Лабиринтами иллюзий

      Пиная камушки мыском кроссовка и задумчивым взглядом провожая их в короткий кривой полет, Еся брела в сторону продуктового магазина. Ни ласковое солнце, ни нежный весенний ветерок, ни даже гомон раздающихся с участков голосов оказались не способны выдрать её из вязких размышлений в мир реальный. Ночь вновь выдалась беспокойной, и теперь её терзал единственный вопрос:         Да что еще он может означать?!         Как Еся ни пыталась, а найти объяснение странному сну, что видела на протяжении всей весны, не могла. Точнее, она придумала аж два – целых два объяснения, и оба ее не успокаивали. Первый вариант пугливо гнала из головы поганой метлой, а второй чертовски напрягал. Первый в мгновение ока вгонял в состояние удушающей паники, а второй выглядел одновременно правдоподобным и нет. Правдоподобным, потому что так всё однажды и случилось. Нет, потому что по трактовке выходило, что ей является образ уже отмершего. А она привыкла видеть предзнаменования.         Не нужны ей никакие предзнаменования, устала она от них. Не может больше жить в ежеминутном ожидании неминуемого – это изматывает, это тяжело!         Еся страшилась своих сновидений. Кто-то посмеется и скажет: «Чего их страшиться? Вещих снов не бывает». Начнет утверждать, что это лишь результат работы мозга, который не спит никогда – анализирует вероятности развития событий, даже когда его хозяйка находится в отключке. И передает их туда, в отключку, причудливыми кадрами, возникающими в хозяйкином сознании. И Есю бы очень устроила такая версия. Точнее, не так – ее бы очень устроило, если бы, просыпаясь по утру, она этих картинок и кадров не помнила. Очень бы устроило, если бы они не повторялись с тревожащей регулярностью – яркие, причудливые, непостижимые. И не сбывались потом прямо на глазах.         Пятнадцать лет назад, Есе тогда двенадцать было, ей снилось слепящее солнце в черном как смоль небе. А перестало, когда после взрыва материнского гнева она загремела в больницу с сотрясением мозга, отец подал на развод и отсудил право воспитывать дочь самостоятельно.         Четырнадцать лет назад она стала видеть во снах летящую с высоты и рассыпающуюся мириадами искрящихся осколков вазу. Весна тогда за окном цвела. Картинка преследовала через ночь и оставила в покое, лишь когда Танька в начале летних каникул намекнула, что их дружбе конец. «Про тебя тут такое говорят! Извини, но я тебя теперь боюсь. И бабушка мне сказала, что тогда лучше не надо...». Променяла, в общем, Танька Еську на «нормальных», а по факту – на снисхождение местной Королевы и на десятую по счету «настоящую любовь».         Десять лет назад к Есе девять ночей подряд являлась женщина. О своем приходе она сообщала стуком в квартирное окно. На улице ливень сменялся вдруг метелью и снова ливнем, деревья клонило к земле, однако женщина там, за стеклом, оставалась неподвижной, лишь плакала: «Пусти меня, мне осталось девять дней». Лица в густой темноте разглядеть не получалось, но голос дребезжал знакомыми нотами. И Еся вскакивала в холодном поту. В ту ночь, когда стук не раздался, скончалась бабушка. От бабушки осталась дача.         Восемь лет назад к Есе прилетала раненая чайка: садилась на карниз и, удерживая в клюве клочок бумаги, косила на нее черной бусиной стеклянного глаза. Если Еся открывала форточку и пыталась забрать послание, птица срывалась и улетала. Продолжались эти видения несколько месяцев, а потом выяснилось, случайно, от папы, что мама второй раз вышла замуж. А чайка прилетать перестала.         Маме никогда не было до нее дела. А уж после переезда в Гданьск тем более: бывшая семья стала отрезанным ломтем. За минувшие годы мать позвонила от силы четырнадцать раз – поздравить с очередным днем рождения. Назвать на ненавистный Есе манер, поставить галочку, очистить совесть и забыть про дочь еще на триста шестьдесят четыре дня. А раз в четыре года аж на все триста шестьдесят пять. Так стоит ли удивляться, что об изменениях в личной жизни родительницы Еся узнала от отца?         Интересно, с новыми детьми мама тоже так? И есть ли они у нее вообще, новые дети? Или больше ни-ни?         Полтора года назад Еся начала видеть «натюрморт»: ключ на груде пудовых цепей. Сначала словно прозрачный, сотканный из эфемерной материи, с каждым сновидением ключ становился всё четче и плотнее, а цепи – всё призрачнее. Через пару недель после того, как ей удалось взять ключ в руки, она смогла наскрести в себе силы, порвать с Олегом и начать писать собственную жизнь с чистого листа. Месяцы плотной работы с психологом не прошли даром.         Этой весной ей снились мёртвые цветы, брошенные на холодном бетонно-сером. Картинка блеклая, выцветшая, траурная, будто олицетворяющая прошлое. Пышные соцветия и пепельно-серые ступени припорошены свежим снегом, и даже по стеблям не понять, что перед ней: розы ли, или астры, или гвоздики? Засохшие листья свернуты, скукожены. Будто астры. Или пионы…         Как объяснить?           Все ее «вещие» сны так или иначе оказывались связаны с людьми – близкими или теми, кого она таковыми считала. И сейчас Есе было не по себе. Когда ей являлось увядшее, там, в своем сне, она начинала испуганно считать количество стеблей – всякий раз два! – и озираться по сторонам, страшась увидеть вокруг кладбище. Однако раз за разом обнаруживала себя в плотном тумане, густой вуалью укрывающем что-то своё, родное. Чувствовала – родное.         Самое кошмарное, если так ей пытаются сообщить об отце. Мысли в эту сторону Еся усиленно прогоняла. Второй версией стала версия о том, что сон может быть связан с Олегом: в этом случае безжизненные цветы могли символизировать или расставание, или её саму. Такое толкование тоже пугало, однако не настолько сильно, как первое, поскольку касалось её, а не папы. Со своими проблемами она уж как-нибудь справится, себя на ноги поставит, чего бы ей это ни стоило. Лишь бы не папа… На Олега трактовка ложилась – это, как она все искренней верила, отжившее. Однако Есю не покидало ощущение, что сон является ни чем иным, как предвестием. Чего?         Третьего толкования в ее сознании не существовало.         — …вушка… Девушка! Ау?!         — Совсем с ума сошли, поганцы! Куда родители смотрят?!          — Девушка?!         Кто-то встряхнул за плечо, и только тут Еся осознала, что обращаются, в общем-то, к ней. Только тут включилась в реальность и обнаружила себя посреди переполненного магазина. Очередь к единственной кассе тянулась чуть ли не до выхода, а она посреди этой очереди стояла. С чипсами, бутылкой минералки, сушеными желтыми полосатиками, коробкой пакетированного чая и пакетом помидоров в охапке.         Глубоко же она погрузилась в свои мрачные размышления, раз не заметила, как дошла до продуктового, открыла тяжелую дверь, набрала с полок товаров и встала в очередь. Очень глубоко, по макушечку. Но удивил даже не только и не столько данный факт, как то обстоятельство, что каждый первый в этом битком набитом помещении смотрел прямо на нее. В упор. Еся напряглась – и не только внутренне: вспоминая былое, тут же отозвались все мышцы. Гул голосов не затихал, смешивался в какофонию, и она, механическим движением перекинув к лицу волосы, оробело уставилась на людей.         — Возвращай, — раздалось металлическое откуда-то со стороны двери.          Что возвращай?..           А затем над затылками разнесся возмущенный возглас новенькой продавщицы:         — Нет, вы посмотрите! Что молчишь рыбой об лед? Уши бы тебе оторвать! Ремнем по жопе, чтобы неповадно было! Совсем обнаглели! Прямо средь бела дня!         Мне?.. Меня?..       Если бы Есе нашлось куда пятиться, она бы попятилась, но правое бедро упиралось в стеклянную витрину с шоколадками, сухариками и прочей снедью. А вокруг неё бесновался народ. Боковым зрением заметила, что и выход перекрыт: там со скрещенными на груди руками, широко расставив ноги, стоял какой-то… Какой-то... Мужчина?          В ушах зашумело, перед глазами поплыло и закружилось, воздух в легких закончился так резко, словно его высосали пылесосом. И всё вокруг накренилось. Впервые за долгие-долгие годы она вновь ощутила, каково это – оказаться зажатой толпой в дальнем углу обшарпанного коридора. Снова ощутила себя маленькой, страшненькой, беспомощной, не имеющей возможности сказать и слова в свою защиту девочкой. Их никогда не интересовали слова, причины и аргументы, её чувства. Их интересовала только уготовленная казнь. Так было, есть и, видимо, будет. И никто не вступится.         Что тогда она, еле сдерживая жгучие слезы, из последних сил боролась с ледяным ужасом, что сейчас. Думала, выросла и стала сильнее, ан нет. Ничего не меняется. Люди не меняются.         Еще... Раз – два – три – четыре – раз – два ­– три – … Дыши…         — Девушка! Да что с вами такое, в конце-то концов?! Вернитесь на землю!          Этот голос сегодня уже звучал. Оттуда, от двери. Этот голос… Он ведь и раньше звучал.          — Хьюстон, как слышите? Прием.          Хьюстон... У нас проблемы...         Кое-как подавив приступ внезапно подкатившей тошноты, Еся волевым усилием вскинула голову, проморгалась и уставилась на того, кто так настойчиво взывал к ее сознанию. Тело прошибло мелкой судорогой, что усугубила и без того плачевное состояние.         Не уехали.         Бензиново-синяя Шкода. Точнее, ее владелец. Собственной персоной. Только сегодня смотрит на нее не с насмешкой, а с искренним замешательством в глазах. Они даже будто круглее стали. А выразительные брови выразительно застыли где-то посреди выразительного лба.          Значит, остались здесь. Значит, не гости.         — Что делать с ним будем? — заметив, видимо, признаки осознания в, без всяких сомнений, остекленевшем взгляде, сдержанно поинтересовался Шкода.         — С кем? — еле вытолкнула из себя Еся. Смотрела на него, не мигая, и каждая следующая миллисекунда укрепляла в догадке, что карать её не собираются. По крайней мере, не он. Он – нет. Не её. Он будто бы ни в чем её не обвиняет, не планирует свести с ней счеты, от души поглумиться, наставить на путь истинный или устроить показательную воспитательную порку.          Парень разочарованно покачал головой, и жест этот следовало трактовать единственным образом. «Ты безнадежна, детка», — вот таким. Может, он и прав.         Определенно.         — Вот с ним, — кивнули Есе под ноги.         Пришлось разорвать затянувшийся зрительный контакт и опустить глаза. И только пошарив взглядом в ближайшем радиусе, она заметила ребенка – от силы восьмилетнего. Мальчишка стоял в сантиметрах, низко склонив белобрысую косматую голову, а она тупила, страшно тупила. То ли от нестихающего гула возмущенных голосов, то ли от того, что потрясение от произошедшего не собиралось сходить на нет, то ли потому, что чуйка подсказывала ей, что только что Шкода мысленно утвердил предварительно поставленный ей диагноз. «Не лечится».          Чуйка редко Есю подводила.         — Да чего тут думать? — забасило в правом углу. — За шкирку и к родителям, пусть сами с ним разбираются! Или ментов! Тока пока доедут…         — А что вы хотите, чтобы я с ним сделала? — пробормотала Еся, вновь вскидывая на Шкоду замутненный взгляд. В самом деле, что?         И почему я?..           — Не знаю, вам решать, — безразлично пожал плечами тот. — Отдавай, — вдруг сменил он тон. В чуть хрипловатом голосе вновь зазвучали царапающие нотки, и тысячи мельчайших острых игл вонзились под кожу. Если бы Еся своими глазами не видела, на кого именно он смотрит, решила бы, что реплика предназначена ей. — Иначе разговаривать с тобой буду я, по-другому и не здесь.         Шкода и не думал двигаться с места, перекрывая собой единственный ход к отступлению. И тут, к её вящему ужасу, мальчуган достал из-за спины дрожащие руки. В которых держал бирюзовый кошелек. Очень похожий на… На её кошелек.          — Извините… — прошептал он, на секунду вскидывая и тут же пряча в пол мокрые от набежавших слез глаза. — Я не хотел… Я просто… Просто я… Просто… Я… У меня… Мне…          Мгновение – и чужое имущество грубо выдернули из маленькой ладошки и сунули под нос вконец оцепеневшей хозяйке.         — Не слушайте его! Все они так говорят! — истерично взвизгнула какая-то женщина. — А потом опять битые стекла и ограбленные участки! Ироды! Видите?! Даже придумать ничего не может в свое оправдание!         Дальше Еся совсем плохо соображала, что творила – интуитивные решения принимались стремительно, она толком не успевала их осознавать. Протиснулась к кассе сквозь обступивших её людей, бросила на прилавок занимавшие руки продукты, схватила с витрины батон белого и какие-то вафли. Изъяла из возвращенного кошелька тысячную и трясущейся рукой швырнула ее чуть ли не в лицо оторопевшей продавщице, сообщив, что сдачи не нужно. Попросила пакет. Получила. Накидала туда всю эту гору сомнительной с точки зрения пользы еды, развернулась и, притянув мальчугана вплотную к себе, вместе с ним стала пробираться к выходу. Шкода молча распахнул дверь, пропуская их с мальчишкой вперед.          Наконец-то! Воздух! Слава Богу, никого!         — Ты зачем это сделал?! — упав перед ребенком на колени и стиснув в ладонях холодные ручки, воскликнула Еся. Мысленно же она проклинала себя. За то, что, раззява такая, шарахалась по продуктовому с раскрытым рюкзаком и проворонила момент. За то, что позволила этой ситуации случиться – в присутствии огромного количества людей. За то, что не вступилась за него там! Теперь этому мальчишке спуска не дадут.          — Я… Я боялся, что меня накажут… Я… Мне дали деньги, а я их… Я их… У меня их… Я их потерял, и… Если я скажу им, что потерял, дед меня выпорет и все расскажет папе, а потом… Я хотел совсем чуть-чуть взять…         Боже… Значит, ты не голодный?.. Тебе эта еда не нужна?..         Коленки от падения на острый гравий нещадно саднили, но боль Есю не заботила. Бездонные синие-синие глаза напротив – вот что имело сейчас значение.         — Сколько потерял? — пытаясь взять себя в руки, спросила она. Пока успокоиться не удавалось.         Мальчуган потупил взгляд. Маленький подбородок дрожал, рот открывался и закрывался, как у выброшенной на сушу рыбки, а пухлые щеки шли алыми пятнами.         — Двести рублей, — наконец признался он. — Дед сказал полкило творога купить.         — Никогда! Никогда больше так не делай, слышишь?! Запомни, брать чужое – преступление! Это путь в никуда, ты испортишь себе всю жизнь! — торопливо доставая из кошелька смятые купюры и протягивая их пареньку, воскликнула Еся. — Понял?!         Мальчик неуверенно кивнул. Он явно пребывал в не меньшем ужасе, чем она, и, скорее всего, в одно его ухо сейчас влетало, а в другое вылетало.           — Путь на нары, добрая девочка хотела сказать, — раздался вдруг за спиной бесстрастный голос. — Предвосхищая твой вопрос, «на нары» – значит, «за решетку». «За решетку» – значит, «в тюрьму». Украл на двести рублей, сел на десять лет. В маленькую темную вонючую комнатку с жесткой скрипучей кроваткой и крошечным окошком… А потом срок отмотал, вышел, а мир тебе больше не рад.         Не жести́! Кто сажает за двести рублей?!         Не издавая ни единого звука, кажется, вообще перестав дышать, перепуганный ребенок напряженно смотрел за ее плечо.          — «Предвосхищая» – значит, «предугадывая», — продолжил Шкода хладнокровно. — «Предугадывая» – значит, «догадываясь о чем-то наперед». Вопросы?         — Вы отдадите меня в тюрьму? — треснувшим, полным запредельного ужаса голосом спросил совсем юный, но уже страшно опасный криминальный элемент. Вода, что скопилась в синих глазах, готовилась вот-вот сорваться с обрыва и хлынуть по круглым щекам неукротимыми водопадами.         Еся замотала головой с такой силой, что шея от подобного усердия могла бы и переломиться. А Шкода там, сзади, глубоко и шумно вздохнул.         — Дуй-ка отсюда. Деду скажешь, что творог раскупили. И за деньгами впредь следи.          Зажав в маленьком кулачке две сотенных, мальчишка ринулся прочь, только пятки засверкали. К счастью, в противоположном от их СНТ направлении. Оставалось надеяться лишь на то, что ему хватило впечатлений, чтобы больше никогда-никогда подобного не повторять.         — Благородно, — чуть помолчав, озвучил вынесенный вердикт Шкода. — Правда, скорее всего, он вам лапши на уши навешал, но, кажется, вы были не против.          Уши уловили шорох гравия: ее обошли слева и встали чуть спереди, демонстрируя мыски белоснежных кроссовок. Ходить в таких по местным дорогам – несусветная глупость, вопиющая наглость и неприкрытая издевка над полувековыми устоями. Это же… Да это же бунт!         — А мне плевать, — процедила Еся, не поднимая глаз. Продукты из пакета почему-то никак не хотели запихиваться в абсолютно пустой рюкзак, и она поймала себя на мысли, что по-прежнему паникует. Уже и ноги затекли на корточках сидеть, а подняться и встать со Шкодой вровень – нет, по неведомым причинам элементарное действие оказалось ей не по зубам. Да и в любом случае вровень не выйдет – кажется, она носом ему в грудь уткнется.         — Вот как? М-м-м, понятно, — ухмыльнулся он, давая голосу уже знакомых ехидных ноток. — Хотя… Нет, непонятно. Почему вы так яростно его защищали? Прямо как мать родная. Он же… Да, маленький, но совершил плохой поступок. Обокрал. Вас! Вы думаете, он вам спасибо скажет? Думаете, до него ваши слова дошли? Да он уже о их забыл.         — Ваши наверняка дошли, — огрызнулась Еся. — Почему защищала? Очень просто, — поднимаясь во весь рост и храбро вскидывая подбородок, выпалила она. Чтобы озвучить, почему «очень просто», ей все же необходимо было почувствовать себя с ним наравне. Показать ему – да всем им! – что она больше не слабая! Теперь она сильная. И не позволит никому ее осуждать. Она по горло сыта насмешками и косыми взглядами! — Я много раз была на его месте.          Если Шкода и удивился услышанному, то вида не подал, как и в тот раз, когда она коршуном накинулась на него, его сына и его автомобиль.          — Таскали чужие кошельки? — засунув руки в карманы брюк и чуть склонив голову к плечу, усмехнулся он. И ни порицания в охристо-карих глазах, ни ужаса, ни отторжения – ничего. Лишь лукавое любопытство, только и всего.          Ее взгляд, лишь сейчас прояснившись, зацепился за терзаемые ветерком пряди волос цвета гречишного меда, едва-едва приподнятые уголки бледных, в меру полных губ, очерченный подбородок и короткую нить деревянных бус. Мелкие темные шарики и плетеные кисточки застежки, что покоилась на его правой ключице, приковали внимание. Как бы Есе ни хотелось убедить себя в обратном, весь облик Шкоды излучал безмятежность и миролюбие. Она не чувствовала агрессии.          А его взгляд, чуть задержавшись на хмуром лице, бесцеремонно сполз вниз, вдоль по безразмерной толстовке, к ногам, и остановился где-то в районе коленок. Наверняка припудренных серой дорожной пылью. И, к слову, до сих пор саднящих. Есе подумалось, что если она порвала старые джинсы о гравий, то сейчас, помимо разноцветных клякс краски, он наблюдает две дырки. Или одну. В любом случае, видок у нее точно так себе. В отличие от… От… Это ж надо ж было дотумкать! Белые кроссы напялить!         Есе подумалось, и она нацепила на лицо искусственную улыбку. Теперь ей всё равно, кто и как ее воспринимал, воспринимает и будет воспринимать. Главное – это она сама. Она у себя одна! И она не даст им – никому! – не даст…         — Готовилась погибнуть от рук бесноватой толпы.  

.

.

        Она пожалела о сказанном в секунду, когда оно прозвучало. Просто так вдруг захотелось стереть с вот этого точеного рта вот эту непонятную полуулыбку, в которой ей продолжала мерещиться ехидная насмешка, что ляпнула, хорошенько не взвесив все за и против. Рубанула правду, не ожидая того сама от себя. Ушатом ледяной воды вылила за шкирку человеку, который ничего плохого ей не сделал, наоборот: спас ее сбережения, а саму её, разиню, уберег от проблем, которые бы всенепременно последовали. Блокировка счетов, поездка до Москвы при фактически пустом баке бензина, беготня с восстановлением карт, несколько дней на подножном корму… Всего этого удалось избежать. Да, может он в результате все-таки переборщил с давлением на паренька, но не учинил же над ним самосуд, в отличие от тех, у кого, несмотря на возраст мальчишки, чесались руки растерзать. Ограничился коротким внушением и отпустил восвояси, еще и подсказал напоследок, что деду говорить.         Она пожалела, но слово не воробей. Изучающий замызганные коленки взгляд стремительно взметнулся к лицу и прошелся, казалось, по каждому миллиметру кожи, пересчитал все до одной её веснушки и зафиксировался на глазах. Он будто пытался заглянуть глубже и увидеть больше. Нет. Еся моргнула. Кадык, проявившись, дернулся, впалые скулы проступили острыми гранями, плотно сжатые губы разлепились прокомментировать внезапное откровение, но через секунду передумали. Медленно кивнув, показывая, что ответ не только принят, но уже переработан, Шкода посторонился. Разговор был закончен, а путь – открыт.         Оставалось лишь, закинув на плечо рюкзак и повыше вздернув подбородок, в надменном молчании проследовать мимо.          — Классные джинсы.         — Спасибо за кошелек.               Глухое «угу» долетело уже в спину.         Вот же ж ты дурочка, Еська… Шуганная дурочка    

***

        Это всё из-за веснушек. Их хаотичная солнечная россыпь на светло-персиковой коже просто-таки в глаза бросалась, напористо атакуя сознание и вызывая внутри беспокойный зуд неясного генеза. И агрессивный зуд этот на секунды стирал из головы осточертевшие уже мысли и вынуждал напряженно работать органы чувств. И память.          … … …         Бесполезно.          Кажется, Кир перебрал абсолютно всех, кого знал за жизнь. Она не походила ни на кого. И всё же…          … … …         Нет, ничего. Мало ли конопатых по Земле бродит.         Видел ее второй раз и второй раз погружался в странное состояние узнавания, что лопалось мыльным пузырем спустя секунду или две. Дежавю. Звуки на доли мгновения глохли, и внутри начинало сигналить пульсирующими вспышками: «Это уже происходило, происходило, происходило!» (!!!). А затем мозг перебирал небогатую на людей, места и события картотеку памяти, и хрустальная иллюзия разбивалась о железобетонную реальность, оставляя после себя мерцающую зыбь, дымчатую взвесь растерянности, непонимания… И раздражение.         Нет же, не происходило. Он, Кир Александрович Аверьянов, в здравом уме. Ему двадцать восемь, он бэкэнд-разработчик, еще каких-то несколько месяцев назад – с большими перспективами. Амнезией не страдает. В психических отклонениях не заподозрен. Не состоял. Не привлекался. Не употреблял. Не наблюдался. Он совершенно точно здесь впервые, совершенно точно никогда раньше не встречал это чудо (в перьях), никогда не слышал ни этот запах, ни этот голос, не видел эти глаза. Однако мозг беспрекословно соглашался только с той частью утверждения, что гласила: «Ты, приятель, действительно тут впервые», а далее уходил в непробиваемую оборону, ставя тезис о здоровье рассудка под вопрос.         Будто осенняя. Орех с нитями меди в тяжелом воздухе волос, а в глазах и зелень мха, и серые дожди, и терракот земли. Пожалуй, могла бы стать летней, если бы хоть раз улыбнулась. Хрен там.         Диковинный дикий зверёк. Словно нездешняя и в то же время так гармонично вписанная в созданную природой картину.          Звенящая, как натянутая тетива. Режет глаза, как блики на поверхности воды в погожий день. Рябит помехами.         Нет, он таких не знает. Таких он не встречал.         И всё же…         Кир где-то читал, что периодически с ощущением дежавю сталкивается каждый, однако если оно зачастило, стоит навестить врачей и проверить мозг и менталку: с ними, может статься, приключилась беда.   

.

        Даже не заметил, как на свою линию свернул. Вообще мало что заметил за последние двадцать минут. Она исчезла за воротами их СНТ, а он перекурил у входа в продуктовый и вернулся внутрь, вспомнив, что так и не добыл того, за чем пришел. К этому моменту очередь значительно поредела, из чего следовал очевидный вывод, что половина покупателей успела затариться всем необходимым, выйти на улицу и разбрестись своими маршрутами. Чего он, погрузившись в свои бесплодные размышления, не заметил тоже. Башка требовала объяснений. Организм требовал никотина. Ян требовал пельменей. За которыми он, собственно, в магазин и поперся, поведясь на примитивную детскую манипуляцию.            Лишь подходя к участку, осознал вдруг, что всё это время телефон молчал, и ускорил шаг. Яна Кир оставил одного и всю дорогу до магазина думал, правильно ли поступил. Тимур растил самостоятельного парня, Кир в силу занятости не мог кидаться выполнять каждую просьбу маленького человека, и по итогу к своим без нескольких месяцев семи годам Ян научился со многим справляться сам. Мог достать и распечатать йогурт, сделать себе бутерброд или навести хлопья с молоком, принять душ и почистить зубы, занять себя делом и тэ дэ и тэ пэ. Другой вопрос, хотел ли. Всё упиралось в желание, точнее, в отсутствие такового.          В четырех стенах с племянником действительно оказалось сложно. Потеря придавила обоих, они дышали спертым воздухом, отравленным ядовитыми парами апатии. Угнетала перехваченная траурной лентой фотография в черной рамке: её мать оставила на самом видном месте, заклиная не убирать хотя бы сорок дней. От этой боли не существовало обезболивающего и пробаливали они ее медленно и мучительно, забившись каждый в свой кокон. Но здесь словно бы полегчало. Во многом благодаря открытому пространству, но в основном, наверное, благодаря дому. Смена обстановки определенно пошла обоим на пользу.         Яна дом принял с распростертыми объятиями, да и его самого тоже, что уж. Кир, на троечку (с натягом) оценивший состояние запущенного сада, такого вот-это-поворота уже не ожидал. Здесь буквально всё дышало жизнью, несмотря на то, что, по словам Галины Петровны, участок пустовал десять лет. Первое, что бросилось в глаза, едва они обошли постройку и развернулись к ней лицом – просторная терраса, охватывающая оба этажа. Дом приветливо глядел на них огромными витражными окнами, а со второго этажа улыбался балясинами деревянной ограды – сверху террасу оставили открытой. Выкрашенные в мраморно-серый перила, переходящие в мраморные же оконные рамы, составляли единую композицию, от которой перехватывало дух.         Их встретили морёное дерево и пронзенные солнечными лучами воздушные занавески, накрытый вышитой скатертью круглый стол и пузатый самовар, застеленная пестрым покрывалом софа и зеленый деревянный сервант высотой чуть ли не под потолок. В гостиной обнаружились огромный бежевый ковер, печь-буржуйка и упомянутый хозяйкой граммофон. А еще пластинки. И советские фотоаппараты. И внушительного размера книжный шкаф. И полосатый бежево-бирюзовый диван с наваленными подушками, и застеленное клетчатым пледом кресло на гнутых ножках. И несколько медных подсвечников на подоконниках, и оранжевая хрустальная ваза посреди деревянного журнального столика (на сервант её – от греха подальше). Зеркала в кованых рамах, причудливые лампы над головами, средний свет и настольная. Дом разговаривал скрипящими половицами и мерно дышал – тик-так, тик-так – привлекая взгляд к ходу круглых часов, что висели над диваном. А вставшие, с кукушкой, сообщали о том, что дышать он может еще шумнее, еще громче, только дай ему такую возможность. Несколько небольших пейзажных картин удачно оттеняли цвет вагонки (или цвет вагонки удачно их оттенял).          Во всем, на что падал глаз, чувствовался вдумчивый подход. Даже белые ажурные салфетки, тут и там разложенные на поверхностях, выглядели уместно. Даже пестрый чешский сервиз за стеклом серванта – и тот будто о чем-то шептал. Старая радиола приглашала включить себя и послушать. О последних создававших уют штрихах, вроде огарков свечей, огромных нард и резных шахмат, керамических тарелок и коллекции потрепанных фотоальбомов, и говорить нечего. Везде.         Дом явно успели подготовить к гостям: на мебели не обнаружилось пыли, а на полу грязи. Занавески еще пахли стиральным порошком, на кровати в нижней спальне высились две аккуратные стопки пледов, подушек и одеял, а под ножкой самовара их ждала записка с телефоном дочери хозяйки («Мария Александровна»!) и подробными указаниями, где что искать.         От вида всего этого богатства Ян совершенно неожиданно впал в экстаз. Видеть его таким Киру минувшие месяцы не доводилось. За десять минут полностью проинспектировав пространство, перетрогав все, что плохо или близко лежало, и сунув нос, кажется, везде, скатился с ведущей на второй этаж лестницы и со всей категоричностью заявил: «Чур, я наверху!». Ну, правильно, Тимур любил говорить, что кто первый, того и тапки. Наверху так наверху. Само желание племянника обитать в отдельной комнате уже пахло пока призрачным, но все же обещанием позитивных подвижек.         Теперь Яна из этой «его комнаты», занимавшей весь этаж, не выманить калачом. А все потому, что там обнаружился настоящий, мать его, телескоп! А в кладовой – пять коробок с конструкторами всех видов, от классических до железных и электронных. И деревянная железная дорога.        Вопрос со связью, которая именно на их заколдованном участке работала, как вздумается («На двенадцатой плитке от калитки ловит четыре “палки”, но надо развернуться лицом к Москве. М.А.»), Киру удалось порешать уже в день приезда: один звонок по заветному номеру с электрического столба, экстренный вызов на адрес, обещание заплатить по тройному тарифу – и уже к следующему утру пред их очи явились «Двое из Ларца», а к обеду «Вовка» aka Аверьянов К.А. стал счастливым арендатором дома с оптоволоконным интернетом. Мужики очень прилично заработали на чужом жгучем нетерпении, и проблема разрешилась.       Обустроились нормально, в общем.         Уходя в магазин, Кир застал мало́го за неторопливой сборкой очередной железной абракадабры. Уходил, предварительно взяв слово, что в случае чего тот непременно позвонит. В сто первый раз повторил все правила и инструкции, включая ту, что про связь с двенадцатой плитки (только лицом непременно к Москве!). Ян в ответ на просьбу и головы не поднял, лишь неопределенно угукнул, что одновременно и обрадовало, и несказанно удивило. Впервые оставлять племянника одного было, честно говоря, немного ссыкотно. Да что там, не немного… Однако в голове в противовес звучали слова брата, который, подкинув ему как-то Яна на целые выходные, уверял, что если включить этому ребенку полнометражный мультик и положить рядом телефон, то можно спокойно уйти из дома на полчаса-час. Вернуться и обнаружить его в той же позе. Не моргающим.         А душа жаждала прежней свободы. А интуиция подсказывала, что, чтобы эту свободу получить, следует предоставить мальчугану больше места для маневра. Сегодня ненадолго оставить за старшего в доме, а завтра – открыть калитку. Послезавтра выпустить на разведку по своей улице, а если проявит интерес к окружающему миру, то через пару деньков и по соседней. Научить кататься на велосипеде. Зря, что ли, купил? Два. А там и… Ян найдет здесь друзей, станет пропадать на улице, и жизнь обоих резко наладится. Мечта…         Кир не испытывал ровным счетом никакой уверенности в том, что давать такую волю человеку, которому и семи пока нет, правильно. Предсказуемо, родительский инстинкт за весну проснуться так и не соизволил – голосок не прорезался. Однако что-то подсказывало Киру, что будь Тимур жив и будь здесь, он бы Яна в передвижениях не ограничивал: наоборот, провоцировал исследовать мир. Брат сам никогда не сидел на месте и другим не давал. Всех вокруг себя заряжал энергией любознательности. Кир с детства мечтал походить на него – сильного, ловкого, легкого, смелого, а временами и вовсе безбашенного. Но – они выросли абсолютно разными. Как так бывает?         — Ян, — распахнув дверь на террасу, позвал Кир. Мысленно он уже поставил на плиту кастрюльку под пельмени, которые таки добыл в магазине, и мысленно же вновь поругал себя за податливость. Тимур бы не одобрил, из него мелкому манипулятору веревки вить не удавалось.          Ответа не последовало. Замерев на пороге, Кир внимательно прислушался. Со второго этажа совершенно точно не раздавалось ни лязга железяк, ни стука пластиковых кубиков, ни единого шороха.         —Ян?...          Нет ответа. Как там острят в профильных пабликах? «Самая страшная тишина – это тишина в детской»? Шутка подразумевает, что в благословенный момент временного затишья маленькие вредители самозабвенно разносят хату, но первое, что пришло в голову Киру, касалось вовсе не погрома.           Весь запас русского матерного про себя перебрал, взлетая по ступеням наверх. И обнаруживая разбросанный конструктор и пустоту. Перевешиваясь через перила террасы и вглядываясь в кусты смородины внизу. Скатываясь вниз, в сад, и срывая горло на улице. Без конца названивая на номер и выслушивая про абонента, который временно не абонент. Проносясь по их улице из конца в конец и обратно. И кидаясь с единственным вопросом на попавших в поле зрения дачников.         Нет, не видели.          Честное слово, в гробу он такое видал! Сердце как с катушек слетело, а в голове одновременно металась тысяча вариантов случившегося и не звучало ни одной правдоподобной идеи, куда мог испариться городской ребенок.          Надо было сразу устанавливать сраный «Локатор»!          Кипящий мозг умудрялся подсказывать, что в случае, если гаджет попал в зону без связи, данные о геолокации он не передаст… Разве что устаревшие.         Влетев в дом за ключами от машины, Кир распахнул дверь своей комнаты и застыл на пороге. Заспанный племянник сидел на его кровати и тер глаза. А телефон валялся рядом на зарядке. С – самостоятельность.         Какого черта?!?!         Неимоверное облегчение за долю секунды сменилось нахлынувшей яростью. Вой сотни демонов в черепной коробке оглушил сознание, и Киру стало казаться, что его вот-вот разорвет. От праведного негодования.         — Ян, — безуспешно силясь контролировать голос, процедил он, — ты не слышал, как я тебя звал?         — Не-а, — невинно ответил Ян, округляя огромные глазюки.         Да как такое может быть?!         — Я орал как ненормальный, Ян, — прошипел Кир, чувствуя, что вот-вот сорвется на крик. — Всех соседей на уши поставил. Признавайся, ты специально? Потому что я тебя одного тут оставил?         Не пытайся мне врать!         К слову, о соседях. Соседи уверили, что за сорок пять лет существования этого товарищества ни с одним ребенком на его территории ничего криминального не случилось. Переломанные конечности – были, разбитые коленки – были, падения с велосипедов – да, купания в канавах – тоже. Отравления. Да и всё. Без вести не пропадали, в колодцы не падали, хладные трупики не находили. «Тут все за всеми присматривают, взрослые же кругом». Но Кир злился. Страшно злился и вспоминал крайне несдержанного на эмоции отца. Орать хотелось.         — Я правда не слышал, — жалобно протянул Ян, скатываясь с кровати. — Я хотел позвонить, но у меня сел телефон. Я ждал, когда он зарядится, и нечаянно уснул.          Плавно, очень плавно Кир поднял глаза на розетку, в гнезде которой, готовясь с минуты на минуту вывалиться на пол, болтался штекер зарядного устройства. Понятно всё.         Нахрен, блин! Сдам тебя матери!         Проклятье! Резко развернувшись, Кир вылетел вон. Чуть ли не вслепую преодолел веранду (искры из глаз мешали различать маршрут), плюхнулся на деревянные ступеньки и судорожно закурил. Он не имел ни малейшего понятия, как себя вести. Отец в их семье существовал лишь номинально, а по факту, по крайней мере, в жизни Кира, отсутствовал. А если присутствовал, то в основном в виде ора, мата, подзатыльников, извечного недовольства и угроз сдать в детдом. Практиковать на Яне подобный подход к воспитанию Кир бы не хотел, потому что до сих пор помнил, какие эмоции испытывал в такие моменты. Обиду. Раздражение. Чувство ненужности. И вопиющей несправедливости. Собственной ничтожности. Злость. Тимур, в период взросления Кира вынужденно взявший роль отца на себя, уверял, что папа не всегда таким был. Что это – результат бесконечных переработок, вечного недосыпа, стресса и волнения за будущее непутевых детей. «Такое вот своеобразное проявление любви». Ну-ну… «Любви». Лишь объяснения брата не дали Киру люто возненавидеть этого человека. Однако он хорошо помнил данную себе клятву не стать таким же мудилой.         А что сейчас? Сейчас он чуть не спустил на Яна свору бешеных псов лишь потому, что тот не проверил гребаный штекер, уснул и не услышал, как его зовут. Едва не наорал вместо того, чтобы похвалить за то, что тот выдержал рекордных сорок минут в одиночестве и – более того! – не разнес дом к едрене фене. Сам оставил Яна одного и претензии должен предъявлять себе.          Папашка, блин!         Кира не покидало ощущение, что если он не станет проще относиться к необратимым изменениям в своей жизни, к добровольно взятой на себя ответственности и к потребностям племянника – а они у Яна есть, он ведь тоже человек, хоть и маленький, – то кончит в дурке. Отец был близок, и спас его, видимо, развод.          Да, наверное, спас. Сразу весь «стресс» и заботы с плеч посваливались.         В дом Кир вернулся только после того, как как следует продышался на ступеньках и почувствовал, что вроде как более или менее успокоился. Ян обнаружился на диване – с раскраской в обнимку.         — Сколько тебе пельменей?          — Нисколько, — буркнул Ян, не отрываясь от процесса закрашивания очередного монстра.           — Почему?         — Не хочу.         Да ты издеваешься?! Ты меня за ними в магазин погнал, я работу отложил, а теперь не хочешь?!         Нет, это ведь невозможно. Реально же мстит! Или что это вообще такое?! И как противостоять? Как иначе, если не ором?         Пытаясь не взорваться, Кир втянул в легкие весь воздух, которые те оказались способны вместить. Мария Александровна оставила на столе подробную инструкцию по пользованию и управлению домом. А подробную инструкцию по управлению Яном оставить забыли. Пригодилась бы. Единственное, что Тимур успел пояснить Киру по вопросу прокорма человеческого детеныша, так это то, что если человеческий детеныш отказывается есть, нужно выпроваживать его из-за стола до следующего приема пищи. И после не подпускать к печенькам. И тогда капризы прекратятся и аппетит появится.          — Угу. Понятно. Ну… Есть сосиски, творог, йогурт, овощи, гречка, колбаса...          Кажется, он по всем фронтам проваливал единственное ТЗ брата под черновым названием «Найди управу на этого ребенка и вырасти из него нормального человека». А все почему? А все потому, что без четкого ТЗ результат хз.          Не был, не был он к такому готов! И не собирался готовиться! Ему и так отлично жилось! Отлично же жилось, ни за кого не отвечая! Хотел – халву ел, хотел – пряники, хотел – разрешал себе ребячество (по лайту), хотел – становился серьезнее. Дышал, не брал на себя лишних обязательств. Сам по себе был. Он даже домашнее животное не заводил, готовый на крутой маневр в любую секунду. А в этот самый момент так вообще мог бы кодить, сидя в шезлонге на пляже в Эмиратах! Становиться чьей-то нянькой, мальчиком на побегушках в его планы не входило!          А теперь, выходит, собственного «ребенка» придется придушить. Теперь ребенок – настоящий! – обнаружился прямо под боком, и что хочешь с этим, то и делай. Забудь о прежней жизни. Навсегда, блядь. Повзрослей, принудительно и резко. Стань ответственным за жизнь кого-то другого – слабого, беззащитного, брошенного на растерзание обнажившей клыки судьбы.          Ян и головы не поднял – никуда не торопясь, выбирал цвет в груде разбросанных по дивану фломастеров.         — Хочу макароны. С сыром.         Точно издевается. Границы проверяет. Этих чертовых макарон Кир закупил на полгода вперед, однако час назад Ян заявил, что макароны не любит, а любит пельмени.          — Сыра нет, — теряя жалкие остатки самообладания, прохрипел Кир. — Сказал бы, я бы купил.         — Я сейчас захотел.         Мелкий засранец!       В такие моменты, как этот, от неминуемого взрыва Кира спасало только одно: прикрывая ресницы и дыша как можно глубже, он думал о брате. О том, что если Тимур справлялся, то и он обязан справиться. О том, сколько Тимур в свое время вложил в него. О том, что должен сделать все возможное, чтобы оттуда, сверху, Тим хотя бы его не проклял, а в идеале – чтобы остался доволен. Что Ян смотрит на него взглядом брата. И, в конце концов, что они с Яном – «фэмили». Аверьяновы. Даже пижамы у них, мать вашу, одинаковые!          — Будут тебе макароны, — процедил Кир, разворачиваясь к террасе и напряженно прислушиваясь к происходящему за спиной.       Тихо.         В квартире Ян преследовал его по пятам. Но здесь, на даче, ситуация начала меняться буквально на глазах. Куча интересностей в саду и доме занимали его внимание, отвлекали, и он потихоньку переключался. Племянник тут даже спать стал крепче, за минувшие четыре ночи пришел два раза, хотя раньше и утра не проходило, чтобы Кир не обнаруживал его на собственном диване. И это – это обнадеживало.          Спустя полчаса тарелки стояли на столе, маленький изверг, подвернув одну ногу под попу, с трагичным выражением лица ковырял макароны без сыра, а Кир, мрачно разглядывая причину своей головной боли, вновь вспоминал, сколько подзатыльников схлопотал от отца за манеру сидеть на стульях как угодно, лишь бы не двумя ягодицами одновременно. На сотенку счет шел. Кир так и не переучился. Так стоит ли тогда начинать эту волынку?         — Я наелся, — с минуту попытав рожки́ и выжидательно уставившись на Кира, сообщил Ян. Явно намылился на выход и ждал дядиного благословения.         Кир исподлобья сверлил мальца недобрым взглядом. Наелся? Тремя макаронинами?         Мысль о том, что Ян опять весь день проходит голодный, нервировала не меньше мысли о не тянущем нагрузку рабочем серваке. Хотя сервак должен быть заботой сисадмина, а не разработчика, а голод – заботой бойкотирующего приемы пищи.         — Пельмени мои хочешь? Они ничего так. Съедобные.         На удивление         Да, на удивление. Красно-белую картонную коробку Кир купил, повинуясь вспыхнувшему желанию вспомнить детство: когда-то, давным-давно, такие брала мать. И они казались ему вкусными. Однако времена и доход менялись, и теперь организм не желал погружать в себя ничего дешевле пятиста рублей за полкило. Эти же по цене не дотягивали до двухсот, местный магазин вообще не баловал выбором. Но вкус оказался… Оказался словно бы всё тем же.          Ян уверенно замотал головой и со страшным, просто-таки невыносимым уху скрежетом отодвинул свой стул.         — Не-а. У меня в животе уже кончилось место. Я вот-вот лопну.           Скосив взгляд на пол, Кир в облегчении отметил, что не видит царапин. Верить лапше, которую племянник в очередной раз попытался повесить на уши чересчур сговорчивому дяде, он не торопился. Однако и насильная кормежка – вилочка за папу, вилочка за бабушку, вилочка за Кира – идеей казалась хреновой.         — Понятно. Ну дуй тогда. До вечера еды не будет, имей в виду, — стараясь придать голосу максимально безразличную интонацию, вынес он последнее китайское предупреждение.         — Ага, — равнодушно откликнулся Ян. — Дядь Кир?.. Ой, то есть Кир…         Кир уставился на маленького демона в немом вопросе: «Чего тебе?»         — А можно печеньку?          Ах, печеньку тебе?.. После вот это вот всего?! Да ты не оборзел ли вконец?..         Он уже и рот открыл, чтобы разразиться ехидной тирадой о том, что печеньки в натянутый как барабан живот не поместятся. Или гневной – о том, что тот, кто отказывается лопать нормальную еду и обманывает взрослых, рассказывая им байки про сытость, печеньки не получает.          Наверное, если бы в эту самую секунду, сидя над своими пельменями с уже открытым ртом, Кир не вспомнил чудну́ю девчушку, что буквально собой защищала обворовавшего ее шкета от словесных хлыстов, его собственному парню таки не поздоровилось бы. Но зачем-то вспомнил.         И закрыл. И сдался. В конце концов, сам когда-то был таким же. Ковырял макароны с теми же кислыми щами. А печеньки клянчил у той, от кого не ощущал угрозы. У матери.         Кивнул.         — Молоко в холодильнике. Сам нальешь.         Что тут скажешь? «Папашка» из него, как из дряхлого деда космонавт. Никакой.         — Ура!  

.

        Это всё конопушки. Конопушки отпечатались на сетчатке сверкающими бликами.          Удивительно, но полегчало в ту же минуту.