любовь согревает наши сердца

он кричит каждый день, бесконечно, как умалишённый. он кричит сутки напролёт, соседи устали бить по батареям. он кричит сейчас намного тише, чем неделю назад, его связки просто не вывозят. под ногтями - кожа вперемешку с древесиной двери ванной. её не получается вышибить даже всем собственным весом. кто знает, может, потому что он не жрал неделю, не спал две, может, потому что дверь советская и установлена на совесть. гарант качества, стандарт безопасности. если использовать по назначению, правда, а не биться об неё пустым лбом. —сука, выпусти меня отсюда! — тише, чем раньше, да, но санеми даже хриплым шёпотом до мёртвого достучится. довопится, то есть. —либо утопись уже, либо прекрати орать, тогда выпущу. гию сидит на кухне пятые сутки и точно так же, как и санеми, не может уснуть. по понятным причинам. вода в кране не перекрывается, безуспешно пытаясь перекрыть вопли из ванной. не то чтобы её можно было отключить, нет, гию просто сорвал кран. вполне намеренно. санеми ненадолго прекращает вопить и просто стучит кулаком по дверному замку, отчего тот нещадно дребезжит, но всё-таки не ломается. советский ведь, качественный. на десятый такт гию всё-таки отпирает, предусмотрительно отшатываясь вправо, но санеми просто шагает туда же, сжимает его плечи своими жуткими костлявыми пальцами и кричит в лицо. гию жмурится от летящих в очерченные девятью кругами бессонного ада глаза слюней вперемешку с кровью — побочкой от вырванных зубов. —они, сука, гниют, неужели ты не чувствуешь?! они вопят от фантомной боли в оторванных ногах, блять! пристрели их, я не могу это слышать больше! гию не спрашивает, кто такие "они". это ребятки из окопа. и да, он тоже слышит, как они кричат, видит, как они корчатся от боли, и чувствует, как они заживо разлагаются. он бросил курить, потому что запах горящего табака напоминал ему о палёной плоти. а санеми бросил делать вообще всё, что свойственно живому. он не может уснуть, потому что боится. потому что покорёженное сознание заевшей виниловой пластинкой под затупившейся иглой снова и снова проигрывает отрезок жизни, который должен был стать последним. он не может есть, потому что вместо еды чувствует, как пережёвывает сырое мясо, приправленное землёй. ему больше не нужны зубы, он их вырвал. санеми только хлещет и хлещет какую-то сивуху, пока его не выворачивает. ему уже похуй, куда его тошнит, он блюёт на выцветший затёртый ковер, на облупившиеся половые доски, в свои изувеченные осколками стекла ладони, чтобы потом вытереть их об вытянутую алкоголичку и рваные треники, потому что ему до пизды. он швыряет пустую бутылку в закрытое окно, чтобы звон на пару секунд перебил стенания сослуживцев, разносящиеся из его головы на километры вокруг. гию безучастно смотрит в пустую оконную раму, в очередной раз глотая снотворное, которое не поможет. это — красная тряпка, сигнал к действию, спусковой крючок. санеми впивается в запястья гию мертвой хваткой и трясёт его: —отдай мне все эти ебаные таблетки! белки его глаз нелогично называть белками, из-за бессонницы они покрыты сетью лопнувших капилляров. невозможность сомкнуть веки ударными темпами доламывает чердак. гию отпускает блистеры, они падают на пол, и санеми коршуном наклоняется за ними. его пальцы трясутся, он не может выковырять таблетки из фольги, поэтому запихивает в рот целую пластину. жевать её нечем. что угодно, лишь бы уснуть, что угодно, лишь бы не слышать, не видеть, не думать. не думать. не вспоминать. можно ли называть лишь воспоминанием то, в чём ты живёшь последний месяц? на самом деле они никогда не возвращались в эту хрущёвку, они навечно вмёрзли в окоп, остались там, где и должны были. как и все. единственные, выжившие в том аду — физически, единственные, оставшиеся в этом аду навсегда — по факту. а ебаные таблетки... они не помогают.