Живой

— Аккуратненько, продевайте ручки, — хлопотал над Тошей портной.    Омега стоял на высоком подиуме, словно фарфоровая кукла, наряженная заботливым хозяином в искусное платье.   — Даже подгонять не придётся, тютелька в тютельку, — улыбнулся альфа, заглядевшись на ситцевые брюки, что так ладно сидели на бёдрах омеги.   Антоша глянул на себя в зеркало исподтишка, боясь засмотреться. Омега поднимал глаза и отводил тут же, дивясь — как это на нём так славно может сидеть господская одежда.   Облако кисейной рубашки, охваченное на тонкой спинке и плечиках крепкими линиями подтяжек, укутало хрупкий омежий стан. Защипы с изумрудным вкраплением поблёскивали в цвет глаз.    Альфа улыбнулся с прищуром:     «Аристократ, не иначе».    — Вам очень идёт, — прохладные ладони портного осторожно огладили плечи омежки.   Тоша смутился, залившись румянцем. От зоркого взгляда альфы не ускользнула эта яркая вспышка, говорящая лишь одно: насколько не искушён вниманием был юный омега.   Портной наклонился, будто поправляя складки на поясе, и вдохнул глубже.   «Совсем юнец, — повёл носом альфа, — а как королю подходит, даже лучше, чем сам…», — он охнул и стремительно выпрямился.   Одевая долгие годы Матвея Георгиевича, портной хорошо запомнил его запах — даже сейчас, по истечении лет, альфа мог легко воссоздать в памяти пёстрый, словно цветущий плодовый сад, аромат королевича. Он, безусловно, сочетался с Арсением, но совсем по-иному.   Запах найдёныша же ощущался сперва как Арсеньевский, только ставший отчего-то невесомым и нежным. Если запах альфы ложился тягучим облаком, возвещая приход своего сильного обладателя, то запах мальчонки рассыпался в воздухе ароматными гранулами и попадал в нос, щекоча игриво мускусной нотой.   От движения альфы встрепенулся Антоша.   — Что там?   — Не тревожьтесь, — заулыбался тепло портной, разглядывая россыпь веснушек на омежьем носу, — просто покрепче затянул пояс, вы же не хотите, чтобы он распустился у всех на виду?   Антошка помотал головой, и кудряшки его растрепались нелепо. На лоб упал золотой завиток. Омега спешно поправил его, но строптивец вернулся на место.   — Давайте помогу, — прохладная ладонь вновь коснулась Тоши, но в этот раз легонько задела щёку.   «А кожа какая тонкая! И не подумал бы, что безродный, если б не знал», — альфа поправлял заботливо непослушные пряди.   — Вот так, теперь проборчик на другую сторону, и ни один волосок не посмеет сбежать, — проворковал портной.   От столь доброго тона альфы внутри вдруг забрезжил давно забытый приятный свет — Антоша вдруг вспомнил — так говорил отец, когда-то давно, когда Тошка был совсем малышом.   «Уж сколько лет его нет, а я отчего-то помню его голос», — омега моргнул, застыв взглядом на блестящих пуговицах портного.   Вдруг альфа подал голос.    — Теперь вынужден оставить… — портной запнулся, не зная, как обратиться к королевскому найдёнышу, — вас, — но тут же улыбнулся учтиво.   Тошка замешкался. Омега огляделся и понял, что останется теперь совсем один, лишённый призрачного тепла.   — А куда же мне теперь идти? — Антон смотрел, как одна за одной пропадают в большом чемодане ниточные катушки.   — Прошу простить, право, не знаю, — защёлкнул чемодан портной и поклонился учтиво, — должно быть, за вами зайдут.   Дверь скрипнула тихо, и Тошка остался совсем один. Омежка оглянулся по сторонам — в углу поблёскивала слабым свечением печка. День выдался стылый, и камердинер велел растопить.    «Ох какая!», — Антон подобрался осторожно к печи, оглядывая ту с разных сторон.   Высокая и чёрная, словно большая труба, она заняла собой угол и пыжила приятным жаром.   «Всего-то печной угол, малёхонький!» — Антоша тут же вспомнил домовую печь, заботливо набелённую, вечно пыхтящую, с мягкой лежанкою наверху. Омежка любил сбежать незаметно со службы и понежиться в куту на перине, совсем один.   От воспоминаний кольнуло сердце, и Тошка выдохнул громко. Омежка умостился у дверцы и сощурился — по полу стелилось бархатной волною тепло.   «Такая странная ты, но тёплая, — Антон поглядел на печь снизу — та походила на чёрного змея с блестящей чешуёй, — и корона какая! — омежка заметил керамические зубцы, венчавшие печь у самого потолка, — На что такие?» — хмыкнул себе под нос Тошка и всхлипнул.   — Живут в соседнем лесу чёрные крокодилы! — услышал Антон голос отца. Андрей Андреевич говорил всегда мягко, немного певуче, будто гладил словом, даже когда ругался, даже когда пугал.   — Клокодилы? — перепугался маленький Тоша, прячась под лавку, — Сто, сто такое клокодилы?   — Крокодилы, Антося, — альфа потрепал мальца по кудряшкам шершавой рукой, — это большие чёрные змеи, с яркой чешуёй.   — Откуда ж им у нас взяться, Андрей! — рассмеялся накрывавший на стол тятя.   — А вот и оттуда! Живут в сырых кустах и забирают к себе тех омежек, кто не хочет кушать кашу! — погрозил пальцем отец.   Тошка охнул и с перепугу поскакал козлёнком по лавкам, плюхнувшись громко за стол.   — Кафа, тятя, я буду кафу! Скоее, а то клокодил уфидит!   Тятя засмеялся звонко, накладывая сыночку целую плошку овсянки.   Антон не заметил, как скатились одна за одной по щекам слёзы.   — Крокодилы, — Тошка глянул снова на печку и вдруг заметил причудливые узоры на чешуе — крохотные птички расселись на виноградных гроздьях.    — Крокодилы…   Слёзы высохли в уголках глаз и неприятно кололи. Будет ли на свете ещё альфа, что расскажет ему сказки, пусть даже самые страшные, но так ласково, так тепло, Антоша не знал. Будет ли кто-то, кто уложит его, заплаканного и тревожного в кровать и согреет своим теплом тёмной ночью, в самый страшный из дней? Появится ли тот, чей голос будет мягок, как папин?    «Наверное, нет…», — подумалось Тоше, но омега заприметил на камине двух птичек. Мастер по ошибке или искусной задумке положил изразец вверх-ногами, отчего одна птица прижалась спинкой к другой — так и летели они изо дня в день в разные стороны, сросшись навек.    Омега вдруг вспомнил, как его обнимал со спины король. Вспомнил тепло его тела и запах, невероятно знакомый, будто шедший с ним раньше всю жизнь. Только Тошка не мог вспомнить, кто же так пах.   Антон заметил, что у птичек нет лап. Вернее, они были когда-то, но откололись в нелёгкой дороге. Тоша понял, что помести мастер их среди прочих целых птиц, так сразу стали бы заметны их разбитые лапки. А теперь, вместе, прижавшись спина к спине, они превратились в целую птицу. Небывалую, но невероятно красивую.   Тошка подумал, что лапы теперь и вовсе им не нужны:   «Если одна устанет, так может уснуть на спине у другой, а вторая будет лететь и нести её на себе, а после сменятся они и так будут путешествовать по всему свету».   Антон улыбнулся себе, всё разглядывая соединённые спинки:   «Какие всесильные птицы! А если от врага улететь, так две пары крыльев — не догонит ни хищный зверь, ни стрела!».   Тошка встал на носочки, трогая тонкий зазор между плитками — мастер затёр его, но след остался — старый шрамик, напоминавший, что птицы не родились такими, но породнило их общее горе. Омега подумал вновь об Арсении, как тот помогал, грел и кормил — каким делом он заслужил такую честь? Чем ему приглянулся?   «Так ведь взял бы сразу, как альфа, да за порог, а тут — оставил», — Антоша вернулся на тёплое местечко и поджал под себя ноги.     В печи догорали, превратившись в чёрные угольки, дрова.    «Чужая душа — потёмки, — хмыкнул Тоша и моргнул устало, — подложить бы дровишек». Омега огляделся, но дров нигде не нашёл. Антон решил поискать: вдруг где за углом лежит связочка.   Тошка обошёл комнату и даже заглянул за штору — дров не оказалось нигде.    Он вернулся к месту у печки — огонь совсем погас. Антошка вспомнил, что за ним должны были прийти, но прошёл без малого час, или же так долго тянулись минуты.   «Никто не придёт», — решил про себя Тоша. Становилось прохладно. Зыбкий солнечный свет совсем ослабел из-за туч. Сидеть одному в полутьме было скучно и даже пугающе, а как включить электрический свет мальчонка не знал.   «Прошёл уже день, наверняка, нашли, наверняка», — омега помнил обещание короля и всё ждал, когда же тот скажет хоть что-то. Неизведанность, холодная и тягучая, мучала сильнее, чем самое страшное знание.    — Сам спрошу, — Тошка подскочил решительно, почти яростно и бросился к двери в спальню, но та оказалась закрыта.    Омега оглянулся и увидел позади себя ещё один выход, но куд вел он Антон не знал.   Две двери, стянутые меж собой старой щеколдой, настораживали, но выхода не было — Арсения нужно было найти.   Отмычка поддалась не сразу — заскрежетала, лениво вылезая всем телом из застарелых пазов.    «Долго же никто не открывал», — шикнул омега, потянув за ручку одну из дверей.           Та скрипнула жалостливо, будто предупреждая незваного гостя, но тут же умолкла, открыв взору длинный, с широкими окнами коридор.   «Переход в другое крыло», — Антошка знал, что в богатых домах комнаты делили по самым разным нуждам и называли причудливо «крыльями», например, крыло господское или крыло прислужничье. Соединяли крылья всегда каменные лестницы, коридоры с картинами и даже лифты с настоящими лифтёрами в кителях.    «Вдруг и здесь будет лифт, попрошу лифтёра разок прокатиться, аль разрешит!» — блеснули хитро глаза Тошки.   Омега глянул скорее в конец коридора, но там возвышалась лишь деревянная дверь — тяжёлая и, должно быть, тоже запертая изнутри.   Антон удивился, чего это для одной двери целый коридор. Залитый оконным светом и устеленный заботливо ковром, он нисколько не пугал, наоборот, даже создавал уют. Тоше показалось, что этот коридор и вовсе какой-то совсем потайной, будто знают о нём лишь самые близкие королю люди.    Тошка глянул в одно из окон — на стекле, догоняя одна одну, ползали пузатые капли. Омега понаблюдал за ними и хмыкнул — чего это среди лета такой холод.   Смотреть на оконную серость утомило быстро, омежка оглянулся и едва не упал.   Прямо перед ним возвышалась во всю стену картина. Зелёное кудрявое поле дышало жаром перед дождём.    — Ах, поле! Это же моё поле! — Тошка подошёл к полотну.    Антон узнал его сотен полей, какие он проезжал, из тысяч местностей, где он был или лишь мечтал побывать. Оно необыкновенное, одно такое на весь свет. Омега разглядывал каждую травинку, каждый колосок.   «А деревня! Это же моя деревня!» — на горизонте виднелись смазанными, будто мираж, очертаниями родные Станцы.   Антоша не мог оторвать глаз.   — Гляди, камнем! — Василь поднял взгляд к небу и охнул.   Резвая ласточка перекувыркнулась в вечернем тумане и ринулась вниз. Едва не задев белой грудкой землю, она раскрыла пошире клюв, набивая его дополна комарами, и взмыла ввысь, потерявшись в сизом мареве неба.   — К дождю, — отозвался Алексей, отмахиваясь от мошкары.   — Совсем как ты, когда булки хряцаешь! — рассмеялся Василь, передав тяте поводья, — Вон как рот набит.   — Да ну тебя! — отвернулся от брата омега и поглядел на Антошу.   Из века в век колесо телеги прибивало траву, оставив на теле поля рубец витиеватой дороги. Та соединяла собой кляксочки деревень, что прятались за птичьим крылом от божьего ока, стоило ласточке ринуться под облака. Так, отвлёкшись на трепет пера, однажды и проглядел — рухнула дамба, и тянутся теперь по дну две колеи из ниоткуда и в никуда. Не видать им вовек колеса.   — А ты чего, малой? — Алексей наклонился к Тоше, высматривая, что ж пишет, развалившись на мешках, младший брат, — Изобразительствует! — поднял высокопарно ладонь омега, подкрутив невидимый ус.   — Чего рисуешь, Тошка? — спросил тепло Михайло.   — Ласточек, — буркнул Тоша — всё равно засмеют.   Михайло перелез на другой край телеги и поглядел на рисунок.   — Добротно! А сделаешь такие кружки? Мне кажется, городским понравится!   — Ой, да всё ты, Михайло, о деньгах да о деньгах, о женихах надо думать, — рассмеялся Василь, — Вот какой, Антошка, у тебя жених на уме?   Тошка смутился, уткнувшись в листок.   — Всё ждет помазанника божьего, не иначе, — пригрозил пальцем Алёша.     — Чего молчишь, обычно такой языкастый, а сейчас вон, умолк!   Телегу качнуло, и Антон подлетел, едва не стукнувшись шеей о деревяшку.   — Тоша, чего развалился, али барчук какой? Пособи тяте, ишь! —крикнул Антошке тятя с козел.   Омежка поднялся и фыркнул, пряча в карман бумажонку.   — Так и останешься с такой думою девуном! — щелкнул его по носу Алексей.   — Это любя, любя, Тошка, ты у нас такой складный, талантливый, как изумруд, — потрепал Тошку по кудрям Михайло, — иди-иди, к тяте.   — И ещё бледный, как утопленник! Сколько его под солнцем ни гоняй, все что полотно.   Антоша слышал их голоса, казалось, даже чувствовал касание тёплых рук. Омега очнулся — стоял он перед картиной и обнимал за плечи себя.   «Только бы вы выжили, хоть кто-нибудь», — омежка зажмурил глаза, молясь изо всех сил.   — Ну ты видал, что творится? — из другого конца коридора послышался голос.    Антон перепугался — вдруг королю донесут, что он забрался, куда не положено. Омега огляделся, голос всё приближался, и Тошка не нашёл ничего лучше, как дёрнуть ручку одинокой двери. Та, к омежьему изумлению, поддалась и открылась без звука. За дверью было совсем темно. От неизвестности спотыкнулось сердце, но выбора не было, и Антоша юркнул во мглу.   Омежка прижался спиной к косяку и проскользил обессиленно вниз, обнимая колени. Идти вглубь было страшно.   «Вдруг тут вообще псина спит, — Тошка дрогнул, от одной только мысли о цепных псах потели ладошки, — уйдут, и выберусь поскорее».   — Сначала блудные омеги, после тот, больной на голову, теперь и вовсе какой-то блаженный крестьянин! — сквозь стук сердца в ушах до Антона долетали обрывки фраз.   — Так с дамбы же…   — Протирай картины! Совсем разленился! — гаркнул вдруг голос.   Омега сразу понял, что говорят о нём. От этого запекло в груди, омега выдохнул зло, но замер — испугался, что слишком громко.   — Не случись беды, жил бы с Матвеем Георгиевичем, да с деточками, а не мыкался, Господи прости, по убогим.   — Это всё от беды, — продолжил в тон второй голос.   — Дак я о чём! От беды, вот так, раз, — голос наверняка щёлкнул пальцами, но Тошка не услышал из-за плотной двери, — щёлк, и вся жизнь переменилась, посмотрел бы я на тебя, небось повесился на ручке.    — Да что говорите такое…   — Вот и молчи, дуралей, наш господарь и работает, и обездоленным как помогает, зелёным змием не искушается, а эти его интересты, — последнее слово голос проговорил по слогам, наверняка, подражая иностранным наречиям, — ничего не поделать. Тоже помощь обездоленным!    Голос расхохотался, а после закашлял, хрипя.   — Убирай, что рот разинул!   — Да убираю, убираю, чего кричать.   «С Матвеем Георгиевичем, да с деточками», — Антон смотрел в темноту, не веря, как это Арсений, замужний, отец, а спит в постели с другим.   Король вовсе не был похож на развратного альфу.   «Что ж за беда приключилась?» — Тоша почувствовал, как горят от волнения щёки.   — Так вот и этот такой же, ненастный, но хоть не блудный!   — Может быть, и притянутся друг к другу, всё-таки одно горе, — ответил совсем тихо второй голос.   «Одно горе», — Антоша моргал, смотря в темноту, да не мог понять, что же за горе.   — Одно горе… — к горлу подступил кислый ком.   «Не может быть! Дак если бы все погибли, то точно сказал, точно-точно, поди ищут ещё», — во тьме что-то блеснуло.   Антон подобрался, забыв, как дышать.   «Собачьи глаза!» — омега зажмурился, ожидая броска, но ничего не случилось.    Что-то блеснуло второй раз. Омега повернулся, всем телом, ища искру.    Сбросив с себя полог тьмы, комната открылась случайному гостю сумраком очертаний. Среди смазанных силуэтов Тошка смог рассмотреть постель и тумбу.   «Спальня! — выдохнул омега, — Небось гостевая».   Хотя сидеть здесь было всё равно неприятно, комната походила на зыбучий песок — она тянула к себе, и веяло от неё недобрым.   «Не просто так прячут от глаз», — поёжился Антоша, всё надеясь выбраться поскорее.   — Закрывай, дует! — вскрикнул голос из коридора.   Сквозь щелку в двери свистнул сквозняк и всколыхнул закрытые шторы. Те закачались, не удержав оборону, и пустили рассеянный свет. Тяжёлая ткань открывалась и закрывалась, впуская в комнату свет подобно вспышке фотоаппарата.    Свет разразился, и Тошка замер — постель оказалась детской кроваткой, аккуратно заправленной и накрытой прозрачной вуалью.   Шторы закрылись, а после впустили луч снова — на тумбе сидели в ряд плюшевые игрушки: зайчишки и медвежата с блестящими жемчужными глазами. Их блеск и увидел Антон в темноте.   Стало темно, шторы качнулись ещё раз, впустив последний призрачный свет — огромное золотое солнце смотрело на него с гобелена.    Тоша поглядел в его светлые очи — сколько же так глядит оно в темноту? Заходит ли кто-то сюда? А если заходит, то об чём думает, с кем говорит?    Антошка почувствовал, что-то мертвецки холодное, сочащееся едкой каплей из солнечных глаз.   «Да как же так, отчего ж нет ребёнка, неужто…», — задохнулся омега, вжимаясь в косяк.   — Не мели ерунды, он крестьянин, королевское сердце доброе, но не настолько. Подаст ему денег, пожалеет, да отпустит с богом, — вновь раздался голос из коридора.   — Пойдём, что копаешься, надо зайти к найдёнышу, господарь приказали ещё с полчаса назад!   Антон очнулся будто от страшного сна и выскочил в коридор.  

***

  — Господарь велели принести вам гончарный круг, — двое служек тащили, придерживая за поддон, гончарный круг.   Тошка, едва переведший дух от бега, охнул. Откуда только король узнал о его ремесле?   — Ставь сюда, бестолочь рыжая! — раздал затрещину младшему пожилой служка, — Неужели не видишь, что тут некуда?   Младший скукожился от боли и побагровел словно бурак. Тоша моргнул — тятя хоть и ругал его почти ежедневно, но руки не поднимал никогда.   — И вот глину вам, инструменты, всё как положено, — слуга плюхнул кусок глины на поднос и уложил на пол в котомочке инструменты.   — Спасибо, — Антоша замешкался, — спасибо вам… и королю тоже спасибо…   Слуга даже не поглядел на него, кивнув младшему на дверь.   «Так вот и этот такой же, ненастный», — слова старшего не давали покоя.   — Постойте! — воскликнул вдруг яростно Тоша, и тут же осёкся, напугавшись себя.   — Чего? — сморщился слуга недовольно, не желая выслушивать больше найдёныша.   — Вы… вы знаете что-нибудь о моей семье? Что с ними? — Антон сделал шаг, и колени его задрожали — так страшно было узнать ответ.   — Нет! Не велено нам знать! — рявкнул служка и отвернулся к двери.   Антон отступил и встретился взглядом с младшим — круглощёкий мальчонка смотрел на Тошку, не мигая, и будто говорил «не верь ему, всё врёт». Серые глазёнки его заблестели, полнясь слезами.   — А ну не смей, или второй раз получить хочешь? — старший дёрнул омежку за ухо, но тот лишь пошатнулся едва, почти не чувствуя своей боли.    — Ну я тебе задам! — слуга захлопнул с грохотом дверь.    Стало вмиг тихо. Антоша услышал вдруг, как стучит его сердце, прыгая то в животе, то в висках.   «Не мог же просто так смотреть», — Тошка сел на табурет, принявшись разминать глину.    Холодная, сваленная в один кусок, она туго поддавалась рукам. Да и пальцы, не разогретые и усталые, едва могли справиться.   Страшные мысли наплывали ледяною трясиной, но Тошка отгонял их стремительно, хоть и чуял — правда за ними.   «Ничего, нет, это он просто, из жалости, что я тут один, и дома у меня нет, — омега сжал изо всех сил непокорную массу, — Это пройдёт, — Антон почувствовал, как побежала по пальцам горячая кровь, — пройдёт, сейчас найдутся тятя и братцы, и новый построим, красивый, да со вторым этажом, кулацкий!» — глина размякла, покорившись умелым рукам и с лёгкостью разорвалась на шматки.    — Да ещё какой! — Антон положил бережно шматочек на круг и застыл.   Круг совсем отличался от того, что был дома. Маленький, да не в том беда — неподатливый. Тошка попробовал покрутить его рукой, а тот — ни в какую.   — Чего кочевряжишься? — нахмурился Тоша, оглядывая со всех сторон круг, как вдруг заметил внизу маленькую педальку, — Ах, так ты такой! Интересный! На педальном я ещё не ваял! А ну!   Антон придавил педаль осторожно, и круг с медленно завращался, сопя.   Омега рассмеялся от подобной неповоротливости.   — А говорят, что лучше, чем рука, ничем не лучше!           Тошка придавил педаль в пол, и круг взвился, едва не сбросив глину с себя. Антон вскрикнул, ловя шматок.   — Обиделся ты на меня! И ладно, я буду осторожно.   Омежка надавил на педаль, медленно прибавляя скорость — глина закружилась, вытягиваясь в тонких руках.   — Вот, другое дело!    Антошка придумал, как поставит горшок на стол в новом доме и никому не продаст.    «Пускай только для тяти и братцев, будет большой супницей», — думал омега, облекая глину в пузатую форму.   На душе сделалось вмиг так тепло, будто долгожданная встреча их так близка, что даже слышится шум шагов.   Тошка помотал головой — и впрямь шаги. В дверь постучали. Омега перепугался, вдруг король, и крикнул громко: «Войдите!».   В дверном проёме показалась знакомая рыжая голова.   — Антон, — омега смутился, не зная, как же назвать королевского найдёныша, — я вам фартук принёс, чтобы вы не испачкались, рукоделие всё-таки.   Тоша охнул и закивал — действительно, как это он сел за работу в господских вещах.   — Да, да, сейчас! — Антон думал встать, да отпускать горшок было жалко. — Давайте я вас одену, — служка подошёл сзади, надел горловину и завязал ловко тесёмки фартука на спине.   — Спасибо… тебе, — улыбнулся робко Тоша, не зная имени служки.   — Так я Игорь, — кивнул мальчонка, улыбаясь в ответ.   Но улыбка была недолгой — омежка смутился, словно желая что-то сказать.   Антон почувствовал это и взглянул на Игоря.   — Вы простите его, ну, старшего, с ним случается грубость, а вам-то сейчас особенно, резкие слова…   Омега понял, что сболтнул лишнего и застыл.   — Ой…   Тошка моргнул и поднял глаза на Игоря. Слуга глядел на него, и во взгляде его плескалась неуёмной волной жалость. Не такая, какой жалеют, когда потерял дом, не такая, с какой смотрят при житейской беде. Эта жалость особенная, пожирающая цвет даже самых сияющих глаз, топкая, словно трясина. Серые глаза и вовсе стали похожи на грязную стылую воду, воду, в которой всё его и осталось.   Антону показалось, что он услышал треск — громкий и бьющий наотмашь, возвещающий неизбежный конец. Что-то внутри него раскололось и впилось осколком в живот.   — Они же умерли, да?   Игорь заикнулся.   — Д-да…   — Все?   Слуга сглотнул громко, чувствуя, как подступает к горлу горячий ком.   — Все…   Антон посмотрел на него как-то совсем пусто, словно внутри всё стало вдруг полотном — чистым и совсем не имеющим смысла.   — Ты не соврал… спасибо тебе.   Игорь закрыл рот рукой, не в силах сдержать слёзы.   — Вы простите, простите, что я… Я не должен был… Только сегодня нашли последних… на переезде… вы простите, простите меня…   Омега зарыдал, опускаясь на пол.   — На переезде… — Тошка вдруг посмотрел на горшок — хранимый его руками, он крутился и был почти что готов. — Все, — омега отдёрнул ладони, и горшок тут же опал, теряя прекрасную форму, — все…    Омега придавил горшочное тело ладонью и отряхнулся почти брезгливо.   — Все… — слёзы не шли, словно им неоткуда было идти, внутри было тихо и пусто, даже сердце стояло. И сам он будто превратился тотчас в ничто, и стало тело его футляром для пустоты.   Тоша обошёл рыдающего слугу и шагнул к окну, резво залезая коленом на подоконник. Защёлка поддалась сразу, и резвый ветер распахнул створки.   Игорь, увидев, что творит найдёныш, закричал.   — Вы что, не смейте! Слезайте! — слуга вцепился в ноги Антона, — Максим! — завопил, что есть мочи слуга, — Максим!   — Зачем мне теперь… Если я совсем один.   Тошка дёрнулся, но Игорь не отпускал.   — Как же один? Его Величество, он сам… Он поможет вам, я знаю, он же сам потерял всех, разве может он вам сейчас не помочь!   — Чего тебе, дуре… — старший открыл небрежно дверь и чуть не бухнулся на пол, — Господи!   Омега ринулся к найдёнышу, перехватывая того за ноги, и закричал:   — Зови стражу, живо!    Игорь выскочил из комнаты и ринулся искать короля.  

***

  — Я полежу с тобой последний раз, — Арсений лёг на своё местечко, поравнявшись взглядом с плитой.    На королевском кладбище, у самой церквы, стоял ангел на помосте из каменных роз. Глаза его были вечно закрыты, словно дремлет он, в мечтаниях о вечном покое, но прикован к земле бетонной плитой. Пусть и пожелал ангел никогда не поднимать век, но слышит он чутко каждый шорох здешнего мира: ведь шепчут ему безустанно, положив кудрявые головки на папины плечи, двое детей.            У ангельских ног лежат, белея мрамором, четыре плиты. В особенно ясный день на трёх из них играется с солнцем золочёные буквы, сияя так ярко, что щекочут бликами купола. Только одна плита остаётся в стороне от других — совсем белая, укрытая тенью деревьев, она ждёт, ведь настанет же когда-то ей время сиять.   Арсений лёг на свою плиту и потянулся к Матвею, огладив пальцами имя.   — А я ведь и не думал никогда, что смогу думать о ком-то, кроме тебя, — от касания пальцев расползлись по камню тёплые озерца.   — Ты знаешь, я когда увидел его впервые, почувствовал, будто всё нутро на куски. Я сразу подумал, а как же ты, как же Рома и Сим, — король перевёл дыхание, глянув вверх на маленькие мраморные пяточки — с них сочилась после недавнего ливня вода.   Резвая капля упала Арсению на нос, и альфа поморщился, усмехнувшись.   — Здравствуйте, мои родные, отец пришёл.   Король вздохнул, огладив плиту рукой.   — А потом он посмотрел на меня, так испуганно, так печально, и я понял, что без меня он не сможет, — Арсений чувствовал себя предателем, беспощадным обманщиком, что вот так, готов идти дальше, — такой беззащитный и маленький, совсем маленький.   — Я сегодня узнал, что у него все погибли, — король выдохнул, сжимая невольно руку в кулак, — я до последнего надеялся, что хоть кто-то, хоть кто-то из братьев, но нет. Он один. Мне придётся сказать.   Арсений прикрыл глаза, выдыхая парок.   — Так же быстро, в момент, раз, и больше нет никого, — Арсений вдруг распахнул глаза, придвинувшись ближе, — Мотя, я очень хочу быть с ним, ведь я могу понять его боль, — альфа сошёл на шёпот, — и он мою.    Король чувствовал Тошку совсем не так, как чувствовал всех других — в том чувстве не было страсти или пылкой любви, не было восхищения, было лишь ощущение, что у них на двоих одна кожа. Одна, до каждой трещины и раны знакомая. Будто всё понятно без слов — будто жили они из века в век вот так вместе и знали друг про друга всё, но отчего-то расстались, а теперь встретились вновь, соединившись сердцами.   — Отпустишь меня? — спросил одними губами Арсений.   В ответ упали две капли, звонко разбившись о мрамор.   — Отпустишь? — альфа прижался губами к плите, выцеловывая любимое имя.   Арсений поднялся, завидев у детских плит сорнячок. Король наклонился, выщипывая росток голой рукой.    — Отпустишь…   — Ваше Величество, Ваше Величество! — к Арсению бежал со всех ног, перескочив сквозь кладбищенскую ограду, рыжий служка.   Альфа насторожился, не будет же попусту так кричать.   — Ваше Величество, там… там найдёныш… Антон хочет… из окна! — омежка с перепугу едва не схватил короля за рукав, порываясь бежать.   Весь воздух выскочил из лёгких как от удара под дых. Альфа, не говоря ни слова, бросился ко дворцу.  

***

  — Как же, как же они там без меня! — Антон упёрся руками в раму, не давая себя стянуть.   Максим едва дышал — старым рукам не хватало сил удержать.   — Господи, поскорее бы, Господи…   Арсений бежал со всех ног.   «Чёртово окно, расшибётся и моргнуть не успеет», — король перескакивал через ступени.    Дверь была открыта. Альфа залетел в комнату, не думая ни секунды.   Тоша смотрел вниз — блестящие носы его ботинок стояли на самом краю. Отчего-то Антон вспомнил, как завязывал ему с утра шнурочки портной.   «Все умерли, и я умру», — Антон дёрнулся изо всех сил, зажмурил глаза и вдруг рухнул на пол.   Арсений подбежал сзади, хватая омегу крепко, и опустился на пол, накрывая его собой.   Максим не успел отпустить руки и тоже повалился на пол. Омега моргнул — рядом с ним лежал, перехватив Антона, господарь. Мир качался в странном тумане. Слуга посмотрел на свои руки, побелевшие и дрожащие, они никак не могли разогнуться, будто всё ещё держали отчаянного мальчонку.   Арсений глядел Тоше прямо в глаза. Сквозь мутную пелену омега увидел пронзительный взгляд. Такой знакомый, почти родной.    — Чего это ты, Тошка, — король дышал тяжело, думая, что было бы, зайди он секундою позже.   — Это я… я всё рассказал… он знает… про всех, — захлебнулся слезами Игорь, — это я винов-а-ат!   — А ну замолчи, закрой окно и помоги старшему! — король зыркнул на него строго и повернул голову к старшему, — Максим, ты как?   Омега покачал головой рассеянно, пытаясь подняться:   — Благодарствую, Ваше Величество, вы — спасение наше…    Арсений бы подсобил, но отпускать Тошку было нельзя.   Игорь захлопнул окно и подбежал к старшему, подхватывая того под руки.   — Да уйди, сам, — Максим закряхтел, поднимаясь.   Старший поглядел на короля, бессловно спрашивая, нужно ли что-то. Арсений мотнул головой. Слуги скрылись, закрыв за собой дверь.   Не стало никаких звуков. Только Арсеньево дыхание, разрезало мерно тишину.   — Чего это ты, маленький, — Арсений поднялся, осторожно усаживая Тошу у своего бока.   Малыш тряхнул головой, смотря вперёд себя пустым взглядом. В Антоновых глазах, лишённых всякого блеска, читалось лишь глубокое душевное измождение. Даже страха уже не было, только пустота, ледяная и топкая, поглощающая всякое чувство.   — У нас в сенях столько шуму было: Алёша шутил, а Василь с тятей пели, и дети соседские за окном кричали. А тут тишина.   Тусклый свет уходящего дня падал на личико Тоши, оттеняя синячки под глазами. В этом смутном сиянии Антон словно повзрослел сразу на несколько лет.    — Просыпаешься — всюду шум и возня, засыпаешь — то же. И будто не можешь без этого жить. Без этого смеха, без их болтовни. Приходишь, рыдают у папочки на руках, не успеешь и слова сказать — хохочут.   Арсений наклонил голову набок, уперевшись взглядом мягкий профиль омежки, но смотрел не на Тошу сейчас, а будто в себя, пролистывая перед глазами картинки.   Антон повернулся к королю, и тот отмер.    — Чьей «их»? — спросил Тошка шёпотом, словно разрывая полотнище тайны.   Арсений отстранился невольно, а после придвинулся ближе, готовый открыться, и поглядел на свои руки.            — Когда было наступление, я понимал, что выбор у нас невелик: сразу сдаться или побороться несколько дней, — Арсений хмыкнул себе под нос, помотав головой, — До сих пор не верю, что мы продержались месяц.   Тоша смотрел на Арсения — тот говорил, почти не раскрывая рта, будто слова лились у него откуда-то изнутри.   — Мы собрались уезжать, чтобы дети не видели мясорубки, — король сказал совсем тихо, — я боялся плена, если город возьмут. Подготовил дом у границы, где хотел переждать оккупацию.    Антоша глядел на профиль Арсения в призрачном свете окна, и заметил седые волоски на висках.    Омеге было одиннадцать — он помнил войну смутно, слепящими тревожными вспышками, но ярче всего остались в памяти тятины слёзы — до последнего дня на полке у печки лежала вместе с кольцом в ларце отцовская похоронка.   — Они поехали на день раньше, мне пришлось остаться в столице — встретить военачальника, увешанную медалями куклу, — Арсений замолчал на минуту, но Тошка не торопил, — Я до сих пор думаю, отчего я тогда согласился, чем думал, отправив их ехать самих.   Омега заметил, как дрожат пальцы альфы.   — Поезд сошёл с рельс, — Арсений усмехнулся, ероша пальцами волосы, — ни бомба, ни террористы, просто стрелки, кто-то забыл перевести стрелки. Так глупо.   Арсений смеялся, глядя мутный луч света на потолке.   — Я столько думал, отчего я остался. Зачем Господь оставил мне жизнь, ведь что я без них? Кто знает, жили бы они, если б остались…   Арсений не забудет вовек, как приехал в госпиталь у железной дороги.   Он смотрел, как бережно, сосуд к сосуду, жилка к жилке, сшивал по частям врач любимые руки, сжатые навек в кулачки, любимую шею, что целовал он не раз, любимые ножки, что ещё три дня назад бегали с топотом по гостиной.   В этих разрозненных частях кожи, обломках костей Арсений не мог узнать родные тела — как они, живые и тёплые, пахнущие молоком, детством или самым близким сердцу фруктовым садом, могут отвратительно разорваться на части и стать бесчувственной, сшитой грубыми нитками оболочкой.   Врачи собрали тела, постаравшись восстановить то, что не удалось найти.   Матвей пострадал сильнее всего, потому что накрыл собой сыновей — целым осталось только лицо: бледное и извечно теперь спокойное, принявшее холод небытия.   Любимый костюм сидел так ладно, даже в последний раз, даже на теле, ссохшемся теперь и бездушном. Арсений не верил, ведь мог быть таким Матвей — настоящий Матвей сейчас выйдет из-за угла, обнимет за плечи и прошепчет: «Слава Богу, что это не наша беда, любовь моя». Но голоса не раздалось. Матвей лежал в гробу, и тело его обрызгивал святой водой патриарх.    Сердце забилось в горле и хлюпнулось в яму под рёбрами. Голоса, заунывные, низкие, тревожные, смешались в неуёмный пронзительный гул. Короля замутило.   Арсений хотел было положить по привычке ладони на головы сыновей — малыши стояли всегда на приёмах, прижавшись спинками к отцовским ногам, и не боялись народа — чувствовали защиту отцовских рук. Ладонь тронула пустоту. Это движение не ускользнуло от любопытных глаз. Люди поняли сразу, кого хотел коснуться король, и опустили взгляды учтиво. Где-то вдали заплакал ребёнок.    Альфа посмотрел на детей.   Теперь лежали они совсем тихонько, словно уснули длинным глубоким сном после тяжкого дня. Господарь поглядел на начищенные до блеска ботиночки Сима — он отдал бы всё, чтобы снова услышать их топот. Он без капли сомнения положил бы себя в руки смерти, отдал всё, что имел, если бы им вправду возможно было воскреснуть.    Тошка глядел на Арсения, и глаза его сделались мокрыми.   — Оккупация, плен, я не чувствовал ничего, ни тока, ни розг, всё такая ерунда, — Арсений утёр пальцем блестящую Тошкину слёзку.   — Так и почто жить? — Антон разрыдался совсем, — Они тоже, тоже уехали в гости, а я остался, не захотел…   — Почто жить, почто жить, — король встал и, шатаясь, подошёл к книжному шкафу.   Арсений достал из шкафа маленький томик и сел на пол. Тошка лежал, свернувшись комком на ковре.   Альфа осторожно приподнял его за плечи, кладя кудрявую голову себе на колени, прошептав одними губами: «Я заберу твою боль».   — Мой отец умер в четырнадцатом, я очень его любил, — сказал вдруг Тошка, глядя куда-то в складки Арсеньевской рубашки, — все верили, что вернётся, тятя верил, — Антон всхлипнул, но говорить не бросил, — он будто просто ушёл, всё вокруг цело, просто его нет, — омежка задрожал всем телом, — Сейчас всё совсем по-другому…   Тоша зашёлся тихим плачем, не в силах остановиться. Будто бы только сейчас, потеряв безвозвратно всех, он понял, как беспощадна и несправедлива смерть.   — Зачем я живой, зачем… — Антон трясся, захлёбываясь.   Вдруг сквозь грохот сердца в ушах раздался Арсеньевский голос. Ровный и тёплый, он окутывал, прерывая всякую мысль. Антоша прислушался — король читал вслух стихи:   «И смех не мера счастья.  Не хочу я знать, чьё сильней и тягостней томленье. Есть счастье в грусти: вместе с ним молчу я, и слышно двух сердец одно биенье».   — Амф-фибр-рахий, — просипел Антоша.   Арсений повёл бровью:   — Что же это ты, Тошка, стихосложение знаешь?   — Д-да, в яр-рм-ар-ке в г-гор-род-де куп-п-пил кн-н-ниг-гу, — заикался, глотая слёзы, Антон.   — Как славно, — улыбнулся Арсений, разглядывая растрепавшуюся макушку, — и сочиняешь небось?   — Бось, — буркнул тихонько Тоша, утирая рукавом нос.   — Ну, ну, — Арсений достал из кармана платок и вложил его в холодную ладошку мальчонки.   Тоша кивнул и выдохнул рвано.   — Благ-год-дар-рю в-вас, — мальчонка сел неловко, припав хрупким телом к Арсеньевскому плечу.   — Так и расскажешь мне что-то из своих стихов? — проворковал альфа, заправляя непослушные омежьи прядки за ушки.   — Они вс-с-се ут-тон-нул-ли, — Антон вспомнил свои тетрадочки, исписанные до самой обложки рифмами и рисунками. Сколько бы отдал он сейчас, чтоб снова упасть на родную завалинку, взять уголёк, да изобразить птицу какую или лицо, что отчего-то отпечаталось в памяти.   Тошкиной отдушиной было рисовать лица. Разные: омежьи и альфьи, опрятные и нечёсанные, хмурые и счастливые, совсем юные и стариковские. В каждом из лиц было что-то своё, особенно манкое — выразительное движение или черта, какой не было у других. Над ней-то то Тоша и мог корпеть с час. Но больше всего Антона привлекали глаза — любил он глаза большие, светлые, будто глядящие исподлобья, мистические, как у духа какого. Всё искал Тошка такие глаза, да везде было не то: то форма не та, то взгляд, то и вовсе в глазах пустота — совсем чужая, пугающая.   — И р-р-ис-сун-к-ки, т-тож-же, — от слёз омега икнул больно и умолк, дрожа совсем мелко.   — Ах ты хвалишься, и рисунки, и стихи, — Арсений снял с себя жилет, осторожно продевая в него сперва одну, а после вторую тонкую ручку, всё поглядывая на них двоих в зеркале.   Антоша повозился, чувствуя тепло, и вдруг поднял глаза — Арсений глядел на него в отражении, скользя голубыми глазами по заплаканному лицу. Рассматривал его, как близнеца, не по телу, но по духу, испещрённому теми же ранами.   Тошка вдруг осознал, что у его горя есть тело, тонкое и бледное, скрытое за дорогою одеждой, есть у него и глаза, широко раскрытые и синие, а в них скачут, тая во мгле зрачка, крохотные жёлтые блики. Омежке почудилось, будто он видел где-то раньше Арсеньевские глаза, будто преследовали они всю жизнь, в чужих и родных лицах, в отражении в зеркале. Антон охнул, ведь глядит он сам на себя.    — Главное, что создатель жив, — Арсений обнял осторожно Антошу, овивая руками, как папа-птица, прячущий за крыльями своими птенца, — а там будут ещё пейзажи, и натюрморты, и элегии, и сонеты.   Король говорил, но не слышал себя — в ушах билось, затмевая всяческий звук, сердцебиение Тошки, что услышал он, случайно коснувшись хрупкой груди. Арсений вдруг понял, что при пущем волнении не слышит своего сердца совсем, тронул рукой венку на собственной шее и почувствовал, что бьются сердца в унисон.   Тошка смотрел на обнимавшие его длинные руки Арсения, и думал, что они сейчас как те птички, прижаты друг к другу, рядом, крыло к крылу.    Как красивы две пары их крыльев, только его, маленькие, совсем уморились, а у Арсения крылья сильные и большие, вон какие ручищи, теперь пусть он несёт их двоих. Хотя бы немножко, хотя бы чуть-чуть.   Мир начал медленно покачиваться, путаясь в полосах и цветовых бликах. Тошка не понял, то ли он сам вдруг так зашатался, то ли Арсений качает его на руках. Стало вмиг так темно — приятно и вовсе не страшно.   Альфа поднял Тошу на руки, перенёс на постель и сам лёг рядышком, укрыв их одним одеялом. Омега забылся тяжёлым сном.   

***

  Антоша открыл глаза — сквозь задёрнутые плотно портьеры не просачивалось и капельки света. Омега прислушался — в людской тишина.    «Ночь поздняя», — вздохнул Тошка тихонько.   Тяжёлое пуховое одеяло сдавливало грудь. Омежка повозился и вытащил из горячего плена ладонь. Тошка поводил ей у лица — даже очертания пальцев не было видно.   Антон лежал, всматриваясь в темноту. Через минуту на беспросветном чёрном поле засветились блёклые искры, что бежали одна за другой словно далёкие звёзды.    «Всякое живое никогда не умрёт, а явится нам в новом виде», — вспомнил Тошка тятины слова.   Огни вспыхнули ярче и завели мерцающий хоровод.   «Вот дерево, разве престало ему умирать? Покуда стоит оно, ветви его нянчят гнёзда, а в корнях роет норы грызун. Коли совсем одряхлеет, так отточит его короед. Так и будет оно расползаться по миру, по веточке, по листочку, по щепочке на шерсти. А если сгорит в пожаре, так и вовсе станет пылью, странствуя по ветру. И получится, что оно уже всюду на свете, от нас и до самых звёзд», — Антоша слушал тятин голос и думал, а как же человек.   Становится ли он пылью, и где сыскать его, коли нет его боле рядом? В какой веточке, в какой корочке, в каком кусочке земли?   Золотые искры кружились, сталкивались и падали, угасая в недвижимой темноте.   «А вдруг человек становится сразу звездой, и сыскать его невозможно?», — Тошка увидел вереницу сияющих точек.   Та, что впереди да побольше — тятенька, торопливей — Василь, покруглей — Алёша, а та, что позади, спокойнее всех — Михайло, не даёт им замёрзнуть своим сильным тёплым лучом. Идут они одна за одной, уворачиваясь от ярких искр, ищут дом, которого больше нет. Ищут и Тошку, такого маленького, теперь одинокого, да всё никак не могут найти. А тьма топкая словно болото, так и норовит потопить их слабенький свет.   «Как они там, в этой бесконечной темноте? Есть ли у них постель или какая завалинка, али придётся им теперь вовек бродить в этой сырой мгле?», — переживал Антон.   «Видно ли им меня?», — Тоша погладил себя по волосам, почти так, как тятя делал когда-то, и от этого движения стало на душе непереносимо тоскливо.   Омежка вглядывался во тьму и всё трогал, трогал, трогал. Спустя минуты касаний показалось ему, что это не его ладонь, а тятенькина ласкает нежно макушку — такая тёплая, такая живая.   «Тятя, видишь меня, это я, твой Антоша», — подавался омега навстречу руке, ластясь как котёнок.    — Твой, твой, тятенька, твой, — Тошка зажмурился, растворяясь в приятном касании, — твой, твой…   Омежка чувствовал каждую трещинку на тятиной ладони, каждую маленькую мозольку — шершавую и до спотыкания сердца знакомую.    — Видишь меня, я здесь, я живой, — шептал, не слыша себя, Антоша, — живой…   Тоша уж почти разомлел, как вдруг ласковая ладонь окостенела в мгновение, превратившись в ссохшуюся мертвецкую руку. Серые пальцы с гнилыми ногтями ухватились за волосы и потащили вниз, в тёмную бездну.    Антоша дёрнул себя за кудри и вскрикнул, свалившись с кровати.  

***

  Арсению вновь снился сон. Изо дня в день, из года в год являлись к нему те же видения, заставлявшие сердце сжигать грудную клетку дотла.   Их сад. Весенний ветер, щекочущий ласково щёки. Их любимые качели у розового куста. Снова Матвей обнимает нежно детей. Его улыбка, озорной взгляд, маленький веснушчатый, похожий на клювик птицы, нос, его голос, от которого хочется разбежаться и удариться со всей силы о стену — чтобы больше не слышать, лишиться памяти навсегда, разрушив дотла свой мир.   — Возьми Ромку, — Мотя протягивает королю сына, а сам идёт за Симом, ловящим бабочек на лужайке сачком.   Сачок. Где теперь этот сачок? Должно быть, где-то в детской, в могильнике из игрушек. Арсений всё никак не может зайти туда, хоть обещает изо дня в день себе и, мысленно, детям. Комнату прибирают, и каждый день, зашторенная и чистая, она ждёт хозяев, кажется, совсем тщетно.   Ромка, рыжий кудрявый омежка, вертится у отца на руках, не желая улечься, и Арсений шикает на него строго, но добро. Малыш успокаивается, хватая ручонкой его за палец.   «Скоро, совсем скоро», — знает Арсений.   Мотя бежит по лужайке за сыном и вдруг падает наземь, закрывая его собой.    Мир разверзается грохотом, растворяясь в полчище пыли. Отвратительно воет сирена. Вдали кричат по-французски солдаты. Слышна стрельба.   Из раза в раз Арсений пробирается сквозь эту душную пелену, ища Матвея и сына. Из раза в раз находит их, лежащими замертво у железной дороги. Мимо их тел проносится, стуча колёсами королевский поезд. Арсений смотрит на Рому — малыш задыхается, падая головой ему на плечо. Спасать бессмысленно, бежать к ним — тоже. Сколько раз он делал это, каждый раз придумывая, как защитить — двести, пятьсот? Ничего не меняется, и все пути сходятся в одной точке.   Так и сейчас. Звучит протяжно сирена, и мир тонет в пылевом облаке. Арсений идёт под свист пуль неспешно — знает, его не заденет. Он слышит дыхание Ромы, детское, частое, такое живое.    Король выходит на переезд и замирает — тел нет. Дыхание сбивается. Арсений смотрит на Рому — малыш кашляет, но дышит, держась за лацкан отцовского пиджака.   — Мотя! — король кричит со всех сил.   «Неужели, неужели», — альфа перепрыгивает через пути, держа Рому крепче и падает на спину, едва успевая остановиться.   Прямо за железной дорогой, прячась в густом тумане, разверзается чёрная бездна.   Альфа оглядывается:    — Мотя! — голос отдаётся эхом в чёрном каньоне, — Сима!   Король смотрит на Ромочку. Омежка молчит, кажется, и вовсе не слыша отца.    — Мотя!   — Мы здесь! — голос омеги звучит так спокойно, словно он шепчет прямо над ухом.   Арсений оглядывается, подпрыгнув, — Матвей сидит на краю бездны, качая на руках спящего Сима.   — Матвей, отойди от края, пошли домой! — альфа тянется к плечу мужа, пытаясь ухватить, но тот уклоняется.   Арсений делает шаг — Матвей отодвигается от него. Альфа ставит Рому наземь, дабы ухватить мужа в кольцо рук, но Мотя делает шаг сам.   Супруг подходит к нему тихонько, будто боясь развеять кошмар, и щекочет тёплым дыханием кожу.   — Отпусти нас.   Арсений задыхается, смотря в родные глаза. Омега берёт второго сына на руки и улыбается, так спокойно, немного устало.   — Матвей! — король пытается зарычать, но выходит лишь хрип.   Муж отворачивается и целует мальчонок в макушки.   — Матвей! — Арсений орёт изо всех сил, но голос его не звучит. — Я здесь, я живой! — Матвей оглядывается робко, смотрит на Арсения, не моргая, и падает в бездну.   — Мотя!   Альфа кинулся, чтобы поймать мужа, и очнулся — что-то рухнуло с грохотом.   Король подскочил, не поняв, куда всё пропало. Альфа потянулся к Антону, но нащупал пустую простынку.   — Тошка! — Арсений зажёг лампу.   С другой стороны постели, у стены, послышался отчаянный скулёж.   — Тоша, маленький, — Арсений второпях слез с постели, откинув одеяло к ногам.   Антон лежал на спине, вцепившись ладонью в волосы, и губы его отдавали пугающей синевой.   — Жи-вой, жи-вой, — булькал омега, захлёбываясь.   Казалось, лёгкие и вовсе наполнились водой — сделалось невозможным дышать, только шептать на последнем вздохе.    Тошка поглядел в такие огромные, блестящие нездешним светом Арсеньевские глаза. Они заполонили собой всё пространство, и глядели так знакомо, так трепетно, так тревожно.   — Я ж-жив-вой и т-ты т-тож-же…   Антоша запрокинул голову и засипел.   Арсений, не думая ни секунды, схватил омегу на руки и переложил на кровать, встряхнув.   — Дыши, Тоша, дыши!   Альфа попробовал разжать ладошку омеги, но тот вцепился в кудри до побеленья костяшек.   Антон тянул себя за волосы, не зная, как отпустить, рука не слушалась и адски болела, заставляя тело выгибаться дугой.   — Антон! — альфа крикнул грозно и оторвал руку силой.    Омега взвизгнул и задышал, распахнув широко глаза. Между пальцами остались отодранные пряди волос.   — Тошка, Тошка, слышишь меня? — Арсений осторожно похлопал по малыша щеке, — Маленький, посмотри на меня.   Антоша заморгал часто, сосредотачиваясь взглядом на Арсеньевском лице. Альфа осторожно коснулся омежьей руки, разгибая вмиг ослабевший кулак, бережно разминая каждый холодный пальчик. Прядки волос выпали сами собой и лежали теперь на простыне. Арсений сбросил их на пол, подальше от Тошкиных глаз.   — П-п-р-рост-тит-те, — пытался отдышаться мальчонка.   — Садись, — Арсений усадил омегу к изголовью кровати, обложив тонкое тельце подушками и укрыв одеялом до самого носа, — я принесу тебе чай.   Тошка поёрзал, устраиваясь в гнезде, и потянулся ручонкой к альфьей подушке, притягивая ту к груди. Омежка, поддавшись инстинкту, вдохнул глубоко Арсеньевский запах, а после и вовсе обнял её, свернувшись клубком.   Арсений метнулся к двери, приказав сготовить травяной чай. Камердинер, оставшийся на ночь в постельничей, как знал — вскипятил воду, потому через полминуты королю подали на подносе чайник ароматного травяного сбора.   — Присядь, Тошка, надо попить тёплого, — Арсений заметил, как малыш прижался всем телом к его подушке. Это означало только одно — омега признал в нём своего альфу.   Антон тут же сел покорно и отбросил подушку подальше, пристыдившись.    — Давай маленькими глотками, — Арсений налил горячий чай в чашку и отдал Антону, следя, чтобы тот не обжог пальцы.   Тоша сделал глоточек и прикрыл глаза, незаметно пытаясь отодвинуть Арсеньевскую подушку ногой.   — Если она тебе так нравится, можешь спать на ней, — улыбнулся хитро король, наслаждаясь без капли смущения цветущим румянцем на омежьих щеках.   Сколько ещё зим должен был он прожить, сколько вёсен встретить с этим щемящим чувством в груди — словно есть где-то в мире твоё родное, да всё не здесь. Есть, и уж хочется ухватиться за него, прижать изо всех сил к груди, а ускользает оно и расползается в холодном весеннем тумане. В том, которым парит вода, затопив собой всё живое.    А вот оно сидит рядом, родное. Сколько же надо было отдать, какую боль прочувствовать, чтобы его повстречать. Да и можно было бы вообще его узнать, не причини судьба им двоим такой боли, не оставь одинаковый шрам, что словно узор, начавшись давно на одном, нашёл продолжение на другом теле. Шрам тот был ещё свежей раной, жгучей и беспрестанно кровящей, но ей суждено было затянуться и продолжить собой старый рубец.   Король подумал, встретил был он этого крестьянского мальчишку, если бы не лопнула дамба? Ясно, что нет. Ходил бы по свету, запрятав больной след от чужих глаз и чувствовал себя прокажённым, глядя на открытую напоказ чистую кожу.   «Лучше бы нитками, по кускам, чем так, изнутри», — сжимал до скрипа зубы Арсений, просыпаясь ночью от страшного сна, который повторялся из ночи в ночь. Во сне были любимые руки и голоса, и сон этот стал их последним пристанищем.   Арсению верилось, что рана его никогда не изгладится, не излечится ни людским теплом, ни успехом в делах. Края её затвердели со временем, и боль притупилась, но стоило острому слову зацепить её ненароком, как та оживала, разрывая душу безмерной болью.    Королю жилось так, будто и жив он всего-то на половину: был всё тот же Арсений, что вставал по утрам, ездил верхом, издавал указы, смеялся и даже влюблялся, но Арсений умер давно, вместе со свистом сломавшихся тормозов.   Тошка, казалось, тоже умер тогда, в затопленной хате — и остался ходить по миру такой же омега Тошка, только теперь совсем другой.    — Теперь ложись, — Арсений взял из рук омежки пустую чашку и отставил её на тумбу.   Антоша сполз, устроившись на подушках, и поджал ножки. Королю не хотелось ни говорить, ни вспоминать. Хотелось только касаться.   Арсений тянулся своей живой половиной к Антошиной живой части и сросся с ней, рассказав о своём страшном горе. Так сшились они крепко спинами в одно тело — всецело живое и тёплое.    Король прилёг рядом с Тошкой и обнял его со спины, сперва бережно, почти невесомо, а после крепче, слушая одобрительное сопение.   Сколько пролежали они так, утопая в тепле, знал только бог. Он придержал рукою стрелки часов, не дав разразиться рассвету.    Внизу хлопнула дверь — кто-то зашагал торопливо и вдруг стих, утонув в дрожащем мареве сна.   Первым подал голос Антон:   — Я чувствую себя частью вас, — Тошкин голосок звучал совсем сипло от долгого молчания, но Арсений услышал.   — А я частью тебя.   Тошка моргнул, чувствуя дыхание альфы на своей щеке.    — Когда-то давно один мудрец придумал всесильных людей, — зашептал король Тошке в самое ухо, — простые альфа и омега соединили свою радость и горесть, стали спинами друг к другу и сделались одним телом. Не было во всём мире им равных по силе и мудрости.   Антон распахнул глаза и повернулся к Арсению с искрой в глазах:   — Это же как те птицы на печке!   Король улыбнулся — Антону открылась неуловимая деталь: умело затёртая рукой мастера, спрятанная среди прочих блестящих красот.   — В оккупацию камердинер припрятал их в подвале, я думал, что всё, — король повёл бровью, — ан нет, уцелели все, кроме двух. Печник собрался выбросить, но я не дал, — альфа прищурился шаловливо, — Вот и соединил их так житейский ум.   — Славно, что вы их оставили, они друг без друга бы не смогли, — заулыбался Антоша, радуясь всем сердцем за птиц.   — Не смогли, — Арсений не мог наглядеться на Тошку, — впрочем, как и те всесильные люди. Боги разгневались их красоте и распороли на части.    Антон охнул:    — Они умерли?   Арсений хмыкнул, растянув губы в беглой улыбке, и закрыл глаза.   — Теперь ходят по земле альфы и омеги и ищут свою половину, в ком продолжить себя, потому что век их конечен.   Антон замолчал, рассматривая морщинки в уголках королевских глаз.   Человек умирает, и этого избежать невозможно. Руки его коченеют, и превращается тело в пыль. Но если бы был хоть один шанс, хоть одна ниточка или какая зацепочка, как обрести бессмертие, человек непременно его бы нашёл.   — А как стать бессмертным? — Тошка не сводил взгляда с бегающих под веками Арсеньевских глаз.   По белой коже вилась, пропадая в гуще ресниц, фиолетовая венка. Она растягивалась, поддавшись бегу зрачка, а после блекла в белизне кожи, едва дрожа.    Арсений открыл глаза:   — Бесконечно глубоко вжиться в момент.    Тошка, не понимая, моргнул. Король продолжил:   — Подарить кому-то кусочек себя.   Антон охнул:   — Мне тятя говорил почти то же!   Лицо Антона, заплаканное и тонкое, просияло и замерло в робкой улыбке. Арсений дрогнул уголком губ и вдруг заговорил так серьёзно:   — Самое большое и сложное дело для человека, Антоша — остаться в ком-то по-настоящему — секундным воспоминанием или голосом, что будет звучать у другого внутри беспрестанно, прекрасной привычкой, лечащем сердце любимым словцом или вовсе тем, от чего он не сможет избавиться никогда — своей плотью и кровью. Как дарит родитель ребёнку часть своего тела, и тот его не забудет, даже если и вовсе не вспомнит, но пронесёт его в своём теле всю жизнь. Отведено ему смотреть мир точь-в-точь такими глазами, какими смотрел раньше его отец, дед и прадед. Разве могут тогда они умереть?   — У меня глаза как у тяти, — заморгал часто Антоша, смаргивая слезинку, — у всех карие, а у нас с тятей зелёные, как изумруды.   — И нет красивее на свете.   Тошка вдохнул тяжело, и в нём что-то переменилось.    Арсений поймал взгляд Антона, темнея глазами. Не успел Тошка ахнуть, как король впился в него губами, целуя тягуче, напористо, вожделенно.   Омега, перепугавшись, дёрнулся и тут же обмяк, упоённый знакомым запахом. Запутавшись в ощущениях, Антон открывал неумело рот, пытаясь прижаться крепче в ответ.   Альфа перевернул Тошу на спину, накрыв собой. Антошка потерялся всем телом, и невольно раздвинул ножки, показывая высшей меры покорство.   Король оскалился, чувствуя, как дышит жаром омежье нутро.   Мальчонка пискнул от вида альфьих клыков и наклонил голову, пытаясь спрятать шейку в кудряшках.   Арсений усмехнулся и прильнул губами с другой стороны, к пленительному местечку.   — Какой ты прекрасный, живой, — король растирал языком нежную кожу, покуда та не разалелась, пульсируя яростно веной.   Тошка не понимал, отчего же так горячо — шея чесалась и горела огнём.   — Ах, шейка, — простонал мальчонка, прикусив до крови губку.   — Шейка, — хохотнул довольно Арсений, и наклонился совсем низко, опаляя дыханием кожу.    Омега замер от дыхания альфы и робко коснулся его волос, лохматя тонкими пальчиками вихры.   Король, почувствовав робкое касание омеги, закатил глаза и мурлыкнул почти по-кошачьи.   Тошка, переживая за шейку, гладил мягкие пряди сильнее, накручивая на пальчик, и дышал мелко-мелко, часто-часто, как вдруг отчего-то венка дрогнула сильно и омежка дёрнул альфу за волосы.   Арсений зарычал и впился в тонкую кожу клыками — раня, оставляя навек свою метку.   Тошка взвизгнул и зарыдал, стуча королю по спине.   Альфа вынул клыки, горячо выдыхая на рану и принялся зализывать тут же, облизывая омежью кровь с губ.   Тошка дрожал, не в силах сказать и слова. Король отпрянул от шеи и выдохнул.   — Второй, и надеюсь, последний, — альфа поглядел на заплаканного, перепуганного Антошу и осёкся почти пристыженно.   Арсений прилёг рядом, обнимая омежку ласково, почти невесомо.   — Тошенька, прости меня, маленький, — король знал, что не смог поступить бы иначе.    Жить с Антоном без метки было бы самообманом.   Тошка хотел было убежать, но почувствовал, как слёзы высохли вмиг, уступив место странному чувству. Воздух вокруг сделался тяжёлым, и вдыхать его получалось, лишь запрокинув голову. Альфа наслаждался видом заживающей метки. Так быстро, так правильно, она затягивалась ровно, будто изгиб Тошиной шеи был создан под Арсеньевские клыки. Всюду пахло королём — запах с подушки усилился в стократ, и заставлял омежьи лёгкие пламенеть. Антоша поморщился, не в силах вдохнуть глубоко, и вдруг дрогнул, принюхавшись — запах Арсения распадался на гранулы, становясь воздушным и лёгким, оседая на коже.   — Так это и был мой запах, — сказал слабо Тошка, прикрывая глаза.   Арсений улыбнулся лучисто — малыш учуял только сейчас:   — Мы пахнем почти одинаково.   Антошка выдохнул, глядя на альфу так устало, так покладисто и покорно.   — Прости меня, мой маленький, — Арсений огладил бережно кудряшки тёплой рукой, — прости меня.   Альфа прижался бережно к лобику Тошки, чувствуя крепчающий запах — омега перенимает его аромат.   Антошенька вдруг коснулся ладони Арсения, выпутывая ту из волос, и прижался губами к альфьей ладони, целуя неторопливо, трепетно, неизведанным путём лёгких касаний.   Король охнул, не в силах оторваться от вида. Омега целовал его со всей нежностью, с благодарностью за целую жизнь.   — Спасибо вам, я живой, — прошептал Антошка, едва различимо.   — Спасибо тебе, и я, — Арсений и прижался к губам, обнимая личико мальчонки ладонями, — живой.   Арсений целовал нежно, лаская розовые лепестки губ — горячие и треснутые местами, но такие родные и хрупкие.   Король обвёл губами мягкую линию подбородка, пощекотав носом пушок на щеке, и спустился ниже, к шейке.   Антоша выдохнул рвано, но замер — альфа двигался совсем по-другому, целуя невесомо тонкую кожу. Король задержался у метки, вдыхая носом густой аромат.   — Не болит? — спросил шёпотом альфа.   — Немного, — вдруг надул губки Тошка, растягиваясь на подушке словно котёнок.   «Неужто так сразу, — Арсений вдохнул глубже, учуяв аромат первой течки, — Но не в первый раз, не в первый».   Арсений коснулся живота Антоши ладонью, и тут же почувствовал трепет — омежка задрожал мелко горячей кожей, ощущая тепло. Оно распускалось, словно дивный цветок, задевая лепестками и грудку, и пах.   Тошка поёжился от маленьких иголочек, поскакавших по всему телу.   — Ах, что же это? — омега задышал так тревожно и поднялся на локтях, разглядывая свою грудку.   Два маленьких сосочка, будто жемчужинки, виднелись сквозь белую ткань спальной рубашки.   Король улыбнулся легонько и прильнул к одной, дыша горячо сквозь атлас.   — Ах, нет, я боюсь, — брыкнулся Антон, невольно подставляя грудку всё больше, — ещё рано!   — Почему же ты так решил? — альфа поглядел на омегу снизу покорно, дожидаясь ответа.   — Мне тятя, ох, — от малейшего вздоха Арсения грудку кололо, — говорил, что я дюже маленький, нежный, и мне придётся побыть, ох, подольше… — омежечка вспомнил тятю и всхлипнул, — в гнезде…   Арсений загляделся на румяные щёчки Антоши.   — Теперь у тебя прелестнейшее гнездо, под моею защитой, — альфа лизнул сосочек через рубашку, — мой королевич.   Ткань намокла мгновенно, даря Тошке невероятное ощущение. Омежка выгнулся, порываясь снять влагу с себя, но Арсений не дал, вылизывая широко, мокро.   Король ласкал языком обе жемчужинки, заставляя Антошу метаться на подушке.   — Вот так, — альфа отстранился, чтоб отдышаться — вся рубаха омеги на груди была мокрой, и тут же неприятно прилипла к телу, лишённая Арсеньевского тепла.   Тошка простонал недовольно и ухватился кулачком за воротник, оголяя обе груди.   — Вот так, — выдохнул Арсений довольно, — легче?   Антоша кивнул и поморщился — холодок всё равно пробирал.   — Тогда вот так, — король взялся ладонями за подол омежьей рубахи и поднял её, стягивая с Тоши мешавшую ткань.   Арсений смял её и собрался было скинуть с постели, как вдруг заметил на подоле пятно — Антошенька увлажнился.   — Я совсем голый! — воскликнул омежка, сжав по воле инстинкта ножки, и тут же надул губки — стало зябко и немного страшно. Омега глянул на Арсения, и во взгляде этом читалась просьба в защите.   Альфа быстро сбросил с себя рубаху и развязал тесёмки на штанах, но снимать не стал, дабы не напугать Тошку. Король навис над омегой, уперевшись локтями в матрац.   Тоша почувствовал тепло альфы и невольно подался вперёд, прижимаясь всем телом.    Омега прильнул кожей к коже, ластясь. Арсений мурлыкнул и опустился ниже, кладя голову на грудь Тоши и потираясь щекой.   Щетина кольнула нежную кожу, и Антон пискнул, отпрянув, но тут же вернулся, нежась в волнах тепла.   Арсений хихикнул — омега походил на котёнка, игравшего в хозяйских руках.   Альфа прикрыл довольно глаза и прижался губами к соску. Антоша охнул, почувствовав жар в стократ сильней.   Арсений прокатывал по языку разалевшиеся сосочки и аккуратно зажимал их губами, дабы не причинить ненароком боль.   Антошка хныкал, невольно сжимая в кулачок волосы альфы.   «Вот властитель», — хмыкнул довольно король, осторожно разомкнув тёплой рукою Тошкин кулак, чтобы двинуться ниже.   Альфа поцеловал животик омеги в том месте, где бился о кожу горячий сосудик, и прильнул к торчащим косточкам бёдер.   «Кормить за двоих, и никаких отговорок», — улыбнулся Арсений себе.   Омежка, почувствовав касания альфы в низу, свёл ножки, жалобно заскулив.   Арсений учуял Тошин страх и отстранился, глядя на малыша сверху.   Омега — тоненький и разгорячённый, лежал на подушках совсем обнажённый, и меж ножек его блестела перламутровым цветом смазка.   Король вновь опустился к грудке омеги и натянул одеяло повыше, теряясь под ним.   Антон, ощутив себя словно под куполом, стих и выдохнул, но ножки не разжал.           Арсений опустился к самому низу и, дурея жара и аромата, уткнулся носом в пах. Под одеялом запах Антона, не имея выхода, становился всё тяжелее и заставлял член пульсировать.   Арсений выдохнул глубоко — нельзя было пугать малыша. Альфа повёл бёдрами едва заметно, поправив член, тот перестал упираться в шов, стало чуть легче.   Король облизнулся и чмокнул омежьи маленькие яички, что набухли, измазавшись в смазке. Тошка пискнул и вскинул бёдра. Арсений рыкнул, но стерпел. Альфа прошёлся языком по маленькой складочке кожи, втягивая губами бархатные яички.   Арсений умилился отсутствию волосков у Антоши — нежная кожа не знала бритвы, а это значило, что его омега и вправду чудо, одарённое редкой прелестью.    Антоша оскалился и зарычал, раздвинув широко ножки. Король выдохнул горячо, смакуя на языке капельки смазки. Тошка был прекрасен и терпок на вкус, а это значило, вопреки всем горестям — совершенно здоров.   «Быть может, уже сейчас, — король дивился, сколько же в Тоше сока, — рано, рано ещё, — все губы и даже нос Арсения были в смазке, — пускай станет цикл».   Альфа почувствовал, что не может больше терпеть. Он прижался к маленькому набухшему члену губами и оторвался, выдохнув.    Жар под одеялом сгущался, не давая уже сделать и вдоха. Король откинул одеяло и вынырнул из горячего плена.    — Хуже, чем в бане, — Арсений, раскрасневшийся и лохматый, пытался отдышаться.   Король было подумал, что малыш напугается, но Антон разразился звонким смехом.   — Чего? — заулыбался Арсений, едва сдерживаясь сам, — Чего ты?   — Косматый как домовик, — захлёбывался от хохота Тоша.   — Домовик? — взорвался Арсений, — Ну, Тошка!   — И мо-окрый! — заливался Антоша.   Арсений вдруг понял, что первый раз слышит смех Тошки — звонкий, будто рождественский колокольчик, чистый словно капель, он ласкал уши. Король и представить не мог, что его малыш так смеётся.   — Ах мокрый! — покачал головой альфа.   От вида Тоши, хохочущего и обнажённого, разнеженного и возбуждённого, зашлось сердце.   — Мокрый, — король ловко подлез рукой к дырочке, умостившись сбоку от малыша и нависнув над ним.   С первым касанием Тошка охнул, распахнув широко глаза. Он встретился с Арсением взглядом, тот смотрел на него немного смешливо.   — Вот так, вот так, Тошенька, — длинные пальцы растирали мокрый проход. Горячие тягучие капли стекали по ладони, сливаясь одна с другой, и падали на простыню.   Бельё под Антоном было мокрым насквозь, и это будоражило до дрожи.   Растирая дырочку быстро-быстро, Арсений проник в неё пальцем — лишь на половину, смотря на Антошку. Омежка вдохнул и лишь развёл ножки шире.   «Всё потому что ты такой мокренький», — король бережно повёл второй палец волной, лаская чувствительные стенки нутра.   Тоша охнул и потянулся рукой, но Арсений приструнил его, уложив на подушки, целуя забвенно. Антон отвлёкся на поцелуй, запутавшись в чувствах.   Два пальца двигались небрежной волной, то отставая один от другого, то делая изгиб в унисон. Тоша вытягивал носочки, мыча в поцелуй.    Третий палец протиснулся осторожно, вызвав омежий писк. Свободной рукой король взялся за пояс штанов, приспустив осторожно.    Терпение иссякало — инстинкты брали своё. Король не помнил, когда ещё так долго терпел.    Альфа накрыл Тошку собою, потираясь кожей о кожу, да всё боясь показать себя полностью. Резким движением король перехватил малыша за талию и подтянул ниже — да так, что омега задышал альфе в шею.   От близости альфьей шеи, открытой и потной, омега развёл ножки совсем, почувствовав, как ноют на бёдрышках мышцы.   — Вот так, — Арсений, словно почувствовал, провёл пальцами по ноющим жилкам и приставил головку.   Тошка хныкнул от нового ощущения, но король был неотступен. Дырочка, ощутив приближение члена на секунду раскрылась, привпустив на мгновение альфу в свой жар, и он зарычал. Арсений толкнулся, войдя лишь головкой, и поглядел на Антошу. Лежа нос к носу, дыша с омегою в унисон, он не видел почти ничего, кроме маленькой капельки пота, катившейся по лбу меж кудряшек.   — Я такой большой, прости меня, Тошенька, — Арсений едва дышал, касаясь открытых омежьих губ, — прости…   Альфа толкнулся, заходя почти до конца и вдруг дрогнул, застыв. В носу защипало, а шея запульсировала до боли. Тошка, почувствовав альфу внутри, распахнул глаза с перепугу, увидел горячую шею и, не помня себя, впился клыками в потную кожу, защищаясь так невинно, так правильно — ставя на Арсении навек свою метку.   Король вздыбился, впившись пальцами в Тошины бёдра. Алые капли падали на омежью грудь.   Тоша облизнул сухие губки, чувствуя на них привкус Арсеньевской крови.    Внутри Арсения что-то оборвалось: альфья ярость потухла вмиг, уступив место невесомому светлому чувству. Всё внутри задрожало и скатилось горячей слезой по щеке.   — Моя птичка, — Арсений припал к Антоше, целуя и морщась от слёз, — Моя половина, половина, — альфа вошёл до конца, и отстранился на мгновение, поглядев омеге в глаза.   Тошка посмотрел на альфу так трепетно, чуть испуганно, и вдруг приподнялся в секунду, слизав языком с щеки слёзку.    Арсений тотчас почувствовал, как слились они воедино и навсегда, и это было красивее всяких легенд, сильнее любого земного чувства.   — Пожалуйста, — всхлипнул омега, и Арсений двинулся, не помня себя.   Тело Антона впустило его легко, будто замок, наконец нашедший свой ключ.   Король встал на колени, приподнимая Тошку за бёдра. Смазка хлюпала, стекая по налившейся семенем альфьей мошонке.    Антоша разрывался от нового чувства — Арсений заполнял его до краёв, заставляя пульсировать внутри и снаружи.    В животе разгорелся неистовый жар, взорвавшись вспышкой на кончике члена — омега кончил, сам того не поняв, и сжал альфу в себе, содрогаясь.    Альфа взвыл, заходясь в неистовом ритме.    «Нет, не смогу», — альфа вжал Тошу в матрац и задрожал мелко-мелко, изливаясь.   Омега распахнул глаза, осёкшись на вдохе — внутри пульсировал, множась, горячий поток.   Арсений выдохнул рвано и отстранился, заваливаясь на бок. От королевского члена, ещё крепкого и бухнущего узлом, потянулась серебристая влажная нить — Тошенькин перламутр смешался с семенем альфы, густым и белёсым.   Король дышал тяжело, и Антон всполошился — вдруг с альфой что-то не то. Малыш приподнялся на локте и охнул. Арсеньевский член, ярко розовый и мокрый, стоял колом, увенчавшись алым узлом.   Арсений надеялся, что успел.   «Ещё рано, совсем», — альфа поглядел на Антошку.   Омега не мог сдвинуться с места — неведомая древняя сила не давала отвести взгляд.    — Что ты, маленький, — улыбнулся слабо Арсений, видя огромные глаза Тошки.   Не успел альфа протянуть руку, как омега дёрнулся и, не понимая себя, заскочил на Арсения и упёрся дырочкой в узел.   Омега уткнулся ладошками в грудь короля, собравшись насадиться.   — Ты что! — поперхнулся Арсений, — Порвёшься!   Король сбросил Антона с себя, глядя в его огромные, потемневшие до черноты глаза.   Омега словно не слышал и снова подался вперёд, садясь перед альфою на колени. Тоша поглядел на альфу коротко, почти что безумно, и прильнул губами к узлу.   Арсений захлебнулся воздухом и зарычал, изгибаясь безвольно.   — Тошка! Тошка! — король содрогнулся в оргазме, не в силах держать себя.   Густая струя брызнула Тошеньке на лицо, но тот лишь вздохнул громко и припал ниже, вылизывая мошонку. Омежка, работая яростно языком, расставил ножки пошире, потираясь маленьким членом об альфье колено.   Тошка вскрикнул, снова взорвавшись и рухнул без сил Арсению на живот.   Альфа закрыл устало глаза, пытаясь сообразить, как всё случилось. Омега тихонько сопел у него между рёбер.   Король переложил осторожно малыша на подушки и накрыл одеялом. Альфа обнюхал его и понял, что это далеко не конец.    Антон забылся коротким приятным сном, как вдруг распахнул глаза.    — Арсений, — прошептал сипло Антоша.   — Да, птичка, — Арсений смотрел на разморённого Тошу.   Омега посмотрел на короля ясным взглядом, будто не было этих жарких минут, и спросил:   — Так ты же не смог остаться в них. Как теперь жить? Арсений не понял сначала, о чём это Тоша, а после разулыбался, огладив кудряшки рукой:   — Я не смог остаться в них, но они остались во мне, Антоша, и в этом всё чудо. Потому я жил столько лет и невероятно хочу жить сейчас.   — Чтобы они жили в вас?   Арсений кивнул и посмотрел на Тошу, светясь изнутри:   — Чтобы остаться в ком-то ещё.    

***

Год спустя   — Антоша, ходи по камням осторожно, прошу тебя! — королевич неловко топал по гальке, придерживая рукой округлый живот.   Омега, не прикрытый ничем, коснулся стопою воды и забавно пошлёпал, словно утёнок.   Последний месяц лета вступал в свои права. Изматывающая июльская жара спала, уступив место бережному августовскому теплу. Арсений решил провести с мужем день у реки, в их маленьком укромном местечке. У речной заводи, в тени деревьев, им не перед кем было стесняться — здесь не было кроме них ни души. Разве что охрана вдали, но та не в счёт.   — А я уже не по камням, тут песочек, — Антон сморщил нос, играючи, и поглядел на короля.   Арсений раскинулся на покрывале, наблюдая за маленьким мужем. С округлившимися бёдрами и налившейся молочной грудкой он вызывал в сердце приятную дрожь — альфе не верилось, что это его Тошка теперь стоит, наслаждаясь беззаботно ласковым солнцем, и ждёт его беспечная счастливая жизнь. Арсений прикрыл блаженно глаза.   — Арсюша, — Антон, помахал рьяно рукой, не дав мужу заснуть, — а ну пошли купаться!    Омега облизнулся, скользнув взглядом по стройному торсу мужа, крепким плечам и длинной шее с полосой метки. У Арсения была именно та красота, которую всю жизнь искал Тоша. В короле была какая-то мягкая сила, перед которой омега не мог устоять. Антон засмотрелся на стопы мужа — он непременно сегодня сядет за холст, но чуть позже.   Король очнулся от сладостной неги и потянулся словно большой кот. От секундного напряжения член Арсения дрогнул — Тошка мурлыкнул тихонько.   — Иду, мои маленькие, — Антона всегда удивляло, как это Арсений может двигаться так резво, но не терять грации. Тошка пытался повторять за мужем, но всё равно выглядел неловко — король умилялся, успокаивая любимого, ведь разве нужно стараться походить на кого-то, когда в тебе самом столько красоты.   Арсений подошёл со спины, тут же кладя ладони на тёплый живот. Малыш застучал ножками, приветствуя отца.    — Ух, — сморщился Тоша, откидываясь обессиленно на альфье плечо.   — Ваше Высочество, что же вы так, — Арсеньевы руки ловко перехватили под низом живот и приподняли, держа бережно, почти невесомо, — рады видеть отца, но папочку пожалейте, негоже так баловаться.    Антон выдохнул, чувствуя, как расслабляется поясница.   — Пошли в водичку, будет совсем легко, — прошептал на ухо мужа Арсений, и не успел королевич ответить, как крепкие руки подхватили его, занося в воду.   Тошка уткнулся носом в альфью шею и дышал меткой, чувствуя, как медленно ласкает тело река.    Если кромка воды была обласкана солнцем, то глубина таила в себе свежесть ночи. Арсений охнул, ненароком ступив в прохладный поток.   Антошка мурлыкнул и завозился — король опустил руки, бережно кладя мужа на воду. Без альфы вода казалась до дрожи опасной, пусть и на небольшой глубине, а так, в Арсеньевских руках — приятной и ласковой.   Тошка выгнулся, разнежившись в водном потоке, и налитые грудки показались на кромке воды. Король не стерпел, припадая губами. В рот брызнуло молоко.   — Уже скоро, — рассмеялся Арсений, катая по нёбу сладкие капли.   — Врачи говорят, будет альфа, — зажмурился разморённо Антон.   Арсений не мог поверить, что Господь подарит ему право вновь сделать ребёнка. Не от случайных связей, не ради короны, а по любви. Стать отцом альфы после двух сыночков-омег казалось не меньшим чудом.   — Как назовём? — промурлыкал король.   Тошка смутился — он и не думал об этом.   Арсения забавляла Тошкина привычка в моменты раздумий вытягивать губки будто маленький пятачок. Омежка словно собирался сказать протяжное «нууу», и отчего-то молчал, оставив лишь положение губ.   — Андрей? — Арсений улыбнулся с прищуром, и Тошка забыл, как дышать.   — В честь отца?   Арсений кивнул легонько и перехватил мужа покрепче, раскачивая из стороны в сторону.   Король катал омегу, сделавшегося совсем невесомым. Антон смотрел на высокое летнее небо и на Арсения — и думал, что глаза его — непременно осколочки неба. На стеллаже в королевской спальне стояла теперь пустая пластинка — «Nostra vita aeterna» — подписанная неровно, но старательно Тошиной рукой. Арсений точно знал, чьи голоса из неё зазвучат. Осталось лишь чуть-чуть подождать, ведь впереди — их бессмертная жизнь.