Обережек

      У волхва лилеющие синяки под глазами. Тяжёлые, припухшие веки. Озар лениво располагается на подушках в полусидячем, полулежачем положении и поверх его обычно уставшего, во всей своей изощренной хитрости, выражения лица накладывается клеймо трехдневного недосыпа.       — Говоришь, что тебе все как одно. Что все принимаешь, ничего не желаешь менять.       Недовольный, но умиротворяющий голос юницы едва перебивает настойчивый шёпот богов в голове. Шёпот — совсем не громкий рев, не яростный крик. А едва уловимый шелест, который проникает в самую суть сознания, холодком, дрожанием пробегается по самим костям. Шепот — то мягкий, как ветерок, то резкий, словно удар тумбана, то полный мудрости, и слишком часто — угрожающий. Не даёт покоя. Не даёт забыть о своем присутствии.       — Зачем же обманываешься так глупо. — Лада переживает. Она слишком быстро меняется. Слишком многое в ней обламывается и выстраивается вновь. Для себя самой — неумело заботливая, не осознающая всего своего преимущества. Лишь одно в себе она бессознательно оставляет неизменным — эту их терпкую, взаимную привязанность.       Огонь в очаге слабо потрескивает, отбрасывая пляшущие тени на стены избы. Комната, затянутая дымом курительной трубки, будто в легком тумане. Воздух густой, вязкий, на вкус — горький. Лада против такой борьбы с душевными язвами — еще бы ему это помогало. А потому бдительно следит, чтобы хворающий больше не затягивался обжигающим горло дурманом.       Оконце, пыльное и затянутое пеленой, пропускает тусклый лунный свет, делая комнату еще более мрачной. На столе лежат свитки, исписанные кривыми закорючками до дыр, их страницы — желтые и хрупкие, как сухие листья. Что записывает туда в особо тяжелые моменты, что стремится запомнить? В воздухе витает аромат беспокойства, грусти, но и какой-то уютной интимности, как у старого друга, который знает все твои секреты.       Старого друга.       Рядом Лада, с волосами, заплетенными в две толстые косы, сидит на полу. Подобрав под себя ноги, нервно теребит деревянный оберег между пальцами, то и дело пришептывая под нос заговоры. Старая жрица попросила остаться в ее отсутствие, не уточнив, что задержится так надолго, и юная ученица горячо поддержала эту идею. В ответ не уточняя, что с самого утра искала способы, не вызывая лишних вопросов, пробраться в спальню друга и осведомиться о его здравии. Рядом лежит таз с водой и платочком. Взгляд Лады устремлен на фигуру Озара, лежащего напротив, спиной к затухающему огню. Лицо его напряжено, брови сдвинуты, а губы сжаты в тонкую линию.       — Мне беспокойно за тебя. Прошу, хватит обо всем умалчивать. Почему только отшучиваешься?       — Останься со мной этой ночью. — Он просит резко, чётко, настойчиво, поверх её неоконченного вопроса вклинивается топором.       Они замирают. Оба ждут, что скажет другой. Он не хочет отвечать; Лада не знает, как правильно поступить. Неужто выколотить все ответы? Чем больше Озар все в себе таит, тем хуже ему становится.       И оставаться на ночь нельзя. Скоро появится хозяйка дома. А мать и вовсе вздерет, что без предупреждения осталась ночевать в доме жрицы, так ещё и в комнате не приходящегося ей — матери — по нраву волхва, который по нескромному отеческому мнению слишком сладкоречив в общении с их дочерью. Впрочем, о конкретном месте ночлега можно умолчать. И все же…       Все же матушка не знает, что в глубине души этот игривый нрав юноши приходится её дочери по вкусу. Слишком родим, чтобы куда-то отпускать.       И уходить нельзя. Не по-дружески это. Только не сейчас, когда он такой беденьствующий, близкий к совсем не спасительному отрубу.       — Матушка взволнуется.       — Она задремала. До утра не проснётся. Доверяет тебе, знает, что глупостей делать не станешь.       — Значит, я плохая дочь.       Он не успевает усмехнуться. Отвлекает прикосновение рук ко лбу. Смоченной в прохладной воде тряпкой Лада вытирает с его лица пот, приблизившись совсем уж бесшумно. У волхва это вызывает приятное напряжение. Зыбкое и неуловимое. Стремительно таящее в груди, в ворохе всех других чувств. Но от того не менее желанное.       Без растопленного камина — холодно, знобит. С разожженным камином — все его тело изнывает. Пришлось притушить огонь водицей, оставив горячие угли и подпаленные дрова лениво догорать в центре каменной выкладки.       — Жар тебя совсем сломил.       — На зависть Семарглу, я настолько пылок, что горят даже мои мысли. — Все-таки он усмехается. Стекающие по лицу капли освежающей воды едва ощутимо уносят за собой небольшую долю тревоги.       — Не шути, — вновь причитает девушка, с головой утопая в заботе. Отбрасывает с его лба прядь влажных волос. — Либо молчи, либо по делу говори.       — Сварливая ты.       — Жрица разрешила.       — Ворчать разрешила?       — По голове тебя трескать.       Озар замолкает, прикрыв глаза. Все улыбается, ухмыляется. Юный, хитрый змей. Сколько уже жизней он прожил в своей голове хаотичными отрывками. Сколько раз умер и сколько смертей видел. Уголки его губ смотрят вверх, даже когда сами губы сжаты от напряжения. Он противоречив. Воплощает в себе саму неизведанность времени. Отреченный. Без возможности выбора отдавший жизнь богам. Ставший чужими устами. Движимый чужими помыслами.       — Я понимаю, — молвит вдруг он тихим хрипом. Голова трещит, разрывается лишь больше. — И ты понимаешь. Я не могу отказаться от того, что я есть. Я не хочу. Боги совсем оставят народ, нам такого не надо.       — Если ты угаснешь, то угаснет все то, что ты бережешь.       Мечет в самый глаз. Гордая, упрямая юница.       -…пусть боги найдут себе кого-то другого.       Разве волнует это тех, кто и сам едва не угас.       — Лучше поведай об этом небесам, Лада. Да и мы с тобой не о проклятьях здесь рассуждаем.       Снова делает это. Снова произносит её имя на выдохе, разжевывая каждую букву. Для человека в лихорадке он слишком хорошо помнит о собственных преимуществах. И знает, как изысканно свести все её ещё не высказанные слова к обезоруженному молчанию.       Лада хмурится. Совсем уж недовольно. И тряпкой хлобучит парню по макушке. От такого пируэта он распахивает один глаз и косится в её сторону.       — Добить решила. — Кивает сам себе. — Благодарен.       — Я для таких вещей нож за поясом таскаю. В плакун-траве вымоченный.       Озар отвечает вырвавшимся наружу хохотом. Заразительным, пульсирующим глубоко в груди. От этого в животе тугой нитью натягиваются все органы; нитью, что вот-вот разорвется и, силой удара раскрошив ребра, вывалит сердце прямо в мужские ладони. Лада, едва улыбнувшись, вдруг склоняется над ложем и прижимается припухшими от укусов губами к еще мокрому лбу.       Как опрометчиво.       — Я останусь сегодня. — Шепчет в самую кожу. Не хочется подниматься. Словно это поможет высосать все тревоги из чужой головы, прижимается лишь крепче. И, на мгновение отстранившись, льстится лбом ко лбу, каждой незаметной морщинкой пытается вытянуть его боль. Верея делала так, когда младшая сестра ворочалась в лихорадочном бреду. Это всегда успокаивало.       — Я знаю. — Тихо. Невесомо. Аккуратно.       — Что ещё знаешь? — Беззлобно издевается.       — Я знаю, что на судьбоносные развилки эта ночь не очень богата, дроля.       —…хватит покуривать!       — Трубку не дам.       Он в мгновение ока весьма энергично переворачивается на бок, пряча самодельный чубук за спиной. От такого рывка Лада не успевает взять равновесие собственного тела под контроль и пластом разваливается на подушках поперек ложа.       Дранный леший…       — Сейчас нож достану…       — Как мило развалилась.       Озар не скажет, что своими прикосновениями она иссушает его боль. Что своим присутствием разбавляет бремя волхва, так редко, на так метко выжигающее сознание столь сильно. Не скажет, что жар от её близости сильнее любого другого невыносимого жара. Что он, пожалуй, забрал бы эту милую, отчаянную разласку к себе на долгие недели, только бы ощущать покой. И покой отдавать в ответ.       Озар не скажет, потому что, не смотря на все красноречие, коим одарили его небеса в придачу к иным высоким талантам, есть вещи, которые гораздо приятнее показывать, а не рассказывать.       Трубка из рук его рук исчезает — убирает в сторону, аккурат за подушки, но не под них, чтобы ничего не подпалить. Лада бухтит, без особого сопротивления утопая в мягкой постели, и, раскинув руки в стороны, задевает плечо молодого волхва тонкими пальцами. Озар сосредотачивает на них свое внимание. Не смыкая век, льнет ближе. Склоняет голову над хрупкими ладонями, мимолетно разглядывает редкие мозоли. И, концентрируя взгляд на полуприкрытых глазах девушки, целует бледно-розовые костяшки. Лада вздрагивает. Не сдвигается, не ругает за легкомысленные поступки. Он оценивает выражение её лица, плавными движениями поднимается выше, вдоль запястья, пальцами вдруг очерчивает на коже круги.       — Озар… — Блеет взволнованно.       — Позволишь?       Лада, может, и была ничтожна во многих делах на свой критический взгляд, но точно умела отличить дружеские жесты от иных (едва ли). Тех самых, против которых ничего не имела, но от чего-то уперто уворачивалась уже несколько месяцев (их было гораздо больше, чем она замечала). Когда юноша вдруг склоняется прямо над её лицом, Лада перестаёт дышать. Так близко друг ко другу им еще не приходилось быть. Он ужасно красив. И это чертовски обескураживает. Разве может в человеке быть выдающимся абсолютно все? Разве может человек-       Он прижимается к девичьим губам и чувствует, как она вздрагивает.       Её губы мягкие, влажные; тихий вздох срывается с девичьих уст и растворяется в поцелуе. Озар не спешит, вдыхает её аромат, чувствует вкус её кожи на языке, и в этом моменте блекнет все остальное.       Всё. В голове на миг посвистывает тишина.       Разум Лады застывает. Растворяется в черных — сплошные зеницы — едва различимых во мраке глазах напротив. В них наконец различается нечто помимо всепоглощающего чувства усталости. Лада чувствует, как ее тело реагирует на эти прикосновения, как кровь бежит по венам быстрее, как дыхание становится частым и неравномерным. Но вместе с этим страх, неуверенность в правильности своих действий вихрем вздымаются по горлу, перекрывая воздух. Ей хочется оторваться, убежать, но в то же время она не может отказать себе в этом нежном напряжении. Словно подвешенная между желанием и страхом, между притяжением и отторжением, не может понять, что делать теперь.       Озар приникает совсем близко. В воздухе звенит внезапная пощёчина. Лада морщит нос, отстраняется, не выражая ни капли удивления. Волхв остается нависать с приоткрытым ртом. Жмурится:       — Прости.       — Разве я сказала да? Полудубень!       — Я тебе язык в отваре расковника промою.       — Зачем все испортил?       Его дыхание опаляет подбородок. Аромат его кожи тягучий, пропитанный кипреем. Наполняет грудь и застревает там комом. И поделом. Лада вынимает свою ладонь из его рук, порываясь выскользнуть, подняться, убежать.       Лада жмется ближе и губы как-то сами находят чужие. Поцелуй неуверенный — с её стороны. С его аккуратный, жадный, хмельной. Она охмелила.       Пинта медовухи часом ранее здесь совсем ни при чем.       Мужские пальцы скользят по щеке, словно перья, очерчивают линию подбородка, опускаются на шею, призрачным касанием оглаживают загривок. Знает, что делает, очень умело направляет ее и все те мурашки, что табуном пробегают по коже. Но это совсем не тяготит душу. Душу, кажется, совсем ничего уже не тяготит. И Ладе хочется верить, что Озару тоже становится легче. Словно оберег вдруг заиграл рунами, разгоняя все тяготы вечера.Свободная мужская рука спускается на изгиб её талии, и, скользнув ладонью за спину, Озар притягивает девушку ближе.       Она доверяет. Всецело. Ему, но не себе. Поделом. О чем жалеть, если даже священные дубы в деревне вянут и погибают.       Волхв углубляет поцелуй, проходится языком по полной нижней губе разласки, прежде чем скользнуть внутрь. Дразнит и искушает. Она отвечает с внезапно накатившей уверенностью. То ли смутившись собственной неопытности, то ли возжелав большего, стыдного.       Значит позволяешь?       Значит позволяю.       Озар отстраняется, не теряя зрительного контакта. Спускается ниже, к ключицам, покрывая их терпкими поцелуями. Уводит взгляд в сторону лишь когда Лада, отрывисто ахнув, закидывает назад голову. Подставленная под поцелуи шея манит. Никаких сил, желания сопротивляться. Зубы смыкаются у пульсирующей жилки; на бледной коже под его губами розовеет округлый след.       Ласковая, нежная       — Невыносимый.       Она все никак окончательно не умолкнет. Озар гладит ее волосы, свободной рукой не торопясь распутывает переплетенные в косы пряди. От нее веет свежим травянистым ароматом. Ромашкой и мятой. Очень умиротворяюще. Здесь она — самый мощный оберег. Бережок спасения. Манящая тишина.       Тебе душу отдам, сердцем для тебя поделюсь. То, о чем она говорит из раза в раз. То, что хочет сказать. То, о чем пока еще молчит, но об её чувствах Озару известно гораздо больше, чем ей самой. Лада хватается за ворот его черной рубахи и неразборчиво, сладко мычит ему в макушку мольбу не томить, изворачиваясь под шарящими по телу грубоватыми пальцами. До ломоты в бедрах.       Неужели до этого сама не понимала, как долго его жаждет? Или настолько старательно убегала от этого чувства? Короткие черные ресницы напротив собираются острыми пиками и пронзают разум. Все понимала, от всего убегала. Но сама же ко лбу его прильстилась, дурная.       Когда держаться на весу становится сложнее, Озар приподнимается на постели и тянет девушку на себя. В сидячем положении они вновь оказываются напротив, коленками упираясь друг в друга. На несколько долгих мгновений, обернувшихся целой вечностью, замирают в бездвижении.       — Что мне делать?       О, как глупо это от неё прозвучало. Она мгновенно вспыхивает. Ладе было известно только то, что она слышала от девиц «седого клеста», хотя неискушенному уху явно и этого было бы много. Горбится и тупит взгляд в одеяло, на деле разглядывая что-то вне пространства, саму пустоту, словно считывает оттуда роящиеся в черепушке мысли. Понимания сейчас катастрофически не хватает. Озар, подцепив висящий на её шее амулет мизинцем, аккурат тянет девушку на себя, отзеркаливая это простое движение, отчего пространство между телами вновь сходит на нет. Лада, послушно поддавшаяся вперёд, выдыхает горячий воздух прямо в полумесяцы припухшие его губы.       Волхв берет её руки в свои и направляет вверх, чтобы они обвились вокруг его шеи. Затем возвращает собственные руки к шелку распустившихся волос и склоняется к виску. Перебирает мелкие прядки на девичьим затылке, языком мазнув по чувствительной мочке уха.       — Перестань думать, неспокойная такая.       — Спокойная я. — Лада горделиво противится.       — А уши то крас-сные. Такая калинка перезревшая. — Мурчит в переносицу, целует в полуприкрытые веки.       — Чья бы корова…       Мычать оставалось только Ладе. Слишком довольно мычать для того, чтобы спешить доказывать обратное. Мелкие перебирающиеся шажки на коленях. Она движется спиной назад, с полуприкрытми глазами, уже гораздо больше чувствуя ритм направляющего её юноши, который обозначил чёткий путь к стене, как к единственной надёжной опоре. В глубине его очей вдруг проскальзывает немой вопрос:       — Согласна ли продолжать?       Лада кивает на неозвученное, не позволяет себе впасть в тревогу, подорваться, убежать. Заботливый ответный взгляд мешается с хитрой усмешкой. Ладони волхва проскальзывает по телу сверху вниз, мягко очерчивают выступ грудей, сжимают сквозь тонкую ткань, которой, как кажется, катастрофически много. Ужасно неприлично. Действительно плохая дочь. Озар спускает руки ниже к бёдрам, до бледных коленок и обратно. Приподнимает узорчатый подол. Лада помогает, слегка привстав, чтобы платье легче поддалось вверх. Лицо волхва неожиданно оказывается на уровне таза, он льнет дорожкой из поцелуев к оголившемся бёдру. Оставляет девушку опираться о стену.       — Оза… — Его пальцы мягко проскальзывают под ягодицы, сжимая и приподнимая ближе к лицу. Лада, сдерживая стон, прикусывает нижнюю губу; чувствует, как эти ласковые прикосновения поддерживают в ней огонь. Она уже не в силах произнести его имя полностью. Настолько не хватает воздуха. Она жаждет отдачи, желает выгнуться, встретить его страсть, но эта игра словно требует строгого соблюдения правил, и, прекрасно понимая это, Лада сдерживается, по незнанию оставаясь ведомой. Выдержит ли, устоит? Все в глазах мутнеет от этой ласки.       Прикосновение горячего языка к постыдно взмокшему лону пронзает насквозь. От внезапно пробившей тело истомы Лада вздрагивает, прогибается в пояснице, затылком упираясь в стену. Молодой волхв за ягодицы притягивает её ещё ближе к своему лицу, вытворяя невообразимое для некогда невинного девичьего ума. Кажется, это чувство уже навсегда останется с ней, прочно заклеймив мозг. Но через мгновение и этого становится мало, потому девушка запускает пальцы в волосы не-так-давно-просто-друга и приподнимает таз, поддаваясь навстречу искусным прикосновениям. Озар, возвратив одну ладонь на бедро, похотливо широко уводит её ногу в сторону. Ускоряется, ласкает припухшие чувствительные складки, обводит языком взбухший от возбуждения клитор, едва втягивает губами, словно целует. Лада безмолвно всхлипывает, крепче сжимая смоляные волосы, инстиктивно прижимается к горячему рту. Невыносимо.       — Я не могу-       Как будто в наказание за то, что решила заговорить, волхв неожиданно прижимает указательный палец к влажному входу и проникает внутрь. Внезапно двигает его внутри разгоряченного тела, в то время как его большой палец обводит клитор, оказывая необходимое давление на чувствительную точку.       — Ох… — Нетерпеливо стонет под его руками девушка. Она слишком долго держится. Где же то фееричное завершение, неужели чувство может быть ещё сильнее? Ответ на этот вопрос как будто хочется, и не хочется узнавать одновременно, до бесконечности желанно растянуть каждое мгновение, и в каждом мгновение взорваться беспощадным пламенем.       От вида раскрасневшейся девушки Озару и самому становится волнительно. Уставшее тело зачерпывает энергию из этой упоительной близости, переполняясь возбуждением, пылом страсти, нежности. Это его обережек, его родное, долгожданное очарование. Сердце тягуче вздрагивает, наполняясь теплом.       От ускоренных движений пальцев Ладе становится совсем уж никак. Никак — тело перестаёт слушаться, крупно содрогнувшись, и искры удовольствия от низа живота расходятся по всему телу, прочной нитью связывают от кончиков пят до макушки, подпаляют сознание. Она выгибается в последний раз, словно листья древа под ветренным порывом отдаются всей силе неудержимого потока.       Удовлетворение. Терпкое, окрыляющее. Лада не чувствует уже ни опоры, ни крепких мужских рук на теле. От такого её предательски тянет в сон, самый сладкий из всех, что когда либо ещё будет. Озар отстраняется, оценивая состояние вечножданной гостьи.       И, видя её откровенно расслабленное лицо, самодовольно ухмыляется. Придвигается, чтобы, подхватив на руки, уложить на подушки поближе к себе. И никак иначе. Лада не сопротивляется. Рядом с волхвом она, честно сказать, готова уже многому не сопротивляться.       — Давай обниму. — Нежно шепчет охрипшим низким голосом. Ей хорошо; ему хорошо от того, что она довольна.       — Кажется, это не то, чего жаждет твоё тело. — Девушка находит в себе силы мурлыкать издевательским шёпотом, попутно оставаясь при совершенно серьёзном выражении лица.       Что вообще после того, что он сделал, говорить? Спасибо? Повторим? Можно делать так каждый день? О нет, Ладе безудержно стыдно за каждую подобную мысль, оттого она медленно возвращается к прежнему поведению ворчливой, отчужденной крестьянки. Правда, получается пока неважно, сладость в голосе выдаёт с потрохами. Но стыдно неимоверно. Он видел её всю. Славно, что груди остались в таинстве одежды. Но, боги, это смешно. И ненадолго.       — Потом эту проблему решим. — Отвечает издевкой на издевку и взваливается рядом. - Как подлечусь. - Обхватывает в кольцо рук и прижимает к себе, укладывая девичью голову на своей груди. - С тобой-то быстро голова в порядок придёт.       Смех у него невероятно красивый.       Когда до Лады, обернувшейся во слух и с трепетом сердца вслушивающейся в вибрации чужого голоса, доходит смысл сказанного, она стыдливо прячет глаза. На деле широко раскрыв их, долго и задумчиво пялит в покрывающий подушки бархат. Ну вот, говорила же — ненадолго. На самом деле безгранично благодарит его за то, что сдержался, не стал склонять к большему, видя ее тщательно скрываемую нерешительность. Показал, что удовольствие может быть иным, отличным от того, что рассказывали клестские болтуньи. За то, что, даже шутя, дает понять — я сделаю для тебя все, только скажи, что сама желаешь, что позволяешь.       …И, кажется, она совсем уже не против позволить большего. О, Белобог…