Don't look at me with those eyes.

      Он встал с кровати давно: ещё когда зазвонил телефон, в котором звучал отнюдь не самый добрый тон капитана полиции; его слова он успешно прослушал, но кое-что невыспавшийся мозг уловил: сквозь скрежет зубов капитан Робертс сказал что-то типа «Быстро тащи свою задницу сюда и попробуй только ещё раз устроить себе выходной в рабочие дни, иначе будешь пахать в участке и ехать на вызовы до потери сознания, а потом уволю не заплатив тебе не гроша, лентяй!», а причину такого желания видеть сотрудника полиции на работе он не назвал. А Прайс и так не хотел знать. Хотя и тенденция работать «до потери сознания» при этом ничего не получив, его тоже не сильно привлекает, так что с кровати он действительно встал. Как встал он помнит, а как оделся, как завёл машину, что арендовал у-отца-любимого-и-блять-сука-лучшего-человека-на-свете (как он привык отвечать людям), как припёрся в участок и напялил униформу, он, почему-то не помнит. И всё. Да и никто у него не спрашивал, как он добрался, как ему спалось, и почему он выглядит так, словно всю ночь неистово бухал, а под утро уснул в салате, предварительно успев выплакаться.       Не спросили. Почти все.       Лучше бы они тоже не спрашивали.       Панзер сказал, что его будто проживали и выплюнули.       Фарм заявил, что его будто всю ночь к матрасу прижимали и туда-сюда.       Одно другому не мешает.       Да, он встал давно.       Но просыпается окончательно только сейчас. Форма, фуражка, пистолет в кобуре, зажигался в левом кармане, сигареты – в правом; неподдельное раздражение и явно выкрученная на максимум ненависть к миру так же присутствовали.       — Блять, — шепчет Прайс с каким-то отвращением, едва завидев в своём кабинете, около другого рабочего стола незнакомого для него человека. Мимо он явно не проходил, – полицейская форма на нем присутствовала. Но в коллективе, так или иначе, его нет.       Он понял: причина такого желания видеть его на рабочем месте была до отвратительной головной боли проста: в этот участок перевели еще одного несчастного. И не куда-нибудь, а сюда. К нему. Блять.       Весь полицейский коллектив - один, Руперт Прайс - ноль.       — Ага, — ядовито прыскает проходящий по коридору Джон, скривив белозубую улыбочку. — И тебе напарника нашли, хех, — Фарм похлопал коллегу по плечу.       Руперт ненавидел, когда к нему прикасаются. Но он промолчал.       А капитан ещё вчера предупреждал, – мол, ты пиздец обленился, а парнишка совсем молодой переводится сюда, так и так, устрой его, тогда останешься на рабочем месте, а если продолжишь хуи пинать, да курить в кабинках туалета, – свалишь пинком под зад, а место твоё этот самый парнишка и займёт, не волнуйся, без тебя не пропадём. Ну, а так, глядишь, может подобреешь: в тесноте, да не в обиде, понимаешь.       Прям так и сказал, только более-менее сдержанней, как помнит Прайс. Да даже если бы он слышал тогда капитана, он всё равно, как только вступит на порог общежития, тут же всё забудет, очищая мозг, перед рубиловой на компьютере, от всякой, откровенной говоря, хуевой информации.       Он посчитал ту информацию хуевой. Удалил, забыл, и дело с концом.       Но зря, походу.       — Здравствуйте, я–       — Пиздец, — не удержался, устало выдохнул и закрыл лицо рукой, будто когда он откроет глаза, то на стене появится баннер с надписью «эта была шутка, колючий!», а этот парень – действительно случайный прохожий.       Возможно, ему просто не пришлось по душе это чересчур официальное «здравствуйте». А чего не доброе утро, или многоуважаемый, а? Ошалеть просто.       Ты ещё «дяденька» скажи!       В кабинете у капитана также никто не собирался доставать торт с надписью «попался на розыгрыш, ёж!». Пришёл он с самыми серьёзными намерениями, которые держались на одном лишь его недовольном «Мне и одному там было хорошо!», но его «аргумент» мигом разбивается об твёрдость голоса капитана и его слов «это единогласное решение, Прайс.» Он сразу понял – дело дрянь, пиздец, одним словом. И когда он читал личное дело этого молодой-полицейский-дейв-панпа, он все думал: застрелить ли всех в радиусе пару метров, или застрелиться самому?       Весь полицейский коллектив плюс молодой-полицейский-дейв-панпа - два, Руперт Прайс - ноль.       Нет, привыкнуть к тому, что теперь, когда он составляет отсчёт, за его спиной будет не просто сиротливый стол, а такой же полицейский, что так же составляет отсчёт. Да и времени на это нет – вызовы летят со скоростью света, словно все в этом городе вдруг решили совершить преступление, чтобы оказаться в участке, или, сразу же за решёткой, так что Прайс только и успевает, что кататься по всему городу, задерживать мелких правонарушителей, писать рапорт и спать в любом удобном месте; про еду вообще пока что забыл – все равно в его холодильнике шаром покати, не многое теряет, обычного перекуса хватает. На работу выходит так же – смотря как прошёл вечер, застать его вовремя на рабочем месте просто невозможно, и всё, а с появлением новенького в их рядах он стал уходить со смены намного, намного раньше; выслушивать ругань в свой адрес была основная часть его работы и жизни в целом.       И так каждый день. Так что молчаливый напарник – это меньшее, что его сейчас волнует. И явно в ближайшее время волновать не будет – уж слишком застенчивым был этот Дейв Панпа, что аж передёргивало, заставляло морщить и без того не слишком жизнерадостное выражение лица в смесь какой-то надменной брезгливости и что-то вроде разочарования, когда даже на самый обычный вопрос Прайс получает не адекватный ответ, а смесь из раздражающих его звуков. Мямлит он, одним словом. Под нос что-то робко бубнит, ничего толком не разобрать, хотя, может, это он такой придирчивый, раз уж теперь он жалуется самому себе, что буквально слышит как «сосед по кабинету» слишком громко, блять, моргает. Но Дейв без особого повода к нему не лезет и спокойно занимается своими делами, что очень, конечно, хорошо, но раздражает, пиздец, так как повода для того, чтоб настучать ему по фуражке, нет от слова совсем. Возможно, Руперт когда-нибудь смирится с тем, что приходится работать с кем-то, а не одному. Когда-нибудь, но не сейчас. Но с мыслями о том, что его жизнь идёт, мягко говоря, по пизде, он свыкся ещё когда студентом щеголял.       Глупо всё это. И даже не то, что в сапёре выиграть не получается, а расклад в картах какой-то уж больно блядский, а то, что Панпа всё ещё пытается ему что-то объяснить, ведь он совсем не слушает.       — Фуражку сними, — Руперт развернулся на стуле, предварительно закрыв вкладку с сапёром. Жвачку жуёт. Мятную.       — Зачем? — Дейв оторвался от листка, удивлёнными глазами смотря на коллегу, его голос слегка дёрнулся то ли от внезапной просьбы, то ли от того, что с ним этот человек впервые заговорил не по делу.       — Сними, — повторяет он, слегка наклонив голову на бок. — Встань возле меня и нагнись, — он надул пузырь, который быстро лопнул.       — Зачем? — Дейв послушно встаёт, хотя прикола не понимает. Сейчас поймёт.       — Надо. На ухо нашептать тебе.       Дейв противится не стал. Фуражку снял, как-то чересчур робко, скрестил пальцы и, немного колеблясь, склонился к мужчине, предварительно обострив слух. Прайс посидел молча пару секунд, а затем достал изо рта жвачку.       — Хватит болтать попросту, — сказал он практически возле чужого уха, показательно прикрепив белую жвачку на чёрные волосы Дейва. Панпа громко сглотнул. Он отстранился, озабоченно моргая.       — За что? — непонимающе спрашивает он, сжимая в руках фуражку.       — За всё хорошее, — коротко отвечают ему.       Не сказать, что Руперт сделал это смеха ради или от злости, нет, совсем нет. Интересно стало: сколько он сможет терпеть его. Когда напарник молча вышел из кабинета, он понял, что ещё как минимум пару недель продержится. Но легче ему от этого не стало. Наоборот: тошно и противно, что хотелось застрелиться.       Так что.       Весь полицейский коллектив – три, Руперт Прайс – ноль.       В сухую.       Прайс же не виноват, что с коллективом он не в самых лучших отношениях. Хотя даже не так. Его откровенно передёргивает от всех этих людей, не считая только Джона и Джонни. От них ему хочется убежать.       Они – явное напоминание тому, что можно уснуть и не проснуться. Фарм говорит, что Прайс такой злющий, потому что у него нет и не было девушки, ведь это всегда хорошо, когда есть та, в которую можно кончить, если выражать его мысли вполне конкретно. Панзер считает, что ему нужно просто перестать быть настолько загнутым. И всё. Забавно выходит. Нет, конечно, он бы мог есть мятные конфеты, чтобы родители не поняли, что он курит, мог бы трахать подружку, просто потому что хочется, мог бы приходить домой под утро в хлам пьяный, а затем, как любой нормальный человек, провалить все экзамены, в хардкорном случае даже не дойти до двенадцатого, и пойти работать на кассу, но нет. Он так не мог.       И больше не сможет.       Он окончательно просыпается только сейчас.       За всё хорошее, – крутится у него в голове с того самого дня. Нет, он не извинился. И нет, совесть его не мучила, ибо её у него, скорее всего, нет. Но это «за всё хорошее» оставило какой-то неприятный, ломающий на хер рёбра осадок, причём даже не у Дейва, – он забыл это давно, а вот Прайс – нет.       Помнит, значит не посчитал эту информацию хуевой.       За всё хорошее. Что именно он имел в виду тогда и имел ли вообще? Это было неумение в попытке подружиться? Это было яркое проявление неприязни? Или это значило, что мятные жвачки – это прикольно, а Панпе следует не переступать чёрту и стоять там, где стоит?       Просто не приближаться.       — Стоять, — Прайс сам же поймал его в коридоре. Сам же решил перейти негласно поставленную чёрту. — Фуражку сними, — на этот раз он ничего не жуёт.       Дейв косо смотрит пару секунд, а затем слегка хмуриться. Руперта приятно передёрнуло, но он не понял из-за чего именно. Но волосы на руках явно встали.       — Зачем? — прям, как и тогда спрашивает он, но только без страха в голосе. Он не попадётся на это во второй раз.       — Сними, — просит он, сглотнув, как почувствовал, что горло отчего сильно пересохло. От нервов, возможно. — Нет у меня жвачки, Дейв.       От произношения его имени у мужчины буквально опустел желудок, то ли от осознания того, что впервые назвал его по имени, то ли от того, что с утра ничего не ел. А Дейв продолжил молча исследовать, словно пытаясь найти какой-то подвох, который был раньше. Но, ничего не обнаружив, он снял фуражку, словно он в любом случае обязан это сделать. Некоторые пряди черных волос были слегка вздёрнуты вверх, а так они были аккуратно причёсаны. Не то, что у Прайса.       Какая-то робость заставила его на пару секунд с суматохой бросить свой взгляд в сторону, то сглатывая накопившиеся слюни, то почёсывая свои руки, будто лихорадка. Не сдержавшись, он резко просунул свои пальцы в чужие волосы, быстро потрепывая напарника по голове, взъерошивая его волосы к чертям собачьим, либо чтоб жизнь малиной не казалась, либо он так выглядел довольно забавно, а может и на все сто процентов, мило.       — Х-хватит, — ладонь дотронулась до чужого запястья, слегка сжала. Голос Дейва опять сломался, но взгляд остался ровным.       Ощущая пальцы на своей руке, Прайс перестал издеваться над волосами напарника, сосредоточил своё внимание только на нем, на этой руке, что сжимает то сильнее, то слабее. Сердце забилось быстрее. Ему стало страшно.       — Достал ты, — недобро бросил он.       Дейв решил играть по правилам.       Нет, он не игнорировал его, и не показывал всем своим видом, что расстроен и не хочет разговаривать, такого не было. Но он перестал разговаривать насчёт работы, перестал, чёрт возьми, мямлить. Да, это, конечно, хорошо, безусловно, отлично просто, вот только он решил воздерживаться простыми «привет» или «пока», два сухих слова за весь рабочий день, и никакого желания поговорить о чем-то, помимо аварии возле старшей школы, или пьяной драке в баре «Два бокала», ничего кроме скучной бумажной работе и молчаливых, пропитанных нагнетающей обстановкой, выездов на дело.       Привет-пока, и конец рабочего дня.       Привет-пока, и больше ничего. Уж лучше «здравствуйте» продолжал говорить, мать его. Но Дейв перестал говорить «здравствуйте», и перестал обращаться к нему на «Вы», сразу же, как ему удалось влиться в коллектив; так быстро и легко. Так чётко и верно. Так несправедливо.       Даже если Руперт сам виноват, что точит зубы практически на всех своих коллег и, чёрт возьми, он прекрасно это знает, – это взаимно.       Прайс позвал Панпу на перекур. Вот так сразу, без повода. Дейв принял предложение Руперта, но он не курит. Руперт курит, но Дейву не предлагает. Гордое молчание их обоих устраивало. Но сломались они быстро.       — Будишь?       — Нет.       Прайс все же решил предложить. Панпа отказался. У Прайса всё равно больше нет сигарет.       — Не люблю, — тише продолжил Дейв.       — Чего? — не услышал его Руперт.       — Говорю: курить не люблю, — пожал плечами Дейв, сказав чуть громче. — Запах дыма не нравится. Был ли это намёк, что Руперт ему тоже не нравится?       — А что нравится?       — Много чего. А тебе?       — Мало чего.       На улице было холодно. Дейв сложил руки в карманы штанов, шмыгнув носом, Руперт затушил сигарету и бросил бычок куда-то. Взял жвачку и положил в рот.       Много чего.       Мало чего.       Это их не шибко устраивает, но не могут же они ответить на чистоту, – первый сломаться обязательно должен не он.       — Прайс? — Панпа посмотрел на напарника снизу вверх.       — Чего? — неохотно спрашивает Руперт.       — Дашь мне жвачку?       — Эта последняя.       Дейв замолкает, так как правдивость его слов подтвердить для себя он не может, а также не хочет.       — Не хочешь, – не давай, — без обиды отвечает парень, улыбнулся слегка. Возможно, специально отвечает именно так. На зло, точно по нему видно.       — Могу дать свою, — Прайс шипит раздражённо, сжав кулак в кармане. — Или, может, устроим обмен слюнями, а? Хочешь?       — А если я отвечу: хочу? — как-то слишком серьёзно спросил Дейв. — Тогда что?       Он смотрит на Прайса точным, тяжёлым взглядом, будто смотря куда-то сквозь него, хмуря брови на кого-то другого.       А хмуриться Дейв крайне редко – не его стиль мимики. Уж точно, не его.       Руперт сглотнул, борясь с желанием поддаться на мелкие провокации и не совершить глупость, о которой потом пожалеет.       — Не смотри на меня такими глазами, — недобро просит он. В конце концов, что будет, если Панпа ответит «хочу»? Что-то неправильное? Возможно.       Дейв решил промолчать, морщась от сигаретного дыма, что, прям как нарастающее напряжение, всё еще летает в воздухе.       Он вновь окончательно просыпается только сейчас.       «Не смотри на меня такими глазами» – он думает про это битый час. Вспоминает про это перед сменой, забывает на моменте рабочего дня, и снова вспоминает в конце смены. Это не даёт ему спать по ночам, поэтому он не высыпается.       — «Не смотри на меня такими глазами» — спустя пару дней у Дейва возникает желание поднять эту тему. — Твои слова? Самое противное, что Руперт сразу же, буквально с первого слова, понял, о чем он.       В машине было предательски холодно.       — Мои, — ровным голосом отвечает Прайс, выдыхая дым в открытое окно. Мыслей о том, что лучше затушить сигарету, закрыть окно и включить обогреватель у него то ли не было, то ли он их умело отгонял.       Дейв посчитал его курение в полицейской машине вызывающей дерзостью. В его сторону, разумеется.       — «Такими» – это какими? — специально спрашивает Панпа, не понимая, что бьёт без промаха прямо ниже пояса. Или понимая?       — Отъебись, а? — сигарета полетала в окно, возможно упала в лужу.       И без тебя тошно, хотел он сказать, но промолчал.       Он вздрогнул. То ли от холода, то ли от неприятных ощущений. Его каждый раз дёргает от того факта, что сидит с Дейвом в одной машине, слишком близко, словно они хорошие коллеги, словно они друзья, словно они настолько близки, что могут сидеть так близко друг к другу. Это раздражает, пиздец. Выводит из колеи, после чего долгое время не можешь вернуться в нормальное состояние. Это как неправильный наркотик. Его дёргает, но не от кайфа, а от ломающего рёбра отвращения где-то глубоко внутри. А может, это он так хочет думать.       — Руп.       Прайс чувствует горячие пальцы на своих холодных. Блять. Его выворачивает наизнанку даже не от прикосновения, а того, как он его назвал. Он готов поклясться: родной отец его даже так не звал, а тут по сути незнакомый человек. Просто коллега. И всё.       — Не нужно меня трогать, — молчать на этот раз он не собирается.       Принципы есть принципы. Сказал, не трогайте меня, то извольте не трогать. Даже если это приятно. Даже если от чужих прикосновений у него, блять, под рубашкой уже соски встали. Может, его напряжение даже видно, он не знает, а если даже и так, то у него есть вполне справедливый вопрос: нравиться ли Дейву сидеть вместе с ним в этой машине? И трогать его пальцы. Всё ещё держа их, он улыбался и просто продолжал, будто это нормально. Это дежурство не должно было закончиться именно так. И Прайс сейчас имеет в виду не неловкий разговор в машине, прикосновения другу к другу кончиками пальцев, словно до этого между ними была хоть какая-то связь помимо «привет-пока», нет, точно не это. В общем, подстрелили Дейва. В плечо. Ничего страшного. А ещё он упал. Пустяки. Всего лишь с высоты второго этажа, спиной вниз. Хорошо, что мусорные мешки слегка, вот прям действительно самую малость, смягчили падение. Так сказать, домой полетел, хах. Он успел редко пошутить, прежде чем отключиться. Погоню за каким-то мелким вором с пистолетом пришлось отложить, а Панпу – в больницу. Срочно.       В коме он пробыл пару дней. Капитан тогда лично скорую вызвал. А после разговора с врачом, про самочувствие работника полиции заявил, что у него пулевое ранение в плече, сломаны кости, внутренние кровотечение, но это поправимо. А вот недоразвитость мозга с рождения у Прайса – вряд ли. Много на него он причитал, но не со зла: любому капитану не хочется терять сотрудника. Так же как напарник напарника. Как товарищ товарища. Как глупо осознавать такое только сейчас.       Он впервые просыпается только сейчас. В больнице. В одной руке фуражка, в другой – пакет с мандаринами. В одном кармане зажигалка, в другом – пустая пачка из-под сигарет. Перед приходом всё выкурил.       Десять минут. Десять минут Прайс ждал, когда Панпа проснётся, прежде чем уйти. Было ли десяти минут достаточно, чтобы всё разъяснить? Нужно ли было ждать ему дольше? Нужно было... Дейв болезненно улыбается, видя мандарины на столике возле койки. Прайса он не застал, но знал, что он приходил.       «Я должен был сказать, Дейв.» – таинственно гласила записка, оставленная Прайсом.       Ему нужно было подождать ещё пару минут, а не стоять сейчас, мёрзнуть на улице, прижимаясь лбом к холодной поверхности окна машины, пускать горячие слёзы только потому что он так и не сказал, только потому что он так и не признался, что ему нравится его прикосновения, что ему нравится его сердитый взгляд, направленный точно ему в глаза, что его болтовня по работе, когда он играет в сапёра – ему тоже вполне по душе.       Слова «не смотри на меня такими глазами» вполне могут звучать как «смотри на меня только так», а это сложное «не нужно меня трогать» как простое и понятное «мне нравится, продолжай». Просто продолжай, Дейв.       Весь этот гребаный мир – победа, Руперт Прайс – проигрыш.       За это время горе-полицеский действительно почувствовал себя живым. Он нагрёб денег и снял квартиру (бо́льшую часть денег отправлял отцу, поэтому на себя не хватало). Большой плюс: стены не как картон, – каждый стон соседей ты не услышишь. На работу стал ходить вовремя, с коллективом наконец подружился. Уволился. Правительство всё же заметило его, чему он порадовался только тогда, когда товарищи восторженно порадовались за него. Набрал немного веса, кстати, – рубашка теперь не висит, штаны не держаться лишь только на добром слове. С отцом подружиться так и не вышло – это осталось неизменным.       И в целом всё хорошо.       Он встретился с ним в подворотне. Столкнулись, вздрогнули одновременно. Дейв покраснел с непривычки, Руперт неловко сжимал в руках ключи от квартиры.       И вспыхнуло вдруг, – как точно по волшебству. Ключи пригодились. Щёлкнул замок – всё резко пошло к чёрту.       Голову сносило страшно, всё давно вышло за рамки. Прайс лежит на диване со вздёрнутой футболкой и расстёгнутым ремнём, Панпа даёт себе право трогать его, ласкать до удовлетворительного мычания твёрдые соски, спуская пальцы ниже по животу, проводить ногтем по ширинке, и в принципе заставлять мужчину прикусывать губу, бороться с желанием кончить от незнакомых ощущений прямо в штаны; он напоминал разгорячённый двигатель, который много лет стоял без дела, а теперь вдруг заработал. Дейв его включил, причем довольно метко, довольно точно, не забыл нажать и на свой переключатель, чтобы изменения коснулись их обоих. Так нежно, так страстно. Так потрясающе. Грудь вздымалась навстречу ласкам, его словно бьёт током каждый раз, когда нежные кончики пальцев соприкасаются с его кожей.       — Блять, Дейв, — мужчина зашипел от нарастающей тягучести внизу живота.       Возбуждение хлынуло за рамки дозволенного. И его почти трясет. То ли от приятных прикосновений, то ли от такой медлительности. За столько лет в полиции он вполне трезво может осознавать что такое «быстро», а медлительность раздражает не хуже ночных дежурств в субботу.       Панпа не спешит потому что боится. Его движения кажутся уверенными только до того, как он не спускается ниже, до выпуклости на чужих штанах, до понимания, что давать заднею уже слишком поздно, а разбираться со своими чувствами – и подавно. Кожа была мокрой, потной, запах сигарет смешался с ароматом духов, что ещё больше опьяняет, сводит с ума, заставляет ширинку расстегнуться, а ноги – раздвинуться. Панпа просовывает пальцы ниже, чувствуя лобковые волосы на нежной коже, чувствуя напряжение со стороны мужчины, этот вздрог и тихий, довольный выдох.       — Дейв, — его тон прозвучал слегка хриплым, он глубоко вздохнул, брови свёл к переносице.       — Ты доконаешь меня.       — Сейчас, — Дейв робко сглотнул, оттягивая брюки вместе с нижним бельём, оголяя пах, чтобы не думать, как далеко они зашли, он прижался к чужой груди, держа руку на том же месте.       Крепкие руки обхватили его за шею, нога Дейва упирается в пах, отчего Прайс прикусил губу, запустив пальцы в чужие волосы. Дейв сказал, что он повторяется, Руперт попросил его помолчать. Тонкие пальцы осторожно водили по возбуждённому органу, пока его не взяли во всю ладонь, проводя вверх-вниз, иногда смачивая сухую руку слюной. Руперт тяжело задышал, сжимая ткань рубашки Дейва, накручивая на кулак, а после слегка растерялся, ощущая чужие губы на своих, но после быстро собрался и взял инициативу, сильнее прижал Дейва к себе, изредка проводя пальцами по его спине. Панпа быстро снял свою рубашку, наваливаясь на чужое тело, укусив нижнюю губу мужчины. Когда дышать стало нечем, его ловко развернули на спину, диван тихо заскрипел под ними, а под ухом Дейва раздаются прерывистые вздохи.       — Нервничаешь? — невзначай задаётся вопрос Дейв, спуская взгляд ниже: ловкие руки нетерпеливо расстёгивали его ремень.       — Сейчас давление скаканёт, — отвечают ему несерьёзно, хотя у Руперта действительно руки дрожат как на американских горках. Дейв выдохнул, решив помолчать. Его лопатки упирались об не мягкий диван, голову он повернул на бок, ощущая, как пах встречается с прохладным воздухом в этой комнате. Ощущение были интересными: смесь смущения и желания образовали странное, но приятное комбо, которое было похоже на тот момент с троганием пальцев в машине или не состоявшийся встрече в больнице. Или пересечение взглядами в подворотне. У Дейва быстро снесло башню: Прайс был олицетворением всех его страхов и желаний перед, как ему казалось, бесконечным миром. Он закрывает лицо руками, тяжело вздыхая от каждого прикосновения, от каждого слова над его ухом, от буквально всего, что может вывести его из колеи; хоть как-то сломать принципы. Прайсу раньше не нравилось, когда его трогают, Панпа раньше никогда не собирался заниматься сексом. С мужчиной, тем более. Сломав по полам все принципы и переступив для самих себя же начерченную кровью и потом разделяющую от мира черту, в голове сразу же, как спичка, вспыхнула мысль: можно ли было жить по другому? Слышится тихий хруст позвоночника, довольной стон, скрип дивана и сдержанное рычание над ухом.       — Сука, — Прайс уткнулся лицом в изгиб шеи парня, дыша тяжело и часто, медленно двигая бёдрами, задерживая дыхание на пару секунд.       От ругательств приятного скручивало живот.       — Боже, — Дейв стиснул зубы, задрал голову, отдаваясь полностью ощущениям.       Ощущения мускулистого мужского тела на себе было чем-то из ряда вон выходящим, но, черт возьми, в хорошем смысле, если так можно выразиться.       У Прайса снесло крышу уже давно, сдерживаться что раньше, что сейчас его никто не заставлял. Голову штормило жутко, от приятной сдавленности в паху хотелось рычать сквозь стиснутые зубы, сжимать пальцы до боли в ладонях и, откровенно говоря, трахать Дейва как в последний раз. С каждым толчком Панпа выгибается со сладостным, разгорячённым стоном, вскрикивает от ощущения пустоты внутри, которую быстро заполняет твёрдая, возбуждённая плоть; бормочет что-то бессвязное и не слишком приличное, и среди этого месиво из звуков и непонятных слов можно отчётливо слышать повторяющиеся, как заезженная пластинка, имя хозяина квартиры.       — П-пожалуйста, Прайс, пожалуйста...! — в голосе Дейва слышалась жалобная мольба, от которой внизу живота приятно тянуло.       — Не смотри на меня такими глазами! — сердце Прайса бешено заколотилось в этот момент, дыхание сбилось, как будто ударили под дых.       Дейв продолжает изгибаться под ощущением чужого, большого члена, который так грубо и глубоко толкают внутрь, заставляя его стонать ещё громче и слаще, словно позабыв о своей скромности. Панпа снова прижался к мужчине, только сейчас почувствовав неприятный запах от сигарет. Неприятный, но сейчас он ощущается крайне круто. Просто отвал башки, особенно, когда его берут за волосы, пряди наматывают на пальцы, оттягивают.       В воздухе повесила страстная атмосфера, по трубам забарабанили в такт возбуждённого выкрика. Кончать в кого-то было намного приятнее, чем в руку.       Барабанить перестали. Диван решили не раскрывать. Спать друг с другом тоже. Руперт улёгся на пол, подложив под голову скомканную куртку. Дейву было неловко оставлять его на полу в его же доме, не встать и раскрывать диван он всё же не решился: вряд ли Прайс захочет получить софой башке.