Зверь войны

Натланский пограничник замертво падает от небрежного укола – и Капитано почти успокаивается. Почти приходит в свою форму "нормы", когда глубокая печаль рассеивается благодаря собственноручно выведенному виду терапии – не самому привлекательному и подходящему для здорового человека. Обыкновенный вторник – ходить вальяжно рядом с натланской границей и вырезать тамошних воинов. Ещё ради веселья и якобы ценного жизненного урока Капитано на этот раз взял с собой Тарталью. Пользы, Первый честно скажет, никакой: тявканье юнца на фоне раздражает и даже не служит музыкой среди завываний ветров и предсмертных хрипов. Трупов много – карательных шрамов на ублюдке мало. Как прискорбно; Тарталья, верно, сильно разочарован такой несправедливостью. Хруст снега почему-то в этот раз не кажется Первому умиротворяющим или сколько-нибудь приятным. Медленно, но верно восходит луна, а у Тартальи прорезается голос: — И для чего всё это? — глухо звенит он в холоде, пусто уставившись на труп девчонки от силы на пару лет старше его самого. — Просто так. — без какой-либо заминки ровно звучит Капитано, в снегу отмывая меч и оттирая рукавом с него кровавое загрязнение. Этот ответ Тарталью, пожалуй, почти удовлетворяет. Мифический образ благородного и честного Первого Предвестника, который кто-то создал и кто-то поддержал, вдребезги разбился о реальное положение вещей, где Капитано – слетевший с катушек больной садист и мизантроп, чьё удовлетворение – смерть. А сам он умирать не хочет. Или что-то ему не позволяет вогнать вожделенное лезвие в глотку поглубже. Или кто-то. И Тарталья с удивительным спокойствием понимает и с холодным кивком принимает, что ему до подобного грехопадения недалеко. Лет пять, десять, тридцать – и он такой же или очень похожий. Как Капитано, он будет без промедлений убивать детей, позволять солдатам насиловать женщин. Потому что иначе тут никак – это армия, это война, это Фатуи. Нормальных тут нет, и даже на первый взгляд богоподобный во всём этом цирке уродов Пульчинелла имеет уйму грехов и за спиной, и в рукаве. Дитя Бездны, дитя столь же ненормальной Царицы, Одиннадцатый желает выучиться этой роли безупречно. Чтобы делать больно и получать удовольствие, потому что иначе тут, в Снежной, не выжить – а он-то страну свою любит, остаток дней тут и проведёт. Ледяной ветер выстуживает с бледного лица всякие боль да сочувствие. Арлекино, поди, страшно разочаруется, коль узнает, что юнец оскотинился добровольно ради эгоистичных порывов отринуть совесть, чтобы та просто затухла и никогда не капала на медленно разлагающийся мозг. Или будет повешена Первым раньше, чем узнает, что юнец замечательный актёр. — Вы просто бешеный пёс. — мальчишеский смех похож на перезвон колокольчиков и разбавляется глухим хмыканьем. Тарталья сглатывает: не задело. Начальный образ падает в снег, и мальчишка борзеет, говоря искренне, со взрослой злобой: — Вы только убиваете и разрушаете: жизни, страны – что угодно. Вы не лидер, не спасение от гнёта Селестии, не солдат и не воин – Вы убийца. Хуже половины маньячил Снежной. — ответа нет. Капитано плевать или он изволит мыслить по совести? Прислушиваться к тому, чего и в помине нет, бессмысленно, как он не поймёт? — В Вашей больной голове нет ничерта, кроме жажды насилия и боли! На кой Вы припёрлись в страну Любви, служить в Её имя и под Её знамёнами, если нихера в ней не ведаете? — выплёвывает мальчишка под конец, надо сказать, искренней тирады, которую он хотел бы выкрикнуть в лицо каждому, кто сквернит сердце грехом не во имя Госпожи Богини, не Её идеалов и наставлений, но ради себя и во вред другим. Капитано хочет вновь пренебрежительно хмыкнуть, но находит своё горло тесно сжатым обидой. В глазах, как на щеке столетия назад, печёт, но далеко не от божественного пламени – слёзы?..

***

По вине выверенной привычки, Берит находит себя у Розалины в покоях. "Находит", потому что события прошедших часов не отпечатались в голове сколько-нибудь чёткими изображениями или звуками – он только помнит наглого, озлобленного мальчишку и его несправедливые обвинения... Он-то? Не ведает нихера в любви? Берит страшно обозлён на мальчишку, так обозлён, что и сам себе дивится. Он не слывёт обидчивым; злопамятным – да, но не обидчивым. Но именно самые несправедливые обвинения колют точно в сердце, вынуждая неуверенно искать опровержение, переворачивать с ног на головы и без того тонкую душевную организацию – и находить в себе куда больше негативных сторон, о которой чёрт он догадался, если бы его не ткнули носом в нечто иное. Мужчина кривит губы Розалине в плечо, которая с коротким зевком выдувает колечко пряного дыма от мундштука. В его глазах – глухие и сердитые слёзы, несогласные проливаться в красную шерсть свитера. Капризно отказываясь говорить, что же такого дурного успело произойти за первые пять часов суток и так нагло повлиять на его пермаментно пасмурное настроение, Берит тяжело, с дрожью вздыхает, обнимая талию женщины крепче, приникая к телу теснее, ища тепло и принятие навязчивее. Ночная терапия далеко не впервые дала сбой, и тоска так и висит у него над душой, точно гильотина; низменная тяга к аутоагрессии не уходит, и только присутствие родного человека развеивает её хоть немного – хотя бы ради этого родного человека. Берит закусывает губу, острыми зубами срывает омертвевшую кожицу и следом лижет ранку, заставляя щипать. Мерзко. Розалина рассеянно гладит его щёку, преимущественно – левую, успокаивая холодом руки странный ожог. До его прихода она не спала, но пыталась бороться с бессоницей – со скукой читала абсурдный фонтейнский роман, который шутки ради привёз ей Панталоне по приезде с Родины. Подарок приятеля тогда она оценила кривой улыбкой, но сейчас – только протяжным стоном, ибо он не помогал, чёрт возьми. Её настигла худшая форма бодроствования – вялое и скучное, в треске ароматических свечей и одиночестве. До поры до времени, пока Берит, мрачен и молчалив, не развеял её неприятное времяпрепровождение. Радостная видеть его, Розалине... тревожно от его состояния. — Вы ведь не спрашивали, откуда этот ожог? — хрипит мужчина ей в грудь, не желая отстраняться даже ради различимости слов. Но Розалина его понимает в любом случае. — Да как-то нет... — вздыхает женщина, фалангой пальца словно оттирая что-то с острой скулы, обтянутой серовато-смуглой кожей, – а Берит льнёт к любой ласке, что она готова дать. — Вы вроде знаете, что я из Натлана? Сотворение Велиал... — начинает мужчина, но его нетерпеливо перебивают. — Наследник на престол Пиро Архонта? — с интересом восклицает Розалина, другой рукой путаясь в нечёсаной черноте его волос. — Нет, не наследник. В Натлане матриархат, и как бы я ни пыжился, Архонтом бы не стал. — с полугоречью-полуоблегчением качает головой мужчина. Как, должно быть, ему привычно с внутренней закипающей паникой убеждать себя в том, что мать не видела в нём наследника лишь по формальной причине. Как, должно быть, ему страшно всё ещё, по прошествии долгих веков, чувствовать себя недостойным и слабым для этой роли даже в теории. — Но не суть. Этот шрам мне оставила, собственно, сама Велиал, когда я разочаровал её в последний раз и был изган... Слушая монотонный, лишённый жизни бубнёж, Розалина щурит глаз и видит ожог в ином свете. Он выглядит свежим в своей отвратительной тёмной красноте; источает жар почти болезненный – как она могла так долго держать над ним руку мгновения назад? Женщина сглатывает неприятный ком в горле: ожог; едва уловимый, только если напрячься, запах жжёной плоти и голые, повреждённые огнём мягкие подкожные ткани. Ей дурнеет, но Розалина берёт себя и свои воспоминания в руки, вслушиваясь. — ...она была мне предводительницей, наставницей, сестрой по оружию – кем угодно, но не матерью... — слышит она сквозь грохот крови в ушах несвязанные между собой отрывки болезненного монолога. Но ему нужно выговориться. Хоть раз не молчать и не бояться. — ...физическим насилием не брезговала – но я её не виню: иначе со мной сладить было нельзя. Розалина вдруг находит себя ошарашенной не столько рассказом, как полагается, но ситуацией. Они бесчисленное количество раз трахались, аморально и грязно, в местах и состояниях столь неподходящих, сколь и леденящих душу в благом отвращении, – но интимность тех моментов была ничтожна по сравнению с этим. Рассказ о детстве... И хорошо, и грустно. И грусть превалирует. Глаз женщины распахнут, но хмур, она пытается осмыслить кучу всего за раз. И понимает только то, что ей не нравится это слушать и что её свекровь – отпетая мразь. Но всё встаёт на свои места: нездоровое, доведённое до несмешного гротеска чувство ответственности, как оказалось, вынуждено и насильно привито; эгоизм родился в среде пренебрежения и непринятия; ненависть к себе – только отражение той ненависти, что гниёт в нём по отношению к родительнице. — Блять... — поражённо шепчет Розалина, неосознанно прижимая голову мужчины к своей груди ближе. Тот почти безвольно, но со страшной охотой и нуждой льнёт к ней сильнее, отчего-то затаив дыхание. Розалина не понимает много в этом мире, но восклицает лишь об одном: — Как так можно со своим-то?.. — женщина знает разные божественные ипостаси: безалаберную и ветренную; стойкую и чёткую, как линия; сердобольную, горестную. Все они жестоки: боги, как никак, – но это... — Архонты, ну, их характер соответствует их идеалу: Барбатос – не знает лишений и оков, ответственность для него – понятие относительное и необязательное – свобода; Моракс – прагматичный и прямой, справедливый ли – зависит от ситуации – контракты; Царица – нежная, ранимая, несчастная, иногда жестокая – любовь. — Берит вздыхает очень глубоко, собирается со словами. Женщина краем сознания понимает, что ему будто легче – внешне, по крайней мере. — Велиал же – насмешливая, несправедливая, непостоянная и вездесущая. Ей чужды понятия товарищества и любви, — мужчина криво дёргает кровящейся губой. — я её любви, впрочем, не познал. Азартная, хитрая и непредсказуемая – война. Какого-то такого ответа женщина и ожидала – и в то же время она совершенно удивлена, и поднимает взгляд к тёмному потолку. Прикрывает задумчиво глаз, прикидывая, что ей делать с этой информацией и что – сейчас. Нормальный человек раскрыл бы рот в словах утешения, нашёл бы тысячи поддерживающих выражений – а Розалина что? Первое: она не нормальный человек, никто из них. Второе: серьёзные, душевные и искренние диалоги – они ей чужды. Она уже делает всё, что может, – остаётся рядом и в радости, и в горе... Достаточно ли ему этого? Отняв холодную руку от его щеки скрепя сердцем, Розалина вытягивает её в сторону туалетного столика, и кожа её ладони почти искрится инеем. Ведомый родственным элементом и сильной волей, флакончик со светлым кремом ложится ей в руку. — Дай мне левую щёку. — приоткрыв крышку, просит женщина, и Берит беспрекословно подчиняется, лёжа у неё на груди теперь правой щекой. Жирный крем не имеет столько концентрации Крио элемента, сколько нужно для хотя бы минимального эффекта, но если у Розалины есть шанс понизить даже ненамного его физические страдания, она им воспользуется. Мужчина дышит ровно, даже когда по памяти женщины ожог должен щипать – но он терпит. Ибо и так заставил свою женщину смотреть на его самую неприглядную ипостась, когда всё, чего ему хочется, – это обыкновенная жалость. Чтобы Розалина погладила его по голове, поцеловала в лоб и мягким-мягким голоском прошептала, что "всё хорошо", "утро вечера мудренее – ложись посему спать" и как ещё матери обычно успокаивают своих дитяток? Берит вновь морщится: какая-та неприятная, даже порочная и непристойная мысль маячит на периферии сознания, ветром кружится, а как оседает в ладони – так и простывает её след, как вьюжных снежинок за окном. Чтобы хоть как-то унять мучительный мысленный поток, мужчина очень медленно, действуя воровато и предельно осторожно, но абсолютно инстинктивно и под трусливым предлогом "мне это нужно", расчёсывает короткими ногтями тонкую кожу запястья, где не зажили ещё перецарапины-недопорезы от прошлого "мне это нужно". Ему совестно перед Розалиной, которая с заботой сосредоточила внимание на том, чтобы тонкими пальцами распутать узелки давно нетронутых расчёской волос, и ему очень плохо от того, что ныне это единственный способ, который действительно отвлекает его от безрадостных, неправильный мыслей. Он боится поднимать взгляд от свитера женщины, боится робко взглянуть из-под полуопущенных век на её нежное лицо, где даже парализованная огнём часть ему улыбается и его безусловно любит. Боится почувствовать себя в этот момент не нынешней своей ролью Первого Предвестника, а вновь окунуться в безрадостную юность, болезненную и по душевной слабости – незабытую. Но больше всего он боится увидеть не лёд взгляда Розалины, а жидкий янтарь глаз Велиал, что никогда не смотрели на него сколько-нибудь одобрительно или по-матерински. Он так хотел когда-то, чтобы её шрамированные кумачовые губы на один жалкий миг изогнулись в улыбке, а не сжались в недовольную линию, похожую на незаживающий разрез – совсем как на его запястьях! Видимо, многого хотел. Чего-то невозможного и им незаслуженного. И куда же делись эти потребности? Плавно перекочевали с образа Велиал на образ Розалины, требуя невозможного и, вероятно, так и незаслуженного... — Вы меня любите? — хрипит от тяжкого молчания Берит, вкладывая своё лицо в нежную ласку любимых рук; прижимаясь отчаянно и жадно битым щенком и недолюбленным ребёнком. Не заглядывая в глаз. — Да. — безусловно, быстро и твёрдо подтверждает Розалина, что она здесь и никогда его не бросит. — А за что? — никак не унимается Берит, вопрошая дрожащим голосос, чувствуя непрошенные, но такие ценные для Розалины честные слёзы. — Просто так. Ты есть. Достаточно. Берит тяжело всхлипывает. Тарталья был прав. Капитано – бешеный пёс, и, не разрывая в клочья чужую плоть, режет себя. И только Синьора видит кого-то ещё, кроме чокнутого садиста.