Противоположности

Они сидели на полу в морге. Беннетт — прислонившись спиной к холодной стене, Феликс Хониккер — положив голову ему на плечо. Оба молчали. Им нечего было сказать друг другу. Хотя Беннетту очень хотелось. Хотелось говорить-говорить-говорить, о всяких глупостях, как раньше, будто бы ничего не произошло, будто бы Феликсу Хониккеру не осталось жить всего каких-то жалких несколько минут, но он не мог. Все слова застряли в горле, осели там жгучей горечью, и он был не в силах вымолвить ни звука. Поэтому только молчал. Молчал и крепко, до побеления костяшек впивался пальцами в маленькую холодную ладошку. Феликс тоже ничего не говорил. Только продолжал сидеть, устроив голову у него, Беннетта, на плече, и ровно дышал. Слишком ровно. Особенно для человека, который должен скоро умереть. Из-за этого Беннетту казалось, что он просто уснул и потом проснётся, что всё обязательно будет хорошо, но он понимал, что это не так, и оттого становилось только больнее. Ещё хуже было от осознания того, что он, Беннетт, так и не сдержал обещание, которое дал самому себе после смерти первого Феликса Хониккера. Он опять привязался к нему. Опять впустил его в сердце и душу, опять позволил им стать друзьями. И чем дольше он сейчас об этом думал, тем паршивее ему становилось. Сердце болезненно сжималось, грудную клетку будто сдавили тисками, на шее словно затянулась тугая удавка. А в завершении всего этого Беннетт в какой-то момент ощутил, как по щеке скатилась слеза. А потом ещё одна, ещё одна, и ещё… — Почему ты плачешь, Беннетт? — вдруг обратился к нему Феликс, и его сиплый, едва различимый голос отразился от стен морга. — И правда, почему… — Беннетт хрипло, даже как-то отчаянно усмехнулся и коснулся свободной ладонью уже мокрой от слёз щеки. Перчатка сразу же пропиталась влагой. — Наверное, я просто не хочу, чтобы ты, мистер Хониккер, умирал. Очень не хочу. Очень-очень-очень не хочу. Феликс медленно приподнялся и посмотрел прямо ему в лицо. Помедлил пару секунд, затем наконец коснулся своей маленькой ладошкой его щеки. Бережно, нежно, осторожно, так, что у Беннетта защемило сердце. В этот момент ему невероятно сильно захотелось прижать Феликса Хониккера к себе, крепко-крепко обнять и не отпускать. Не отпускать ровно до того момента, пока он не перестанет дышать совсем, пока его сердце не остановится навсегда, пока не придут остальные, чтобы забрать его уже остывший труп. И Беннетт покорился этому желанию. Закрыв глаза, он обхватил его талию и притянул ближе к себе. Феликс на мгновение вздрогнул, и с его губ сорвался тихий вдох. Однако потом он сам прильнул ближе и обнял его в ответ, уткнулся носом куда-то в плечо. — Всё будет хорошо, Беннетт, — прошептал тихо, надрывно, больше пытаясь убедить самого себя. Беннетт бы хотел, искренне хотел ему поверить, но просто не мог. Потому что знал, что ничего не будет хорошо. Потому что понимал, что сейчас Феликс умрёт, а завтра всё начнётся сначала. Они опять столкнутся в коридоре, или в его лаборатории, или ещё где-нибудь, опять долгое время будут друг друга избегать, опять незаметно для самих себя станут друзьями, а потом он умрёт, и всё снова пойдёт по кругу. Так всегда было. Однако на то, чтобы хоть что-нибудь ему возразить, у Беннетта не осталось никаких сил, и потому он ничего не ответил. Лишь сильнее прижал его к себе и зарылся носом в макушку. Хотел в последний раз вдохнуть запах его волос, пахнущих лекарствами и формалином. Так, обнимаясь и сидя на холодном полу, они провели ещё какое-то время. Больше никто ничего не говорил: просто не видели в этом смысла. Тишину в морге нарушали лишь тихие всхлипы Беннетта и ровное дыхание Феликса. Однако в какой-то момент и оно затихло. Феликс обмяк у него на плече, закрыв глаза, и его пальцы ослабили хватку. Это означало лишь одно: всё закончилось. Мысль об этом больно ударила по вискам, оставила очередную кровоточащую рану на сердце. И без того нечёткая картинка ещё больше размылась, из глаз с новой силой хлынули слёзы. Они больно обжигали кожу, попадали в глаза на щеке и капали на холодный пол, однако Беннетт уже этого не замечал. Как и того, что его плач в какой-то момент перешёл в отчаянный протяжный вой.