Противоположности

Беннетт ввалился в ванную и, нащупав дрожащими руками ручку, резко захлопнул дверь. Прислонился к ней спиной, закрыл глаза, тяжело и часто дыша. Постоял так пару секунд, затем задвинул щеколду, чтобы ему точно никто не помешал, и шаткой походкой направился к ящичкам с мылом. В памяти всё ещё прокручивались события, произошедшие всего несколько минут назад: приказ устранить Феликса Хониккера, его, Беннетта, последующий приход в лабораторию и их последней с Феликсом разговор. Перед глазами стояло его лицо: не по-детски серьёзный, но такой понимающий взгляд, совершенно неуместная в данной ситуации спокойная улыбка. Вспоминая обо всём этом, Беннетт чувствовал себя ещё отвратительнее. Хотелось напиться до беспамятства, до мыльных пузырей, до остекленевшего взгляда, стереть из головы все ненужные мысли и воспоминания. Собственно, именно поэтому он сейчас здесь. Подойдя, наконец, к нужным шкафчикам, Беннетт распахнул один из них и не глядя вытащил сразу несколько бутылок с мылом. Заранее поставил их на пол рядом с раковиной, где и собирался остановиться, затем принялся вытаскивать остальные. Как только шкафчик полностью Опустел, он захлопнул дверцу и медленно осел на холодный кафельный пол. Взял в руки одну из бутылок, без особого интереса покрутил её. Перед глазами всё расплывалось, и потому разглядеть этикетку он не смог. Впрочем, вкус мыла — это последнее, что его сейчас волновало. Главное — просто забыться, а всё остальное уже не имело значения. Поэтому, открутив колпачок и отбросив его куда-то в сторону, он поднёс бутылку к губам и сделал несколько больших глотков. Горло неприятно обожгло, и он поморщился от отвращения. Мыло, как назло, оказалось оливковым. — Гадость какая, — вслух выругался Беннетт, старательно сдерживая рвотный позыв. Однако, несмотря на подступающую тошноту и нелюбовь к оливковому мылу, пить он не перестал. Напротив, лишь выждал, пока рвотный рефлекс отступит, и сделал ещё несколько глотков. Потом ещё несколько, и ещё, и ещё. За считанные минуты бутылка опустела, а затем отправилась обратно на пол. После выпитого мыла удушающее чувство боли, плотно засевшее в груди, немного отступило, и разум постепенно начало заволакивать туманом беспамятства. Воспоминания поблекли, пошли рябью, и многие из них уже невозможно было различить. Однако этого всё ещё не хватало, чтобы полностью забыться, и потому Беннетт взял в руки ещё одну бутылку. Так же, как и в прошлый раз, открутил колпачок, небрежно отбросил его в сторону и залпом стал опустошать её. Чем больше он пил, тем легче ему становилось. Мысли медленно, но верно покидали голову, а вместе с ними уходили и все негативные чувства и эмоции. Они сменялись эйфорией, такой нужной сейчас и блаженной, и попросту меркли на её фоне. А после бутылки, наверное, десятой Беннетт и вовсе перестал думать о чём-либо. Лицо Феликса, бледное и измождённое, полностью стёрлось из памяти, и на его месте возникла неразборчивая цветастая мешанина. В этом месиве лишь отдалённо угадывались знакомые черты, однако Беннетт даже не пытался их там искать. Он просто наслаждался умиротворением, которое ему приносило мыло, и расслаблялся. А когда мыло совсем закончилось, он почувствовал, что начинает потихоньку засыпать. Усталость и стресс давали о себе знать, и потому сейчас его организм постепенно отключался. Беннетт, впрочем, не стал сопротивляться. Наоборот, только откинулся спиной на раковину, закрыл глаза и положил голову на притянутые к груди колени. Необыкновенное спокойствие укрыло его пуховым одеялом, и в какой-то момент он перестал обращать внимание абсолютно на всё вокруг. Холод кафельного пола, на котором он сидел, звуки возьни за дверью, лёгкая тошнота, вызванная огромным количеством выпитого мыла, — всё это было уже абсолютно неважно, потому что сейчас он с каждой секундой всё больше и больше погружался в такое желанное забытьё. Однако, прежде чем он окончательно провалился в темноту, ему почудилось, будто бы его кто-то обнял. Чьё-то родное тепло обволокло его со всех сторон, и невольно он даже вздрогнул. Сил на то, чтобы открыть глаза, у него уже не осталось, и потому он лишь тихо выдохнул. Последним, что он услышал перед тем, как полностью отключился, были пять единственных слов, произнесённые знакомым сиплым голосом. — Ты меня тоже прости, Бен.