Фениксы

Шивон бросает взгляд на часы на приборной панели старого отцовского KIA: почти два часа ночи. Полчаса назад под проливным, непрекращающимся дождем они со спящим сейчас в пассажирском кресле Бонгом выехали из маленького городишки Макпхо, в который, непонятно почему, направлялся или заехал на ночь Пак Чимин. Омега, который, скорее всего, отправился уже на Небо. – Еще бы! – Шивон стискивает зубы, пальцами изо всех сил впивается в кожаную обивку руля, выплевывет с яростной иронией. – Такому невинному мученику не в преисподнюю же! Зато молодой альфа здесь, на Земле, свою жизнь собственными руками уже превратил в ад, когда, сжав в сильных пальцах щипцы, вырывал, по кускам вытягивал ими из чрева бывшего любовника и несостоявшегося мужа их ребенка, а потом крохотные частички плоти в пластиковый пакет методично укладывал. А отец? О, не Шивону, которого колотило то мелко, то крупно, пока аборт делал, а Бонгу стоило взять в руки зажим и кюретку, щипцы и зонд. Ше-младший никогда в жизни не подозревал в своем отце такого хладнокровия, самообладания, невозмутимости. Или… равнодушия? Отсутствия всякой жалости, когда речь зашла о профессиональных и семейных интересах. Шивон взгляд бросает на крепко спящего отца. У него такое умиротворенное выражение лица, точно альфа с благотворительного вечера едет, на котором и был главным меценатом. Ше-младшему приходит вдруг в голову мысль, что если бы он отказался жениться на Саёне, отец и его прибил бы где-нибудь в углу темном. Даже несмотря на то, что проблему с «Асаном» это не решило бы нисколько. Но потому только, что ослушался, что мог спасти их детище и отказался. Бонг, который так спокойно говорил о возможном финансовом крахе, о приближающейся неумолимо нищете. Который столько раз повторил при этом сыну, что его недобровольный брак – дело исключительно добровольное. Ше-младший в Макпхо только, глядя на отца, слушая его, понял: это лишь слова были, за которыми не меньший, если не больший, чем шивонов, страх стоял. И потеря «Асана» для отца стала бы, несомненно, большей или уж во всяком случае не меньшей, чем потеря собственного сына. Шивон, то колотясь от чудовищного холода, что бьет по коже, то изнывая от жара, что тело опаляет изнутри, вспоминает, как отец, подложив под колени небольшую подушечку, крепко и без малейшего волнения держал сжатую в колене и отведенную в сторону худую обнаженную ногу омеги. У них длины веревки хватило только, чтобы одну зафиксировать. Тоже согнуть в колене, обвязать намертво вокруг лодыжки, а потом стопу упереть в громоздкие остатки какого-то станка, веревку же привязать к торчащему из них куску металла. Само Не… Сам ад помогал, наверное, двоим. Помогал и забирал себе заранее их души. Менял на удачу. На позднюю ночь дождливую. На крохотную пустую, во мрак погруженную парковку. На уверенные, без суеты и страха, действия. На хватку железную, что не дала омеге пискнуть даже. На старый добрый хлороформ, который мгновенно погрузил Чимина в сон. А потом снова удача чертова помогла быстро разыскать небольшое заброшенное здание и внутри, в одном из помещений, обнаружить идущую вдоль стены трубу не слишком большого диаметра. Шивон положил приходящего в себя Чимина рядом с ней, развязал его руки, но тут же каждое запястье обхватил веревкой, привязал к металлу. А потом снял с омеги свободные брюки и брифы и ногу его зафиксировал так, чтобы удобнее было совершить задуманное. Чимин вздрогнул, глаза открыл, пытаясь сфокусировать взгляд, понять, что с ним сейчас, где он. И понял очень быстро. И сладкая всегда дыня невозможной горечью ударила в нос Шивону. Каких-нибудь полчаса назад, на маленькой парковке, когда Ше, подойдя к омеге бесшумно, схватил что есть сил, в запахе только мягко-сладкое было. Но аромат совсем угас, когда Чимин вырубился. И вот сейчас заговорил снова, зазвучал с невероятной, неслыханной силой. Будто в последний раз. И ни крупинки, ни атома сладости. Одна лишь горечь. Жуткая, убийственная. Из смеси страха, слез, безнадежности и боли. Не только за себя. А может, и совсем не за себя. Но за крошечное, беззащитное. Пока еще живое. Уже обреченное. И вот оно напоследок дало знать о себе. И как невыносимо горек был аромат папы, так сладок, тонок аромат его малыша. И маленькое, нежное в омежьем чреве подалось доверчиво навстречу терпкому, пряному базилику отца. Как и тогда, в кафе, куда Чимин шел, ожидая предложения руки и сердца. А вместо этого смертный приговор подписал малышу. И себе, наверное. Омега хриплыми, сдавленными, отрывистыми стонами-выдохами: – По... жа... луй… ста… По… жа... луй… ста… Не... тро... гай... те… Запястья освободить пытаясь, дергает ими напрасно, стирая в кровь. Ноги бесполезно свести пробует: – Я не ска... жу… Не тро... гай... те... Его… Не... тро… гай… Ши... и-и... вон… Это же твой ребе… Бонг ткань пропитывает хлороформом, к лицу омеги прижимает и тот отключается, замолкает. Но не так быстро, как ожидал молодой альфа. Он на отца смотрит недоверчиво: – Омега крепко спит, не проснется больше? – Крепко, сынок, не беспокойся. Начинай. Не жалей его. Он сам решил. Мы быстро все закончим. – Я закончу! Я, не ты! Мне жить потом с этим! – орет вдруг, вопит, на отца едва ли не с ненавистью глядя. А тот смотрит в ответ. Зеленое с зеленым встречается и алым вспыхивает. И будто подчиняет, гипнотизирует. – Он обманул один раз, когда не сказал, что у него есть ребенок. Ты бы, может, бросил омегу сразу, и не стоял сейчас перед таким выбором. Это он тебя перед ним поставил. Это из-за него и его ублюдка мы можем потерять «Асан», всю жизнь свою перечеркнуть. – Это не он украл наши деньги! – Но именно он хочет украсть у нас возможность все исправить, вернуть. Жить, как мы прежде жили. Работать в месте, которое вторым домом для нас стало. Его финансовый фундамент заложили еще наши предки. Подкрепили отлично деды и отцы. А мы с тобой истинно построили «Асан». Прекрасный медицинский центр, светлый, уютный, современный. Мы довели его до совершенства, до идеала. И не этой твари ставить нас, наше творение в зависимость от своих желаний и прихотей. – Он обещал, что не расскажет никому об отце ребенка. – Омега, который обманул единожды, еще не раз обманет! Ты готов жить в непрестанном ожидании того, что этот мальчишка не сдержит однажды свое слово? – Я не могу, отец… Пойми... Он же звал меня по имени… Он просил… Это мой ребенок. Я слышал его аромат. Я не первый раз его слышу. – Твои дети появятся совсем скоро. Саён – умный, красивый, богатый! Он – папа будущих наследников династии Ше. С ним вы будете счастливы. Нам только вот с этой, – ногой в кроссовке по обнаженной тонкой икре омеги бьет, – проблемой разобраться. – Я не могу… Не могу… – В конце концов, у тебя просто нет выхода! Позволив омеге сохранить этого ублюдка, мы рисковали, прежде всего, деньгами. Если мальчишка сейчас останется жив, мы сядем надолго в тюрьму и навсегда будем изгнаны из нормального общества. Нас будут ненавидеть и чураться, как прокаженных, даже когда мы, отсидев, выйдем. Но мы не выйдем, Шивон. Нас в тюрьме прибьют. Еще до суда прикончат за то, что мы сделали с беременным омегой. И мы никому не докажем, что этот мудак виноват во всех наших несчастьях. Ты готов, сыночек? Погибнуть в тюрьме в ближайшее время? Или все же спустя десятилетия умереть в своей постели? Шивон не готов. Он не думал, не понимал, что все может зайти настолько далеко. Он все надеялся где-то внутри, даже сам не отдавая себе отчета, что сможет все-таки объяснить Чимину все, доказать, уговорить. Он прокручивает в голове снова и снова слова отца. И накручивает, накручивает себя. И в сотый раз повторяет, что Чимин во всем случившемся только сам виноват. Что такое это «все»? В чем «виноват»? «Мы не выйдем… Нас до суда убьют…» Шивон бросает взгляд на омегу, на бледное неподвижное лицо. Может, он уже мертв? Умер от ужаса, от ожидания предстоящего еще до того, как все началось? Пусть бы! Пусть бы так! Альфа касается ног, рук, лица – все ледяное. Холоднее снега, льда, айсбергов на полюсе. Пальцами по пухлым бледно-розовым губам проводит, таким сладким когда-то, таким любимым, дарившим Шивону смех, улыбки, поцелуи. Слова нежности. И никогда – слова любви. А Шивон столько раз говорил Чимину, что любит. Но омега ни разу не сказал в ответ того же. Любил ли он вообще? Зачем встречался с альфой? А может, отец прав? Может, Пак, в самом деле, какие-то свои цели преследовал? И ребенка заполучил от Шивона поэтому? И молчал! Столько времени молчал зачем-то! Тянул до того момента, когда аборт только в исключительном случае можно было сделать. И это не было случаем Чимина. Альфа убеждает себя, верит себе. Должен поверить. Тюрьма, смерть, ложь. Сам, Чимин во всем виноват сам. Маленький подлый сученыш. Из этого городишки вонючего омеге один выход, на Небеса. Или в ад за все его вранье. За будущий шантаж. За попытку жизнь свою сделать богатой и счастливой чужими руками. – Ты за все сейчас ответишь! – спасительная ослепляющая ярость, в которой нет места ни атому здравого рассудка, накрывает Шивона. Он на колени перед омегой становится. И рядом, светя мощным фонарем, занимает место отец. Все помещение полумраком окутано. И трое будто на сцене, где софиты сейчас освещают только одну ее часть. Там, где самое важное происходит. Где приговорили и убивают невиновных. И снова нежное, молочно-ванильное ласкает обоняние альфы. Такое теплое и доверчивое. Лживое! Как и медовое, желтое, дынное. Щипцы проникают в чрево. Рывок резкий – и Шивону кажется: он оглохнет сейчас от двойного крика, полного такой боли, такой муки, такого ужаса, какого никогда не слышал и не услышит больше в своей жизни альфа. Это ребенок Чимина кричит, погибая. Это кричит, заходится от боли, своей и умирающего крохи, вновь пришедший в себя омега. Чтобы тут же, навсегда уже, как кажется альфе, уснуть. Безо всяких лекарств. А Шивон? У него нет больше пути назад. Но этот крик омеги будто отрезвляет альфу. И это странная трезвость. Нет, Ше не останавливается, но теперь действует сосредоточенно, методично, не быстро. Торопиться некуда: ясно, что один уже мертв, а второй отправится за ним в ближайшие часы. Шивон заканчивает, наконец, замечая, что кровотечение несильное пока. Но даже такое вкупе с болевым шоком и грязью, и холодом, и нестерильными инструментами все равно сделает свое дело. Альфа освобождает руки и ноги омеги, натягивает на Чимина брифы, ткань которых становится влажной от крови, легко надевает на стройные тонкие ноги свободные брюки. Только теперь замечает на полу, у бока омеги, какое-то пятно рыжее. Присматривается, в руки берет. Усмехается. Да это же Феникс, который стоял все время на прикроватном столике Чимина. Рядом со старой фотографией. Омега говорил, тот альфа со снимка подарил ему когда-то эту птицу на счастье. Ше хмыкает: так ведь и было. Чимин три дня назад в кафе сказал Шивону, что целый год был с ним очень счастлив. Альфа сжимает в руках Феникса так, что он совсем сплющивается, а потом засовывает в карман худи омеги. – На счастье, Чимин, – шепчет едко, криво усмехаясь. Потом на Бонга смотрит. – Может, оставим его здесь? – Нет, у дороги выкинем. Лучше, чтобы тело нашли в каком-нибудь относительно людном месте. Мертвый омега с признаками нелегального аборта на заброшенном предприятии – это уж чересчур. И ненужных вопросов такая находка вызовет немало. А вот на дороге или вдоль нее… Пусть думают, как он там оказался? Откуда шел? Где избавился от ребенка? – Бонг задумывается на мгновения, а потом едва ли не в ладоши хлопает от пришедшей в голову мысли. – Мы оставим мальчишку около его же автомобиля. – Отличная идея, отец, – впервые слабо улыбается Шивон. – Пусть разбираются, когда и где омега сделал аборт? Совсем ведь не обязательно, что в этом городишке убогом. Может, в другом каком-то месте. Возвращался домой после процедуры, да только не доехал. Или, напротив, направлялся непонятно куда, а в дороге совсем плохо стало. Вот только почему в Сеуле не сделал аборт, например?.. Зачем такие сложности? Другой город, – Шивон хмурится. – Успокойся, мой хороший. На эти вопросы полиция пусть ищет ответы. А мы давай-ка поторопимся. Нам утром надо быть в «Асане». Бодрыми и энергичными. Вечером, если помнишь, – хлопает по плечу сына, на руках которого лежит полумертвый омега, – у нас ужин в особняке семейства Тен. И объявление о вашей с Саёном помолвке. *** На маленькой темной парковке стоит автомобиль Чимина. Шивон тормозит рядом. Выключает двигатель. Под холодный дождь выходит, оглядывается. Ни души вокруг. Только вдалеке из витрин круглосуточного магазина льется слабый свет. Альфа багажник открывает, вытаскивает неподвижно лежащего омегу. Прислушивается, ощущая едва-едва слышное прерывистое дыхание. Осторожно укладывает Чимина со стороны водительской двери. В лицо не смотрит. Через несколько секунд, так и не включив фары, Ше-младший плавно, тихо отъезжает от парковки. Недалеко от трассы, ведущей в Сеул, у моста через какую-то реку провинциальную выходит из автомобиля. Телефон омеги летит в воду, следом отправляются поломанная симка и маленький пластиковый пакет – останки шивоновой любви и чиминового неразумного упрямства. Вскоре Шивон уже гонит по мокрой трассе. Бонг после успешно проведенной операции засыпает мгновенно, а его сын остается наедине со своими мыслями. Они, тревожные, тяжелые, страшные, разбежались ненадолго, пока отец убеждал, потом помогал, а после того, как все случилось, подбадривал. Но вот тишина в салоне, за окнами нещадно, пугающе, жутко стучит дождь. В лобовое стекло тысячи капель бьют угрожающе, будто тысячи клювов невидимых птиц. Опасных, злых. Несущих смерть… Мурашки бегут по коже альфы, он в комок сжимается от страха. Не может ничего поделать с ним, неконтролируемым, злым, нагоняющим вдобавок тоску лютую, безнадегу тяжелую. И все, что случилось, чему сам стал виновником, встает перед глазами. Так ярко, так честно, будто альфа не в теплом уютном салоне автомобиля сидит, но стоит на коленях в обшарпанном холодном помещении перед разведенными ногами лежащего без сознания Чимина. И снова убивает двоих. А Ше Бонг, который, как и его сын, давал когда-то клятву «…воздержаться от причинения всякого вреда и несправедливости…» спокойно стоял рядом, инструменты подавал, подсказывал. Подбадривал! Подбадривал, сука! Так хладнокровно. Или даже ласково? Точно сын роды принимал у сложного пациента, когда каждое необдуманное действие могло привести к непоправимому. Но при этом все делал так правильно, так идеально, что у того самого «непоправимого» шансов не было никаких. И будто не из чрева омежьего Ше Шивон плод по кускам вырывал, но, вопреки всем сложностям, помогал здоровому доношенному малышу на свет появиться. – Отлично, сынок. Не стоит жалеть. И сожалеть тоже. Этот мальчишка сам виноват во всем. – В чем? В чем он был виноват? – шепчет сейчас хрипло, вглядываясь в ночной мрак, Шивон. Фонари на мокрой трассе горят через раз почему-то. И свет фар такой тусклый. И тысячи невидимых клювов страшных птиц, в капли дождя превратившихся, по-прежнему бьют и бьют в стекло. И в этом стуке Шивон так отчетливо, так ясно слышит одно: – Убийца! Убийца! Убийца! Он изо всех сил зажмуривается, а когда глаза открывает, орет, вопит от ужаса. Множество крохотных, кровавого цвета птиц, смятых, приплюснутых, жутких, в самом деле, стучат клювами в лобовое стекло. И капли крови с их крыльев стекают. Шивон знает их. Он одну такую видел недавно. Он шептал еще издевательски: – На счастье, Чимина. Себе на горе шептал. – Фениксы! Фениксы! Фениксы! – кричит, охваченный безумным страхом. И вновь слышит вместе со своим крик боли на секунды пришедшего в себя Чимина. И пронзительный высокий младенческий в ушах раздается снова. Так отчетливо, громко. Шивон хочет убежать от этого крика. Он педаль газа выжимает по-максимуму, а руль отпускает, изо всех сил ладони к ушам прижимая, глаза закрывая. Чтобы не слышать, не видеть, забыть… На мокром скользком дорожном полотне, на скорости огромной неуправляемая машина, сотню метров пролетев, врезается в осветительную мачту, превращаясь за секунды в покореженную груду металла, из которой несколько часов спустя спасатели извлекут два переломанных, изувеченных тела. *** – Вичан-ним, ну будьте вы человеком, в конце концов. Я спать хочу! Понимаете? Спать! Вы посмотрите, какая ночь. Только под плед забраться да дрыхнуть, а не улицы патрулировать. Тем более в нашем городе, где последним преступлением две недели назад было воровство пачки рамена в супермаркете. Но уж если патрулировать, то с чем-нибудь бодрящим. Ну давайте в круглосуточный заедем, купим «Бахуса». Иначе я не дотяну до утра, – молодой полицейский Гынхо за последний час так достал пожилого напарника, что тот сдается, наконец. Патрульная машина неспешно движется в сторону магазина. И пока Вичан, сидящий за рулем, следит за дорогой внимательно, его напарник, нетерпеливо поерзывая на пассажирском сиденье, смотрит в боковое окно. Они проезжают сейчас мимо небольшого офисного здания, около парковки, где остался на ночь единственный автомобиль. Гынхо присматривается сейчас внимательно к чему-то, потом замирает на мгновенье и торопливо, громко, взволнованно: – Вичан-ним, остановитесь! Остановитесь скорее! Спокойный, уравновешенный альфа не успевает затормозить толком, а молодой эмоциональный омега уже из дверей автомобиля выскакивает. Бежит на противоположную сторону небольшой двухполосной дороги и склоняется к чему-то. Или к кому-то. Вичан, захватив фонарь из бардачка, дверь открывает, направляет теперь полоску теплого желтого света в сторону напарника. И, едва из машины выходит, слышит, как Гынхо уже кричит в трубку мобильного: – Приемная? Это полиция! Тут недалеко от круглосуточного магазина парень без сознания. Да, омега похоже. Нет, не пьяный. Ох, бледный какой! Небо Омегаверсное! Он умер, наверное. Ледяной совсем. Ой, нет, жив! Жив! Но пульс едва прощупывается. Да, везем к вам его. Через пару минут будем. Гынхо немедленно делает попытку взять парня на руки. – Двери задние открой и за руль бегом! Маячки включай. И сирену! – все спокойствие Вичана улетучивается мгновенно. Гынхо открывает дверь, помогает напарнику со всей осторожностью положить омегу на заднее сиденье. Стаскивает свою теплую куртку, укрывая молодого мужчину, пока альфа свою торопливо сдергивает и ею тоже накрывает омегу, только сейчас замечая кровь на пальцах. – У него ранение, видимо. Быстрее, Гынхо! Наверное, впервые за все существование мирного спокойного Макпхо полицейские включают сирену и проблесковые маячки. И скорость развивают запредельную. Чтобы хоть какой-то шанс дать врачам спасти лежащего без сознания в салоне машины раненого парня. Чтобы этому бледному, с заострившимися, смертью поцелованными, чертами лица омеге подарить призрачную возможность в живых остаться. *** Юнги своего Феникса начинает чувствовать еще до того, как выходит из магазина. Знак истинности едва-едва покалывает поначалу, а потом все сильнее, сильнее. Одна игла, пять, десять, сто. Пока альфа до дома добегает, насквозь промокнув под дождем, боль усиливается многократно, а потом резко стихает. И Юнги выдыхает с облегчением, чтобы через секунды вскрикнуть несдержанно. Она не ушла никуда, лишь затаилась на мгновенье. Поменяла тактику да сил набралась для нового, еще более мощного удара. Иглы остро отточенным ножом заменила. Он режет глубоко, кромсает, цепляет, скребет нежную тонкую кожу. Альфа стонет от нестерпимой боли. Касается своего Феникса, хочет погладить осторожно, мягко. Может, так получится хоть немного унять мучения? Но от касаний почти невесомых нож режет еще глубже, жестче, беспощаднее. Юнги выгибается дугой, слезы помимо воли из глаз текут: – Больно, больно, больно! – криком-стоном срывается с губ. Больно почти так же, как было чуть больше года назад, на маленькой столичной уличке Согеро. В такую же дождливую сентябрьскую ночь, как сейчас за окнами стоит-плачет. Тогда несколькими ударами ножа пьяный альфа покалечил и едва на тот свет не отправил молодого талантливого хирурга Мин Юнги. И жизнь, и судьбу его поменял радикально. И вот сейчас, мучаясь от невыносимой боли там, где впечатан в кожу знак истинности, Юнги осознает вдруг с ужасающей ясностью, которая ранит душу: это не его собственная, но его истинного боль. Его неведомого соула кто-то где-то пытает, мучает. Так безжалостно, так страшно издевается над омегой, который под левой лопаткой тоже носит Феникса. Юнги не видел никогда Небом Омегаверса ему предназначенного истинного. Ван таким не был. А после него… Мин ни одному омеге уже не нужен был. Ни формальному истинному, ни Чимину, которого истинно любил сам, только понял это слишком поздно. Альфа слезы боли вытирает, вспоминая, как желал мысленно своему соулу неведомому никогда не встретиться с ним, калекой. Но найти любимого альфу, жениться, детишек завести. А вот сейчас хотел бы встретиться, жизнь бы, кажется, отдал за это. Чтобы помочь, спасти, защитить от кого-то, кто – Мин Юнги чувствует, знает, понимает как никогда ярко – смерти желает его предназначенному. И не просто калечит сейчас жестоко, но убивает целенаправленно, обрекает на мучительный уход. И рядом нет любящего альфы, только убийца или убийцы безжалостные. И Мин падает на колени, и сквозь нестерпимую боль, сквозь слезы молит Небо Омегаверса спасти своего предназначенного, раз сам он не может сделать этого. А потом кое-как до кресла доползает, клубком сворачивается в нем, в сон тревожный неглубокий впадает. *** Через четверть часа после того, как неизвестного омегу доставили в клинику и осмотрели, дежурный врач, самый молодой хирург отделения омегологии, набирает заведующего и, бесполезно стараясь скрыть ноты волнения в голосе, просит как можно быстрее приехать. – Господин Мин, не прийти. Приехать. Тут омега со значительным повреждением матки и кровотечением. Мы ему уже начали кровь переливать. Но времени у нас... У парня... Не так уж много. Юнги, измученный недавней продолжительной болью, едва только задремавший в кресле, пока слушает торопливый сбивчивый рассказ коллеги, к себе, к своим ощущениями прислушивается. Боли нет, Феникс молчит. И Юнги вздрагивает, говоря себе, что это страшное молчание. Потому что под лопаткой, там где соул-знак впечатан в кожу, контрастом с теплом тела – особый холод. Неживого тела. Или того, кто вот-вот покинет этот мир. Юнги прикрывает ладонями лицо, отчаяние охватывает вновь: его неведомый соул погибает где-то во Вселенной Омегаверса. И альфа не может остановить это. Лишь только молится по-прежнему беззвучно и горячо Небу, направляясь в больницу, в которой тоже умирает, уходит в иной мир незнакомый омега. – Ну, за него я поборюсь, все сделаю, что смогу, больше, чем смогу! – Мин шипит зло, стискивает зубы, выжимает педаль газа по-максимуму. Через десять минут, что прошли с момента звонка коллеги, влетает в приемное. Дежурный врач спешит навстречу. – Юнги-щи, пациент уже в операционной. Похоже, омеге совсем недавно, и пары часов не прошло, сделали аборт. Если это вообще можно так назвать. Просто вырвали варварски плод из матки. И ее саму покалечили. У пациента на запястьях и лодыжке левой ноги повреждения сильные. Руки и ноги фиксировали, значит, наркоз был ненадлежащий. И исполнитель боялся, что парень проснуться может, – протягивает папку. – Здесь анализы и УЗИ. Все, что успели сделать! Кричит в спину удаляющемуся быстро в сторону оперблока коллеге, который руку не убирает из-под левой лопатки, все трет и трет там непонятное что-то. *** Альфа заходит скорым шагом в операционную, бросает мимолетный взгляд на пациента и вздрагивает крупно, давит готовый слететь с губ не возглас даже, но крик удивления. Хорошо, что у него маска на лице, ибо рот все равно открывается непроизвольно, глаза округляются. Мужчина спешно опускает голову. Да, все верно: пару часов назад Юнги ни с кем не перепутал Чимина. В том маленьком магазинчике ему не показалось. Нет. Все-таки – не показалось. А лучше бы так. Что же произошло за этот короткий период времени? Что случилось? Одно только Небо знает! Одному только Небу ведомо, почему любимый омега Юнги лежит сейчас на операционном столе, готовый в любой момент уйти в вечность. Любимый, с которым он столько лет общался лишь через экран монитора. Которого почти год, с ума сходя от тоски и эмоциональной боли, не видел вообще и даже слушать и слышать запретил себе. Лишь изредка, будто движимый неведомой силой, звонил, но, ответа не дождавшись, бросал трубку. Безумие. Бред. Сумасшествие: ему – к столу быстрее, спасать Чимина, вернуть в этот мир, к жизни вернуть! А Юнги не хочет к столу. Он хочет на колени – и кричать, что любит, что всегда любил. И просить, молить о прощении. За то, что вовремя не разглядел свою любовь. И любовь Чимина к нему тоже. И тут же хлесткой отрезвляющей пощечиной прилетает: омега здесь после криминального аборта. Любил ли он, продолжает ли любить того, от кого был этот ребенок? Но разве от детей любимых альф избавляются? Да еще таким страшным, варварским способом. Тем более Чимин! Он всегда хотел много детей. Он вообще никогда не согласился бы на аборт. А уж на такой! Он же врач и осознает все риски превосходно! Омега в самом крайнем случае отправился бы в центр специализированный, доктора нашел грамотного. Самого лучшего. А там, где с ним сотворили такое, не клиника была – скотобойня. Не врач – палач, мясник. Который, убивая ребенка, кажется, поставил целью и омегу на тот свет отправить. И эти хрупкие покалеченные, до крови стертые запястья, и лодыжка такая же, и отчетливые, багрово-голубым налившиеся синяки чуть ниже правого колена. Чимина держали за него грубо, жестко. Иначе не смогли зафиксировать ногу. Это не просто тайный аборт! Он, почти наверняка, еще и против воли омеги был сделан! Юнги раздирает, в клочья разносит от невыносимой эмоциональной боли, когда он только представить пытается, что переживал, чувствовал Чимин, если его к этой пытке готовили, когда он в сознании был. Альфе хочется верить, что аборт донсену проводили, когда он спал. В противном случае, психика омеги могла просто не выдержать. Даже если выдержало и пока еще борется за жизнь тело. Альфа хочет с операционного стола прямо сейчас забрать омегу, в объятьях сжать, баюкать, как маленького. Укутать своей запоздалой любовью, вылечить ею, согреть. Увы, ее одной, даже огромной самой, слишком мало сейчас, чтобы спасти Чимина. Но она поможет Юнги сделать все возможное, чтобы спасти. Да ведь она уже сделала. Наверное, сами Небеса, зная о ней, не кому-нибудь, а именно альфе Мин Юнги дают возможность помочь сейчас Чимину. Его не его Чимину. «Незнакомому» умирающему омеге. Вместо ушедшего неведомого соула. И плевать, как будет дальше. Плевать, что Чимин бросит, увидев шрам уродливый. А не поэтому, так узнав, что альфа не альфа, но так, одно название теперь. Они потом поговорят. Если Чимин захочет. Когда Юнги спасет. Если спасет... Мин бросает взгляд на Чимина, а омега будто чувствует: из глубокого забытья выплывает. Вздрагивает, глаза открывает, изо всех сил пытается сфокусировать окутанные дымкой острой боли, страха и отчаяния мысли и взгляд. Смотрит на альфу – тот замирает: «Чимин не видит меня, не узнает?» Но донсен глаза на мгновенье открывает резко, широко. И одними губами, совершенно беззвучно: – Юнги? И рука тянется к лицу, спрятанному под маской. Касается через нее покалеченной альфийской щеки, глубокого, грубого шрама. А потом падает резко. – Мы позаботимся о вас, – голос чуть подрагивает, рука на секунду мягко накрывает ледяную, в голубых прожилках тонкую кисть. И альфа даже сквозь плотный равнодушный латекс перчатки чувствует вдруг искрящее тепло, приятное нежное покалывание. В полумертвом паху. И под левой лопаткой, где минуты назад холод будто говорил: твой истинный умирает, умер уже. Но вот: там снова тепло. Значит, и неведомый предназначенный Мина Юнги тоже жив. Ему помог кто-то, спас. Это добрый знак, и альфа теперь непременно спасет любимого. А там… Он не будет думать об этом сейчас. Чимин едва заметно кивает, реагируя на слова и прикосновение. И Юнги понимает: омега узнал, услышал. И тут же серые глаза закрываются, голова откидывается безвольно в сторону. – Вы знакомы с пациентом, Юнги-щи? – ответом на вопрос анестезиолога – глубокий и громче обычного вздох Мина. – Можете начинать, коллега. А молодой хирург-омеголог и будущий отец, тот самый, чей беременный муж иней из морозилки посреди ночи кушал, спрашивает робко: – Господин Мин, есть ли хоть какой-то шанс сохранить омеге матку? Ведь вы же на органосохранных операциях специализировались. Я не одну вашу с коллегами совместную статью читал. И выступления на конференциях смотрел виртуально… Альфа глаза на секунды закрывает и видит себя у центрального выхода из Сеульской Национальной университетской клиники в день выписки. Кван и Лим, не просто коллеги, друзья, провожают его, а он не сдерживается напоследок, хоть и запретил себе, спрашивает с бесполезной надеждой: – Кунсу-хен, Мусон-хен, я смог бы когда-нибудь подарить омеге ребенка? Старшие переглядываются, Кван отвечает серьезно: – Шанс один на миллион, Юнги. Но это не метафора. И вот сейчас на вопрос младшего коллеги Мин отвечает также: – Шанс один на миллион. – Но он все-таки есть! – Если мы сохраним омеге матку – это будет настоящим чудом. – Хенним, вы, будучи студентом, уже совершили однажды чудо. Спасли малыша и папу. Две жизни. А сейчас вы крутой врач. Спасите одну, пожалуйста! Чтобы когда-нибудь у омеги был шанс стать папой, – молодой хирург ладони одна к другой прижимает. – Я, знаете, представил на месте этого парня своего мужа. Я бы все сделал, чтобы спасти любимого. Я бы больше, чем мог, сделал для того, кого люблю. Господин Мин, я уверен: спасая жизнь того, кого любите, вы бы сотворили чудо. И шанс на миллион забрали себе. Представьте, что перед вами любимый омега. Холодно. После этих искренних слов так парадоксально холодно: да, Юнги попробует, попытается сохранить возможность для Чимина иметь в будущем детей. Но это значит, что он не будет никогда с любимым омегой. Потому что сам никогда не сможет быть отцом. Большая семья омеги – это одиночество альфы. Но подлинная любовь – это умение жертвовать собой ради того, кого любишь. Юнги подлинно любит. Тепло. После прикосновения к руке Чимина по-прежнему приятно-тепло под лопаткой. И в паху тоже. Юнги подумал поначалу – показалось. Но нет! И как, и почему такое возможно? Он потом подумает. А сейчас. «Небо, прошу: помоги спасти того, кого люблю. Помоги остаться с ним. Помоги отпустить, если отпустить придется. Небо, прошу: спаси и защити моего истинного. Пусть я не видел его никогда, пусть люблю другого. Но я знаю, чувствую: мой предназначенный не заслужил такой боли». Все замирает вокруг. И альфа Мин Юнги на свое персональное поле боя вступает, чтобы отвоевать для омеги Пак Чимина один шанс на миллион. Он хотел бы, но не может абстрагироваться, забыть о том, кто лежит на операционном столе. Чтобы не давил с такой силой груз ответственности. Чтобы, увидев покалеченное чрево, не думать секунду каждую о том, каково было его любимому, что он мог переживать и чувствовать в те моменты страшные. Юнги волновался бы за любого своего подопечного. Но глупо, бессмысленно врать: Чимин – не любой. На операционном столе лежит сейчас Жизнь альфы, его сердце, душа, воздух. И агонизирующая Мечта Чимина. И вот, используя все свои знания, талант, опыт, Юнги старается спасти и Жизнь, и Мечту, чтобы когда-нибудь она смогла стать реальностью Чимина. «Чтобы и твоей, и нашей с тобой реальностью, Юнги, она когда-нибудь могла стать тоже». Голос Чимина звучит в ушах так отчетливо, что альфа замирает на долю секунды, переводит взгляд на омегу, чтобы убедиться, что тот спит по-прежнему. Что ему сейчас не больно. Физически не больно. Хотя бы физически. Проходят часы или минуты. И все самое сложное позади уже. И кровотечение остановлено, и обработаны, соединены, ювелирно сшиты разрывы и раны, и слишком бледная ткань становится ярче, насыщаясь алым, к жизни робко возвращаясь, чтобы самой стать местом, где будет когда-то расти новая жизнь. Место чудовищного, жестокого преступления снова станет местом жизни. Да, Чимин никогда не сможет родить сам, для него только кесарево возможно. Но он будет жить. И выносит ребенка. «Нашего с тобой малыша, Юнги. Еще од...». Юнги улыбается, вздрагивает, не дает Чимину в своей голове закончить фразу полностью. Да что это вообще за голоса непонятные? Волнение, что накатывало раз за разом, пока иссекал, исправлял, фиксировал, сшивал, было огромным. И вот защитные механизмы психики или Мечта самого альфы, или... Мечта Чимина голосом любимого звучат внутри. Мин отказывается мягко от предложения молодого коллеги наложить на живот омеги швы. Юнги самое сложное сделал сам, один. Как тогда, много лет назад, будучи студентом. И с простым сам справится. Та операция, пусть никому никогда не говорил, его гордостью, его самым крутым персональным достижением была и оставалась все эти годы. Он и не думал никогда, что копилка совершенных им чудес пополнится снова. И это чудо он сможет сотворить для самого важного во Вселенной человека. Для лучшего друга, любимого донсена. Любимого. Юнги заканчивает накладывать на живот омеги последний идеально-аккуратный шов, а потом, вопреки всем правилам и нормам, маску снимает, вдыхает осторожно, пытаясь почувствовать и... чувствуя едва-едва уловимый, тончайший, бледный совсем аромат. Желтого. Медового. Дынного. Отходит от стола, разминает плечи, ощущая под левой лопаткой не только тепло, но излишнюю влагу. И тут же растерянный голос коллеги-хирурга раздается: – Кровотечение. Посмотрите, у омеги кровь. Под лопаткой, наверное. Почему? Откуда?! Юнги замирает, торопится к Чимину, склоняется над ним. Коллеги помогают повернуть осторожно омегу на бок, завязки больничной рубашки ослабляют, оголяют часть спины, чтобы доступ был к пораженному месту. Под левой лопаткой на коже пятно крови. Юнги осторожно протирает его влажным тампоном. Смотрит. А потом к стене отходит, прислоняется спиной и оседает на пол, пачкая алым белоснежный кафель. – Юнги-ним, Небо Омегаверсное, а с вами что? – испуганно произносит анестезиолог. – У вас на спине тоже рана? На стене кровь. Но альфа не отвечает. Тихо плачет, опустив голову. Слезы радости и горя текут из небольших глаз. Слишком много радости и горя за одну ночь. И чудо! Под левой лопаткой Чимина – Феникс! Такой же в точности, до последней черточки, как у Юнги. Там же, где у Юнги. Когда альфа молил Небо спасти его неведомого соула, он о Чимине молился. Когда Юнги спасал Чимина, он спасал своего истинного. И вот их Фениксы слезами кровавыми оплакивают сейчас боль того, кому принадлежат, и боль соула тоже. И горят, и сгорают, и исчезают. Чтобы спустя мгновения проявиться на коже обоих более отчетливо, ярко, выразительно. И Юнги сгорает, наконец. Надеется, что сгорает. Чтобы, как Феникс, возродиться. Для новой, лучшей жизни? Год назад на смену физической боли пришла не менее тяжелая эмоциональная. Раны на теле затянулись, но одиночество, на которое, альфа был уверен, он до последних дней своих обречен, страшнее телесных мук оказалось. И лекарства для него не существовало. И Юнги горел в этом пламени неугасимом. Всю жизнь, казалось, пылать будет. Но вот рядом не просто любимый, истинный. Небо свело их, дало Юнги спасти Чимина. Чтобы потом разлучить двоих? Когда омега придет в себя и окрепнет немного, Юнги честно расскажет ему обо всем, что случилось с ним за этот год. Альфа верит: истинный поймет, почему Юнги пропал из его жизни. А потом пусть омега решает сам. А еще Юнги сделает все, чтобы Чимин доверился ему, рассказал о том, что случилось с ним нынешней ночью. Когда и если будет готов. Мину не праздного любопытства ради нужно это. Он чувствовал физическую и эмоциональную боль соула, как свою. Он понимает: нельзя жить с такими муками внутри. Их выплеснуть надо. Высказать, выкричать, выплакать, выстрадать. Сгореть. И возродиться для новой жизни. И если Чимин позволит только, Юнги с ним будет. И поможет пережить. Постарается помочь. Но он сейчас уже согреет, укутает любовью, утопит в ней. Его любви хватит на двоих. И если почувствует, что Чимин, ее, молчаливую, принимает, ни секунды не будет больше молчать о ней. Он растворит в любви боль омеги. Чимин когда-то, когда Юнги его и Перца отбил у старшеклассников, сказал, что альфа – его настоящий друг, друг-СОУЛ. И даже если он не примет альфу как пару, Мин сделает все, чтобы быть ему хотя бы другом-истинным. Он подходит к спящему Чимину, перчатку снимает. Касается осторожно запястья перебинтованного. Неподвижных потеплевших пальцев. Сжимает их мягко, нежно, гладит на виду у всех. И опять Феникс отвечает ему теплом, и в паху бегут особые, едва ощутимые искры. И давно забытая тяжеловато-приятная нега заливает низ живота. А Чимин со стоном горьким, со слезами из-под сомкнутых век, хрипло, тихо, безнадежно: – Юнги, Юни, Юни... Юни. Опять это имя... Нежное, маленькое. Оно ребенку подходит, не взрослому. Да все равно. Чимин зовет его. Пусть в забытьи. Но его, а не чье-то другое имя называет. И Юнги будет рядом. Не уйдет никуда, пока омега не очнется. И потом не уйдет. Если Чимин позволит остаться. Мин выныривает из своих мыслей, только сейчас понимая, какая гробовая тишина стоит в операционной. Оглядывается. Анестезиолог, молодой хирург, медбратья смотрят, замерев, на Юнги и безымянного омегу. А Мин, ладонь соула не выпуская из своей, говорит негромко: – Благодарю за помощь, господа. Мы справились, кажется. Пациента зовут Пак Чимин. Поднимайте его к нам, в омегологию, в послеоперационную палату. Я подойду туда через пару минут, переоденусь только. Если понадоблюсь кому-то, все время буду там. Легко, быстро выходит из операционной. Коллеги смотря ему вслед: на голубой хирургической рубашке в районе левой лопатки отчетливо виднеется кровавое пятно. Такое же и в том же месте медики увидели на коже лежащего в операционной омеги. А под ним оказался знак истинности: Феникс с устремленными вверх крыльями. И господин Мин, увидев символ, плакал у стены, пачкая ее своей, вдруг невесть почему выступившей под левой лопаткой кровью. Что это значит? Кто же знает. Трое отмирают лишь, когда омега вновь жалобно, со слезами стонет: – Мой малыш... Мой маленький... Юнги... Юнги... Юни... Медбрат и появившийся в операционной санитар везут пациента в омегологию. *** Через четверть часа Юнги заходит в палату, куда поместили омегу, бросает взгляд на прикроватную тумбочку, присматривается. А потом застывает. И суки-слезы который раз за прошедшие несколько часов на глаза наворачиваются. Огненно-рыжий комок бисера лежит на металлической поверхности. Феникс. Тот, которого много лет назад он сплел для Чимина и подарил ему на шестнадцатилетие. Покалеченный, покореженный, израненный. Такой же, как лежащий на кровати омега. Такой же, как сам Юнги. Они оба Фениксы после всего, что им пришлось пережить. Поодиночке. Не рядом. Но Юнги многое бы отдал за то, чтобы воскресать, к жизни возвращаться они вместе могли. Он не знает, как и почему омега оказался в Макпхо. Он не знает, что предшествовало ужасному событию, после которого Чимин попал на операционный стол. Он думает сейчас только о том, что омега, направляясь куда-то, взял с собой именно юнгиева Феникса. Взял, даже ожидая ребенка от другого. Взял, потому что маленькая птица была важна ему очень? Как талисман? Как память об их дружбе? Да, у Чимина, после того, как Мин исчез безо всяких объяснений, появился, наконец, альфа. Но омега все равно не забыл Юнги, не озлобился на него. Быть может – о, какая наглость и самонадеянность думать так! – донсен, несмотря ни на что, так и не разлюбил хена? Бан Бао, молоденький медбрат, поднимается навстречу врачу, объясняет: – Мин-ним, одежду пациента мы отправили в больничную прачечную, а вот эта птица – это ведь, птица, кажется, – из кармана худи господина Пака выпала. Санитар не стал ее выбрасывать, хоть она испорчена, кажется, безнадежно. Юнги смотрит на коллегу, улыбается: – Все верно, птица. Феникс. Слышали о таком? Бао смотрит удивленно: – Разумеется. Кто не слышал? Юнги подходит, берет бережно рыжий комок. Расправляет, разглаживает тонкие проволоки, поправляет бисерины, придает форму, завитушки на хвосте подкручивает, крылья вверх направляет. Он уже спасал так Феникса, которого ему Чимин и Юджин подарили, но никак не мог подумать, что и своему возродиться к жизни поможет. И вот вполне себе здоровый Феникс, ну, может, чуточку только нескладный, непропорциональный теперь, занимает место на прикроватной тумбочке по-прежнему спящего Чимина. А медбрат смотрит с удивлением: – Вы занимались когда-то бисероплетением? – Единожды, много лет назад. – Так ловко вернули к жизни Феникса, – а потом говорит серьезно, тепло. – Хотя чему я удивляюсь. Вы господина Пака спасли, а он ведь не Феникс. Человек. – Феникс. И Человек, – шепчет едва слышно. – Пойдете домой, господин Мин? Коллеги сказали, вы накануне больше тридцати часов провели в больнице. И вот сейчас еще три часа оперировали. Юнги отрицательно качает головой, а потом задумывается: – Побудете с господином Паком? Я на полчаса отлучусь только. Ровно через тридцать минут Юнги возвращается в палату. Рядом с Фениксом Чимина ставит своего. Рядом с кроватью Чимина садится сам. Гладит руками руку, отводит ото лба слипшуюся непослушную прядь. Целует глазами закрытые глаза, бледные щеки, сухие порозовевшие губы. Медбрат пораженно глядит на Фениксов. Тех, что стоят на металлической поверхности. И тех, в паре которых один, не отрываясь, смотрит на другого. И целует взглядом, и слезы все бегут и бегут из небольших карих глаз. А потом медбрат из палаты выходит неслышно, бесшумно прикрывая за собой дверь. Ему сказали: господин Мин знает того, кого оперировал. Ему кажется: господин Мин любит того, кого оперировал. *** Ясное солнечное сентябрьское утро. Нежно-теплое, приветливое, ласковое. И намека нет на холодный злой ливень, который бушевал всю ночь в маленьком уютном Макпхо. Восемь утра. Намджун заходит в конференц-зал: традиционная ежедневная планерка с заведующими отделениями начнется через пару минут. Главный врач здоровается, оглядывает взбудораженных, активно переговаривающихся о чем-то коллег. Замечает сразу отсутствие Юнги. И Хоби нет тоже: молодой омега разродился незадолго до планерки и Хосока попросили осмотреть новорожденного. Намджун садится во главе стола, руки потирает: – Коллеги, приветствую… Что так бурно обсуждаете? Я еще не успел прошерстить утренние новости. – О медицинском центре «Асан» наверняка слышали, Намджун-ним, – не спрашивает, а, скорее, констатирует зав нефрологии. А Ким напрягается помимо воли, кивает. – Ну, кто не слышал. У меня там близкий друг подрабатывает. – Сегодня ночью в ста километрах от Сеула погибли в автокатастрофе оба его владельца, отец и сын Ше, – вздыхает врач, а Намджун сглатывает, чувствуя, как холодеют руки и сердце ускоряет ход. И в голове одно только: срочно позвонить Чимину. Лучшему другу, который ждет ребенка от погибшего Шивона. Да знает ли Чимин вообще о случившейся страшной трагедии? Они вчера вечером буквально разговаривали. Омега через два дня в гости должен был приехать. А теперь надо срочно в Сеул собираться, поддержать донсена. Намджун соображает лихорадочно, как рассказать обо всем беременному мужу. Что сказать Чимину, которого он набирает прямо сейчас, растерянный и расстроенный настолько, что ему в голову не приходит выйти из конференц-зала. «Аппарат абонента выключен…» – Только этого не хватало… – шепчет, вновь набирая номер Чимина. – Коллеги, а господин Мин? Где он? – Сегодня ночью в клинику привезли омегу в тяжелом состоянии. После криминального аборта, с кровотечением и серьезными повреждениями матки. Судя по всему, аборт делали на большом сроке и без необходимых к тому показаний. Ни в одном нормальном медицинском центре парня не искалечили бы так. Да просто не взялись бы прерывать беременность. Вероятно, он все-таки нашел кого-то, кто согласился помочь. И этот кто-то так помог... – начмед, что отвечает подробно на вопрос руководителя, вздыхает тяжело, головой качает. – Не приведи Небо! А господин Мин совершил чудо. И омегу спас, и матку ему сохранил. Из лоскутков собрал буквально. Так что у молодого человека будет со временем шанс выносить ребенка… Омегу полиция в клинику доставила. Когда он в себя придет, будут разбираться в обстоятельствах произошедшего. Но как по мне, я бы засранцу, который на таком сроке решил от плода избавиться, просто матку удалил. Не заслуживает он быть родителем. – Так если с омегой все неплохо, где господин Мин? – Намджун морщится, потому что телефон Чимина по-прежнему вне зоны доступа. – Так он в отделении своем с этим пациентом... как его… – начмед смотрит в документы, – Пак Чимин. – Ч-ч-что?.. Как?... Телефон главврача падает на пол из ослабевших в мгновение пальцев, лицо в секунды заливает белизной, рука на грудь ложится, потирает с нажимом. – Как... его... зовут? – хрипит, не отрывая от начмеда застывшего потемневшего взгляда, в котором в одном коктейле горьком смешались ужас, отчаяние и неверие. – Намджун-ним… – Ка-а-к?! – шепчет прерывисто в воцарившейся гробовой тишине и поднимается из кресла на дрожащих, подгибающихся ногах. Он так из другого кресла вставал много лет назад, из инвалидного. Когда ходить после операции учился заново. А Хоби и Чимин помогали, поддерживали. – Пак Чим… – Нет! Нет! Нет! – Хосок, что пришел минуту назад и, в дверях стоя, весь монолог начмеда и его ответы Намджуну слышал, кричит, плачет, срывается и летит, стрелой мчится в отделение омегологии. А следом, наплевав на все правила и приличия, несется его муж. *** – Тише, мой родной, тише, – у дверей палаты Намджун догоняет рыдающего Хоби, прижимает к себе, – ты же слышал, все хорошо. Юнги спас его. Небо Омегаверсное! Ты подумай? Не кто-нибудь, Юнги. Пожалуйста, мой любимый. Тебе нельзя беспокоиться. Нельзя переживать так сильно. Ты не поможешь этим Чимину, а наш малыш будет переживать вместе с тобой. – А у Чимина вообще не будет малыша, – плачет Хосок. – Как же так? Что случилось? Что произошло? Как донсен оказался ночью в Макпхо? Он только послезавтра должен был приехать. Зачем от ребенка решил избавиться? Да так ужасно! Не верю, не верю, что он сам, – Хосок кулаки сжимает, шипит зло промокшим от слез голосом. – Чимин никогда не пошел бы на такое. Тут не то что-то! Не то! А твой начмед – сволочь! Как он смел так говорить о Чимине! – Ким Хосок! – прижимает мужа к себе сильно, говорит холодно, строго. – И я тоже уверен, что не мог! И начмед ляпнул, не зная ничего толком! Но ты в любом случае не зайдешь в палату, пока не успокоишься. Я вообще не уверен, что тебе сейчас стоит заходить. – Я с тобой разведусь, если ты мне помешаешь! Понял, Ким Намджун, – Хоби шипит, кулаки сжимает, ногой топает, но слезы осушить старается. – Это мой лучший друг. Ты права не имеешь… – Хороший мой, – Намджун не может сдержать грустную улыбку. – Тогда пойдем вместе. Посмотри на меня. Ты понимаешь, что у Юнги сейчас возникнет целое море вопросов. И я не знаю, как отвечать на них. Что можно и что нельзя говорить. Хосок всхлипывает: – Мы вчера говорили о том, что расскажем Чимину о Юнги. Значит, сейчас расскажем Юнги о Чимине! Хоть что-то расскажем! Хватит этого молчания! Хватит! От него одни проблемы! Одно горе и слезы! Сколько можно еще молчать! Вот, Чимин уже домолчался. Столько лет молчал! И Юнги не лучше! Пропал год назад! Решил за себя и за донсена, как обоим лучше! И что теперь?.. Земляничный Хосок шипит, раздувает ноздри и капюшон бы раздул, когда б он был у него. Намджун вздыхает, не хочет спорить с беременным мужем. Да и согласен он с ним. Время для разговоров, мягко говоря, не самое подходящее. Вот только нужное много лет назад было упущено. И все равно начинать когда-то надо. – Солнышко мое, давай сейчас по обстановке действовать… Получится – поговорим. И, пожалуйста, только не плачь. Обещаешь? Хосок кивает, а мимо медбрат проходит. – Бао, – Намджун окликает. – Как господин Пак? – Десять минут назад еще спал, но господин Мин говорит, что должен очнуться скоро. Когда Намджун поворачивается, Хосока нет уже рядом. Когда альфа, всю волю собрав в кулак, заходит в палату, то слышит плач Хоби, тихий и тщательно сдерживаемый. И видит мужа, стоящего на коленях у кровати, на которой Чимин в полузабытьи то зовет Юни, то просит не трогать его, малыша не трогать. И видит Мина Юнги, который, раскрыв широко глаза, смотрит на Хосока. А Намджун глядит на плачущего мужа, на лучшего друга, который этой ночью чуть не отправился на Небеса, на альфу, чья синевато-розовая J так резко диссонирует с белоснежной кожей лица, на его покрасневшие, блестящие глаза, которые говорят о том, что он тоже плакал уже или готов вот-вот расплакаться. И Намджун, который слово брал с Хосока не реветь, опускается рядом и, носом шмыгая, повторяет, раз за разом: – Чимина, хороший мой, как же так?.. Как же так?.. А я же обещал, я же слово дал Юни поберечь тебя… И гладит худую, в запястье перевязанную руку, пока Юнги смотрит на обоих, не в силах сказать ни слова. Не понимая ничего… Вообще мало понимая из того, что началось сегодняшней дождливой холодной ночью и продолжается ясным теплым утром...