами пробиваясь в комнату, где двое продолжали говорить, наконец избавляясь от недосказанности, открывая другому собственную душу, почти физически чувствуя, как отступал извечный холод.       Едва различимая, поблёкшая фигура призрака по-прежнему стояла безмолвной тенью, только сейчас замечая, что её собственное время уже пришло. Хрупкий стеклянный осколок окажется сильно сдавлен его рукой, отблеск света озарит напоследок пространство, а перед глазами вновь предстанет картина, вероятно видимая им в последний раз. В кресле, отрешенно смотрящего куда-то перед собой, он застанет своего Колдуна. Порывисто заключит его в объятия, бессвязно шепча извинения вперемешку с обещаниями и заверениями о том, что он всё исправил, что нашёл способ. И ему наконец нежно улыбнуться в ответ, оставляя мягкий поцелуй на скуле.       Оба силуэта пропадут столь внезапно, будто бы их никогда здесь не бывало, а следом разрушиться и весь остальной мир, осколками рассыпаясь среди снежной пустыни.              Однажды Аверин поведает своему диву об одном, особенно странном, сне, а тот лишь улыбнётся в ответ, безмолвно благодаря судьбу за подаренный им обоим шанс.       

      И нет, жизнь не станет легче. Но шрамов на коже останется значительно меньше, они заживут, постепенно затянуться. И, быть может, значительно позже, но на душе больше не будет прежней тяжести, а родное тепло будет способно согреть даже в самые суровые холода.