Реминисценция

Похмелье — вещь полумифическая. У кого-то его не бывает в принципе, даже если он выпьет несколько бутылок алкоголя залпом, к кому-то оно приходит даже после томного вечера с одним-единственным бокалом вина. О нем шутят в компаниях и проклинают, когда оно приходит. Похмелье непредсказуемо и очень жестоко, но отрезвляет оно лучше, чем что-либо. Глубокий и безмятежный сон Даши прервала целая плеяда разнообразных звуков: в один момент кто-то хлопнул дверцами шкафа, загрохотал алюминиевой посудой и злобно зачертыхался. Затем послышался щелчок — открыли окно. В этот момент воздух обдал тело Лавровой своей свежестью и она поежилась, закуталась в одеяло и отвернулась к стене. Голова страшно гудела и просыпаться совсем не хотелось, но, к ее большому сожалению, она это уже сделала и пути назад не было. Как ни пыталась девушка снова уснуть, ее сбивали с толку и сухость в рту, и шершавая наволочка одеяла, чуть царапавшая кожу, и летняя жара, которая только усугубляла ее состояние здоровья. Даше честно хотелось, чтобы ее душа покинула это бренное, больное тело и устремилась наверх, туда, где нет таких страданий, какие она испытывала сейчас. — Ой, ты проснулась? Ну наконец-то! — над ухом раздался громкий голос Кати. Даша крепко зажмурилась и села на кровати, обхватив руками раскалывавшуюся на части голову. — Ты чокнутая, что ли? — устало прохрипела она, подняв глаза на соседку, облаченную в майку и шорты. На голове у нее был пучок и белая тренировочная повязка. — Куда ты так рано встала? — Рано?! — большие карие глаза Солнцевой округлились не то от удивления, не то от искреннего ужаса. — Время — одиннадцать часов дня, я уже кучу дел успела переделать! Только что с пробежки вернулась. Тут, кстати, такой парк около общаги… — Ты реально чокнутая… — укоризненно помотала головой Лаврова, а ее зеленые глаза не выражали ничего, кроме желания выпить всю имевшуюся в общежитии воду. И вдруг ее сонный, неповоротливый мозг прострелила, как пуля, мысль о том, что отец мог ее искать. Владимир Петрович Лавров был человеком с практически военной выправкой, почти не пил и имел такую же, как и у Кати, привычку бегать по утрам около дома. Вполне возможно, он уже приезжал в общежитие, чтобы проведать дочь. Даше тут же стало страшно и стыдно. Но стыдно не за ту шумную вечеринку, которую они устроили здесь вчера вечером, а за упущенную уникальную возможность впервые за долгое время увидеться с папой. Все таки он часто пропадал за границей и количество спокойных семейных вечеров она могла пересчитать по пальцам. — Черт! — воскликнула она, вскакивая с постели. Ноги запутались в одеяле и девушка едва не упала на пол, но ее успела спасти Катя. — Что случилось? — ошарашенно спросила Дашу соседка, но она только судорожно искала в шкафу одежду и принадлежности для ванной. Короткие волосы Лавровой спутались и она судорожно пыталась прочесать их пальцами. Сейчас из одежды на ней была только черная длинная майка на тонких бретелях и белье. А в шкафу, тем временем, была развешана отнюдь не вся привезенная с собой одежда — часть еще хранилась в чемодане. От осознания факта своей несобранности и забывчивости Дашу колотило, а из-за пульсирующей боли в висках хотелось попросту разрыдаться. — Меня не искали? Телефон на проходной не звонил? — накинулась она с расспросами на Катю, когда смогла отыскать летнее белое платье в желтую вертикальную полоску. Оно было без рукавов, простого кроя и весьма коротким, за что одновременно нравилось и не нравилось Даше: его можно было легко натянуть на себя в спешке, но длина заставляла постоянно думать о своей репутации в глазах других людей и быть более аккуратной в простых действиях. Впрочем, ей в нем нужно было просто выйти на улицу и пообщаться с отцом, так что это был не такой уж и плохой вариант. — Да откуда я знаю? — пожала плечами Катя. — Коменда не просила тебя позвать меня? — Лаврова уже начинала выходить из себя. В голове бился о стенки черепной коробки страх, а обида на то, что еще, вероятнее всего, не произошло, жгла сердце. — Нет, не просила, — Катя вздохнула и заговорила более спокойно и твердо, видимо, осознав, что буйную соседку нужно как-то успокоить. — А к тебе сегодня кто-то должен приехать? — Да, папа хотел меня проведать, — произнесла Даша, причесывая непослушные волосы перед длинным прямоугольным зеркалом без рамы, которое висело над низким старым комодом. — Он в Москве проездом, поэтому я так беспокоюсь о нашей встрече. — А что, у него работа какая-то сложная? Почему вы так редко видитесь? — Катя встала рядом и, сняв повязку, стала расплетать волосы из пучка. — Он в Ленинградском Управлении КГБ служит. По Кате было отчетливо видно, что она напряглась. Она повернула голову и настороженно посмотрела на прихорашивавшуюся подругу, которая еще в поезде придумала, как отвечать на такие вопросы и была спокойна, как удав. — Не трясись ты так, он обычный офицер, — с мягкой улыбкой произнесла Даша. — Кто трясется? Я? — Катя тут же пришла в себя и стала отчаянно храбриться. — Я вообще не волнуюсь. Работает и работает, мне-то какая разница? Даша по-доброму усмехнулась, после чего ее осенило: она так и не расспросила соседку о ее семье. Кажется, это успел сделать Рома, но не идти же к человеку, которого также, как и ее, с утра раздирало похмелье? К тому же, он еще вполне себе мог спать. Забытые в суматохе ощущения вновь стали возвращаться и Даша поникла. Видимо, не время для откровенных разговоров. Даша взяла с комода белую перламутровую кружку — она не помнила, чья она, но какая ей разница? В общежитии никто не церемонился: кто первый встал — того и тапки. В данном случае, кружка. В длинном коридоре было гораздо более шумно и многолюдно. Оно понятно: август постепенно уходил, оставляя все права осени, обитатели общежития постепенно возвращались в свое пристанище из родных городов. Слева и справа хлопали дверьми, гудели голоса, а на светлой просторной кухне, где стены были выложены белой плиткой, танцоры ансамбля готовили себе завтрак. Уже на подходе к ней, Лаврова ощутила запах жареного хлеба, услышала, как кипит чайник. А когда она вошла на кухню, то заметила курящую в распахнутое окно девушку с длинными русыми волосами. Она была среднего роста и очень худощавого телосложения, облаченная в растянутую белую футболку и мягкие синие спортивные штаны. Когда Даша появилась в дверном проеме, она испуганно обернулась и встретилась с ее испуганными глазами, зелеными, как у нее. Остальные тоже обернулись, но, в отличие от нее, быстро вернулись к своим делам. Даше стало неловко от этого. Она неуверенной поступью прошла дальше и остановилась у остановилась у кухонной раковины, набирая в кружку холодную воду. — Я уж думала, Елена пришла, — послышался над ухом тихий голос, в котором чувствовалось облегчение. Лаврова повернула голову и встретилась взглядами с той самой курившей девушкой. И сразу же Даша почувствовала ту вселенскую печаль, которую они излучали. Казалось, незнакомка пребывала в глубоком отчаянии и только сигареты могли ее спасти от грустных мыслей. У девушки закололо где-то между ребер. Она не понаслышке знала, каково жить в таком состоянии на протяжении длительного времени. — Новенькая? — спросила ее русоволосая и Даша согласно кивнула, жадно отхлебывая воду из кружки. Вдруг она расплылась в хитрой ухмылке. — Дай-ка угадаю, из двадцать седьмой комнаты? — спросила она. Теперь был Дашин черед ухмыляться. — Все так, — сказала она, вытирая рукой влажные губы. — Меня Даша зовут. — Соня, — ответила девушка. — Весь этаж вчера слышал, как вы отмечали. Лаврова мельком оглядела всех присутствовавших на кухне. К своему счастью, она не заметила осуждающих взглядов. Все либо посматривали на новую жиличку с интересом, либо и вовсе не отрывались от приготовления пищи. — Слушай, если мешали спать… — Да не парься! — отмахнулась Соня. — Здесь постоянно у кого-то пьянки, все-таки творческий коллектив. Даша с облегчением улыбнулась и вновь включила воду. Жажда не унималась, она, словно голодный зверь требовала все больше и больше, но, казалось, не насытится она никогда. — Вы же напротив Ромы Королева живете? — голос Сони понизился и она почти что прильнула вплотную к уху Лавровой, отчего та напряглась. Томная красавица в апатии интересуется парнем, который тусовался в их с Катей комнате едва ли не до утра — не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, с какой целью она об этом спрашивала ее. — Говорят, он был у вас… — продолжала она, не отрывая взгляда от Даши, которая смотрела прямо на нее с полной кружкой воды, но так и не смела притронуться к ней. — Не связывайтесь с ним. Ни ты, ни твоя соседка. — А что, любит разбивать женские сердца? Этот вопрос не требовал ответа. Глядя на Соню, Даша все больше и больше убеждалась в том, что понимает ее и ее цели в этой беседе. Их с Ромой взаимоотношения кончились явно не на дружеской ноте. Соня не успела ничего ответить, потому что в проеме показался сам Королев. Шатавшейся походкой, в майке и «спортивках» он пришел на кухню, потирая заспанные глаза. От идеально зализанных назад волос не осталось ничего: теперь они были растрепаны и небрежно зачесаны набок. Протерев глаза, он бросил взгляд на Дашу с Соней и в них вспыхнула самая настоящая злость. Даша могла поклясться, что это не страх перед разоблачением, не удивление, а именно злость. Казалось, что он был готов наброситься на девушку, обругать на глазах у всех. Лаврова нахмурилась и машинально поправила платье. Кружка с водой оказалась отставлена на столешницу около раковины. Вот ей стало действительно страшно, хотя она и понимала, что ничего из того, что она себе придумала, невозможно. — Доброе утро, — вот и все, что сказал Рома, пройдя к холодильнику в правом углу. Но сказал он эти низким хриплым голосом, с неприкрытым неудовольствием. Соня поджала губы и сердито вышла из кухни. Лаврова взяла в руки кружку и быстро опустошила ее. Находиться здесь ей больше не хотелось, поэтому, пока Рома искал, чем бы поживиться, она юркнула в дверной проем и спешно скрылась в коридоре. И сделала она это очень вовремя, поскольку в окне около двери, ведущей на лестницу, она заметила знакомую черную «Волгу», на которой перемещался отец. Мужчина в песочном костюме вышел из задней двери автомобиля и его взгляд заскользил по окнам общежития. Даша улыбнулась и хотела было уже броситься на улицу, но висевшая на пальце чашка заставила ее вернуться сначала в комнату, а только потом побежать на встречу. Солнце нещадно било по глазам прохожих. Но Даша успела взять солнцезащитные очки, поэтому на улице она чувствовала себя более, чем комфортно. Она спешно спустилась со ступеней и стремительно пересекла двор. Когда взгляд отца упал на нее и он улыбнулся Даше сквозь усы, девушка не смогла сдержать ответной улыбки. Так происходило всякий раз, когда они встречались после его длительных командировок. — Приве-е-е-ет! — ей многого стоило, чтобы не закричать на всю улицу. Девушка обняла отца за плечи и тут же отстранилась, пытаясь выхватить как можно больше эмоций на его лице, уследить за движением каждой мимической морщинки. Хоть на ней и были темные очки, Лаврова отчетливо видела отца и все, что происходило вокруг них. Она видела, как потеплел его взгляд, как заблестели столь родные глаза. И девушка была готова отдать многое, чтобы видеть этм глаза чаще. — Привет, солнышко, — сказал Владимир Петрович, явно ссылаясь на платье дочери. — Я безумно, безумно рад тебя видеть! Он вновь оглядела многоэтажное здание позади нее и продолжил: — Монументально! — оценил он. — На втором живешь? — Ты увидел меня в окне? — изогнула аккуратно выщипанную бровь Даша и рассмеялась: — Другого от тебя и не ожидала. Владимир тоже рассмеялся, затем взял дочь под локоть: — Пройдемся? — и кивнул на небольшую аллею, которая находилась буквально в двух шагах от общежития. Даша только согласно кивнула и они плавно двинулись туда. В тени деревьев было немного прохладнее и темнее. Но Даша не торопилась снимать очки — в них ей было комфортно. Черты лица Владимира Петровича Лаврова в них уже не проглядывались столь ясно, как еще минуту назад, но она разглядела уже все, что хотела. Оставалось только прижиматься к его боку и слушать его голос. — Ну что, как тебе первая ночь в общежитии? — поинтересовался отец. — Неплохо, — пожала плечами Даша. — Лучше только дома. — Не могу не согласиться, — усмехнулся Владимир. — Как соседи? С кем живешь? — Я могла догадаться, что ты вызываешь меня на допрос. Даша немного поникла, хотя благостное расположение духа у нее все еще оставалось. Она слишком привыкла к такому общению с отцом, но все же оно не могло не напрягать. Казалось, что сейчас он вот-вот предложит ей использовать открывающиеся возможности для работы на его ведомство. — Прости… — примирительно произнес Владимир. — Мне просто интересно, как тебя здесь приняли. — Нормально приняли. Соседка у меня хорошая, сама захотела со мной жить, — стала перечислять события за последние дни жизни в Москве Лаврова. — Вчера вот уже собирались вместе, отмечали… — Я чувствую, — улыбнулся отец, а Даша сконфузилась. Он положил ей руку на плечо, нескрываемое платьем и продолжил: — Понимаю, что ты только проснулась, но я бы не смог приехать позже. Даша осторожно высвободила руку и скрестила их на груди. — Ты уезжаешь сегодня? — спросила она. — Да. Через три часа у меня самолет до Берлина, — пояснил отец. — Ты хотя бы дома показывался? — вопросов у дочери было нескончаемое множество. — Теперь ты меня допрашиваешь? Даша закусила губу. Эта игра в словесный «бадминтон» не так уж сильно ей нравилась, но по-другому с отцом было нельзя. Профдеформация давала о себе знать и бороться с ней было бесполезно. — Показывался, — покорно ответил Владимир, отметив молчание дочери в ответ на его последний вопрос. — Мама с дедушкой в полном порядке. Очень хотят, чтобы ты им звонила почаще. — Я звоню так часто, как могу. До ближайшей «междугородки» ходить долго. — Звони чаще! — надавил Лавров и Даше не оставалось ничего, кроме как просто кивнуть в ответ. Как ни крути, но отец был прав. Пусть условия не располагали для ежедневных звонков в родной Ленинград, но Даша должна была быть на связи. Она помнила, с какими грустными глазами ее провожали мама и дедушка: они понимали, что ничего нельзя изменить, но в глубине души им обоим очень хотелось, чтобы Даша осталась дома, рядом. — Я позвоню сегодня, обещаю, — заявила Лаврова. Отец одобрительно похлопал ее по плечу. Даша знала, что это означает. — Пора? — Пока доеду до аэропорта, пока то да сё… Девушка не дослушала отца, а просто крепко обняла его за шею и уткнулась в его плечо. Шея и плечи отца пахли «Северным» — этим одеколоном отец пользовался, кажется, всю ее жизнь. И этот запах идеально подходил для использования в летнюю погоду: от него так и несло снегом и яблоками. Аромат был тяжеловат, но, в то же время, весьма приятен. Даша жадно вдыхала его, будто боялась забыть за то время, что пробудет без отца. — Я ненадолго, — голос мужчины был умоляющим, ему самому сложно давалось каждое прощание с семьей. — Не успеешь оглянуться, как я снова буду рядом с вами. — Я верю. Всегда тебе верила и буду верить, — тихо произнесла Даша. — Разве можно по-другому? Владимир Петрович усмехнулся. — Мама сказала то же самое, когда я уезжал в Москву. В глазах защипало и Даша поблагодарила себя за то, что вышла на улицу полностью без косметики. Не хотелось бы возвращаться в общежитие с черными полосками на щеках. Она медленно отпустила отца и ее руки повисли как плети вдоль тела. Ей вообще не хотелось его отпускать, поэтому девушка мысленно подначивала себя распрощаться с ним как можно скорее. Как говорится, долгие проводы — лишние слезы. До машины они дошли быстро. Лаврова уже повернулась лицом к зданию общежития, но при этом еще чувствовала на себе тоскливый взгляд отца. И на душе становилось еще тяжелее. Они уже попрощались. Они уже сказали друг другу все, что должны были. И оборачиваться было нельзя, иначе она точно не дала бы ему уехать и тот опоздал бы на самолет. Становиться причиной развалившейся карьеры отца ей не хотелось и поэтому Лаврова решительно и быстро направилась к воротам. Перед ней еще стояла целая куча невыполненных задач, а время поджимало. Сегодня вечером они с Натой должны были появиться в гостях у Веры Ипполитовны: Лаврова пообещала подруге, что покажет ее Араловой, человеку, который долгое время заведовал модой в Союзе и также учился в том самом Художественном училище. Она помнила, что Вера Ипполитовна раскритиковала рисунки Волынской, но если бы она взялась за Нату, то смогла бы вылепить из нее что-то по своему образу и подобию. У Веры был талант к поиску талантов.

***

Скрежет карандаша по бумаге казался Нате очень громким в общей тишине, царившей в их ещё захламленной, залитой янтарным солнечным светом комнатке. Этот звук был для девушки родным, ей хотелось слышать его как можно больше и чаще в своей жизни. Ее рука произвольно носилась по глади альбомного листа, испещряя его графитовыми линиями — сумасшедшими, странными, как могло показаться на первый взгляд. Но постепенно они складывались в единое целое, позволяя тому, кто увидит сегодня это, наиболее точно проанализировать художественные способности Волынской. Это должен был быть автопортрет, повторяющий ее, Нату, в точности. Она уделяла большое внимание деталям, старательно прорисовывала свои пышные, пористые волосы, собранные сзади, выпавший из прически на лоб полупрозрачный локон, растянутую армейскую футболку Стаса, которую Ната утащила в Москву без его ведома. На полотне не было ни грамма лжи: те же самые голые нежно-розовые ноги, закинутые на письменный стол, альбом, покоившийся на ее выпрямленных коленях, погрызенный карандаш в руках, с детства знавших, что такое огород и труд на нем. Ната старалась рисовать как обычно, глубоко погружаясь в тот, потусторонний мир, но мысли о сегодняшнем визите к самой Вере Араловой, периодически выкидывали ее из него. Девушка все чаще чувствовала себя там чужой, потому что то, что она создавала, оказалось просто пылью в глазах столь именитого человека. Крамольные мысли так и норовили разгрызть ее изнутри. Зачем только Даша предложила ей зайти в гости к Вере Ипполитовне? Ната была в настоящем шоке, когда узнала о таких связях подруги. Как ни пыталась девушка выпытать у Лавровой подробности, та не желала говорить ничего, кроме сухих фактов, мол, мама работала в Доме моделей, там и свела столь полезное знакомство. Ната была человеком деликатным и воспитанным, поэтому когда Даша дала четко понять, что больше ничего не скажет, расстроенно замолчала. Любопытства в ней было не меньше, чем тщательно взращенной отцом и братом нравственности. — Ты ещё здесь? Ты разве не собиралась куда-то в гости? В комнату как вихрь влетела соседка Наты, жгучая шатенка Аленка, которая немного напоминала ей Дашу. Та ещё гулёна, которую с Натой объединяли лишь общая жилплощадь и тот факт, что обе оказались в пединституте не по своей воле. Алёну тянуло в модные тусовки, а главной целью ее жизни было удачное замужество. В художественном мире она оказалась благодаря родству: ее отец был художником-пейзажистом из Верхневолжья. Но то ли талант подкачал, то ли ещё что, но в Суриковское Аленка не попала и, казалось, совсем не расстроилась. Ее вообще, наверное, нельзя было чем-то расстроить или обидеть. — Самолюбование — это хорошо! Хоть какой-то грех в тебе есть, ангелочек, — с усмешкой сказала она, спешно заглянув соседке через плечо. — Скорее, отсутствие фантазии, — равнодушно ответила ей Волынская и со скепсисом оглядела комнату. — Вокруг нет ничего, что могло бы вдохновить меня на что-то стоящее… — Пойду окно открою, а то душно стало! — уже с искренним смехом заявила Алена и тут же открыла форточку. Ната слабо вернула уголком губ и вновь сосредоточилась на рисунке. — К кому хоть в гости идёшь? — не унималась соседка. Ната стиснула зубы и, окинув оценивающим взглядом автопортрет, откинула карандаш. Довольно, иначе образ получится совсем мрачным и непривлекательным. — К молодому человеку, — сказала она. Нечего Алёнке знать про Аралову. — К кому?! — Аленка чуть не поперхнулась (или отлично сыграла роль). — Ты? К парню? — А что, не могу? — Ната повернулась к ней и нахмурилась. — Ну, чисто гипотетически… — неуверенно затянула она, но Ната оборвала ее тем, что с громким хрустом выдрала лист из альбома, бережно положила его в картонную папку, а затем, скрипнув старым низким стулом, встала на ноги. — Ишь ты… — Алена быстро переменилась в лице и теперь смотрела на Волынскую со странной искрой во взгляде, смутно напоминавшую чувство соперничества. Ната улыбнулась и, открыв дверцы шкафа, достала заранее отлаженное платье на запах светло-зеленого цвета в белый горошек. Оно было немногим ниже колена, но по последней моде, самое любимое в гардеробе девушки. — Москвич? — не скрывая оценивающего тона, спросила Алена. — Предположим. — А друга у него случайно нет? — хитро прищурилась соседка, вальяжно распластавшись на кровати. — Поделилась бы с соседкой счастьем, все-таки по одному линолеуму ходим. Ната замолчала. Она поправляла свой наряд около зеркала и думала. Но не о визите к Вере Ипполитовне, а о Игоре, о котором невольно вспомнила в процессе своего вранья. Ната не совсем понимала, что между ними происходит. Она точно пришлась Игорю по вкусу, он плавно, но без промедления приближал ее к себе, отчего у девушки внутри порхал целый табун бабочек и глупая улыбка сама расплывалось по лицу. Но он не предлагал ей ничего серьезного, даже в гости не приглашал и у общежития не караулил. Пару раз только проводил до него, да и то в один из них на ногах сам еле стоял, потому ни о каких существенных подвижках в их взаимоотношениях речи не шло. И ее это расстраивало. Ната не чувствовала себя нужной ему настолько, насколько он был нужен ей. У нее были отношения до Игоря, но они не были такими красочными, яркими…химическими. Одноклассник Наты, с которым она повстречалась в выпускном классе полгода, был слишком спокойным и правильным, дальше поцелуев дело не заходило, но и те были скромными и не разжигали даже сотой доли того огня, какой был способен разжечь один лишь взгляд Юдина. Ната знала, что являлась достаточно взрослой для того, чтобы двигаться в этом направлении дальше, хотя и не без страха. Она чувствовала, как иногда непроизвольно сковывалась, будто замерзала в те моменты, когда Игорь прикасался к ней или что-то рассказывал в личной беседе, при этом изнутри Волынская разгоралась неистовым пламенем. От этих противоречий ей было немного неуютно и девушка лишь ждала удобного случая, чтобы все расставить по своим местам — осторожно, с тонкими, полупрозрачными намеками и постоянной оглядкой назад. Ей было страшно, но она была готова сделать несколько решающих шагов сквозь этот туман страха. — Посмотрим, — уклончиво сказала Ната, поправляя белые босоножки на каблуке. Алена тяжело вздохнула и закатила глаза: — Ну супер! Как помидоры для салата одолжить, так «Алёнушка, пожалуйста!», а как с личной жизнью помочь, так фигушки! — обидчиво выпалила она, надув губы. Ната отвернулась от зеркала и посмотрела на соседку с лёгким укором. — Я передам ему, чтобы в следующий раз позвал с собой друга, — мягко сказала она, подразумевая, что легкомысленная и ветреная Аленка, получив от нее обещание, быстро забудет о нем. Ведь у нее не было ни прошлого, ни будущего, одно лишь настоящее. Как у Стрекозы из басни Крылова.

***

Когда часы пробили пять, Ната, бережно баюкавшая на руках папку со своими работами, покорно прошла вслед за Дашей в неожиданно светлый коридор, где пахло мастикой и травяным чаем. Волынская снла туфли и осторожно ступила босыми ногами на прохладный пол. Руки ее были нервозно сжаты перед собой в замок, к груди прижата папка. Голубые глаза Наты плавно скользили по квартире и в них плескалось искреннее удивление вперемешку с чем-то еще очень теплым, даже родным. Заметив это, Даша легко усмехнулась: в доме Веры Ипполитовны всегда было так светло и вкусно пахло. Здесь было комфортно и обстановка располагала к расслаблению. Лаврова похлопала по плечу подруги и пошла вперед, чтобы той было спокойнее. Ната поджала плечи к ушам на пару секунд и шумно выдохнула, после чего боязливо оглянулась. В доме было приятно находиться, но волнение перед важным разговором продолжало терзать ее. Вера Ипполитовна, заботливо разливавшая чай по хрупким, тонкостенным бело-синим чашкам, с нескрываемым интересом поглядывала на Нату. Та, чувствуя себя чуть ли не собакой на выставке, пыталась не вжиматься в спинку стула, но ее так и тянуло двигать какими-то частями тела, дабы успокоиться. Ната поправляла лежавшую слева от нее папку с рисунками, поправляла платье на плечах, белокурые волосы… Нате казалось, что в столь роскошной обстановке она выглядела слишком провинциальной и даже недостойной ее. — Что ж вы чешетесь? Я не кусаюсь, — насмешливо сказала Вера Ипполитовна, усаживаясь на стул в центре. Ната испуганно округлила глаза и свободная рука упала с плеча на серую картонную папку. Она тут же опустила глаза и тут же подняла их. Внутри стало жарко, к лицу хлынула краска, в голове завопила сирена и тут же захотелось распахнуть настежь окна. — Я не чешусь… — растерянно ответила Волынская, попутно разглядывая женщину. Аралова, казалось, была человеком, который мог идеально вписаться в любую обстановку. И не просто вписаться, а украсить даже те места, где, казалось, ситуация была безнадежной. Несмотря на возраст, это была вполне себе цветущая и моложавая дама, от которой так и веяло энтузиазмом и уверенностью, которые могли сшибить с ног любого. — Вера Ипполитовна, познакомьтесь, это Ната Волынская — та самая очень талантливая художница, о которой я вам уже рассказывала, — торжественно проговорила Даша, указывая на сидевшую напротив подругу ладонью. Она старалась улыбаться и излучать спокойствие, чтобы и Волынская, наконец, почувствовала себя в своей тарелке. Это действительно имело свой эффект: Ната положила руки перед собой на колени и внимательно смотрела на Лаврову, слушая, что она успела сообщить Араловой про нее. — А, знаете ли вы, Ната, я вас именно так себе и представляла, — сообщила Вера, отпив немного чая. Цепкий взгляд Араловой упал на папку. — Принесли новые работы? — Да! — Ната, казалось, ждала этого вопроса. Она спешно схватила папку и с надеждой всучила ее хозяйке. Даша заметила, что во взгляде подруги затеплилось ожидание: трепетное, заставлявшее «давить лыбу». Ната явно верила, что сможет реабилитироваться. — Заметен авторский почерк… — задумчиво протянула Аралова, просматривая отдельные листы. Спустя минуту она подняла глаза на художницу: — Вы действительно очень талантливы, Ната. Ваш талант лежит где-то в плоскости сюрреализма. Бах! — Нате показалось, что ей в висок пустили пулю. В огонь волнения, который продолжал гореть внутри, будто подлили масла. Глаза зажгли слезы и захотелось вскочить со стула, убежать обратно в общежитие и не выходить из комнаты. Волынская знала, что такое сюрреализм в искусстве и догадалась, что это — завуалированное «Ты — плохой художник». Или же ей так показалось. Даша как всегда нахмурилась и смотрела на Веру Ипполитовну с непониманием, но Волынская понимала, что подругу изнутри раздирали примерно те же самые чувства. — Что с вами, девочки? — изогнула бровь Аралова, шурша оберткой от конфеты и посматривая то на Нату, то на Дашу. — Что вас так удивило? — Вера Ипполитовна, я знаю, что мне до вас еще далеко… — медленно начала Ната, опасливо посматривая на Аралову. — Но… Неужели и вправду все так плохо? — А по-вашему сюрреализм — это плохое направление в искусстве? Рене Магритт, выходит, занимался ерундой и не достоин светлой памяти? Теперь Нате было стыдно. Жаль, что Аралова не занималась преподаванием: у нее было все для того, чтобы сделать неплохую карьеру на этом поприще. Она умела держать интригу, заинтересовав тем самым слушателей, ловко обводила наивных молодых людей вокруг пальца и продолжала возвышаться над ними, оставалась недосягаемой богиней с Олимпа. Ната тихонько вздохнула: ей казалось, она неизбежно испортила себе репутацию в ее глазах. И тут Вера улыбнулась. Улыбнулась как-то по-матерински. Нате даже смутно вспомнилась улыбка мамы, которую она почти не помнила. Эта улыбка продержалась на лице Араловой секунд десять, после чего она вновь стала серьезной и, судя по требовательному взгляду, ждала от девушек продолжения разговора. Ната мельком посмотрела на Дашу, но она продолжала многозначительно молчать и посматривала на подругу выжидающе, мол, шевели извилинами, лови момент! — Ни в коем случае, — осторожно проговорила Волынская. — Это великий художник и я много читала о нем. — Но?.. — Аралова чуть вскинула подбородок и всем своим видом показывала, что ее устраивало такое положение вещей. Она явно ждала продолжения и Ната не могла не дать ей его. — Но я не вижу себя в этом направлении, — Нате стало даже немного легче после того, как она сказала правду. Настолько легче, что мысли дальше сами стали ложиться на язык. — Мне бы хотелось изображать реальность, а не фантазии. — А если совместить два в одном? — в Араловой проснулся азарт и обе девушки почувствовали некоторое воодушевление. Лаврова молча пила чай, ела конфеты и смотрела на разговор Наты с Верой Ипполитовной как на долгожданную серию «многосерийки». — Разве так можно? — удивилась Волынская. — А почему нет? — спросила ее Аралова, медленно пожевывая шоколадку и хитро прищурив глаза. Вдруг женщина обернулась к Даше: — Как считаешь, можно ли совместить фантазию и реальный мир? Даша поставила чашку на стол и задумалась: — Я думаю, что можно, — проговорила она. — Но осторожно. Мне кажется, что люди могут не понять какие-то… — она подняла глаза к потолку, подбирая подходящее слово. — Очень смелые задумки. — Хорошо, что ты не стала художником, — резко высказалась Вера Ипполитовна. — Если художник хочет успеха, он должен быть новатором! Художник — это дело бесстрашных! — И вы думаете, что мои работы можно представить как работы художника-сюрреалиста? — Ната явно чуть осмелела и с интересом ждала ответа Араловой, которой, казалось, это тоже понравилось. — Для начала тебе нужно научиться азам, — снисходительно проговорила Вера. — А уж потом мы с тобой придумаем, куда тебя пристроить…