日月

I

日月如

(солнце и луна развернулись

и отправились

вспять)

Тьма вокруг была такая, что он сначала так и подумал — лишился глаз. Отчаянно проморгался, прислушался. Натужно скрипело дерево, слышался глухой равномерный шум моря. Запах был отвратительный, хотя от привычки он не сразу заметил; сырая рыба, затхлость, грязная ржавчина. И — кромешная тьма. Несколько секунд сидел неподвижно. Потом пришло ещё одно осознание — он не чувствовал рук. Плечи были вывернуты назад и что-то стягивало онемевшие кисти за спиной, но что именно, было неясно. Инсин не шевелился, настроженно прислушивался. Приходил в себя, начинал рассуждать. Понемногу глаза привыкали к темноте… Трюм, сверху массивная решетка, вокруг же — хлам?.. вот человеческий силуэт, изогнутый под странным углом. Позади ещё и ещё, и рядом, кажется, тоже слышится едва различимое дыхание, даже, скорее, хрипы… «Да…почти все с завода, форму узнаю, — подумал Инсин, — попробуй ещё не узнать в потёмках форму, в которой батрачил двенадцать лет… Без сознания я, должно быть, был недолго… Выплыли мы за пределы или нет, интересно…» Море шумело равномерно и тихо. Иных звуков он распознать не мог. «Ни выстрелов, ни голосов». Он шевельнулся. Попытался опереться на колени, чтобы привстать, и едва не ткнулся носом в прогнившие доски пола. Выпрямился. Обратил внимание на непривычную легкость. Красный шнурок все ещё стягивал шею, но нефритовой подвески-кольца не было. Судя по всему, сняли при обыске пленных. «Вот же… мерзость». Ему представилось, как подвеска, перейдя в руки борисинцев, пойдёт гулять по «черным» прилавкам; это подвеска-то, оставшаяся у него из дома! Единственное напоминание о людях, бывших некогда… Семьей. Он, не церемонясь, громко чертыхнулся вслух. Сел, оставив всякие попытки встать. Ноги дрожали, разум плыл, в животе неприятно урчала пустота. И бедро жгло… Он мог похвастаться отменным здоровьем и крепкими нервами, определенно. Именно это в данную минуту и спасало его. Инсин прикрыл глаза. …Мгновенно представился мастер Хуайянь. Точнее, не он… Не за станком, не за наковальней. Несчастный старик с испуганными глазами и кашляющим шепотом, который силится подняться с лазаретной койки. …От одной твоей попытки зависит судьба этой сотни, подумай! Я уже подумал — это рискованно, ставить жизни сотни людей на одну мою удачу. Мы переждем… Не можем ждать! Глупый ты мальчишка!.. Хуайянь согнулся пополам и прямо-таки зашёлся кашлем. Мастер… Где-то на улице разразился треск пулеметной очереди. Ему вторил пронзительный свист стрел. Станки один за другим стихали. Инсин подхватил ремни, подвязался. Терпеть не мог огнестрельное оружие. Ситуация вынуждала… На несколько минут задержал взгляд на трясущихся плечах Мастера и — пошёл. Инсин, двадцативосьмилетний кузнец, по военным нуждам вставший во главе оружейного завода провинции Чжумин. Так о нем и записали в отчете: поджег мосты и погиб с честью. Хотя он с юности начал считаться лучшим из ремесленников — кто бы хватился сироты, чья родина была уничтожена. Разве что Мастер Хуайянь… Инсин сдавленно выдохнул и отвесил глубокий поклон Мастеру. Мысленно. …Копье, которое метнули со стороны борисинцев, не пронзило, слабо уперлось; Инсин поморщился — в кость, неприятнейшее и пугающее ощущение, но всё же… «Что там за неумехи…» — растерянно усмехнулся он, покачиваясь, все ещё старательно щурясь от дыма. Пороховые дорожки вспыхнули, и будто камень упал с души. Он четко помнил ту минуту… Левая нога постепенно немела. Затем разразился взрыв. Оглушительный, внезапный, сердце замерло и ухнуло вниз, потянув сознание за собой. Тело прожгла боль — будто с запозданием — и он неуклюже рухнул на землю… …Инсин зашипел; быть может, от воспоминаний, однако боль усилилась и виски словно сдавило… Он бережно согнул ногу. Пошевелил пальцами, кожу которых слабо покалывало, но не более — с ладонями все было в порядке, это немного бодрило. Зажмурился. Попытался уйти мыслями в никуда; лишь бы не думать о двух ноющих ранах — о Чжумине и затекающем бедре. …Через несколько минут вновь провалился в сон.

***

Наутро пленных вывели на палубу. Моросил редкий дождь и ветер хлестал, как разъярённый. Инсин без опаски огляделся. Пятимачтовая джонка с парусами, окрашенными в блеклый желтый цвет — под стать «позолоченной» форме воинов Яоши. Патрульные в этой самой форме стояли всюду: от бушприта до кормы, у мачт, по периметру палубы. В глазах рябило от обилия желтого… «Золотые» военчасти, солнечные, а сколько мерзостей приносят. Пленных выстроили, освободили от пут. Сопротивляться смысла не было, штыки на пасмурно слабом солнце блестели более чем убедительно. Инсин на мгновение оглянулся назад, едва не присвистнул — и позади бескрайнее море, фантастически огромное, потому можно было счесть его красивым… Однако в данную минуту он предпочёл бы увидеть на горизонте берег. Хотя бы маленький кусочек. «Далеко. Ветер сильный». Кто-то из заключённых на другом конце шеренги рухнул, как подкошенный. Или тяжело ранен, или укачало бедолагу, подумал Инсин. На упавшего не обратили внимания; обошли остальных пленных, защелкнули на запястье металлическое кольцо с цепочкой. Инсин скривился, поднял взгляд, и — встретился глазами с капитаном, если можно было назвать важного и позолоченного больше остальных борисинца именно им. Кузнеца осмотрели недоверчиво, будто оценивающе. «Смутил рост? Или думает, не слишком ли крепок?» Инсин задрал подбородок повыше, упираясь взглядом в вычурную маску, закрывающую лицо капитана. Ему махнули рукой и указали в сторону носовой части. Сзади меж лопаток уперлась колючая сталь. Дважды повторять не было нужды. Инсин, прихрамывая, последовал на бак. Именно в передней части палубы особенно сильно ощущались равномерные покачивания. У человека непривыкшего сердце непременно замирало, когда бушприт своим острым концом едва не окунался в воду; и мгновенно отлегало, когда нос снова поднимался вверх. И снова… Скоро, впрочем, Инсин привык и начал бросать на щедро омывающую борта пену уже менее взволнованные взгляды. Ему вручили самую обыкновенную шварбру («Что ж не позолоченную,» — мысленно усмехнулся он) и вполне однозначным тычком приказали отмывать палубу. Инсин тёр доски, прогибающиеся под морской влагой — пять минут, десять, может быть, уже пятнадцать… Проклинал дрожащую ногу, которую вновь свело под тугой, но скорой перевязью. Солнце светило слабо. Дождь усилился и мочил насквозь, стекал под липкую одежду, струился по лицу. Хотелось снять форму, да разогнуть спину Инсин не решался — борисинцы без царя в голове да сами себе на уме. Прежде всего следовало слушать их указания («приказами» он ни за что бы не назвал их), а во вторую — думать. Инсин думал, но безуспешно. Бескрайнее море, шансов добраться до берега вплавь, где бы он не был, почти не оставалось, учитывая рану. Бескрайнее море… Примерно через мучительную вечность (если выражаться инсиновым исчислением времени, а в действительности — через полчаса) ему вручили грубо свитые канаты, и осмотрев их сплетенное в прямые узлы начало, Инсин принялся делать то же. Морские узлы — дело хорошее. Такими узлами его учил пользоваться Хуайянь ещё в раннем детстве, и в результате кузнец знал около десяти разных переплетений, от восьмёрок до узла булинь. На седьмом узле (который никак не хотел сворачиваться, грубые веревки вымокли и все время выскальзывали) раздался звонок в кормовой колокол. Под окрики вахтенных пленные, поеживаясь от холода, спустились обратно в трюм. Затем туда принесли котёл с какой-то похлебкой («рыбьи остатки, разбавленные водой, — определил Инсин, — да это деликатес…»). На обед ушло не более четверти часа. После всех снова быстренько выгнали на палубу… …Близилась ночь. Утренняя бодрость растаяла без следа; на смену ей пришла ломота в костях и слабость. Инсин чертыхался на борисинцев, на весь корабль, на самого себя, в конце концов. Но муть в отяжелевшей голове и вялость тела не исчезали. Он спустился в трюм на ужин, но даже не приблизился к котлу, улёгся в углу. В висках мучительно колотило. Было даже хуже, чем в первые минуты, когда он очнулся на борту джонки. Вскоре сознание сдалось, и он провалился в небытие. … И, судя по всему, ненадолго. Когда очнулся — стало немного легче — в трюме было по-ночному темно, но ещё пусто, остальные пленные были наверху. Дважды забил колокол. Две склянки — время близилось к десяти вечера. До отбоя еще час… целый час… Инсин старательно подавил возникшее острое чувство голода, подумал немного и решил не подниматься. Раз не хватились его до этого времени, то не хватятся и после, у борисинцев вряд ли было желание ещё возиться с ним. По рассказам хорошо знал: живые или нет, пленённые борисинцев не интересуют нисколько — ровно до тех пор, пока их не доставят в провинцию Яоцин. Что с ними происходило в провинции смуты, подвластной Яоши, Инсин не знал. Он поворочался, устроившись удобнее («удобство на деревянном полу сомнительное, но всё же»), и приготовился спать. Долго не давала уснуть разрывающая боль в ноге; кузнец скрёб пальцами по прогнившему полу, но стоны давил в едва различимый скулёж. Через длительное время боль стала менее режущей, Инсин провалился в полузабытье…

***

Проснулся быстро и неожиданно, со звенящей пустотой в голове и бешеным пульсом. Он слышал крики чаек. Воображение мгновенно соткало прибрежный тёплый пейзаж, тихую лагуну, где он бегал ещё мальчишкой, и сомнения развеялись — крики стаи чаек вероятнее всего означали близость берега. Инсин приподнялся во внезапном порыве сил. Рядом кто-то посапывал. В одном из дальних углов, забившись, бредил во сне какой-то старик. Всюду тени, свернувшиеся фигуры, дрожащие переплетёные руки и ноги. Он встал, опираясь на потолочные балки и, шагая через спящих, двинулся к выходу. Качало. К горлу подступала тошнота. У дверей он едва удержался на ногах: снаружи висел массивный замок. Он прислонился к щели. Замок не защелкнули, нужно было только вытянуть его из колодки… Эоны, какую надежду это вселяло! Инсин забыл про раны и недомогания, торопливо начал шарить вокруг и наткнулся на выступающую у косяка узкую деревяшку. Засадив пару крепких заноз, выдернул и сунул меж дверью и косяком… Замок приподнялся… и ухнул вниз с тяжелым грохотом. Инсин замер. Через секунды тронул дверь, не в силах терпеть. Ржавчина злорадно заскрипела. Он снова замер. «Эоны, сердце как колотится, выпрыгнет… да нет, никого не слышно… стоит за борт прыгнуть — доплыву как-нибудь… а если нет?» Он прислушался. Чайки пищали глухо, но ещё вполне различимо… «Черт с ним…» Инсин приоткрыл дверь (противный скрип, безжалостно прорезал и слух, и нервы) и вышел на палубу, сгибаясь. Вахтенный, должно быть, стоял на корме — прямо над ним — но отчего-то не реагировал. Красные бортовые фонарики горели слабо, и то не все. Инсин сложил пальцы крестиком. Не разгибаясь, прокрался к самому борту. Б е р е г. Он почти не различал его — в темноте над синим горизонтом скалистые островки едва-едва выделялись, — но отчетливо видел густые трепещущие клубы птиц, поднимающиеся над ним. Отчего птицы стаей поднялись посреди ночи, он не задумывался. «Только бы…» В воде, почти у кромки корабля показалась фигура. Нечто темное и неясное, но гибкое и весьма шустро движущееся… «Черт возьми!» Инсин затаил дыхание. Эта фигура за бортом, что бы ни означала, не предвещала ничего хорошего. Он был почти готов сорваться, почти бросился в темную бездну воды, но фигура… явно человеческая… Он дальше перегнулся через леер. Ещё с полминуты силуэт хаотично двигался на месте, затем вильнул дугой и — кузнец это ясно увидел — над водой пронеслось длинное поблескивающее тело. «Лань Всемогущий… если это она, я даже от корабля отплыть не смогу!»… Дальнейшие его лихорадочные рассуждения были грубо прерваны. Спину ожег удар, Инсин рухнул на палубу и вытянулся от боли. Над ним замаячили лица в масках, послышалась витиевая ругань… Он потерял сознание.

***

— Держи, ешь. Яоцинец протянул ему миску. Инсин краем глаза заглянул — на донышке ещё оставались мелкие рыбьи кусочки. — Ешь сам. Голос у кузнеца сел совершенно. Приходилось напрягаться и сипеть ради пары слов. Отвратительно. Яоцинец заговорил ещё о чем-то, но Инсин уже не слушал. Он прикрыл глаза и провалился в полу-сон, полу-дрему. «Славный малый этот юнец с бывшего Яоцина…» — думалось ему. Хотя за два дня он принял эту плошку у него лишь единожды, все равно славный. Остальные смотрели на Инсина или косо, или совсем не смотрели. А этот… Через три дня (Инсин понятия не имел, сколько суток прошло, но да, в действительности — трое) он начал приходить в себя, мутное полузабытье отпускало, и голод давал о себе знать. Смотреть в его сторону стали смелее, скоро — совсем как ни в чем ни бывало, и называли «двужильным». Инсин не принимал происходящее всерьез. Накатила апатия. Не в новинку ему было выбираться живым из передряг, где другой уже давно отдал бы концы. Не в том дело… Чайки больше не кричали. Однажды посреди ночи он проснулся и в сумашедшем приступе гнева бросился к двери — замок держался крепко, петли не поддавались, а на его рёв сбежались борисинцы. И снова высекли бы, пожалуй, если бы не перекошенные ото сна лица… Наутро Инсин ничего происходившего не помнил. На четвёртый день, видя, что он достаточно крепко стоит на ногах, выгнали на ют, заливать пазы в палубе. К полудню разрешили пообедать. Заняв своё место, Инсин ждал, когда до него дойдёт миска, но стоило ее получить… На редкость крупная чешуя переливалась на солнце. Инсин сказал бы, «красиво переливалась»… Тогда-то он и понял. Сирены… это их… Произнести «мясо» было трудно. Вероятно, его изумление было настолько очевидным и неподдельным, что привлекло внимание — обедавшие подняли головы и, не отрываясь от еды, воззрились на него. Посыпались слабые хриплые смешки. Яоцинец же, сидевший напротив, так же на секунды поднял на него ясный взгляд и покачал головой. Это хвост, рыбье мясо….Оно было частью живого существа!.. Может, ты и птицу никакую не ешь? Тоже живая была.Это был почти человек! Неужели вы… Яоцинец опустил взгляд и снова принялся грызть свой кусок. Инсин разобрал только: …рыба… Что-то отвратительное затянулось узлом в животе ремесленника. Невозмутимость, будто тот действительно считал нормой подобное… спешка… или это уже грани безумия?.. Снова. Отвратительно. Побороть это ощущение он не сумел. Под конец довольно скорого обеда его жестяная миска привлекла множество голодных взглядов и была опустошена разом протянувшимися грязными руками. Инсина затрясло. Гнев, вызванный увиденным, ощущался уже физически, будь бывший кузнец полон сил, он вылился бы, непременно, но теперь… …Вечером ему стало окончательно дурно, лихорадило и скручивало внутренности — от голода ли, от тошнотворности ли условий. На ужин он и не подумал подниматься. Лежал неподвижно и упрямо говорил себе, что сырой рыбный запах — обыденность в море. К ночи он уснул. Спалось неспокойно.

***

…Ничто так не радовало Инсина, как звон пяти вечерних склянок, последних за сутки. Оставалось полчаса до отбоя. В тот вечер было пасмурно, и небо темнело стремительно, будто по минутам. Яоцинец и некоторые другие пленники весь день занимались рыбой; им вручили по маленькому тупому лезвию и рассадили по углам. Инсину счищать чешуйки не доверили — на него борисинцы глядели косо, при малейшем движении хватались за штыки. Но как же пропадать даром силе такого буйного пленного… Большую половину дня он скрёб доски в трюме. После обеда его вывели на ют. В тот вечер было пасмурно, небо темнело стремительно, и столь же стремительно мрачнел Инсин. Корабль приближался к Яоцину. Из угрюмых рассуждений о том, имеет ли смысл попытаться прорвать охрану, когда они будут сходить на берег, бывшего кузнеца вывела острая боль, иглой пронзившая запястье; он закусил язык, опустил голову — из-под мотков троса выглядывал конец большого тройного крюка. Инсин зажал ладонью ранку («повезло ещё, проскользнул, а не напоролся») и одной рукой продолжил своё до нелепого тщательное мытьё. «Крючок на хищника; старый, а ещё острый»… До конца жизни он должен благодарить эту минуту и эту мысль. Инсин оглянулся, сам поражённый отчаянной идеей, мгновенно возникшей и в мельчайших подробностях обрисованной его фантазией. Дежурный из борисинцев расхаживал по периметру юта, не заботясь о старательности работы пленного. Стальная пика бестолково болталась у бедра. Инсин выдохнул, начал вытягивать крюк из-под троса. Отвязать веревку не получалось, потому обрезал ее тем же концом крюка… Пока он копошился, дежурный сделал круг. Вразвалку направился к нему. Инсин весь сгорбился, сжался, взялся дрожащими руками за «оружьице». «Главное — целиться в шею… там везде доспехи, а шея меньше всего защищена…» Стальные ботинки забряцали, приближаясь. «Даже если не попаду, черт с ним… там уж или за борт, или… Да, за борт. Никаких «или», шкуру содрать — сдерут, а до Яоцина материал довезут живым». Борисинец почти приблизился, ещё мгновение, и — одним рывком Инсин привёл бы свой план в исполнение. Но в эту минуту далеко над морской гладью раздался тяжелый гудок. Дежуривший замер, рулевой что-то крикнул с кормы. Момент был упущен. Инсин накинул на крюк тросы, спешно припрятывая, и взялся за тряпку; получил тычок в спину — медленно, мол, трёшь, — и дежурный забряцал в обратную сторону. Когда он отошёл, Инсин приподнял голову. На горизонте показалось и начало медленно приближаться темное пятно. Не бывшему кузнецу разбираться в наименованиях суден, но когда оно достаточно приблизилось, стало возможным ясно разглядеть танкер. Он направлялся со стороны Яоцина, и, следовало ожидать, был пуст… «Спокойно-спокойно, Инсин. Он пройдёт мимо, пленные — не его забота. Быть может, удастся даже уцепиться, и тогда рейс обратно мне обеспечен…» Послышалось встревоженное шипение борисинцев. Инсин слышал его лишь краем уха, очень смутно. Он дернул крюк и выпрямился, вложив в движение все остатки силы. Дежурный захрипел, схватился было за штык; второй инсинов удар в горло его вырубил окончательно, и, звеня доспехами, он рухнул на палубу. Воздух разрезали чьи-то окрики и натяжные гудки танкера. Инсин второпях бросил крюк. Руки его дрожали. В сознании уродливым пятном плыла секунды наблюдаемая картина: мелкие и противоестественные конвульсии умирающего и густая черная кровь, выплескивающаяся из глотки отвратительными крупными толчками. Он метнулся к борту, затем обратно, поднял крюк, снова к борту. Разрезал тросы, крепившие к джонке запасной ялик. На палубу толпой высыпали борисинцы. В сторону Инсина полетела неловко брошенная пика, но прежде чем она вонзилась в борт, бывший кузнец бросился в море. Танкер гудел всё громче и громче. Инсин был отличным пловцом, но в этот раз едва сумел ухватиться за ялик. Силы медленно покидали его. Он поднял голову — темно-серое блеклое небо. Он ожидал увидеть водопад стрел, выпущенных за ним, но слышал сверху только неразборчивую ругань… Инсин лёг на дно лодочки. Вжался, вцепился в неё. Потерял сознание.