Искры (18+)

Боль… Знал ли он хоть что-то о боли до того, как увидел истерзанное тело и мёртвое лицо того, кого любил? Тэхён не помнил. Не знал. Не хотел понимать. Он звал Роёна, он кричал его имя, прижимая его к себе, забыв обо всем: о том, что вокруг люди, что на него смотрят и его слышат, что могут что-то не то подумать, а хуже — наоборот, именно то, что и было, подумать! — Тэхёну было всё равно. Уже всё равно. В его руках была его слишком важная, кровная, намертво, казалось, вшитая в него часть его жизни — часть, которая ушла от него, так до конца и не ответив ни на один его призыв, ни на один его взгляд, ни на один его проклятый вздох. Любил ли его Роён? Они не знали — никто из них. Но он был единственной его любовью. Вернее — частью его единственной любви. Потому что Звёзды, в которые так верил Роён, которым так усердно молился за своих любимых, за свою семью, прокляли их — всех троих. И его, и Тэхёна, и Чонгука. Троих, бывших в этом мире чем-то единым целым. А вот теперь…

***

Едва поднявшись после ужасного ранения, полученного в том бою с племенем сурры, где убили Роёна, Чонгук, не глядя ни на кого и не слушая никаких уговоров, стал одеваться, чтобы идти домой. Он легко стряхнул с плеча Чиджина, умоляющего его ещё остаться в доме Главы Долинной деревни, где лежали некоторые раненые. Стряхнул так, что тот отлетел в угол, откуда заморгал на него изумлёнными и обиженными глазами: они ведь вроде сдружились, хотя Чонгук никогда не называл его другом. Сейчас же лишь зыркнул на него, зло и прорычал что-то невнятное, но явно угрожающее. Чиджин отпустил. Чонгук и ушёл. Тэхёна тогда не было в Долинной деревне: вместе с Ченом и Сюмой, малышами-альфочками, сыновьями Чонгука и Роёна, он был у своего папы, в Предгорной. Папа был ранен в бок стрелой, травлёной кислой травой, так что едва мог двигаться, но Тэхён видел, что его присутствие, а также и необходимость заботиться о малышах, которых Сокджин сразу принял как своих, давала ему силы. Да, на его плечах была вся Предгорная, так как он был её Главой, но сейчас он мало кому мог помочь. Разорённая и много где выжженная, Предгорная была под защитой волков, которые пострадали меньше всех от проклятого племени, так как те напали именно на людей с целью забрать их омег. У обезумевшей от нежелания вымирать сурры было уже ни за что не спросить: волки выгнали их за Большую границу, те, кто остался в живых после резни, устроенной стаей Сонхва, пересекли Синий скат и сгинули в Чёрных болотах и Каменных топях. Но боль и ужас, которые они принесли, всё ещё владели жителями всего Заозёрья и деревень вдоль горных хребтов. Потому что многие были убиты, Предгорная была залита кровью своих жителей и гостей, прибывших на ярмарку в те злополучные дни, и теперь люди метались по знакомым местам в поисках покоя — и находили только тяжкие воспоминания. Именно поэтому многие собрались уезжать из Предгорной. Сокджин никого не останавливал, всё понимал, но Тэхён видел, что папа тает и бледнеет с каждым днём всё сильнее. Каждый потерянный для него житель его деревни был ниточкой, которая обрывалась и делала слабее его связи с жизнью. Именно поэтому, зная, как любит Сокджин маленьких детей, он и привёз ему Сюму и Чена. Он думал, что Чонгук ещё будет в доме Юнги, главы Долинной, так как раны альфы были очень тяжёлыми. А самому ему было просто невыносимо тяжело в доме Чонов, где всё пахло Роёном, где каждая вещь напоминала ему о нём. Он старательно держался, смотрел немигающим, замутнённым слезами взором на спящих альфочек и заклинал себя не реветь. И так уж он опозорился сам и опозорил честное имя Роёна и Чонгука, когда не смог сдержать себя и волком выл, бился в отчаянии, оплакивая погибшего омегу на глазах всех собравшихся тогда посреди Долинной, куда привезли тело Роёна и пребывающего в бессознании Чонгука. Больше такого он не повторит. У него нет на это права. Он и так был причиной сплетен всё то время, пока ловил отголоски своего счастья у чужого очага. Любил ли его Роён? Любил. Тэхён был в этом уверен. Просто не совсем, наверно, так, как хотелось бы Тэхёну. А ведь они встретились гораздо раньше, чем тот встретил Чонгука. На одной из ярмарок в Предгорной, весёлых и громких, он увидел этого омегу, от души хохочущего над шуткой какого-то заигрывающего с ним парня из Заозёрья, — и влюбился мгновенно и до сердечной боли. Боли — потому что и сам был омегой. Конечно, Роёну он тоже понравился. Младший был чистым душой и искренним в проявлении своих чувств. Вот только ту нежность, что явно испытывал к красавцу-омеге Ким Тэхёну, никогда не считал любовью. Друзья. Они стали друзьями. Вместе трудились на кухне, готовя угощения для гостей на праздники, вместе гуляли долгими вечерами за околицей Долинной, рассказывая друг другу сны и мечтая о мирном и светлом будущем, подшучивали друг над другом, если замечали сладкие взгляды, которые бросали на них альфы, пели — громко, весело, сидя на больших камнях Белого утёса, что стоял над Белой рекой. И далеко-далеко разносились их голоса, и заслушивались их пением люди. Тэхён полюбил Роёна. И собирался честно в этом ему признаться, хотя таил эти порочные чувства глубоко в душе, таился и от папы, и от брата. Милаха Чимин уж точно его не понял бы, ведь сам был чище воды в горном ручье. Тэхён берёг его от правды о себе. Он и сам терялся в своих мыслях, иногда не понимая, что ему нужно на самом деле: всё оставить как есть и наслаждаться тем неполным, но правильным счастьем, что у него уже было, или всё же рискнуть и всё высказать Роёну. Он сомневался слишком долго: узнав, что в Волчьей слободе живёт его брат, которого Роён очень любил, но считал почему-то мёртвым, он вместе с другими жителями Долинной решился пойти туда, хотя всегда безумно боялся волков и даже, когда они стали всё чаще появляться гостями в Предгорной, избегал их всеми силами. Тэхён поддержал его тогда, сказал, что волки добры и справедливы. Вот он и пошёл. И там встретил Чон Чонгука, высокого, черноволосого, сильного и очень странного волка-граничника. Своего Обещанного. И это было бы полбеды на самом деле. Да, Тэхён едва не умер от боли, когда, разрумяненный, возбуждённо-радостный, Роён выбежал к нему с этим известием, в очередной раз придя к ним в гости. Да, это означало, что все пути к счастью для самого Тэхёна были отрезаны. Но Тэхён ведь смог выдержать: тепло улыбнулся Роёну, стал расспрашивать его об Обещанном, поддержал его стремление сначала получше узнать этого… Чонгука. А потом Тэхён увидел этого Чонгука — и понял, что это конец. Совсем. Потому что Чонгук был его альфой. Его, Тэхёна. И это было так страшно, так больно, что Тэхён слёг с горячкой на долгих три недели. Роён приезжал к нему два раза сам, на своей телеге. А в третий раз приехал на Чонгуке. Они оба вошли к нему в комнату, где он отлёживался, пытаясь очухаться от постоянной боли в груди, дикой слабости, охватывавшей его тело после приступов жара, и дурноты, терзавшего его несчастное нутро. Вошли — и Тэхён зажмурился, ощутив их аромат. Общий. Смешанный. Они переспали уже, они были вместе. И они были счастливы. Но вместо того чтобы убить его, именно этот их общий аромат стал для Тэхёна самым действенным лекарством. Они присели рядом с его постелью, Роён, жалостливо жмурясь, обнял его и стал шептать ему, что надо вставать, что надо противиться злой болезни, что Тэхён самый сильный, самый красивый, самый любимый омега на свете — и Тэхёну стало легче! Он не хотел этого. Он мечтал умереть вот так — в объятиях своего любимого омеги, но… Чёрный, как ночь, тяжёлый пристальный взгляд Чонгука не давал ему даже зажмуриться. Альфа смотрел на него так, что всё внутри Тэхёна поджалось от страха и… затрепетало от предвкушения. Стыдного, сладкого, страшно неправильного! Невозможного… необоримого… И Тэхён, прижимая к себе всё ещё что-то лепечущего Роёна и жадно дыша им, не мог оторвать взгляда от волка. Это было один раз. Только один! И ни Тэхён, ни Чонгук больше ни разу не посмели так друг на друга посмотреть! Но именно этот взгляд альфы видел перед собой Тэхён, умирая в жару всех своих последующих жутких течек. Именно запах Чонгука и Роёна с той поры стал для него самым необходимым и самым сладким лекарством от всех бед, печалей и забот. Роён забеременел — и Тэхён стал ещё чаще приходить в их дом. Он взял на себя заботу об омеге полностью, а Чонгук ревностно участвовал в стройках в Долинной, охотился и завоёвывал доброе имя себе и своей семье. И даже если что-то и болтали злые длинные языки, они не могли ничего изменить: к семье Чонов и к частому гостю у них Ким Тэхёну все относились с добром и пониманием. Тем более, что Тэхён помогал всем, успевал сделать так много всего для омег Долинной, что они просто боготворили его! Особенно беременные, что говорили, будто один тёплый взгляд красавца Тэхёна, одна его улыбка способны снять любую тревогу и утишить любую боль! Он стал первым помощником для Мин Юнги, главы деревни, он делал всё, всё, чтобы здесь его приняли. Потому что он не собирался никуда уходить. Он хотел быть рядом со своими Обе… Нет. Со своими Избранными. С Чон Чонгуком и Чон Роёном. А теперь у него отняли его омегу. И его альфа был при смерти. А двое их малышей, самых дорогих ему людей, обожаемые Сюма и Чен, могли остаться сиротами. И Тэхён, перебарывая удушающую его боль, продираясь сквозь желание упасть на землю и выть в безысходности, вставал и шёл к ним. Он обнимал их, купал, пеленал, кормил из бутылочки козьим молоком, давал отвары от колик, играл с ними. И лишь иногда на их румяные щёчки падали его горькие слёзы. Но только когда они спали. Ни в коем случае нельзя было их пугать. Они спасли его от бездны отчаяния. Он верил, что они спасут и его папу. И не ошибся: Сокджин, увидев их, впервые за всё время, что прошло с нападения и его ранения, слабо улыбнулся. — Дети… — прошептал он. — Это… Это Роёна? Тэхён молча кивнул и отвернулся. Да, да. Он так и думал, что папа всё знает. С теми силами, которые были дарованы Ким Сокджину как Главе Предгорной, скрыть от него хоть что-то было невозможно, наверно. Тэхён знал, что папа никогда не примет его любовь, и они никогда об этом не говорили, оберегая друг друга от боли. Но сейчас папа с такой нежностью смотрел на его малышей, что Тэхён невольно всхлипнул и закусил губу. У него был лучший папа на свете. Ему повезло. И ещё был Чимин… Несчастный, пострадавший от нападения спятившего волка Чимин, который смог выкарабкаться из своей беды истинным победителем, был ему лучшим братом и примером того, как нужно встречать жестокие удары Пути. Так что он, Ким Тэхён, обладая таким вот богатством в жизни, точно должен был смочь преодолеть своё безумное желание лечь на могилу Роёна и сдохнуть. Неужели он сможет оставить папу и брата? Или оставить этих милых гулькающих альфочек? Или его — своего… Нет. Тэхён будет бороться. Может, у него не выйдет и настанет день, когда он сдастся, но точно не сегодня. Не. Сегодня. Так он говорил себя изо дня в день. И держался. А потом на пороге их дома в Предгорной появился чёрный волк. Он встряхнулся и обернулся. Чонгук прошёл в комнату к малышам молча, встал над их колыбелью, вовсе не стесняясь перед Тэхёном своей наготы, и прикрыл глаза, слушая. Волчата ещё не умели налаживать с ним связь, но он всегда умел их слушать. Тэхён молча накинул ему на израненные, покрытые ещё не зажившими шрамами плечи свой балахон и вышел из комнаты. Запах альфы, как и всегда, встревожил его, но кроме того, он едва мог сдержать слёзы: обычно запах Чонгука был приятно полным, густым, довольным, в нём была мускусная терпкость и кислая, вкусная нота, которая была от Роёна. А сейчас этой ноты не было. Лишь дикая горечь глючьего корня, которым в основном пах Роён. Только она осталась вдовому волку от его погибшего омеги. Только её мог жадно вдыхать влюблённый в Роёна Тэхён — вдыхать и умирать от снова овладевающей его сердцем тоски. Чонгук пришёл не просто так. Ничего ещё не закончилось. Всё только начиналось.

***

— Я заберу их, — тихо и зло сказал Чонгук, не глядя Тэхёну в глаза. Тогда он приехал в Волчью слободу из Предгорной, где долечивался. Неожиданно, посреди ночи, в каком-то томительно-злобном желании именно здесь и сейчас всё с Тэхёном решить до конца. Чен и Сюма были у Чимина, так как Тэхён был занят небольшим ремонтом в доме. И точно не ждал гостей… — Это мои дети. — Конечно, — поспешно кивнул Тэхён, — только зачем забирать? Здесь мы уже обустроились, возвращайся и… — Я останусь в Долинной. — Чонгук опустил голову на скрещённые на столе руки и глухо повторил: — Привези туда моих детей. — Послушай, тебе ещё так плохо, раны ещё не закрылись, а я могу… — Ты мне не нужен. Голос Чонгука был ровным и холодным, он терзал Тэхёна, но тот держался. Он слышал это уже в который раз — и каждый раз не просто слышал — чувствовал эти слова: они сжигали ему душу и занозистым деревом впивались в его огромную сердечную рану, но он лишь кривил губы, держась на плаву за счёт каких-то внутренних, самому ему непонятных сил. — Хорошо, я не навязываюсь, — в который уже раз сказал он, — но Чен и Сюма пока маленькие, ты не хотел, чтобы они были в Предгорной с моим папой — я понял, привёз их к волкам, где безопаснее, но ведь здесь… — Со мной, ясно? — Чонгук глянул на него злобно из-под нависшей на лоб давно не чёсанной чёлки. — Со мной им будет безопасно! Или, думаешь, я и их не смогу?.. Что, как и все, считаешь, что я не смог защитить… Я… Я… Он задышал чаще, глаза его налились кровью, и Тэхён быстро метнулся из небольшой кухоньки, уже зная, чем всё закончится. Гулкий удар от полетевшего в стену стула и треск сломанных ножек, горячее, с присвистом волчье дыхание — и вой… страшный, дикий, полный такой боли, что Тэхён, рухнувший посреди двора на колени, закрыл руками уши и затрясся в рыдании. Огромный чёрный волк ворочался в маленьком домике, сметая всё вокруг и не попадая в дверь, чтобы освободиться — и Тэхён уж знал, что он будет так метаться, пока не упадёт замертво со снова растревоженными ранами, истекая кровью и закатывая глаза от нестерпимой боли. Тогда можно будет подойти к нему, медленно приходящему в себя, обратившемуся в человека, помочь дойти до постели и снова, упрямо закусывая губы и глотая горькие слёзы, обрабатывать его раны. А ещё — слушать, как он шепчет, разрывая сердце тому, кто его лечил, на части: — Никто не нужен… никто… Роён!.. Роён, как же ты мог… Никто не нужен… всех ненавижу… всех… всех… всех… «Чен и Сюма, — твердил себе Тэхён. — Только они, слышишь, Ким Тэхён? Ты должен быть с ними, раз уж не смог сохранить им папу. Только ты… а этот… — Он кидал на заснувшего Чонгука горький взгляд. — Он им не даст ничего, кроме своей боли. Нет, нет. Нельзя уходить, нельзя всё бросать. Чен и Сюма. И надо поговорить с Сонхва. Да… да. Там, в Долинной, если Чонгук сорвется однажды, наделает большой беды. Так что — сюда, в Волчью слободу. Здесь есть те, кто сможет его унять, если совсем будет тяжко. И скрутить, если он… не сможет больше останавливаться. А я — что я? Чен… и Сюма… Мальчики мои родные… Роён, любимый… Там, за Розовым светом на лугах Природы-покрова — прости всех нас…»

***

Чонгук был снова пьян. Он еле ворочал языком, но упорно пытался спеть что-то — развязное, грубое, с бранными словами… И, умолкая, разражался диким, страшным хохотом, снова пил — и снова пел. Да, Тэхён добился своего и альфу, усыпив, привезли силком сюда и наказали, если что, сразу жаловаться на него. Но и у Вожака Сонхва, и у его мужа Хонджуна было столько дел с тем несчастьем, что обрушилось на стаю и окрестные человеческие деревни, что Тэхёну и в голову не приходило жалиться им. Он открыто переехал жить в дом Чонгука, и никто и слова ему не сказал. Все помогали ему: приносили дров, еды, одежки для альфочек доставали из своих скудных запасов, даже мебель в дом Чонгука, обставленный до этого ужасно скудно, и то нанесли с лихвой. Часто и много помогал папа, который всё пытался уговорить Тэхёна вернуть малышей в Предгорную, так как всерьёз теперь тосковал и по ним. Он слал и слал в небольшой домик Чонгука на отшибе Волчьей слободы корзинки с гостинцами, сам иногда находил в себе силы приезжать, хотя и редко. Приехав, вызывал Тэхёна в дом Чимина, так как сам не желал видеть Чонгука, не простив ему разлуку с сыном и назваными внуками, обнимал Тэхёна, прижимал к себе и тихо, едва слышно шептал: — Вернись ко мне, мой мальчик… Слышишь? Вернись, Тэ… Этот альфа… Ты не сладишь с ним, он так обижает тебя… Он ведь… Я понимаю, но давай пойдём к Сонхва вместе, давай попросим, чтобы он отдал тебе детей на попечение, как сделал с другими сиротками, мы… — Они не сиротки, папа, — шептал ему в ответ Тэхён, быстро вытирая со щёк слёзы. — Он их отец. Он… — Какой он отец, Тэ? А с тобой… Забыл, как он выгнал тебя в метель на улицу? Забыл, как рыдал ты тогда? И что же? Такой гордый, такой красивый, такой самый лучший — что ты делаешь рядом с ним? — Я не с ним, папа. — Тэхён прижимался к его груди и крепко обнимал подрагивающее от рыданий тело. — Не с ним, клянусь. Я с малышами. Если мы отнимем у него ещё и их… — Но ведь ты сам, сам говоришь: он и не подходит к ним после того, как ты простил его и вернулся! И на тебя зверем смотрит, и с ними ни полслова! Он не простит тебе никогда, что ты был с ними, пока он так себя вёл. И то, что видел его таким, тоже не простит! Я говорил с Хонджуном, он уверен, что, если этот альфа не очнётся в самое ближайшее время, то не вернётся уже. Он совсем утонет в стакане с брагой, а потом будет винить во всех своих бедах тебя, вот увидишь! Прошу, Тэ… Поедем домой! Здесь ты никогда не станешь… — Я останусь, папа, я останусь. — Тэхён вытирал слёзы с похудевших бледных щёк Сокджина и пытался улыбнуться ему. — Поверь мне, я знаю: я нужен им. И детям, и… ему. Сокджин закрывал глаза, из которых текли и текли неутолимые слёзы, обнимал его, прижимал его голову к груди и шептал молитвы, звал на помощь Природу-Покров, горько корил Небеса и Розовый Свет за то, что они так жестоки к его детям — и Тэхёну от этих его таких привычных слов, от звуков родного голоса, от ощущения, что его любят, что его ждут там, дома, становилось легче. Проводив папу, он снова шёл в дом к Чонгуку, кормил, купал и пеленал детей, разговаривая с ними тихим нежным голосом, пел им песни, убаюкивал и любовался ими, когда они засыпали: оба альфочки были на редкость тихими и спокойными малышами, у обоих были ясные, тёмные, как ночь, глазки и светлые нежные улыбки, которые напоминали Тэхёну улыбку Роёна. Поэтому он всё делал, чтобы малыши улыбались. И это было просто! Достаточно было цветастой тряпочки на ниточке, привешенной в колыбельке — и они уже тянули к ней ручки и звонки смеялись. Они обожали купаться — и Тэхён в любой мороз таскался к колодцу, чтобы греть им воду часто, балуя их этим развлечением. Каждый день от Хванов ему приносили бадейку с молоком, а от Паков — свежих лепёшек — и он, нажевав мякиша, кормил о чём-то своём мирно бормочущих альфочек этой нехитрой тюрей. Да, с малышами было легко, а вот с их отцом… Чонгук на самом деле по первости дурил страшно. И когда очнулся в своём доме в Волчьей слободе, разнёс его едва не в щепки, но, схлопотав по морде от прибежавшего на грохот Сынмина, жившего неподалёку, а потом и от Хонджуна, утих на короткое время. После сцепился с Тэхёном по какому-то нелепому поводу, обвинил его в желании выгнать его, Чонгука, из этого дома и отлучить от детей и прогнал, схватив за шкварник, вытянув на улицу и захлопнув перед его носом дверь. Получив прежестокую выволочку от Сонхва сначала человеком, а потом и волком, с порванным ухом и расцарапанной рожей приплёлся к Тэхёну, который отсиживался в доме у Чимина, пробухтел что-то вроде извинений, и Тэхён вернулся в его дом. С тех пор Чонгук тихо пил в сараюшке, где у него хранилась всякая мелочёвка, и в самом доме показывался редко. Тэхён жарил ему мяса, что стая давала из общих запасов для их прокорма, варил кулеши и супы, приносил ему туда всё это раз в день, молча ставил на низенький столик, за которым сидел, а чаще валялся Чонгук, — и так же молча уходил. Но однажды, придя к дверям этого сарая с подносом в руках, он услышал голоса. Прислушавшись с сильно забившимся сердцем, он услышал голос Мин Юнги, старосты Долинной деревни, где раньше жили Чонгук и Роён. — Хватит, слышишь? Хватит испытывать Жнецов печали, Гук. Горе у тебя? Так у всех горе! Ты потерял истинного? Пойди и пожалуйся на это тем из Предгорной, кто потерял своих малышей! Чону потерял двоих альфочек, а Гуни — всех: и детей, и мужа! Никто не говорит, что твоё горе меньше, но ты должен взять себя в руки — тебе ведь есть, ради кого это сделать, в отличие от них! Тэхён медленно опустился у сарая на землю, не в силах держаться на ногах, и прислонился к стене головой, у него из глаз, помимо его воли, потекло что-то отчаянно горькое, и он зажал себе рот, чтобы не было его слышно. А Юнги между тем говорил всё так же тяжело и размеренно, не повышая голоса, и Чонгук лишь иногда отзывался на его слова невнятным бормотаньем и злым рычанием — но не перебивал, не огрызался. — Мы все любили Роёна, Чонгук, да, не так, как ты, но тоже любили! Его невозможно было не любить — этого мальчика! И знаешь, за что любили? За свет в его душе! За силы, которые он давал нам своей улыбкой. За добро, которое мы видели от него! А ты? Ты же его истинный, ты вот уже сколько времени здесь всем доказываешь, что потерял часть себя вместе с ним — но посмотри: что у вас общего? Где свет твоей души? Что ты сделал с ним? — Они его погасили, — неожиданно отозвался Чонгук, глухо и злобно, — ты не видишь этого, да, Староста? Они сначала убили моего папу, а потом… — А потом появился Роён, Чонгук. И когда он появился, у тебя вообще никого не было. Но разве сейчас так же? У тебя никого нет? — Молчание было ответом ему, и он снова заговорил: — Ты тоже давал нам всем силы жить, Гук. Тебя обожают наши дети, они говорят, что ты самый добрый, но — где она теперь, твоя доброта? — Они убили её, — прорычал Чонгук. — Никакой доброты… ничего не осталось, Староста… ничего… — Ну, так отрасти её снова, Чон Чонгук! — Голос Юнги окреп и стал чётче и сильнее. — Разве нет тех, кто нуждается в ней? Твои дети, Чонгук! Где они сейчас? Что с ними? Они здоровы? У них появились новые зубки? Сколько они едят кашки утром? Не болит ли у них живот — что из этого всего ты знаешь, Чон Чонгук? И что сказал бы тебе наш Роён, если бы узнал, что ты и не видишь своих детей? — Там с ними… этот. — Чонгук хрипло рыкнул. — Он с ними всегда. Они в порядке, я… я знаю. — У этого есть имя, Чон Чонгук. — В голосе Юнги была горечь, и Тэхён зажмурился, словно ожидая удара. — Его зовут Ким Тэхён. И когда-то ты говорил, что он — твой первый друг. И первый друг твоего мужа, Чон Роёна. Так чем он заслужил… — Хватит! — Неожиданно голос Чонгука прорвался в сознание Тэхёна, и он засуетился, пытаясь подняться. — Хватит меня доставать, Староста! Нравится он вам — так забирайте его себе! Роён… Не смейте рядом называть их! Никогда, слышите?! Никогда леший Ким Тэхён не заменит мне Роёна! Ни за что! Всё это враньё, враньё! Ходит тут, шныряет, всё вынюхивает, манит, сука, манит меня! Лисой вертится вокруг! В душу мне суётся, в сердце… В сердце моё! А я не дамся, нет! Вы все врёте, он мне никто, никто! Я не дамся! Ух… Уходите! Я за себя… я… Тэхён уже не слышал ничего. Шатаясь, натыкаясь на кусты, цепляясь за стены и забор, он метнулся к калитке — и там, на улице, никого и ничего не видя и не слыша, побрёл прочь от деревни, прочь от этого дома, прочь от ненавистного, жестокого и злого альфы, который посмел… который… Да будь он проклят! Ветер ударил ему в лицо, взметнул полы его шубейки, подбираясь к его исхудавшему телу, он закрыл лицо руками, потому что снежная пыль запорошила их, жаля солью, в голове стало вдруг пусто и темно, и туман опустился на его сознание. Закачавшись, он не устоял на ногах и упал, попробовал стиснуть пальцы, чтобы опереться и подняться, но метель снова белым волком кинулась на него — и он совершенно потерялся в ней.

***

— Тэ… Милый мой… Тэ, слышишь? Тёплые капли упали ему на нос, он вздрогнул от этого, резко вздохнул и тут же тугой, жёсткий кашель саданул ему по горлу, согнул пополам, и он затрясся, выкашливая из себя горечь. Ему поднесли ко рту плошку, и он жадно выглотал сладковатое содержимое, горячее и приятное. Кашель медленно отступил, и он лёг на спину и долго, с хрипами дышал, пытаясь открыть тяжёлые веки и водя руками по плечам того, кто склонился над ним. Нос был забит, горло рвало от боли, и он не мог почувствовать ни одного запаха, хотя явно людей вокруг него собралось несколько. — Тэ, милый… братишка… Тэхён сумел улыбнуться тяжёлыми губами и просипел, не узнавая своего голоса: — Чим… Чими… Светлое лицо расплывчатым пятном склонилось над ним, и он сумел поднять руку и погладить его. Отчего-то оно было влажным, а потом снова на нос Тэхёну упала тяжёлая капля. — Тэтэ… как ты? Ты меня слышишь? Ты… пришёл в себя? — Чими, — высипел Тэхён, — что со… мхм… мной?.. — Вчера тебя нашёл Намджун, как шёл из кузни, ты в себя не приходил, был холодным, словно и… и… — Голос Чимина сломался, и Тэхён понял, что брат плачет. — Ну, ну, — прохрипел он, — перестань, со мной всё… хорхр-р… — И его снова сломало в приступе кашля. Снова ему поднесли горячее питье, долго гладили по груди, а потом по спине, разминая и даря боль и удовольствие. А когда он почти задремал, низкий напряжённый голос спросил у него над ухом: — Как ты попал на улицу в такую метель, Тэхён? — Чими, погоди… — Нет, пусть скажет. Это ведь опять он?.. — Не может быть, нет, я не верю!.. — Ты слишком добр ко всем, Минхо. Если это снова дело рук Чонгука, я пойду к Сонхва и буду умолять его отдать Тэхёну детей и разрешить им уехать к папе. А этот ужасный альфа пусть достанется своему горю. — Как ты можешь… — У него обморожены пальцы на ногах, он в лихоради! Если бы не мой Джун, если бы тогда он не вернулся в кузню, что бы было? Что, Хо?! Хочешь, чтобы этот альфа убил моего брата? Тэхён почувствовал, как всё внутри его переворачивается огромным колючим ежом, давит ему на внутренности, раздирает сердце. Чонгук… Он не мог слышать этого имени! Проклятый альфа! Проклятый!.. Истинный… любимый… Нет, нет! Никогда! — Тэ? Скажи, Тэ, милый, это Чонгук опять… — Нет… — выхрипел он, поднёс ладонь к горлу и сдавил рыдание в нём. — Нет, не… трогайте его… П-пить… Его снова выкинуло в приступ кашля, он трясся всем телом, пытаясь совладать с собой, но тело не слушалось его, словно торопилось избавиться от боли, вытолкнуть её с мучительными хрипами. — Сделал?.. Да, да, давай… Выпей, Тэ, милый, давай… осторожней, Чими!.. И горячих камней… да, давай… Помоги, Намджун, вот сюда, да, на бок… Выпей, Тэ, хорошо… хорошо… Молодец… Всё будет хорошо, милый… Тэхён задышал рвано, тяжело, ртом, но кашель отступил, и он смог продышаться, дышал носом, снова ощущая ароматы тех, кто был рядом. Вдох — глубоко, до живота — ещё вдох… Ещё… Жасмин… Хвоя с налётом смородины… Сочная сирень с мягким отзвуком молока и мёда… Странно, раньше эта сирень была чистой, а сейчас… Снова жасмин — прохладный, с острой хвойной слезой… — Тэ? Тэ, братишка, держись, прошу… «Держусь», — хотел сказать он, но не смог. Алая, с синими всполохами тьма закрутила его, и лишь тонкий мучительный вскрик, в котором он узнал голос Чимина, на миг задержал его на краю — но лишь на миг.

***

— Прости. Чонгук не смотрел на него, косил взглядом в сторону, голову держал склонённой и выглядел мрачно и печально. Видно было, что он совсем себя запустил, исхудал, лицо было в потёках, от былой красы остались лишь глаза — тёмные, в чёрном опахале ресниц — да лоб, хотя и тот был скрыт чёрной немытой чёлкой. — Прости и… вернись… пожалуйста. — Нет, — тихо отозвался Тэхён и рвано вздохнул. — Не стоит, Чонгук. Я не хочу тебя мучить. Не хочу, чтобы ты… — Да пьяным я был, — тягостно выдохнул альфа, поднял на него глаза, полные муки, и потёр себе лоб, словно вспоминая. — Всё враньё то было, просто… ну… Забудь. Ты нужен им, понимаешь? — Он горько сжал губы и кивнул почему-то на окно. — Возвращайся к нам… пожалуйста. — Нет. Тэхён снова стиснул пальцы и вдавил тонкое стальное колечко в ладонь. Его подарил ему папа недавно, чтобы хоть как-то отвлечь от печали и тоски, в которой пребывал он с тех пор, как, проболев две недели, вернулся в Предгорную. Вот уже месяц как. Тоска не отпускала, и Тэхён чувствовал, как уходит из него жизнь. Он вставал утром, до обеда возился по хозяйству, ходил к колодцу, стирал и мыл полы, месил тесто и ставил хлебы, подавал корма животным, ел, что было приготовлено, слушал папу, который пытался развлечь его разговорами о том, как медленно они пытаются наладить жизнь в поселении, кивал вовремя, старался улыбаться, если чувствовал, что папа ждёт его улыбки. Он не жил — он пережидал. Чего ждал?.. Нет, он запретил себе ждать. И о Чене и Сюме ничего не спрашивал, хотя точно знал, что папа узнавал, как у малышей дела, что Чимин, который два раза приезжал на своём волке к ним в гости, точно знает, что и как у них там, в том доме, где его не хотели видеть. Тэхён держался, и все вроде как понимали и поддерживали его, но… Но Чонгука, когда тот прибежал к ним, папа пустил к Тэхёну без единого слова возражения. Просто — открыл ворота и впустил. Молча кинул перед мордой зверя тёплый балахон и, развернувшись, ушёл в сарай к козам. Тэхён видел это в окно. Первая мысль была — на чердак, оттуда по лестнице на соседнюю крышу и сбежать, но он одёрнул себя. Сейчас он узнает, как там дети Роёна. Он должен… он больше не может не знать. — Вернись к нам. — Чонгук перебил его, не дал договорить. — Вернись, слышишь? Никто не может им заменить тебя! — В его голосе, свернувшись тугим кольцом, был дым истинного горя. — Они плачут днями напролёт, они кушают плохо. Я пытаюсь, я… Я хочу быть с ними, я всё делаю, как говорит Хонджун, но… Не могу. — Он закрыл лицо руками и глухо, рыдающим голосом выхрипел: — Им нужен папа! Им нужен Роён! Им нужен — ты! Тэхён закрыл глаза и отвернулся к окну. У него дрожали руки, он чувствовал, как его захлёстывает тёмной волной тоски и боли — и эти тоска и боль были не только его. Это было странное и пугающее ощущение, он обнял себя руками и зажмурился, не понимая, что ему делать. Обида на Чонгука за те глупые и нелепые слова, что он тогда сказал Юнги, ослабела за это время, зато живо трепетали в сердце тревога и страстное желание снова увидеть мордашки малышей, вдохнуть их нежные запахи — и, наконец, почувствовать себя на своём месте. Что? Вот что он мог сделать, если только в том доме, где хозяином был этот ненавидящий его альфа, он чувствовал себя на этом самом своём месте? — Хорошо, — едва слышно сказал он. — Я приеду. Мне… Мне собраться надо… — Я подожду, подожду, — торопливо, шмыгая носом, забормотал Чонгук, — я отвезу тебя, я… — Нет, — оборвался его Тэхён всё так же тихо, — я приеду… — Он умолк, пережидая. — Я приеду через неделю. — Почему? — В голосе Чонгука была растерянность. — Почему не сейчас? Дети… — Я приеду через неделю, — твёрдо ответил Тэхён. — А сейчас уходи. Возвращайся. Не надо… — Он снова остановился, прикусил губу и сжал себя сильнее. — …не оставляй их надолго. — С ними твой брат, — отозвался ломким голосом Чонгук и рвано вдохнул. — Тэх… Тэ… — Он задышал чаще, и неожиданно сорвался на рык: — …хён!.. — Убирайся, — шепнул Тэхён, понимая, что выдал себя. — Убирайся, альфа! Он быстро пошёл к двери, моля себя об одном: только не течь! Только не течь от этого невозможного, невероятно приятного аромата дымной сливы, томлённой в браге — такой, какую делал когда-то давно их отец на все их праздники. — Тэхён!.. — позвал его Чонгук сквозь стиснутые зубы. — Тэ… хён!.. — Убирайся! — в отчаянии шепнул он, хотел было обернуться — всё тело его, скручиваемое подступающей течкой, молило об этом, — но удержался и хлопнул дверью, разделяя ею себя и альфу, который никогда не будет ему принадлежать, потому что ненавидит именно за это — за их проклятую Истинность, за то, что, вопреки всем известным законам, Природа-Покровительница посмеялась над бесстыжим Ким Тэхёном, который с первой юности своей заглядывался только на омег, а к альфам всегда оставался равнодушным! Потому что нельзя нарушать законы Природы — иначе она нарушит их сама для тебя, такого неправильного.

***

Они начали жить под одной крышей — теперь точно под одной. Чонгук проводил дни в деревне, нанимаясь то к одному, то к другому хозяину на короткие зимние работы, а то Хонджун втайне от Сонхва, который всё ещё не простил его за выходки с Тэхёном и скалился при встрече, поручал ему какие-то дела по доставке трав, еды и людей в разные места по лесным тропам, которые Чонгук знал очень хорошо. Они почти не разговаривали, но всё, что таким образом альфа зарабатывал, он приносил и молча клал на стол в кухне. На столе для разделки мяса стали появляться освежёванные зайцы и барсуки, а как-то вечером Чонгук привёл в сарай молодую козочку. — Откуда? — тихо спросил, ладя ей тут же кормушку, Тэхён. Глаз на альфу он не поднял, но видел, что тот стоит и смотрит на них. — Хванов омега отдал, — так же тихо ответил Чонгук. — Джисон. Сказал, что не мне даёт — детям. — Ясно. — Ты… управишься? Мне надо сено перекидать, Юнхо позвал. — Иди. Вот, собственно и всё. Это был, наверно, самый длинный их разговор. Тэхён от этого не страдал: днём он гулял с малышами и много разговаривал то с Минхо, который, правда, странным и притихшим был каким-то в последнее время — но оно и понятно, в его-то положении. Минхо много и с видимым удовольствием тетёшкался с Ченом и Сюмой, и Тэхён втайне даже иногда ревновал к нему, потому что малыши его обожали и всегда тянули к нему ручки, как, впрочем, и к самому Тэхёну. Часто навещал его и Чимин, иногда в сопровождении своего мрачного альфы, который смотрел на Тэхёна всегда, как тому казалось, с какой-то обидой, но ничего не говорил. — Тебе кажется, — сказал Чимин, когда Тэхён осторожно заикнулся об этом. — Правда? — Тэхён во все глаза смотрел на краснеющего Чимина и не выдержал — фыркнул. — Что происходит, Чимин, немедленно говори! — Он хочет меня замуж, — помедлив, тихо ответил Чимин и поднял на Тэхёна своё личико. Оно было алым от смущения, а шрамы, пересекающие его, наоборот, побелели. — Он зовёт давно, Тэ, но ты же знаешь… После того как всё это случилось… — Из-под навсегда сомкнутых век Чимина внезапно выкатилась слезинка, и Тэхён тут же схватил его руку и прижал к сердцу. — Нет, погоди… Я ведь решил, что соглашусь, ты понимаешь? Он заслуживает получить всё, чего хочет — мой Джуни, понимаешь? — Ну, так и чего тянешь? — с горечью спросил Тэхён. — Хватай своего волка и тащи к папе на обряд! А то здесь Поручитесь — очень красиво это здесь проходит, ты в… тебе рассказывали? — Нет, — помотал головой Чимин, — не поэтому. Папа так слаб сейчас, да и тебе ни до чего… Какая тут свадьба… У Тэхёна перехватило горло, и он быстро вытер засолоневшие глаза. — Для счастья нет точного времени, Чим, — выговорил он и прикусил губу, чтобы не всхлипнуть. Коротко выдохнул и продолжил, стараясь сделать голос ласковым и убедительным: — Понимаешь? Как и для несчастья. И если ты знаешь, что это твой человек… или волк… если это твой кто-то — хватай, тащи, меть и… — Он захлебнулся воздухом и отвернулся, за кашлем скрывая тяжкие, горькие слёзы. — Тэ… — Тёплые руки брата обняли его, а голова Чимина улеглась ему на плечо. — Мой Тэ… Если бы ты знал, как я хочу, чтобы ты был счастлив. Как никто, наверно, ты заслуживаешь этого! Перестань же наказывать себя, Тэ… — Тэхён замер, чувствуя, как быстрее начало биться его сердце, а голос Чимина перешёл в шёпот: — Ты ни в чём не виноват, Тэ, хороший мой. Никто не виноват, кроме тех, кто… Вы с Чонгуком заслуживаете… — Чимин! — Он сам не узнал своего голоса — надорванного, хриплого, отчаянного. — Перестань! Хватит переводить тему. Иди и забери своего альфу! А я… — Он закрыл глаза. — А у меня есть Чен и Сюма. И мне никто — слышишь? — никто больше не нужен!

***

Туесочек получился просто на загляденье: чистой работы, ленточки бересты одна к одной. Тэхён прищёлкнул языком от удовольствия и, поставив его на белую салфеточку, прилёг на скрещенные руки, залюбовался. Плести туески научил его между делом Сонхун, совсем юный омега, муж гончара Сухёка. Сонхун очень привязался к Тэхёну, часто забегал поиграть с малышами, те его любили в ответ, особенно Сюма, который чуял его раньше, чем Сонхун стучался к ним в дом. Хонджун, когда Тэхён со смехом рассказал ему об этом, покачал головой. — Сонхун беременен, — улыбаясь, сказал он. — Возможно, омежка у него в утробе очень приглянулся вашему Сюме запахом. Тэхён посмотрел на него изумлённо — и они оба рассмеялись — таким забавным это им показалось. Как-то Тэхён был занят готовкой, и Сонхун, чтобы развлечь малышей, наделал из коры на берёзовом брёвнышке тонких драночек и стал ловко их заплетать. Тэхён увидел, и так это ему понравилось, что он пристал научиться. Сонхун в один вечер и научил. И вот теперь, пережидая приступы своей печали, которые стали охватывать его всё чаще, когда Чонгука не было дома, а малыши спали, Тэхён и пристрастился к этому нехитрому, но очень успокаивающему делу. Плёл — раздаривал знакомым. Пробовал делать туески побольше — поменьше, искал кору попрочнее да нитки для украшения поярче. Омегам нравилось, когда он перевивал ручки туесков такими вот нитками. А этот, что сейчас красовался перед ним на столе кухоньки, он сплёл для Чонгука: тот вчера коротко сообщил ему, что его взяли обратно в граничники, так что ему надо будет уйти на неделю. — Еду собрать тебе? — тихо спросил Тэхён, не глядя на него. Чонгук вымылся, волосы его тёмными кудрями падали ему на плечи и лоб, прикрывая глаза, и в новой рубахе, которую ему сшил Тэхён по его просьбе, он выглядел таким… — Да, что есть, покидай в платок, я возьму завтра. — Чонгук… — Тэхён смутился, так как ещё мгновение назад не собирался ничего подобного говорить, но альфа уже смотрел на него настороженно. — Ты… если хочешь, я могу подстричь тебе волосы… Они длинные… ну, впереди. Но если не хочешь… Он готов был сквозь землю провалиться — таким изумлённым и каким-то обалделым был взгляд Чонгука. А потом внезапно краска залила щёки альфы, и он хмуро буркнул: — Не надо. Сам сделаю. — Развернулся и быстро вышел. Ругая себя последними словами, Тэхён присел на край лавки и спрятал лицо в ладонях. Что на него нашло? Волосы подстричь? Это было грубо, наверно! Или вызывающе? Как понял его альфа, что подумал? Да и кому какое дело до волос Чонгука? Может, дело было в том, что этот волк, с тех пор как Тэхён вернулся в его дом, словно искупал свою вину — прятал глаза и всё время проявлял неуклюжую, какую-то отчаянно боязливую заботу? Рубил дрова и таскал воду, чтобы Тэхёну не пришлось его просить или делать самому, чистил дорожки, чтобы Тэхёну удобнее было бегать с малышами по двору, когда они гуляли. Он грел воду в купальне, которую они делили с двумя соседями, и коротко, ужасно смущаясь, звал туда Тэхёна первым, а сам в это время купал малышей: мальчики были уже тяжёленькими, так что он вызвался возиться с их тазиками, купая по вечерам и давая Тэхёну время отдохнуть. Они не говорили, почти не смотрели друг на друга, иногда Чонгук выпивал — уединялся в своём сарае, брал брагу и куски чёрствого хлеба с солью и пил. Ночами после этого Тэхён слышал тихий, тоскливый волчий скулёж из сарая, и сердце его обливалось кровью. Всего лишь раз Чонгук вышел из себя. Тэхёна тогда не было дома, и к Чонгуку пришёл кто-то из бывших его товарищей граничников, стал упрекать, что он сидит один и не ходит охранять слободу. Тогда они сильно повздорили, а потом и подрались. Чонгук в бешенстве разметал в доме мебель, так что Тэхёну пришлось заказывать кое-что в древесной мастерской. Чонгук после этого долго стоял около него, отвернувшегося к окну, и тихо повторял: — Я не буду так… не буду больше. Не уходи. Не забирай… — Он задыхался и не мог эти слова договорить до конца. — Не уходи. Не бросай. Я так больше не… Я никогда… Тэ… Клянусь. И браги больше в рот не возьму, хочешь? — Иди вымойся, — вздохнул, наконец, Тэхён. — Разит, как из ямы… Ещё раз подерёшься или учудишь что — я заберу детей и уйду. Моё слово крепко, Чон Чонгук. Альфа быстро развернулся и рванулся в купальню. С тех пор притих Чонгук ещё больше. И вот — решил пойти на границу. А значит, и жить будут побогаче, и, возможно, всем им будет полегче, как не придётся каждый день друг друга видеть… Улыбка сползла с лица Тэхёна, он выпрямился и замер. Эта мысль только что пришла ему в голову. Может, поэтому? Чонгук уходит на границу, чтобы не видеть его? Он горько усмехнулся. Что же. Каждый противостоит своим трудностям, как может. Тэхён — отдавая все силы свои детям и дому, чтобы не было в голове никаких неправильных, плохих мыслей, когда он ложился в постель, чтобы не думалось об альфе, спящем за стеной, чтобы и во снах не приходил к нему темноглазый длинноволосый искуситель и не тревожил его пронзительным взглядом и хриплым своим «Тэхён! Тэ… хён!..» Тэхён доводил себя до такого состояния, чтобы засыпать, едва коснувшись подушки, и светлыми пустыми снами спать до первых петухов. А Чонгук… Вряд ли Чонгука мучило то же самое. Нет, он просто не хотел видеть чужого омегу в своём доме. Мирился, видно, сколько мог, а теперь вот решил уйти на границу. Тэхён встал и, вяло двигаясь, собрал в туесок хлеба, сушёного мяса, варёных картошек и кусок сала с крупной солью. Подумал и завернул в чистый платок сушёных ягод сладовки. Пусть полакомится. Он любит сладкое, это Тэхён заметил. И снова горькая улыбка искривила ему губы. Заметил — а не должен был замечать. Всё это — чушь и блажь, стыдная и позорная. Он подошёл к детям, укрыл плотнее сопящего Сюму и осторожно убрал волосики с лица Чена. Поцеловал каждого в лобик и лёг в постель. Холод пробрал его тут же, хотя он не раздевался. Он укрылся плотнее, с головой, обнял подушку — и мелкие противные слёзы покатились у него из глаз. Глупец. Надеялся, что полегчает? Надеялся, что будешь счастлив? — Роён, — шепнул он. — Прости меня, Роён. Прости меня… любимый…

***

— Субин! Тэхён поспешно отворил калитку и кинулся к альфе, который шёл, не торопясь, по другой стороне улицы. Тот светло улыбнулся ему и помахал рукой. А потом вдруг почему-то смущённо крякнул и, когда Тэхён подошёл, быстро отвёл глаза в сторону. — Доброго Покрова, Субин, — встревоженно чувствуя, как замирает его сердце, заговорил Тэхён. — Скажи, пожалуйста, ты ведь был на границе с Чонгуком? Он ведь был с вами? — Вечерочек, Тэхён, всё в порядке, да… — Субин явно чувствовал себя неудобно: глаза его бегали и на губах дрожала растерянная улыбка. — С Чонгуком всё в порядке, да, он был с нами. Но пока он… Он, понимаешь, наверно, чуть позже придёт домой, ты, главное, не волнуйся! — Субин отчаянно заморгал и, неловко поклонившись, попытался было улизнуть, но Тэхён уже понял, что что-то произошло. Крепко вцепился он Субину в рукав тулупчика и настырно дёрнул. — Говори, что случилось с Чонгуком, Субин, — твёрдо проговорил он, ловя взгляд альфы. — Да всё хорошо, хорошо! Ну, пока, сказал, пересидит… ну… Ему надо пока, чтобы всё было… — У него гон? — тихо спросил Тэхён, краснея и отпуская рукав альфы. — Скажи, я… — Да нет, нет, — торопливо помотал головой Субин, — нет. Тэхён, просто подожди, он сам придёт и всё тебе… — Он не расскажет, Субин, — сквозь зубы, борясь с отчаянной злостью, выговорил Тэхён. — Если нужна моя помощь, если он ранен… — Сердце его, разгоняясь, начинало колотиться, в горле ссохлось, и он вдруг почувствовал, что сейчас упадёт. — Если… — Да нет, нет же! — Услышал он словно издалека голос Субина. — Тэхён! О, Мати Луна! Тэхён! Всё в порядке с твоим Чонгуком! Альфа схватил его за плечи и потряс, это помогло: перед глазами медленно начало яснеть, и получилось сделать два глубоких вдоха. — Подрался он! — выдохнул безнадёжно Субин. — Подрался из-за… — Тэхён вскинул на него глаза в ожидании удара, но Субин, быстро отведя свои, пробормотал: — Неважно. Бывает такое между альфами, ну — бывает! А Чонгук хорошо всё делал, исполнял всё, как надо, и на стойбище не спал не в свою очередь, отзывался. У нас там сложность была — он всё правильно оценил и… В общем, он отлично всё делает, как и всегда раньше! Но тут… — Субин досадливо цокнул. — Неважно, понимаешь? С ним всё хорошо. Просто он почему-то не хочет идти домой, он, кажется… ну… — Субин выдохнул: — Ох, горе горькое… Ну, он тебя вроде как боится напугать, наверно. Вот и заметелился во времянки, решил, что там побудет. Может, не хочет с разбитой мордой к детям, понимаешь? — Разбитой мордой… — бледнея, повторил Тэхён. Он отступил от Субина, пошатываясь, и спросил срывающимся голосом: — Он так сильно пострадал? — Пострадали те, с кем он дрался! — Субин, хмурясь, покачал головой. — А Чонгука, наверно, и понять можно. Они сами виноваты — ты помни это, пожалуйста. Мы там все были… виноватые. Перед ним да перед… Ну, в общем, ты просто подожди и… — Времянки эти — это за домом Сухёка, ближе к реке? С чёрными крышами? Субин замер, ищуще вглядываясь в лицо сузившего глаза Тэхёна. — Д-да, там. Тэхён… — Он снова крякнул, явно теряясь, и тяжело вздохнул. — Не сердись на него. Поверь: он хороший у нас, очень хороший! Понимаю: тебе, наверно, трудно в это верить, но он беззащитный и хороший. Пожалуйста, не надо с ним… сурово. Тэхён скупо кивнул и, развернувшись, почти не разбирая дороги, побрёл в дом. Сурово? Он был суров с Чонгуком? Это он-то? Слёзы драли горло, но он лишь гордо вскинул голову. Неправда. Он всё делал так, как надо, — так, как подсказывала ему его душа. Это было правильно, папа всегда так говорит. Вот и сейчас он сделает так же.

***

Чонгук сидел на лавке у стола, прислонившись к стене плечами. Голова его была опущена на грудь, одна рука на колене, а другая, перемотанная чем-то грязно-серым, свисала безвольно вдоль тела. Тэхён быстро охватил взглядом фигуру альфы, и сердце его затопила тоскливая жалость: рукав перемотанной руки был в крови, на шее виднелись тёмные царапины с сукровицей, волосы были всклокочены, неряшливыми влажными колечками липли к вискам, и странно пересекала лоб неровно срезанная чёлка. Глаза были сомкнуты плотно и ресницы не дрожали. Он спал. Тэхён приблизился осторожно, поставил на стол большую корзину, в которую дома, после того как отнёс малышей к Чимину на ночь, собрал всё нужное и снова выскользнул во двор, чтобы набрать в небольшой котелок, который прихватил по дороге, снега почище. На мгновение, возвращаясь, он прислушался: деревня уже дремала, мирно падал лёгкий снежок, в оконцах мерцали огоньки, и Луна во всей своей царственной красе задумчиво круглела высоко-высоко среди растрёпанных серо-чёрных туч. «Какая тишь, — невольно подумал он. — Словно ничего страшного никогда и не случалось в этом мире, под этой равнодушной Луной». Он невольно поёжился от холода, которым охватил его любопытный ветерок, попытавшийся приподнять полы его дохи, и быстро нырнул обратно в сени времянки. Там тоже было очень холодно, и то, что Чонгук уснул в этом холоде в одной тельной рубашке, было странно и как-то тревожно. Осторожно положив руку ему на плечо, Тэхён позвал: — Чонгук?.. Эй, волк, просыпайся. Не открывая глаз, Чонгук внезапно цепко схватил его за руку и вывернул от себя, стремительно поднимаясь, и через мгновение Тэхён стоял прижатым к его груди с больно завёрнутой за спину рукой. — Гук! — выкрикнул он испуганно, и тут же раздражённо зашипел: — Пусти, придурочный альфа! Пусти! Растерянно ухнув, Чонгук тут же отпустил, отступил на шаг и вытаращился на него беспомощно моргающими глазищами. — Тэ… — шепнул он и тут же, спохватившись, суетливо отвернулся и нагнул голову. — Что ты здесь… — Я всё видел, Чонгук, — уже придя в себя, сердито сказал Тэхён. — Сядь немедленно и дай, я осмотрю, что ты опять с собой натворил! — Это не… — вскинулся было Чонгук, но, наткнувшись на мрачный взгляд омеги, что-то невнятно бормотнул и сел. Тэхён достал из корзины чистые ветошки, укутанный в плат горшок с мясной кашей, несколько маленьких мисочек и плошку с крышкой, туго перевязанную верёвкой — в ней был отвар из трав, которым недавно сам Тэхён лечил свою порезанную ножом при рубке мяса ладонь. Этот отвар дал ему Хонджун и показал, как самому его делать. — Сними рубаху, — тихо попросил он. Чонгук замешкался, и Тэхён поднял на него нетерпеливый взгляд. Глаза их встретились — и омега невольно замер, видя в омутах глаз Чонгука страх и неуверенность. Тэхён коротко вздохнул и, отводя глаза, негромко сказал: — Мне сказали, что ты был прав в этой драке. Я просто хочу помочь, Чонгук, и ни в чём не упрекну. Альфа промычал что-то невнятное и стал неловко, болезненно морщась, стягивать с себя рубаху. Тэхён сдержал вскрик при виде двух синяков, наливающихся враждебной силой на его плече и боку, крепко сжал губы и стал ухаживать за ранами. Молча, не заглядывая в лицо так же молчавшему Чонгуку, он омыл царапины на его руках и шее, осторожно убрал тёмные потёки с груди и стал промокать ветошкой с отваром там, где засукровилось. — Надо перевязать, чтобы не загрязнилось, — тихо сказал он, выпрямляясь и снова окуная ветошь в отвар. — Давай ты сейчас поешь, чтобы каша не остыла, а потом мы пойдём домой, Гук: надо, чтобы ты отдохнул. Утром сходишь в купальню, и я снова тебя оботру отваром и обвяжу чистыми лоскутами. Порвём простынь, я постирал, так что есть старая чистая, я тебя… Чонгук молчал, Тэхён тоже умолк и невольно перевёл на него взгляд. Альфа смотрел пристально, чуть приоткрыв рот. Длинные его ресницы трепетали, он дышал рвано, будто боялся выдыхать в полную силу. Взгляд его был немного изумлённым и в нём… искрами, проблесками там плавало что-то вроде восхищения. И мольбы о прощении. Тэхён замер перед ним, чувствуя, как начинает быстрее и тревожнее биться его сердце. Брови его взметнулись в молчаливом «Что?..» — и Чонгук вдруг осторожно коснулся пальцами его щеки. Повёл по ней, тронул подбородок и бережно уложил ладонь на Тэхёнову щёку. — Ты так добр ко мне… — хрипло прошептал Чонгук. — Тэ… Тэ, прости меня… Ладонь его была тёплой, а Тэхёну было зябко… И он прикрыл глаза, чуть налегая на эту ладонь. Они молчали. Глухая зимняя ночь окутывала тишиной всё вокруг, Луна по-прежнему холодно и безжизненно сияла своей красой с далёких, недостижимых небес — а здесь, внизу, в холодной времянке, два человека, не нарушая общей тишины, не размыкая сведённых немым смущением и первой робкой нежностью губ, разговаривали друг с другом. И в их душах, одна за одной, загорались — высеченные огнивом их общих радостей и огромного несчастья, которое им предстояло преодолеть вместе, — искры будущего костра, у которого они смогут наконец-то согреться.