И ты не девушка, ты — искусство

У Даниэлы зудит кожа так, будто комары живого места не оставили. Хотя на улице середина прохладного сентября и вся мошкара давно впала в свою спячку-диапаузу; Даня знает этот термин, потому что она отличница в биологии. На самом деле, она отличница везде. Но несмотря на это у неё зудит вся кожа, потому что место за партой рядом пустует. Потому что Ася сегодня не пришла, и никто не знает, где она. Нет, Даниэла не спрашивала, просто все знакомые Аси настолько громкие, что не услышать их невозможно. Даже посреди первого урока, как раз когда все привычные нормы опоздания Аси оказались просрочены, Дане не пришлось напрягать слух, чтобы различить, как позади перешёптываются одноклассники. «Не пришла…» «…заболела?» «Не, по-любому прогуливает!..» «Посреди недели, что ли?» «…да с новым парнем она зависает, чего вы? Отрывается на полную, пока мы тут горбатимся, как проклятые!» — Резнов! — перебивает последнюю особенно громкую фразу учительница. — Да? — этот голос больше не шепчет. — Домашнее задание ты отвечаешь, раз так поговорить на уроке охота. К доске. Сейчас же. Так протекает день. Даниэла отвечает на каждое задание учителей и усиленно игнорирует зуд, который каждой клеточкой тянется к пустоте на стуле по правую руку по неё. Это не должно отвлекать её от уроков. Но отвлекает. И она только крепче сжимает губы, что те почти белеют. Руки так сильно теребят край клетчатой школьной юбки, что ту совсем скоро можно будет без малейших сожалений распускать на нитки. Сразу за звучанием звонка с последнего урока Даня собирается и даже быстрее других учеников покидает класс, хотя обычно всегда задерживается, чтобы задать пару вопросов учителям по только что полученному материалу и записанному конспекту. Не сегодня. Потому что невозможно записывать конспект, когда если не комариные укусы, так муравьиные марши под кожей увлекают сознание прочь из школьного кабинета и не дают сосредоточиться. На улице Даня тоже оказывается первой среди всех одноклассников, и её ноги в изящных полусапогах двигаются слишком торопливо и широко для отличницы и пай-девочки, которая не должна делать такие большие шаги, Даниэла, ты же девушка! Она должна пойти домой, но вместо этого спешит в противоположную сторону, набирает чужой код от домофона и поднимается на третий этаж к чужой двери. В которую стучит три раза, а потом ещё два. Условный стук — не её придумка, но это звучит круто. Слышен шорох по ту сторону, но дверь не открывается. — Не играй дурочку, я знаю, что ты там и ты одна. Впустишь? Даня ненавидит повышать свой тихий голос, чтобы говорить через дверь, но ей приходится. Потому что иначе Ася может не открыть. Кажется, ей нравится, когда её умоляют о чём-то, о чём угодно. Даже если это происходит посреди лестничной клетки, где такое может помешать соседям. Видимо, так Асе нравится даже больше. — Я сегодня не в форме, детка, давай в другой раз, — раздаётся наконец приглушённый ответ, и Даниэле приходится прижаться совсем близко к двери, чтобы услышать это. — Ты заболела? Молчание в ответ. По крайней мере, голос её не звучал простуженно или хрипло. Значит, скорее всего она… — …Да, заболела. Не хочу тебя заразить. — Я тебе не верю, Ась, открывай. У меня есть конфеты твои любимые и кофе хороший. Вчера купила. Противостояние по разные стороны двери продолжается. Она всё ещё не открывается. Но теперь Даня чувствует, что у неё появился шанс. Она может простоять тут хоть до вечера, до тех самых пор, пока по этой лестнице не зазвучат шаги родителей Аси, вернувшихся с работы. Даже если в этом есть немного преувеличения, Даниэла всё равно надеется, что её впустят сейчас. — Ты же не уйдёшь, да? — вздыхает Ася глухо, и несмотря на грубые слова, в них не слышно настоящей злости. Только усталость. — Не уйду, — подтверждает Даня, слегка улыбаясь — даже если улыбка эта скорее нервная, чем радостная. Это неважно. Замочная скважина звякает от вставленного и провёрнутого ключа, который для Даниэлы звучит роднее скрипа собственной входной двери, и она нервно перекатывается с носков на пятки в ожидании. Когда Даня входит в квартиру, там нигде не горит свет, везде только тусклые отсветы солнца из окон с улицы. И не видно Аси, только слышен звук удаляющихся в её комнату шагов и шорох там, будто она без торможения так и падает на свою кровать. Даниэла знает, что Ася всегда так делает. Это мило. Хотя и немного травмоопасно. Переобуваясь, снимая верхнюю одежду и рюкзак (в котором правда есть всё, что она пообещала, не зря же так долго копила карманные деньги), Даня думает только о том, что ей стоит сделать первым. Поставить чайник кипятиться на кухне с допотопной газовой плитой или пойти за Асей и… удостовериться, что она точно не больна, не посередине своего депрессивного эпизода или не запустила себя до той степени, что придётся, возможно, волоком тащить её в ванную и мыть. Родители Аси определённо заботятся о ней недостаточно. Даже если Даня никогда не наберётся смелости сказать это им в лицо. В конце концов, для этого есть она сама. А этот выбор, что сейчас делать, изначально был очевидным, верно же? — Ася? Так почему тебя сегодня не было в школе? — спрашивает Даня, пока приближается по коридору к её комнате и толкает и так открытую дверь. Как она где-то в глубине души и ожидала, Ася на своей кровати. Точнее — лежит, свернувшись с одеялом в единый бесформенный клубок прямо посреди кровати, и только видно, как он немного шевелится от её дыхания. Это не даёт ответа ни на один из её вопросов. — Просто не хотелось, детка, оставь меня теперь в покое, — слишком грубо для этого ласкового обращения донеслось из-под одеяла. Так же приглушённо, как из-за двери. — У тебя депрессия сейчас? — осторожно уточняет Даниэла со всей возможной аккуратностью: Ася ненавидит, когда её считают слабой. Даже если эту слабость диагностировал ей психиатр и выписал таблетки вместе с советом найти постоянного психотерапевта для работы над этим. — Нет, — быстро отвечает комок ткани, но потом вздыхает. — Возможно, немного. Правда, милая, тебе не стоит меня сейчас видеть, приходи через пару дней. Чушь. Если бы Ася по-настоящему не хотела видеть её здесь, то даже не пустила бы на порог. Однако нет — она сама открыла входную дверь перед Даниэлой и теперь говорит этим усталым и тихим, едва слышным голосом, в котором точно нет злости. Она хочет, чтобы Даня осталась. Просто не может сказать этого вслух. И, возможно, ей больно. Даня немного улыбается, переполненная сочувствием и лёгкой грустью, когда соединяет все точки в своей голове. Она привыкла к этому. К Асе нужен свой подход, и вполне вероятно, что Даня — единственная, кто потрудился поработать над этим ради неё. Кто приложил усилия для её комфорта. Она садится на свободный угол кровати, совсем с краю, и легко кладёт руку куда-то в центр одеяльного кома, немного поглаживая по кругу в медитативном, успокаивающем и вводящем в транс ритме. Под ладонью чувствуется присутствие жёсткого тела, спрятанного под слоями ткани, и это должна быть спина или бок съёжившейся девушки. Даня продолжает гладить, пока говорит: — В школе без тебя было совсем скучно весь день. Диктант по английскому прошёл слишком тихо без твоих попыток списать у всех окружающих. А на переменах, я клянусь, все коридоры молчали только потому, что ты не пыталась нагнать и убить Резнова, как клялась сделать уже много раз. — Он это заслужил. — Ага. Сегодня громче всех распускал слухи, что ты прогуливаешь, потому что проводишь время с новым парнем. — Ха-ха. — Я тоже так подумала, но ему не сказала. Много чести. Плечо Аси — на ощупь Даня уже точно нашла её плечо — немного дрожит от пары смешков, которые она выдыхает в ответ на это, и это сигнал для Даниэлы, что всё налаживается. Девушка рядом с ней всё ещё может смеяться — значит, всё ещё жива. — Ну как? Стало легче? — уточняет Даня, не прекращая поглаживать её, как кошку. — Теперь ты ответишь хотя бы на пару моих вопросов? — Боже, милая… — вместе с ещё одним смешком выдавливает из себя Ася, звуча наконец чуть более живо, чем до этого. — Да ты даже мёртвого из могилы поднимешь. Что уж я — я и так бесконечно слаба перед тобой. — Можно я хотя бы буду смотреть тебе в глаза, пока мы разговариваем? — осторожно предлагает Даня. — Мне было бы так куда приятнее, знаешь. Для этого может быть пока слишком рано. Она в этой квартире всего несколько минут, и если Ася не хочет этого — Даня это примет. Просто она любит давать Асе выбор. Та как-то однажды обмолвилась, что родители всё решают за неё и она это ненавидит, так что… Разве почаще давать ей самостоятельный выбор не звучит как что-то хорошее и даже почти терапевтическое? Вот и сейчас Ася замирает, медленно вдыхает и выдыхает. Набирается сил для решения. Даня теперь просто держит руку на её плече, надеясь, что тепло от ладони достигает тела девушки сквозь все эти слои. Она хотела бы оказать всю возможную поддержку, словами или даже чем-то универсальнее и понятнее, чем они. Наконец одеяло шевелится, и из-под него доносится уже куда более внятный и чистый голос Аси: — …обещай бросить меня медленно после этого, если что, солнце. Она выпутывается из покрывала неторопливо, неохотно, будто ради каждого движения приходится делать усилие над собой, и Даня старается помогать, встав и своими руками тоже оттягивая одеяло в сторону. И… У Дани перехватывает дыхание, когда она видит то, что Ася так упорно и очевидно старалась от неё скрывать всё это время. Ася выглядит… плохо. Потасканная домашняя одежда: чёрная растянутая футболка с какой-то адской символикой, поношенные спортивные штаны. Её средней длины волосы чуть ниже подбородка, выкрашенные всегда в кричащий красный, растрёпаны до ужаса, частично закрывают лицо, в кои-то веки без капли косметики, и даже сквозь эту неравномерную завесу непослушных прядей всё видно. Это свежие синяки, порезы, ссадины, усеивающие лоб и щёки, а когда Ася приподнимает голову, то видно, что и челюсть. Разбитая прямо посередине губа наливается новой каплей крови, как раз когда она пытается отодвинуть все пряди в сторону и посмотреть Дане в глаза. Все слова у Дани вылетают из сознания совершенно. Даниэла буквально видит, как морщинки боли расходятся по изменённому выражению её лица, когда Ася открывает рот и мрачно начинает: — Вот видишь, а я же говорила, что… — Боже, да почему ты не могла сразу об этом сказать, дура?! Эти слова ещё не успевают раствориться в воздухе, а Даня уже выбегает из комнаты, прямиком в ванну, которую знает лучше, чем ванну своей квартиры, и со знакомой полки выхватывает там аптечку. Возвращается она тоже быстрее, чем затихает эхо. Ася за время её отсутствия — пару секунд — даже не сдвинулась с места, глядя в пустоту с очень, очень грустным видом. И у Дани от этого вида почти сжалось сердце. Почти. Ей, возможно, стыдно за свои импульсивные, выкрикнутые от нервов и волнения слова, но она не возьмёт их назад. Потому что иногда Ася правда, правда, правда, такая дура. Наверняка подумала, что Дане неприятно смотреть на её подпорченное лицо или что-то в этом роде. Такое же глупое и дурацкое. Может, потому что на ней нет слоя косметики и этой безумной алой помады в цвет волос. Будто для Даниэлы хоть что-то из этого имеет значение. — Лапы фу, — строгим тоном, как собаке, приказывает она Асе, которая, когда Даня села, потянулась руками в её сторону — то ли к аптечке, то ли в целом к ней, но приказ остался бы неизменным в любом случае. — Сейчас я всем займусь. Ты — слушаешь мои слова и делаешь, что говорю, понятно? Интонация сквозит сталью, требованием подчиниться, и Даня на самом деле почти никогда не использует этот голос против неё. Почти никогда. Потому что есть Ася, которая иногда другого тона не понимает и которая так восхитительно покладисто всегда реагирует на него, словно заколдованная. Словно была создана для этого. — Понятно? — повторяет Даня, когда Ася в ответ всего лишь мелко кивает — этого недостаточно, ей нужны слова, и она ждёт, пока Ася это вспомнит. — Д-да. Пожалуйста, — наконец отмирает девушка и смотрит круглыми умоляющими о чём-то глазами, в уголках которых уже немного собираются непрошенные слёзы. Потом Даня напоит её тёплым чаем — теперь точно никакого кофе вообще — и передаст купленные сладости, и утешит, но сейчас — только так, только через жёсткость и простые, на животном уровне понятные указания, над которыми не надо думать и которым не надо сопротивляться. Только следовать, передав своё тело и душу в самые доверенные и надёжные руки из всех. Содержимое аптечки оказывается аккуратно разложенным на кровати, и Даня нависает над всем этим со знанием медсестры. Вата, перекись, пластыри, бинты — потому что она уже заметила, что у Аси стёсаны костяшки на обеих руках, — всё идёт в дело. Даниэла старается прикасаться как можно осторожнее, легче, ни в коем случае не нажимать, чтобы не делать ещё больнее, потому что Ася и так слабо вздрагивает от каждого прикосновения. В её глазах проявляется этот немного остекленевший взгляд, когда она подчиняется простым и понятным приказам и при этом окружена такой явной заботой. Её разум где-то очень, очень далеко, но Дане пока достаточно этого. Она с удовольствием наблюдает, как тремор в руках Аси постепенно уходит, перестаёт дрожать раненая нижняя губа, успокаивается и приходит в норму дыхание, которое до этого было на грани истерики, потому что — разумеется — она успела десять раз себя накрутить на ровном месте. Для кого угодно другого Ася будет самой модной, крутой и яркой девушкой школы, но для Дани она будет наравне со всем этим и такой. Слабой, онемевшей, дрожащей и больной. Разве что никогда до этого она не видела у неё таких ссадин и в таком количестве. С кем она подралась на этот раз? И когда? Сегодня или всё же ещё вчера? Всё это — бесспорно важные вопросы, но она подождёт до тех пор, пока Ася придёт в себя, перестанет бояться того, что Даня бросит её в одиночестве — потому что это никогда не произойдёт, — и соберётся сил ответить на них сама. Даниэла чувствует, как постепенно рассеивается её собственное подавляющее влияние на Асю, как меняется атмосфера и даже будто бы сам воздух вокруг них, и вот красноволосая уже моргает своими более осмысленными глазами, пытается перетянуть удобнее мешающее в ногах одеяло и ищет взглядом деталь в обстановке собственной комнаты, за которую можно было бы зацепиться, чтобы только не смотреть на Даню. Что сложно, потому что после обработки лица блондинка спускается к её длинным изящным пальцам, на которых сейчас уже только воспоминание о былом дерзком маникюре, а не двигать руками для Аси невыполнимая задача. Смотреть на её частично исчезнувшие — просто уничтоженные — татуировки на фалангах просто больно. Содранная кожа унесла с собой и все чернила, и теперь если Ася захочет их вернуть — придётся набивать заново. После очередного промокания ватой с перекисью девушка вдруг шипит громче, чем до этого. — Неужели больнее, чем лицо? — удивлённо вскидывает взгляд Даня и после спешно дует на чужие саднящие руки. — Не поверишь, милая, — криво усмехается в ответ Ася, хотя всё ещё немного морщится от боли. — Да и ты же сама знаешь, где я более чувствительная, а? Даня только тепло улыбается. Теперь она точно уверена, что Ася скоро будет в порядке. Вон, ещё немного — и уже будет шутить, что не имеет ничего против ролевых игр и сексуальных докторов. Значит, это прежняя Ася, значит, ничего не сломало её так сильно, как могло бы. — Родители что сказали? — тем временем уточняет Даня, перетягивая бинт. — Предки не в курсе. Понимаешь, они… — Ася заминается, пытается по привычке прикусить губу и тут же снова тихо шипит от боли. — Они — не ты. Не стали так дотошно проверять и задавать вопросы, знаешь ли. Даниэла не смотрит ей в глаза. Душу привычно уже царапает злость на этих конкретных взрослых. Родители Аси никогда не были особо хорошими или внимательными — в общем такими, какими должны быть родители. Для них, если дочь спряталась под одеялом и говорит на неё не смотреть и её не трогать — ну, значит ей так надо, ну и бог с этим. Ася рассказывала, что они хотели развестись пару лет назад. Но потом «всё наладилось». Как наладилось — очевидно, не слишком хорошо, раз они не уделяют достаточно времени, чтобы узнать, что кто-то избил их дочь. — Где-нибудь ещё что-то есть? — спокойно спрашивает Даня, когда заканчивает с её лицом и руками. Она не спешит убирать лекарства, морально готовая и к гематомам на рёбрах, и к пострадавшим ногам. Ася, однако, отрицательно качает головой и кажется в этом честной. — Нет, только лицо и руки, правда. И я всё тебе расскажу. Даня верит. Она всегда ей верит. — Тогда на кухню. Нас ждёт чай и очень, очень долгий разговор. Ася поднимается и идёт следом. Это нормально, это спокойно. По всей квартире нигде не горит свет, все шторы везде задёрнуты, и многое тонет в тенях, лишённое резких граней. Дане нравится этот полумрак, царящий даже посреди дня, что уж ближе к вечеру. Даёт глазам отдохнуть, уменьшает нагрузку, особенно если и без этого знаешь каждый угол и пространство в пересчёте на шаги. Даниэла вот про квартиру Аси это знает. Выучила уже, и теперь ценит каждую из этих уютных странных причуд, которые так не похожи на её холодный и слишком «правильный» дом, где всё так, как хотят родители, и никак иначе. В какой-то момент, когда до кухни остаётся два шага, Ася оказывается за её спиной так близко, что буквально дышит Дане в шею, а её руки ложатся на чужие бёдра поверх школьной юбки. — Обожаю, когда ты отдаёшь мне приказы, такая властная, детка, — мурлычет она низким голосом ей на ухо, но пока не делает ничего больше, хотя могла бы. И Даня позволяет себе эту минуту слабости. Замерев на пороге кухни, она прикрывает глаза, глубоко вдыхает, кладёт ладони поверх ладоней Аси, стараясь не надавить на бинты. Она растворяется в этом моменте, когда представляет, что во всём мире они одни, а такие отношения — самое нормальное, что только можно придумать. Даниэла поворачивает голову в сторону, не открывая глаз, и наугад тянется вперёд, утыкается Асе в место соединения плеча и шеи. Губы блондинки, немного прохладные и сухие, скользят по её ключицам и переходят на горло, принюхиваясь и забивая все лёгкие запахом девушки, отчего Ася сама резко выдыхает от обилия ощущений и немного шатается, будто одно только лёгкое прикосновение способно сбить её с ног. — Только для тебя одной я такая, сердце моё, — говорит Даня тихо, полушёпотом, будто крошечное клеймо выжигает в коже её шеи, и потом… Она открывает глаза. Мир вокруг всё ещё не знает об отношениях главной оторвы и главной отличницы параллели, а если узнает — то будет против. Поэтому Даня усилием воли снимает руки Аси с себя и делает шаг в сторону кухни, чтобы заварить им чай. … Это очень долгая история, которая развивалась не один год. Даню приставили к Асе в те времена, когда она была на грани вылета в восьмом классе, на первый же год после перевода из другой школы, и тогда их общение завязалось против их воли. Они взаимно недолюбливали друг друга. Даня Асю — за вздорное и дерзкое поведение и провокационный вид с явным желанием насолить всем окружающим. Ася Даню — за стремление наоборот всем угождать и одежду, похожую на стереотип об образцово хорошей девочке-школьнице. Это потом всё начало постепенно меняться. Не было какого-то яркого переломного момента. Кажется, просто как-то постепенно Даня узнала, что Ася на самом деле читает много, причём всего — классику, фантастику, что угодно, кроме любовных романов про конвенциональные отношения. Всё в знак своего протеста. А Ася узнала, что Даня ненавидит балет, на который ходит с детства по желанию матери, потому что та его обожает. И… Как-то так это и началось. Ася провоцировала ярче, а Даня втихую терялась в догадках и чувствах, всё ещё из последних сил стараясь честно репетиторствовать. Пока Ася её не поцеловала. И не объяснила, что имела в виду всё это время. Потом — кризис ориентации и мировоззрения, кризис всей личности, который втайне от родителей, учителей и знакомых-сверстников и выковал эту новую Даниэлу. Отчаянно желающую обрести контроль хоть над чем-то в своей жизни. Нашедшую человека, нуждающегося в этом контроле не меньше. Влюблённую до безумия и даже сильнее. Ася стала для неё всем — убежищем и тихой гаванью, куда она могла сбежать, когда груз ожиданий семьи становился слишком неподъёмным. Точно так же, как Ася искала её, когда голоса в её голове вопили слишком громко и не давали думать собственные мысли. Они никак это не называли, скрывали это ото всех и хотя бы пытались поддерживать друг друга, чтобы не сойти с ума. Даже когда это было сложно. … Вдвоём девушки сидят на скромной кухне трёхкомнатной квартиры. Руки греются о чашки горячего чая, но больше тепла всё равно приносят тела друг друга — Ася придвинулась на своей табуретке так близко, что то ли сама заползла на колени Дани, то ли постаралась затащить её на собственные. В таком тесном переплетении уже и не разберёшь. За закрытыми дверями и наедине только друг с другом они могли быть такими, могли позволить себе это и не чувствовать страха или вины. Тут они могли быть слабыми или сильными, или и тем, и другим сразу — какими угодно. Например, сейчас, съёжившись в тёплых объятиях Аси, Даня даёт свободу тому, что так не любит делать, — она жалуется. На маму, на учёбу, на ненавистный балет, на который ходит, только чтобы не разочаровать родителей, хотят тот уже давно не приносит удовольствия. Это разрывает сердце больше всего. Даня когда-то любила танцевать под классическую музыку, порхать по сцене так, будто не имеет веса. Так было в детстве. Но со временем это чувство освобождения, воли, лёгкости и полёта — всё это осталось где-то позади. Балет превратился в издевательства над собственным телом, совсем утеряв былую способность радовать и вдохновлять. То, как мама заставляла Даниэлу продолжать и ни в коем случае не бросать — это сломало для неё единственную известную с пяти лет отдушину в жизни, которая позволяла отвлечься от окружающего мира. Будто собственные действия и собственное удовольствие больше не принадлежали Дане, и более того — не будут принадлежать больше никогда, так и оставшись в руках матери. Конечно, до тех пор, пока у Дани не появилась Ася. Именно красноволосая бестия помогла ей выбраться из этого, возможно даже неосознанно, но одним только своим дерзким, бросающим вызов существованием Ася сломала парадигму жизни Дани и… заставила её соответствовать. Стать настоящей собой. Или хотя бы начать искать путь этого становления. Где всё ещё помогали сильные, слишком сильные и жилистые для «правильной» девушки, руки и низкий, глубокий голос над ухом, шепчущий: — Ты забыла об этом, детка? Ты моя. Навсегда. И моя ты больше, чем её. «Её» — это, конечно, про мать Дани. Той, из-за которой Дане и сейчас приходится вздохнуть и инстинктивно, безусловно закутаться в чужую домашнюю рубашку из какого-то дурманяще мягкого материала. — У меня балет через два часа, — обречённо бурчит Даня, уткнувшись носом ей в плечо. — Прогуляй, ангел, — хмыкает Ася, и Даня знает, просто слышит в её голосе широкую улыбку, которая растягивает губы в обворожительно-хитрой усмешке, пока одна рука Аси опускается на ногу девушки. — За один день с твоими прекрасными ногами и бёдрами, задушенной между которыми я хочу умереть, ничего не станет. Дёрнув ногой Даня отстраняется, порывисто и резко, с негодованием, но не слишком сильным. У неё всё ещё недостаточно сил, чтобы вырваться из этих объятий, и её максимум — осуждающе громко прошипеть: — Агнес! Та мгновенно морщится и сжимает пальцы на её бедре немного сильнее, с нажимом поглаживая вверх и вниз, сползая на рёбра. — Оу, ну ты же знаешь, что я ненавижу своё полное имя, милая, — мурлычет Ася и сверкает своими глазами лукавыми, как у беса. — Не пугай меня, а то я тебя укушу. Прямо сюда, — она нагоняет Даню, чудом балансируя на их сдвинутых стульях, и касается носом шеи под ухом. — А потом сюда. — Ещё одно касание, на этот раз — ещё и губами, в самую середину шеи, где никакими волосами или воротниками блузки не прикроешь. От горячего дыхания на своей коже Даня немного дрожит, но не отстраняется и с замиранием сердца вслушивается в каждое слово. — Чтобы все знали, что ты принадлежишь мне, чтобы никто не смел тебя трогать и обижать. Даже эта сука твоя мать, — заканчивает Ася, продолжая скользить приоткрытыми и немного влажными губами по горлу Дани. — Ась, не начинай… — устало вздыхает Даниэла. — Эта тварь смеет не замечать, что ты не предмет хвастовства перед другими родителями, а живой человек, Дань. Ты не домашний конструктор «собери свой дрессированный идеал», сердце моё, ты всё. А эта ёбнутая пизда, блять, заставляет тебя ломаться. Даня уже не в первый раз замечает, что в устах Аси мат кажется… другим. Не грязным, не противным, а лишь немного вульгарным и очень живым — Дане часто не хватало живости среди заученных и вызубренных наизусть вещей. Правил, теорем или балетных па — всё едино. — Она хочет, чтобы я стала лучше, — беспомощно защищает она по привычке свою мать. — Она хочет, чтобы ты стала не собой, — тут же парирует Ася, уже заглядывая глаза в глаза блондинке с этой тихой вкрадчивостью, которую от неё больше никто не слышал. — Но ты же целое искусство, солнце, как кто-то может открывать свой поганый рот и нагло врать, что в тебе хоть что-то неправильно? Они что, слепые? Искреннее негодование в её голосе, непонимание и осуждение — то, из-за чего Дани одновременно больно и приятно. Приятно, что кто-то в этом огромном холодном мире заботится достаточно сильно, чтобы правда думать так и говорить это вслух без капли стеснения. Больно, что… много этих «что». Слишком много. — Именно это во мне и неправильно, — обречённо кивает она. — Что? — Ты. То, что я чувствую к тебе. Мама убьёт меня, если узнает… Даня не хотела быть такой дурацкой плаксой — только не сегодня, когда её сила и поддержка так нужны Асе, когда она не может быть настолько слабой перед ней прямо сейчас, но… Но иногда Даня просто забывает, насколько же на самом деле Ася хорошо её знает. — Она никогда не узнает, никогда-никогда-никогда, Дань, — утешает её красноволосая, стирая подушечками перебинтованных пальцев пару набежавших в уголки глаз слёз. — Ты же знаешь. Я никогда никому не скажу. Когда ты наконец начнёшь мне верить, ангел? Всего одно слово — этого достаточно, чтобы Даня забыла о том, что мир снаружи вообще существует. Что-то внутри неё словно перезапускается. Выключается на секунду, погружая сознание в темноту, а потом врубается снова, но уже обновлённое и чистое, яркое и заливающее всё вокруг светом. Точнее, не просто чистое, а очищенное чужими бережными руками сплошь в ссадинах и синяках. В сторону жалость к себе, в сторону тяжёлые мысли. Даня сейчас не хочет об этом думать. Даня сейчас хочет… — Назови меня так ещё раз. Ася улыбается озорно, и та грусть в её глазах, что всегда появляется там, когда она видит плачущую Даню, понемногу рассеивается. — Ангел. Мой ангел. И при этом свой собственный, — с восхищением выдыхает она, держа лицо девушки — своей девушки — самыми кончиками вытянутых пальцев, словно святыню. — До боли прекрасная и небесно недостижимая. Чем только я заслужила тебя такой, милая? Обычно Даня не стесняется того невменяемого количества ласковых прозвищ, которыми её засыпает Ася, — ну такой вид общения у неё, что поделать, это даже очаровательно — но тут лёгкий румянец смущения всё же проявляется на её щеках, ярко выделяясь на контрасте со светлыми волосами. — Красота в глазах смотрящего, — тихонько бормочет она, желая снова спрятать лицо в плече Аси, но хватка той на её щеках не позволяет это сделать. Вместо этого Ася цокает и опускает голову, немного ей покачав, словно в отчаянии или жесте проигрыша. — Не в этот раз, нет. Я просто знаю, что если мне мои глаза вырвать, ты не станешь менее прекрасной, — их глаза — тёмно-карие и серо-голубые — снова встретились, зачарованно вглядываясь друг в друга под мелодичный шёпот. — Ты же не девочка, ты искусство, детка, и я так хочу быть искусствоведом в твоей сфере. Даня немного морщит нос, разрушив момент, но это не она первая — это всё Ася и её умение обращаться со словами так, что если это не мат, то обязательно шутки про секс или вроде того. — Это снова очередной твой пошлый намёк? Вместо нормального ответа Ася вдруг стонет, покачиваясь на месте, утягивая с собой и Даню, потому что они всё ещё прижаты чертовски близко. — Когда-нибудь я умру от того, как ты своим ангельски чистым и невинным языком произносишь слово «пошлый», и это будет самая красивая смерть. — Не таким уж невинным твоими стараниями, и… — Даня неуверенно поджимает губы, но всё же решается перевести тему, накрывая рукой бинты на костяшках Аси. — И вообще, сама ты искусство. Особенно когда тебя кто-то разукрасит настолько художественно. Кто на этот раз? — Забей. Суки из бывшей школы, ты их даже не знаешь. Отомщу им позже. Очевидно, Асе не хочется об этом говорить. Не хочется даже думать — потому что она вдруг слишком быстро покидает личное пространство Дани, выворачивается из их объятий, оставляя вместо себя пустоту и холод, и неуместно широкими шагами меряет эту маленькую кухню. Даня не в первый раз уже слышит о том, как Ася не ладит с кем-то из своей прошлой школы. Перевод в своё время дался ей нелегко, и остатки того, насколько всё раньше было хуже, до сих пор её догоняли. Даня даже не знала, за что её так не любили бывшие одноклассники. Но, учитывая всю Асю, её характер, её взгляды и бешеное, почти неадекватное желание эти взгляды защищать — было неудивительно, что кому-то это не нравилось. В конце концов, может, кто-то там просто узнал, что она предпочитает девушек. Уже этого могло хватить, чтобы пинать человека много лет, потому что Ася пусть и перевелась — но не переехала. Всё ещё слишком жёстко, слишком сильно сцепив челюсти, Ася выходит из кухни, и Даня тихонько идёт за ней. Она может видеть только напряжённую спину, вздёрнутые от неприязни и плохих мыслей плечи и опущенный красноволосый затылок — в который очень хочется зарыться носом или погладить, только бы Ася перестала походить на перетянутую, рискующую лопнуть струну. — …Можно с тобой пойти? Ну, в твою старую школу. Даня не знает, почему именно это первым приходит ей в голову. Она просто опирается о дверной косяк и смотрит за тем, как Ася пытается застелить постель. Резко, порывисто, криво, косо, со складками и заметной небрежностью, но в этом вся она. Если бы она делала это иначе, это была бы уже не Ася. Она не любит убираться или приводить что-то в порядок. Сейчас — просто старается чем-то занять голову, занять отдающие болью руки, чтобы было легче. Прерывается, когда слышит предложение, но не оборачивается. — Милая, — говорит она как отдельное предложение, в котором уже заключён весь смысл. — Боюсь, я не переживу, если ты увидишь меня такой. — Хуже, чем после недельного запоя? Или хуже, чем в крови и со сломанными костяшками? Я всё это уже видела. — Я буду в ярости. Не самое приятное зрелище. — Но я хочу. И я буду полезной. Наконец Ася оборачивается на Даню — улыбка на лице неровная, немного неестественная, когда она усмехается в привычной манере и кивает в сторону всей блондинки, сложившей руки на груди: — Ты умеешь очень многое этими чудесными руками, но только не драться, детка. Иногда общаться с Асей — очень сложное занятие, потому что временами кажется, что она ничего не воспринимает всерьёз. Даниэла уже знает, что это только ширма, поэтому не ведётся на подкол. — Я не могу больше смотреть на то, как ты страдаешь. Я хочу тебе помочь. — Ты помогаешь, — мгновенно отвечает Ася, пока улыбка исчезает с её губ так же быстро, как и появилась. — И это я не переживу, если они оставят тебе хоть одну царапину, ангел. — Агнес. — Даниэла, — передразнивает она, но эти силы никогда не были равны. Ася глубоко вздыхает, прикрыв глаза, и падает на кровать на спину, поверх пледа. — Эх, ладно. Делай что угодно, я никогда не умела говорить тебе «нет». Я слишком люблю тебя для этого. — Я… Ей не дают договорить, и вместо окончания фразы Даня полностью попадает под чары Аси, которая, не вставая с кровати, лениво тянет руки к ней через полкомнаты и несколько раз сжимает-разжимает пальцы, как маленькая девочка, какой она в душе и является. — Эй, хватит, не надо, — просит она, — просто полежи сейчас со мной. У тебя есть ещё немного времени до этого твоего балета. — Ася ненадолго закусывает губу, тупит взгляд далеко в стену и выдавливает из себя какое-то более тихое, искреннее и почти умоляющее: — Побудь со мной, если тебе не трудно. Это «если тебе не трудно» немного разбивает Дане сердце. И какой бы сильной волей она ни обладала, против такой Аси у неё изначально нет шансов. С шуршанием одежды они устраиваются рядом уже лёжа. Против потёртых домашних штанов и мятой свободной футболки Аси на Даниэле всё ещё белая школьная рубашка и поверх колготок юбка, которая с утра была выглажена идеально, как и рубашка, но сейчас ей не жалко складок ни на чём из этого. Под фырканье Аси она всё же снимает юбку, но раздеваться больше отказывается, даже когда красноволосая шутит, что было бы чего стесняться, и не такой она её видела. На боку, лицами друг к другу, они просто лежат и разглядывают, словно первый раз. Не могут насмотреться. Наверное, никогда не смогут. Даня не может поверить, как же глубоко поражён её мозг, если даже такой — избитой, раненой и невыспавшейся — Ася кажется ей самым красивым человеком на земле. О чём же думает Ася… Даня понятия не имеет, но у неё так тепло, уязвимо светятся глаза, как бывает только рядом с Даниэлой, и это уже целое отдельное зрелище. Разумеется, Ася прерывает этот кусочек рая первой. — Ну, хотя бы поцелуешь меня? — тянет она, как капризный ребёнок, при этом вздёрнув левую бровь, которая кажется наименее пострадавшей. — Куда, прошу прощения? — наигранно удивляется Даня. — На твоём лице живого места нет. Я буквально боюсь, что твоя губа будет в мясо от одного только давления. Ася закатывает глаза, будто каждые десять минут вскрывающая ранка её совсем не беспокоит. — Не драматизируй так, милая! И у моего тела есть много ещё более интересных мест, чтобы… Её пошлые намёки из-под полуприкрытых век делают с Даней ужасные вещи — она теряет силу воли практически мгновенно, просто из-за одного только взмаха этих ресниц, потрясающе густых и длинных даже без туши. — О боже, просто заткнись и молчи, — бурчит блондинка, легонько упираясь Асе в плечи и отталкивая от себя. — И повернись. Доверься мне. Ася мгновенно понимает, о чём она, поэтому и так тёмные её глаза совсем чернеют, снова подёргиваются пеленой и немного стекленеют в предвкушении. Она бы сожгла мир в пламени своего протеста и жаре непреклонности мнения — но подчиниться Дане она рада, и это заводит обоих. С тихим шорохом и парой вздохов Ася переворачивается на другой бок, теперь её спина, худая под тканью безразмерной футболки, с этими крылатыми острыми лопатками заполняет всё поле зрения Дани. Осторожно, самыми кончиками пальцев, как заворожённая, она прослеживает путь всего позвоночника от шеи вниз, пересчитывает выступы и ямки, будто хочет потом вслепую нарисовать карту чужого тела. У поясницы тонкие пальцы проскальзывают под футболку, гладят кожу, нащупывая перенапряжённые мышцы. Ася дрожаще выдыхает, пока внутри неё кипит борьба между инстинктивным желанием напрячься сильнее и попыткой расслабиться, успокоиться, выключить свой бесконечно тревожный мозг. Даня знает, как ей помочь. Ненадолго выбираясь из-под её одежды, она тянется уже двумя руками — сильнее, чем у обычной девушки, тренированными на репетициях балета, который пожирает её время с самого детства, — и скрещивает осторожно их поверх груди Аси, чтобы решительно прижать её ближе к себе, чтобы ни миллиметра воздуха между ними не осталось. Даня немного выше ростом, и Асе это нравится. Возможно, она никогда об этом не скажет, но то, как с тихим стоном, похожим на скуление, она откидывает голову назад, на плечо Дани, говорит само за себя. Асе нравится чувствовать себя маленькой, защищённой, окружённой со всех сторон теплом, безопасностью и заботой. Это то, что можно видеть только Дане. Она медленно, ласкающе прижимает немного влажные поцелуи сбоку по шее, от линии роста волос вниз, до плеча, и Ася откидывает голову в сторону, чтобы ей было удобнее. Только теперь, медленно и неуклонно, она начинает расслабляться, подрагивая в чужих обнимающих руках, как ещё живая бабочка в руках коллекционера. Для человека, который так много болтает, Ася на удивление бессловесна в постели. Это, однако, не отменяет того, что Даня любит и готова превозносить каждый звук, которые она издаёт, когда теряется в своём удовольствии. Где-то глубоко в её сознании есть отдельная папка, хранящая все непроизвольные всхлипы, полустоны, скулёж — всё, что Ася может ей дать. Этого никогда не будет достаточно. Легко, лишь в слабом намёке на следы поцарапывая зубами её плечо, Даня руками немного задирает футболку Аси. Под аккомпанемент резкого стонущего выдоха касается её груди, уже с намерением, но бесконечно нежно. Её пальцы танцуют в мягких ласках вокруг сосков, стремительно твердеющих, и умиротворяюще гладят самую чувствительную кожу. Ася легко отключается от реальности, начинает быстрее и беспокойнее дышать, заводится с пол-оборота и погружается в это с головой, потому что у неё есть Даниэла — Даниэла, которая сделает всё правильно, с которой можно не вздрагивать из-за каждого шороха. Когда одна её рука движется ещё ниже, Ася вся извивается, выгибается в руках Дани так сильно, что ей приходится притянуть её ещё ближе к себе, — одежда на них обеих начинает ощущаться жгучим проклятием, но чёрта с два хоть кто-то из них остановится. Даня — потому что её рука уже оглаживала резинку трусиков Аси, а сама Ася — ну… Потому что от первого же прикосновения там она издала просто потрясающе красивый ноющий звук, такой голодный и нуждающийся, что от него не возбудился бы только мёртвый. Чёрт, Даня уверена, что один вид покрасневшей, нуждающейся Аси, особенно вместе с теми тихими стонами, что слетали с её губ вперемешку с неразборчивым бормотанием, поставил бы на колени всех геев мира. Вот только Даня никогда и никому не отдаст свою девушку. Это только для неё — и ни для кого больше. Гоняясь за чужим удовольствием, как одержимая, Даня ускоряет свои движения, погружаясь в горячее и жаждущее тело почти на всю длину пальцев, пока зубы ласково, не всерьёз прикусывают чувствительное ухо, тут же зализывая всё языком, как одуревшая от мяты кошка. Ася так потрясающе изгибается всем телом, будто сгорает заживо изнутри, она так отзывчиво реагирует на каждый толчок пальцами, так стонет, так мечется, прижимаясь и сама всё ближе к Дане — словно хочет пробраться ей под кожу и стать одним целым. И в тот момент, когда на пике удовольствия она тоненько взвизгивает, напрягаясь сразу всеми мышцами и почти ломая своей спазматической хваткой руку Даниэлы, которой она всё ещё придерживает свою тайную любовницу у груди, — именно тогда она понимает: позволила бы. Позволила бы Асе, разгорячённой и желающей, умоляющей об этом, поглотить её без малейшего сожаления, потому что так и надо. Так и должно быть. Они и должны быть одним существом, вечно, всегда, и плевать на мир. Ася мелко дрожит, немного всхлипывает и обмякает под рукой Дани, и только после этого та немного её отпускает. Теперь красноволосая бестия совсем другая — расплавленная, словно в теле совсем не осталось костей, и так легко поддаётся на манипуляции Дани, которая перекладывает её удобнее, с осторожностью, будто двигает хрустальную вазу с вековой историей. Она только пару раз моргает сонно и затуманено, когда Даня уже укрывает её одеялом и пристраивается рядом, нежно переплетая их ноги и поглаживая тонкую талию и ранимые рёбра. — А ты, свет моей души? — хрипло, после всех этих стонов, звучит из её горла. Даня только улыбается, второй рукой касаясь её щеки — любяще, заботливо, потому что она в жизни никогда не чувствовала себя хоть где-то более на своём месте, чем рядом с Асей, доставляя ей удовольствие, напоминая ей вовремя есть, готовиться к школе и спать, помогая ей справиться с простудой или — теперь — с синяками и царапинами. — Не хочу, — просто говорит она. — Моё лицо сейчас настолько отвратительно, да? — кривится снова Ася, глядя в сторону, и обиженно слизывает снова скопившуюся капельку крови с собственной губы. Даня забирает часть этого металлического вкуса, когда на секунду приближается и разделяет с ней эту крошечную каплю. — Просто мне хватает твоего оргазма для собственного удовлетворения, — мягко убеждает она, будучи совершенно искренней. — Не всегда нужно кончать, чтобы чувствовать себя хорошо и комфортно, и меня всё более чем устр… Не дослушивая до конца, Ася стонет — громко, намеренно, запрокинув голову немного назад и явно пародируя себя же во время их занятий. — Господи, то, как ты говоришь… — с отчаянным бессилием ноет она, пока бёдрами притирается ближе, всем телом пытается залезть на улыбающуюся ей Даню. — И твоё отношение к сексу… Я буду слишком навязчивой, если скажу, что уже готова ко второму раунду просто от разговора с тобой? Даня смеётся. Это самый искренний и самый лёгкий её смех — такой, какой никто в её семье не слышал уже пару лет и который способна сейчас вызвать только Ася. — Определённо да, — наконец кивает Даня, всё ещё с улыбкой на лице, и осторожно сталкивает Асю с себя, возвращая её на прежнее место. — Поэтому сейчас мы лежим, как изначально и планировали, а ты спишь и восстанавливаешь потерянную кровь и силы. Завтра они нам пригодятся. Недовольно что-то ворча, Ася немного ёрзает, в итоге добиваясь своей цели — переплетается с Даней всеми конечностями как только может, образуя невероятно крепкое объятие. Даня может чувствовать тёплое давление её рук на своей спине, мягкую тяжесть бедра, придавливающего её ноги, и постепенно успокаивающееся и замедляющееся дыхание в шею, которое так приятно резонирует с остатками горячих сексуальных волн, гуляющих под кожей. Просто уют. Доверие, привязанность и это тепло, которое они всё равно умудрялись дарить друг другу, даже если целый мир был против них. Даня думает, что если бы не была влюблена в Асю раньше, то определённо влюбилась бы сейчас. А так она только… втягивает поглубже в лёгкие неповторимый запах её волос и почти выветрившиеся духи. — Агнес? — тихо зовёт она. — М? — Я тебя не брошу. Пока я нужна тебе, я никуда от тебя не уйду, ты же знаешь? Признание из трёх клишированных слов вертится на кончике языка. Потому что это правда. Это правда, даже если они ни ни разу этого не говорили всерьёз. Не скажут и сегодня, но кажется, что эти слова и так везде вокруг них — растворены в общем на двоих тёплом дыхании, в шорохе одеяла о простыни и одежду, в тишине выключенного будильника на телефоне Даниэлы, потому что она определённо точно не пойдёт сегодня на балет. Это её ответственное решение. Ася глубоко и с шумом выдыхает всеми лёгкими, всем телом, всем своим существом. Делает это, чтобы её следующая фраза прозвучала правильно, искренне, без фальши и даже капли притворства. Чтобы не исказить настоящий смысл. — Я тоже никуда не уйду. Пока я нужна тебе, Дань. Пока я знаю, что нужна тебе. И для недолюбленной родителями Аси это — огромные слова. Тем более — никаких слащавых прозвищ. Даня понимает всё это. Поэтому крепче сжимает её к себе, теснее обнимает, втираясь щекой в огненные волосы с немного отросшими тёмными корнями, и долго ещё слушает замедляющееся до спящего мерное дыхание самой сильной, самой хрупкой и самой прекрасной девушки в своих руках. Возможно, они когда-нибудь расстанутся, но только не сейчас, когда так сильно и неизбежно нужны друг другу и когда им так хорошо и спокойно вместе. Возможно, после выпускного из школы весь их воздушный замок рухнет. Возможно, они в один день просто разругаются из-за какой-нибудь глупости и резко вдруг расстанутся. Но до тех пор Даня не отпустит её из своих согревающих объятий. … На следующий день, в отличие от Аси, Даниэле намного сложнее прятать сбитые костяшки от родителей. Как и синяк от драки в основании челюсти. Не повезло пропустить удар в лицо. Но с немереным количеством консилера и помощью Аси она справляется с сокрытием абсолютно всех улик. Даже если по результату этой помощи в итоге приходится замазывать ещё кое-что — единственную отметину на собственном теле, которая Дане нравится, — засос прямо поверх пульсирующей сонной артерии на ключице, над костями, похожими на крылья ангелов. Особенно потому что она знает, что ответных, оставленных в символ мести и расплаты, — намного больше. Все они рассыпаны, маленькие и аккуратные, скрываясь под одеждой от всего мира, как драгоценное сокровище, по нежным бёдрам любви всей её жизни. А когда сойдут эти, она под литанию умоляющих просьб Аси поставит там же новые. Так, чтобы в итоге они продержались дольше синяков на её лице, потому что любовь всегда живёт дольше боли.