Свифты и Таттлы

Они совсем мелкие, но скорбят будто взрослые. Или, по крайней мере, пытаются. Скарамуш перерисовывает ужимки взрослых лиц на своё детское и ворует вздохи. Получается что-то вроде: — Я, наверное, умру раньше тебя.  Кровать похожа на гнездо. Ручки-веточки и перьевая подушка. Скорлупка-улыбка, блистеры-блестяшки и ворох мух во рту. Дышится через раз, колет горло, и совсем не летается. У них подбитые крылья. Они недолюбленные птенцы.  Неудивительно, что Скарамуш угадывает себе скорую смерть. Тех, у кого маленький клюв и некрепкие ноги, съедают змеи.  Но Альбедо учится у взрослых не соглашаться с детьми. — Я так не думаю. Если он птица, то мудрый Симург. Если он говорит — то обязательно предсказание. В гнезде нет амулетов, карт или хрустальных шаров. Но есть анатомический атлас, старый роман и куриные кости. Если перевернуть одеяло, можно найти просроченный рецепт на лекарство и само лекарство — пустое почти на две трети. Альбедо гадает на пузырьках и страницах. А кости — чтобы выиграть спор. — У тебя все будет нормально. Ты доживешь до зимы, встретишь весну и застанешь лето.  — А ты?  — Неважно. Скарамушу ещё как важно. — Где все это время будешь ты?  — Ломай косточку. Альбедо тянет ему V-образную, Скарамуш ломает не спрашивая. Мысли бурлят и выбеливают череп изнутри. Он уже, наверное, сияет. Как алмазная крошка. Альбедо больше ничего не говорит, хотя Скарамуш не отстаёт добрых сорок минут. Игнорирует его. Открывает атлас посередине и начинает читать. Если Скарамуш скорбит ужимками, Альбедо скорбит тишиной. Молчит и остывает. — Альбедо. — ... — Альбедо. — ... Это как любить луну. Это как загадывать желание. В альбедовом гнезде холодно, хотя тут бьются два сердца. В них все равно мало тепла — все тепло в неостывающем разуме. Альбедо читает про себя. Скарамуш шевелит неразвитыми крыльями, чтобы подползти ближе — и ловит себя на мысли, что будто пробирается сквозь сугробы. Тут ещё нет тропинок, но Скарамуш их протаптывает сам. Точнее — «проползывает». Колени бьются о пузырьки лекарств. На коже зажигаются пятна. Пальцы сминают уголки страницы старого романа — и ловят порез. Через пуховый сугроб Скарамуш перелезает почти без сил, а потом падает. На подушки и в любовь.  Альбедово едва холодное плечо встречается с его виском. — Альбедо. Прочитай мне. — И тянет ему роман. — Беру и помню, — отвечает наконец Альбедо, кольнув стужей в голосе. И начинает читать вслух. Этот роман — о чем-то волшебном. В нем дети дышат без лекарств и запускают сердце силой мысли. Они живут на острове и красят заборы.   — ...все в летнем мире дышало свежестью, сияло и кипело жизнью, — говорит Альбедо складно. — В каждом сердце звучала музыка, а если это сердце было молодо, то песня рвалась с губ. Скарамуш трясет головой, чтобы мысли ударились о стенки алмазного черепа и зазвенели музыкой. Он представляет, видит почти — то самое лето. Осока, которая режет щиколотки, и звёздные росчерки, которые режут небо.  Волосы Альбедо длинные, до лопаток, едва прикрывают брызги веснушек на плечах. Обласканные солнцем, медовые, эти плечи роняют хлопья кожи, как большая рыжая птица роняет перья.  Он одет в зелёную футболку и простые шорты; пестрые от синяков локти — наружу, колени — в зелёном соке. За ним тянется неуловимый след — по земле и воздуху, что-то юркое и мальчишеское, невообразимо живое. Скарамуш семенит за ним. У него самого — темные от солнца ноги, шлепки, в которых не мёрзнут лодыжки, шорты из карманов (в них помещается все на свете) и длинная, почти до колен, майка. Он поднимает пальцы под серебристый свет луны — и видит грязь под ногтями. — Куда мы идём? — спрашивает он Альбедо, и тот говорит:  — Мы идём праздновать. А может, он говорит:  — Мы идём жить. Скарамуш не слышит, потому что летняя ночь не бесшумна: шелест травы и деревьев, ленивый собачий скулеж.  А высоко-высоко в небе — переливаются звёзды. И если замереть на минутку, то покажется, что слышен их тихий, хрустальный звон. Альбедо в его воображении улыбается чуть больше, пусть и привычно сдержанно, и не прячет руку, когда Скарамуш пытается схватить её своей. Их руки сухие и горячие, между пальцами — лепестки, упавшие с цветочного браслета. Ромашка у Скарамуша и цикорий у Альбедо, всё что нашли в полях накануне — в солнечный летний день. — Нам долго ещё идти?  — Раздражаешь. — Ну Альбедо. — Минут десять, если напрямик. А если боишься через поле, то пятнадцать. — Ничо я не боюсь. — А руки мокрые чего? И они идут через поле, потому что Альбедо бесстрашный, а Скарамуш — упертый. Чего им боятся — они не знают ни одной страшной легенды из этих мест. Некому их было рассказать в том мире, откуда прибыли их храбрые разумы. Они идут обещанные десять минут, под звёздами, под луной, под теплым ночным ветром — как под пластом мягкого одеяла. Но не больничного, в котором путаются озябшие ноги, а того, из дома, которое на лето убирают на антресоль. Земля под ногами шуршит. В грудной клетке поскрипывает.  Они пересекают лесополосу, незримую границу между чем-то и чем-то. Когда переплетенья кустов и деревьев остаются позади, перед ними открывается пологий берег. Ночь тут не просто шумна, она трескуча: шумной и быстрой речкой, смехом и брызгами; а ещё гитарной струной и громадным, рыжим костром.  Льется яркий свет, искры рвутся к небу и встают на место упавших звезд. Весь небосвод становится мягко-оранжевым и согревается в горячем, плотном дыму.  Скарамуш тоже это тепло чувствует: кожей, костями, душой.  — Деточка пришел! И Скара. С земли вскакивает Кэйа. Пыльный и слегка пьяный, в лёгкой драной майке и с банданой на голове — как эпитома лета и солнечный удар. Он обнимает сначала Альбедо, крепко и порывисто, а потом — неожиданно — Скарамуша.  Тот от удивления даже не успевает увернуться — просто стоит, пока его кости сминают в медвежьих тисках. Но секунда — и все заканчивается, его отпускают, и он чуть не падает. В голову наперед бьёт что-то пряное — винное, смородиновое. К ногам подскакивает лохматая дворняжка. Лает возбуждённо и тычет холодным носом в голые щиколотки. Скарамуш опускается на корточки, чтобы разнежить её поглаживаниями.  — Жучка, фу, — смеётся над ухом Кэйа. — Дурочка. Пойдемте к костру. На берегу нечетким полукругом раскиданы поленья, а на них расселись рыжелицие дети. Тени за их спинами расползаются на много метров вперёд и напоминают хребет чудовища — многорукого и крылатого. Да и они сами — слились голосами и душами, и когда они по одному роняют имена, Скарамушу кажется, что он слышит складную песню. Дети двигаются, освобождая место где-то посередине — открывают зубастый клюв и глотают новеньких. Альбедо и Скарамуш становятся частью этого организма — его новыми душами, новыми костями.  С разных сторон тянутся руки — поднося вино, воду и угощения. Скарамуш едва успевает брать и помнить. В теле раззадоренный запахами ревёт желудок, а где-то в горле зацветает смех.  Их кормят и любят, и Скарамуш не может не любить в ответ. В какой-то момент снова звенит гитара. Хозяин — круглощекий, светловолосый мальчишка с очень знакомым взглядом. В нём плещется радость, её будто не должно быть тут, но она есть и она ему к лицу.  Мальчишка ловит взгляд Скарамуша, задорно подмигивает и берёт аккорд:  Не убирай нас назад в коробку,  В рамку не ставь, дай остаться тут,  Меж осоки зелёной лезвий, в деревне, Дай нам хоть пять минут.  Не пакуй нас в цветную пленку  Как подарок богу, что любит нас,  Дай вздохнуть этот тёплый вечер,  Дай нам хотя бы час. Не пиши нам прощальных писем,  Не играй нам на венах джаз.  Дай нам лето, хотя бы август,  Звёздный росчерк — последний раз.  Ночь превращается во что-то ласковое и лохматое, как добрая Жучка, виляющая хвостом. Скарамушу хорошо и радостно, он поет в унисон и сжимает чью-то руку. А ещё он немного пьян. А ещё он немного жив. В груди наконец не царапает, не воет истошно — а спокойно и вольно бьётся.  С неба ему улыбаются. Сбоку — смеются. У ног хрустит костёр. А потом, много-много часов спустя, его вытягивают из хребта нежные руки. Длинные волосы, птичьи плечи — на фоне светлеющего неба последнего в их жизни августа. Он перешивает эту картинку себе на веки, в память и в каждое предсердие — как волшебный рушник. Он отгоняет зло и печаль.  Альбедо сжимает ему руку, и они идут вдоль воды. Сзади остаются голоса, впереди стелятся силуэты — тоненьких ив и мягких рогозов.  А когда останавливаются, Альбедо крошит предсказание:  — Я доживу здесь до старости. А потом ещё. Может, не один раз. Улыбается.  Боже, как он улыбается. Как будто ломает кости. Нежно. — Со мной, надеюсь, — Скарамуш смеётся неловко, сминает пальцами попавшийся стебелек. И в голове кружит-кружит-кружит.  Альбедо ловит его за плечи. Обнимает. — Одну — тебе.  — Альбедо?  — Да?  — Спасибо. Беру и помню. Над горизонтом зажигается солнце.  Луч, рыжий и невозможный, протягивается через всю палату. Разрезает надвое теплое гнездо из одеял и птичьих скелетов, старый роман с анатомическим атласом, рецепт на лекарство и само лекарство — пустое на две трети. А ещё — молодое лицо с мягкой, добродушной улыбкой. Почти такой же невозможной, как луч солнца — потому что никакой улыбки тут быть не может. Она может только присниться.