Единственный шанс

«Мы встречаем свою судьбу на пути, который избираем, чтобы уйти от нее». Ж. Лафонтен.

            Низкое, запятнанное приятными оттенками тёплого янтаря солнце на этот раз было более приветливым и благосклонным к своим земным покровителям, впервые за несколько дней влажной мрачной погоды явив себя миру и обрушив на него щедрый водопад жидкого золота. Наметённые за ночь гладкие сугробы старались стойко выдержать неумолимые притязания взбодрившегося светила, что будто преследовало цель искоренить любое упоминание о надвигающихся холодах, однако их хрупкие, рассыпчатые тела, издали напоминающие гору белых кристаллов, не смогли противостоять внезапному вторжению кратковременного потепления, из-за чего совсем скоро потеряли свою гордую величественную форму. Слабо пригревая забывшуюся долгим зимним сном землю, ничем не стеснённые прозрачные лучи бесшумно стелились вдоль обнажённых холмов тонким полотном рыжеватого света, как по задумке оттеняя всю крутость и глубину их извилистого рельефа, и оттого казалось, будто по равнине лениво ползали гигантские чёрные змеи, пугая и возбуждая воображение. Далеко не все были рады столь неожиданному возвращению огненного властелина: уже привыкшие к своему безграничному господству сумрачные тени теперь в страхе разбежались, даже не попытавшись заявить о своих правах, и стремились отыскать наиболее надёжное укрытие от вездесущих пламенных стрел, что без труда пронзали их невесомые сущности, вынуждая бесследно раствориться в подёрнутом робким теплом воздухе. Вопреки назревающим вокруг переменам, ветер не торопился стихать, с прежним ожесточением набрасываясь на гибкие станы заиндевелых деревьев, и всё бушевал во власти лишь ему одному ведомой ярости, безжалостно разрывая в клочья плачущую тишину своим свирепым рычанием и прибивая к земле последние отзвуки некогда неоспаримого и священного безмолвия.       Отстранённый и местами уже несколько потускневший в голубоватых красках зимы пейзаж в течение довольно долгого времени не менялся вокруг троих минующих опасные лесные тропы всадников, так что вскоре от обилия бесцветных серых тонов у Бали-бея начало темнеть перед глазами, а откуда-то сверху медленно наступала ненавязчивая тяжесть, будто весь необъятный простор расчищенного ветрами неба давил ему на плечи, пригибая к земле. Вероятно, если бы не ярко сверкающие на солнце, неизменно весёлые и неунывающие глаза Ракиты, поминутно бросающие на него ободряющие взгляды, он бы уже давно сошёл с ума под покровом неизвестно откуда взявшегося угнетения, поддавшись всеобщей удручённости. Словно пробившийся сквозь завесу туч боязливый луч ослепительного света, этот неповторимый озорной взор, на дне которого так и поблёскивала очаровательная остринка невинного любопытства, раз за разом возвращал порядком уставшего за время долгого перехода воина к жизни, снова пробуждая в нём искреннее желание улыбнуться, и не давал ему окончательно потерять надежду, которая была ему столь необходима. Казалось, Ракита могла продержаться в седле хоть целую вечность, несмотря на то, что их утомительный путь начался ещё до рассвета, а может ей слишком не терпелось снова увидеться с матерью, которая в сопровождении Нуркан и Волчьего Следа проходила сейчас по другой тропе, чтобы сбить с толку и запутать возможных преследователей. Теперь с ними остался только Совка, и втроём они придерживались изначального маршрута, что должен был привести их к берегу реки, в то время как остальная часть отряда вела османских воинов по ложному следу, тем самым уменьшая вероятность столкновения. Бали-бей всем сердцем надеялся, что его план сработает, и к вечеру, когда они доберутся до условного места их воссоединения, янычары так и не объявятся, хотя каким-то шестым чувством ощущал, что они где-то рядом и готовят внезапное нападение. Солнце только докатилось до предельной точки своих возможностей, покровительственно раскинув множество своих гибких рук над всем миром, а бесконечная тропа всё петляла и петляла между деревьев, то взлетая вверх пустынными холмами, то ниспадая неглубокими равнинами, где приютились сугробы подтаявшего снега.       Благодаря незаменимому присутствию рядом любознательной Ракиты, Бали-бей мог хоть на что-то отвлечься, вызволяя самого себя из плена мрачного одиночества. В отличие от предельно собранного и внимательного к любым мелочам Совки, выполняющего роль молчаливого стража, она и мгновения не могла протянуть без оживлённых разговоров обо всём на свете, будто внутри неё был заложен какой-то замысловатый механизм, позволяющий ей в любой ситуации находить темы для непринуждённых бесед. С ней было легко и увлекательно, и в какой-то момент воин поймал себя на мысли, что безумно скучает по тем беззаботным временам, когда весь мир принадлежал только им двоим и они были вольны ходить, куда вздумается, и проводить хоть целые дни вместе, не надоедая друг другу. С тягостной истомой на сердце он осознал, что ему страшно не хватает исцеляющего уединения с возлюбленной, однако отныне ему приходилось терпеть и держать свои страстные порывы при себе, пока им постоянно угрожает опасность. Радуясь хотя бы тому, что у него есть возможность смотреть ей в глаза и слушать её заливистый голос, Бали-бей открыто и с готовностью утолял её жажду чужой компании и сам не замечал, как начинал получать от этого несравненное удовольствие. Он мог бы хоть вечность общаться с ней, цепляясь за любую возможность отвлечься от нарочитой тревоги, однако вскоре после того, как они без происшествий миновали густой подлесок, окутанный таинственной тишиной, Совка внезапно заволновался, лихорадочно озираясь по сторонам, и придержал своего коня, привлекая к себе внимание.       — Сзади кто-то приближается, — напряжённым голосом доложил он в ответ на непонимающий взгляд Бали-бея, и тот сам с запоздалым раскаянием различил где-то за спиной ритмичный цокот подкованных лошадей и мысленно отругал себя за недальновидность. Видимо, он настолько увлёкся разговором с Ракитой, что совсем забыл следить за тем, что творится вокруг него. — Нам лучше спрятаться. Вдруг это османские воины?       Никто не осмелился что-либо возразить на это, и по выразительному молчанию, воцарившемуся между ними после слов Совки, Бали-бей понял, что не он один мгновенно подумал о самом страшном. Его сердце против воли заволновалось, подброшенное внезапным приливом отдалённой паники, однако привыкший находить выход из самой сложной ситуации разум сработал прежде эмоций и инстинктов, безошибочно подсказав воину, как ему следует поступить, чтобы избежать новых неприятностей. Беспрекословно повинуясь строгому голосу несгибаемой решимости, что проснулась в нём вместе с твёрдым хладнокровием, он без долгих предисловий рассёк рукой воздух в резком жесте, молча подавая Совке и Раките знак сойти с тропы и укрыться в зарослях ежевики, что росли на дне небольшого оврага. С первых мгновений разгадавший его замысел Совка коротко кивнул и тут же подчинился, а вот Ракиту пришлось сначала приводить в себя, поскольку от одного только упоминания о янычарах она бледнела в приступе панического ужаса и застывала в мертвенном оцепенении, сразу же теряясь и становясь лёгкой добычей для османских воинов. Дождавшись, пока девушка надёжно устроится в колючих кустах рядом с Совкой, Бали-бей последовал за ней, не обращая внимания на острые ветви, что впивались ему в кожу и разрывали одежду, и втроём они в ожидании притихли затаив дыхание и лишь плотнее прижались друг к другу, когда земля под их ногами задрожала, свидетельствуя о приближении всадников. Однако всадник, как оказалось, был всего один, и он явно не торопился кого-то догнать или выследить, передвигаясь по лесу расслабленной лёгкой рысью, и издалека, насколько позволяли Бали-бею густые ежевичные заросли, был больше похож на русского солдата, подозрительно точно сливаясь с окружающей его местностью благодаря облегающему его точённую фигуру нетрадиционному одеянию. Его высокий статный силуэт крепкого телосложения показался воину смутно знакомым, как и его контрастные светлые волосы, отливающие благородным золотом под лучами зенитного солнца, и не успел он нырнуть в архивы своей памяти, чтобы нащупать там нужный ему образ, как Ракита почему-то вцепилась в его руку, испуганно ахнув, чем заставила его обратить на неё удивлённый взгляд.       — Это Кир, — потрясённым шёпотом пояснила она, не сводя с жениха смешанного взора, источающего и робкую радость, и чуткое подозрение одновременно. — Но что он здесь делает? Он должен быть в городе и защищать ворота главной крепости. Почему его так рано отпустили?       — Может, его перенаправили сюда? — неуверенно предположил Бали-бей, мимолётно изумившись собственным словам, которые словно были призваны оправдать русского воина в глазах невесты.       — Я должна поговорить с ним, — будто и не слушая его, продолжала Ракита, а затем, одержимая какой-то возвышенной мыслью, вонзила в Бали-бея такой воодушевлённый взгляд, преисполненный тайной мольбы и жгучего нетерпения, что тот испытал странный прилив неуловимого сочувствия. — Пожалуйста, Игнис, позволь мне увидеться с ним! Я буду осторожна, обещаю!       Что-то такое цепляющее и проникновенное читалось в объятых предвкушением глазах Ракиты, что неизбежно нашло свой отклик в душе Бали-бея, и он почувствовал, что просто не может запретить возлюбленной встретиться с женихом, хотя всё внутри него решительно протестовало, будто в сердце разгорался ожесточённый огонь непримиримого возмущения. Однако до краёв заполненный слепой надеждой взгляд девушки вселял ему одно лишь желание сделать хоть что-нибудь, чтобы её успокоить, поэтому он, как следует взвесив своё решение, через силу кивнул, едва ли понимая, что именно толкнуло его на такой шаг. Прежде, чем он успел взять своё слово обратно, Ракита сорвалась с места, выбегая из укрытия, и без страха выбралась прямо на пустынную тропу, вставая лицом к лицу подъезжающего всадника, который тут же притормозил коня, увидев на дороге одинокую девушку. Секунду они молча смотрели друг на друга, изучая глаза напротив одинаково потрясёнными взглядами, но Ракита опомнилась первой и метнулась к русскому воину, протягивая к нему тонкие руки.       — Кир! — со смесью тревоги и радости воскликнула она, и голос её задрожал от неподдельного волнения.       — Ракита? — вырвалось у обескураженного Кира, однако он одним движением спешился и заключил подлетевшую к нему невесту в крепкие объятия, от которых спящий зверь недовольства в груди Бали-бея гневно зарычал, ощетинившись. — Что ты здесь делаешь? Где Марфа?       — Намного важнее, что делаешь здесь ты, — с непривычным напором заметила Ракита, мягко высвобождаясь из рук Кира, и отступила от него на шаг, словно о чём-то вспомнила. Теперь, когда радость от встречи осталась позади, в её взгляде сквозила лёгкая настороженность. — Ты должен быть в городе, защищать крепость, разве нет?       — Это долгая история, — замялся воин, на мгновение стрельнув глазами в сторону, и Бали-бей испуганно пригнулся, когда они проходящим движением скользнули по его укрытию. — Понимаешь, эти воины, янычары, они вовсе не хотят причинить нам вред. Напротив, они пытаются освободить нас, и наш долг помочь им это сделать, если мы хотим, чтобы всё поскорее закончилось.       Неудержимый всплеск неверия и укоренившихся подозрений с новой силой взрыграл в погружённых в обитель мрачных предчувствий и несбывшихся надежд глазах Ракиты, и она непонимающе склонила голову к плечу, словно пытаясь переосмыслить услышанное. Нечто подобное действительно прозвучало для неё впервые, поскольку с самого начала девушка была искренне уверена, что всё это время бескорыстно помогала своему другу избежать смерти, а теперь, оказывается, в этом ещё и замешаны чьи-то благие намерения. Бали-бей внутренне замер и молча взмолился всем богам, чтобы в голове у Ракиты не сложилось пугающе правдоподобной картинки происходящего, что могла бы подарить ей новое прозрение.       — Освободить? — ошеломлённо переспросила молодая целительница, недоверчиво сощурившись. — От кого?       — От опасного преступника, который обманом втёрся к нам в доверие и всё это время прятался на нашей земле, как последний трус. — В мощной груди Кира заклокотал праведный гнев, так что у Бали-бея предательски ёкнуло сердце, когда он неожиданно осознал, насколько близок час его разоблачения. — Весь этот беспорядок — его рук дело. Султан Сулейман всего лишь хочет отыскать его и призвать к ответу за все его грехи, мы напрасно считали их врагами. Настоящий враг — это тот самый беглый осман, который до сих пор скрывается где-то здесь.       — Вместо того, чтобы защищать наш дом от чужеземцев, ты помогаешь им?! — не веря своим ушам, вскричала Ракита, во все глаза уставившись на русского воина, и воинственно сжала руки в кулаки. Ещё никогда Бали-бею не приходилось видеть свою подругу в такой ярости, и это завораживающее зрелище внушало ему глубокое уважение к ней, хотя и немного пугало. — Какое тебе дело до того, кого они там преследуют, если мы все в опасности? Мы с матушкой были вынуждены бежать, потому что эти разбойники добрались до нашего дома, и теперь нам приходится прятаться от них в страхе, словно мы овцы в логове волков! А ты всё это время...       — Нет, ты не правильно поняла! — в отчаянии взмолился Кир, пытаясь перехватить бессильно повисшую вдоль тела руку девушки, которую та упрямо уводила за спину. — Я наоборот пытаюсь помочь, и тебе в том числе. Ты должна понять, если бы я не согласился помочь им с поисками...       Стоило последней фразе сорваться с языка русского воина, как Ракита отшатнулась от него, вонзая в его охваченное удивлением лицо ужаснувшийся взгляд, и столько разных чувств от потрясения до слепой безысходности отразилось внутри её противоречивого взора, что сердце Бали-бея истошно завопило во власти необъяснимой тревоги, что только нарастала по мере того, как он наблюдал за этими неуловимыми переменами в любимых чертах своей избранницы и был не в силах оторвать от неё глаз. Теперь она стала казаться ему намного старше своих лет, а эта воинственная поза, демонстрирующая непрекрытую враждебность, придавала ей поразительное сходство с прекрасной разъярённой фурией, вышедшей из ворот Рая лишь для того, чтобы наказать провинившегося мужчину. Неожиданно Бали-бей поймал себя на мысли, что именно такой она больше всего напоминала свою величественную мать, именно такой она была похожа на истинную госпожу, гордую и справедливую, в чьих жилах вне всяких сомнений текла благородная кровь Династии.       — Ты встал на их сторону?! — в бешенстве повысила голос Ракита, и в её глазах, прежде таких спокойных и нежных, разыгралась настоящая буря ярости и осуждения, в самом сердце которой пылала неукротимая свеча лютого презрения. — Как ты мог! Изменник, ты предал нас! Мы доверяли тебе, а ты заодно с этими убийцами, помогаешь им достичь своей грязной цели! Откуда тебе знать, что тот человек действительно виноват в чём-то?! Вдруг это клевета, а ты продал верность своей родине за щедрое вознаграждение! Предатель!       — У меня не было выбора, — ледяным тоном осадил её Кир, с неожиданным хладнокровием встретив испепеляющий взгляд девушки, который, казалось, мог бы насквозь прожечь в нём дыру. — Не спеши обвинять меня в предательстве, ты ничуть не лучше меня. Думаешь, тот бродяга, с которым ты изменила мне, так уж чист на руку? У него тоже есть свои тайны и секреты, а ты доверила ему своё сердце! А что если окажется, что он как-то связан со всем этим? Что ты тогда будешь делать, а?       — Замолчи! — свирепо рявкнула Ракита, так что её голос сорвался и захрипел, не привыкший к таким нагрузкам. — Всё, что было между нами, кончено! Я разрываю помолвку. Можешь идти, куда хочешь, но знай, я никогда не прощу тебя. Ты мне больше не нужен, слышишь? Убирайся! Я знать тебя не желаю!       В тот же миг Кир отпрянул от неё, будто каждое слово хлестнуло его по лицу унизительной пощёчиной, и нетвёрдым шагом отступил от всерьёз рассвирепевшей девушки, явно опасаясь приближаться к ней, пока она находилась в таком шатком состоянии. Затаившийся в ежевичных зарослях Бали-бей даже задержал дыхание, отчётливо распознав на поверхности его голубых глаз неподдельную боль, но и она почти мгновенно сменилась холодной яростью, самым страшным в которой был тонкий намёк на зарождающуюся угрозу. Видимо, русский солдат не собирался мириться с тем, что какая-то девушка только что посмела унизить его и в открытую оскорбить его честь, и Бали-бей в глубине души прекрасно понимал его чувства, поскольку слишком хорошо ему были знакомы горечь уязвлённого достоинства и едкий яд жестоко задетой неприкосновенной гордости, что считалась чуть ли не самым сокровенным для любого преданного воина.       — Одумайся, — с потаённой мольбой пролепетал Кир, не сводя с невесты потерянного взгляда, в котором назревало предупреждение. Видимо, он до последнего надеялся, что она сейчас передумает и раскаится в своих словах, однако даже застывший в немом потрясении Бали-бей уже видел, что она приняла решение. — Ты понимаешь, что ты делаешь? Я мог бы вам помочь, а теперь вы остались совсем одни, вас больше некому защищать. Вы погибните.       — Уж лучше умереть, чем искать защиты у труса и предателя, — презрительно сплюнула Ракита, и впервые на дне её сумрачных глазах зыбкой тенью пролегло далёкое сожаление. — Ты сам выбрал свой путь, а я выбрала свой. На этом наши дороги разойдутся. Так и скажешь матушке, если вдруг увидешься с ней. Впрочем... Лучше нам теперь вообще тебя не видеть. Прощай.       — Ракита, — с плохо скрытым отчаянием прошептал Кир, пытаясь заглянуть в окутанные грозовыми тучами неутихшей ненависти глаза целительницы, где не было ни капли пощады или сомнений. — Прошу тебя, ты совершаешь ошибку!       — Наш разговор окончен, — холодно бросила она, демонстративно отвернувшись, и сделала шаг в сторону, освобождая дорогу русскому солдату. — Уходи.       Как бы желая поставить жирную точку в этой неприятной беседе, Ракита скрестила руки на груди, слишком уж явно и доходчиво намекая на то, что Киру пора уходить, но воин, кажется, и не собирался задерживаться, а если у него и были такие мысли, то он сразу же от них отказался, как только столкнулся со столь уничтожающей силой, совсем не свойственной такой милой, дружелюбной девушке. По-прежнему пребывая в лёгком замешательстве, что брало своё начало от непримиримой тоски и всепоглощающей ненависти, Кир без лишних слов оседлал коня, с некоторой резкостью натягивая поводья, и в последний раз задержал на бывшей невесте недвусмысленный взгляд, яснее всего говорящий о том, что рано или поздно она пожалеет об этом разрыве, однако Ракита с поразительным хладнокровием выдержала сокрушительное давление чужого взора, и стальная планка её терпения ничуть не прогнулась даже тогда, когда лицо воина исказилось от откровенного отвращения. Скопившийся между ними студённый воздух уже начал остро потрескивать от напряжения, так что даже Бали-бей испытал на себе щекотливые волны надвигающейся бури, но вскоре Кир отвернулся, поняв, что ему не на что рассчитывать, и грубыми толчками побудил своего коня пуститься порывистым галопом по припорошенной снегом тропе, оставляя после себя длинную вереницу беспорядочных следов. Как только его широкие плечи и мощная спина растаяли вдали, поглощённые обманчиво приветливым туманом солнечных лучей, Бали-бей наконец смог с наслаждением размять затёкшие мышцы и выбраться из тесных зарослей на свободу, к Раките, которая до сих пор не сдвинулась с места, словно пригвождённая к земле всей тяжестью навалившегося на неё осознания собственного поступка. Её безжизненный взгляд, непривычно тусклый осознанный и странно чужой, совершенно незнакомый, блуждал где-то за пределами реальности, будто пытался отыскать там какой-то недосягаемый образ, на потухшем лице застыло скорбное выражение печали и сожаления, но в остальном она выглядела полностью спокойной и уравновешенной, словно ей не пришлось совсем недавно вырвать из своего сердца любимого человека, на чью поддержку и защиту она так долго и бессмысленно надеялась. Не желая прерывать своеобразный траур поникшей и разочарованной девушки, Бали-бей осторожно приблизился к ней, жестом приказав Совке держаться подальше, и так бережно, как только мог, прикоснулся к её опущенному плечу, всё ещё зажатому в тисках вспыльчивой ярости.       — Ты в порядке? — сам не зная, зачем, задал самый бесполезный вопрос воин, стараясь всем своим видом показать искреннее участие к невосполнимому горю юной целительницы.       — Разумеется, — бесцветным голосом отозвалась Ракита, и непробиваемый лёд в её отчуждённом тоне больнее вражеских кинжалов полоснул по сердцу Бали-бея, заставив его тут же отдёрнуть руку. Она будто и не заметила этого утешительного проявления бескорыстного сочувствия и молча взобралась в седло, неожиданно твёрдой рукой направляя послушного скакуна в сторону, где совсем недавно скрылся Кир. — Идём. У нас мало времени.       Внутренне Бали-бей был полностью согласен с выводом Ракиты, но почему-то ему не хотелось отпускать её от себя, не хотелось видеть её такой, разбитой и подавленной, безучастной даже к его попыткам хоть как-то ей помочь. Однако что-то непостижимое настойчиво твердило ему о том, что он должен дать ей время на осмысление произошедшего, позволить прийти в себя и самой решить, стоит ли ей открываться кому-то в своей печали или же оставить всё как есть, без объяснений и оправданий. В любом случае, находящийся на грани отчаяния воин всем сердцем жаждил прижать хрупкое, невинное существо Ракиты к себе, укрыть её от этого жестокого мира, чтобы не позволить ему калечить её добрую душу и наносить урон пока ещё не созревшему мировоззрению, где всегда находилось место любви и безусловной вере. Не дожидаясь от Бали-бея каких-либо слов, молодая целительница решительным движением столкнула приспнувшую лошадь с места, с завидным равнодушием проходясь по совсем ещё свежим следам чужого жеребца, и вскоре перешла на умеренную рысь, будто хотела поскорее миновать этот участок тропы, вобравший в себя слишком много мучительных воспоминаний. Несколько поражённому таким бесстрастием Бали-бею ничего не оставалось, как в уважительном молчании двинуться за ней, придерживаясь выбранного ею манёвра, и вынужденно наблюдать за тем, как горячо любимая и беззаветно обожаемая им Ракита, которую он так самонадеянно пытался уберечь от самой жизни, уходит от него всё дальше и дальше, не только телом и разумом, но и душой, чувствами и сердцем.

***

      Словно насмехаясь над удручённо бредущими под дырявыми арками низко склонённых ветвей деревьев всадниками, самовлюблённое солнце тщеславно красовалось на вершине небосклона своими покатыми золотистыми боками, и оттого умертвлённую затяжными морозами землю равнодушно щекотали бесформенные лучи изливающегося с высоты недосягаемого света, что больше был не способен нанести ей хоть какой-то урон или вызволить из цепких когтей окрепнувших холодов. Бесшумно проползающие в укромных закоулках редеющего леса убогие тени затравленно скрывались где-то в дуплах и между корней раздетых дубов и осин, будто боялись быть обнаруженными чьим-то слишком пристальным и зорким взглядом, однако совсем скоро набирающая темп степенная река полуденного сияния должна была бесцеремонно изгнать их с насиженных мест, заставляя приниженных слуг независимой тьмы трусливо сбегать под натиском более могущественной и неопровержимой силы. Искусно просачиваясь сквозь прорехи в густо переплетённых сетях истончившихся сучков и маленьких веточек, беспорядочные пятна солнечного мерцания услужливо расчищали дорогу несколько утомлённым долгим шествием путникам и невесомо ложились на их скованные напряжением плечи замысловатыми резными узорами, как бы вышивая на ткани одежды призрачную золотистую тесьму, изящно изгибающуюся в причудливый орнамент. По мере того, как устланная тонким слоем развороченного и местами подтаявшего снежка тропа плавно струилась вниз, уходя под откос пологим склоном, издали всё заметнее проглядывали пустынные поля и испещрённые множеством звериных следов равнины, обнесённые жалко съёжившимися от холода кустами и небольшими сверкающими бугорками голубатых сугробов, и прежде такая загадочная и заманчивая обитель коварного леса понемногу начинала редеть, пока и вовсе не сменилась заснеженной степью. Где-то за непреодолимой преградой удаляющихся сосен и мирно соседствующих с ними лиственных деревьев непрерывно и раскатисто ревела полноводная река, чью неукротимую волю не могли подчинить себе даже лютые морозы, и этот несмолкаемый гул бьющейся в узком русле бурной воды служил своего рода ориентиром идущим на её зов странникам, вселяя им робкую надежду и не давая окончательно пасть духом в самом начале их тернистого пути. Не будь её, они уже давно бы безвозратно заблудились, потерявшись среди похожих друг на друга дорог и запутавшись в лабиринтах незнакомой местности, а так им оставалось только слепо следовать за своеобразным говором свободолюбивой стихии, бесконечно уповая на какую-то высшую милость, что совсем скоро должна была привести их к долгожданной свободе.       Непринуждённые ласки слабеющего с каждым днём солнца, что ещё осмеливались прикасаться к сильному телу вопреки исходящим от него импульсам самонадеянного отчуждения, и заговорщический лепет зыбкого ветра, чьи колкие струи беспрепятственно омывали мрачные черты точённого профиля воздушными водами необузданной прохлады, давно уже не трогали и нисколько не привлекали глубоко погрязшего в липкой паутине собственных запутанных мыслей Бали-бея, превратившись для него в нечто вроде ненавязчивой помехи, не стоящей даже капли его бесценного внимания. Словно проплывая в вязком омуте невыносимого сожаления и невысказанных утешений, он каждый свой шаг делал наугад, целиком и полностью доверившись чутью верного жеребца, и меньше всего заботился о том, как бы ускорить темп и к назначеннному времени добраться до места нового ночлега, где их, должно быть, уже поджидали Кахин, Нуркан и Волчьий След. Даже упорно пульсирующее в затылке убеждение, что они наверняка волнуются и переживают, не могло придать ему сил и смелости вот так дерзко и непрошенно нарушить пределы неприкосновенных границ, что негласно запрещали ему произносить хоть слово, и сколько бы он ни уговаривал себя хотя бы попытаться завязать непринуждённую беседу, ему казалось неправильным разрывать девственную оболочку уязвимой тишины, что и так принимала на себя множество ударов и вряд ли выдержала бы ещё одно варварское нападение. Жалкие попытки томящегося в безысходности воина отстраниться от опасного мира чужой печали и незнакомой ему скорбной потерянности раз за разом заканчивались провалом и в конце концов привели его к тому, что он просто сдался на милость этому сокрушительному потоку невыразимой тоски, позволив ему накрыть его с головой и наполнить его сердце студенистым осадком горьких страданий. Столь отчётливо ощущать на себе всю боль обрушившихся на хрупкое невинное существо жестоких пыток и осознавать собственную беспомощность было для привыкшего помогать своим близким Бали-бея намного хуже, чем наблюдать за этими мучениями со стороны, так что вскоре он перестал сражаться с обуявшим его отчаянием и теперь лишь молча и покорно нёсся по течению неумолимого времени, совершенно раздавленный и опустошённый до дна, ненавидевший самого себя за слабость и за то, что ничего не может сделать, чтобы искоренить эту боль. Впервые он почувствовал себя подлым похитителем чужого счастья, преступно присвоившим себе то, что никогда ему не принадлежало, впервые он столь явно ощущал себя не на своём месте, с непонятной горечью натыкаясь на мерзкие мысли о том, что по справедливости он уже давно должен был гнить в сырой земле вместо того, чтобы наслаждаться всеми благами едва не выпархнувшей у него из рук хрупкой жизни. В самом деле, откуда у него столько наглости и самолюбия, чтобы величать себя хозяином своей судьбы и наивно полагать, что она однажды не накажет зазнавшегося раба за все его грязные грехи и не укажет ему его место? Кем он возомнил себя, что в какой-то момент растерял всю свою скромность и бросился упиваться развлечениями и удовлетворять собственные страсти за счёт страданий и унижений других людей? Когда он успел превратиться из благородного честного воина в бродячего разбойника и трусливого лжеца, готового рисковать чужими жизнями ради того, чтобы спасти свою, совершенно бессмысленную и отныне ничего не стоющую?       Тяжёлое бремя навалившейся ему на плечи мучительной вины прижимало Бали-бея к земле, заставляя его истязать самого себя невыносимым стыдом, и всю дорогу, что они с Ракитой проделали вместе в компании молчаливого Совки после злополучной встречи с её теперь уже бывшим женихом, он не смел проронить ни слова, позволяя разбитой горем несчастной девушке, впервые познавшей горечь чужого предательства, остаться в неприкосновенном одиночестве в объятиях ни с кем не разделённой потери, изменившей её жизнь и её саму до неузнаваемости. Прежде неунывающая, жизнерадостная Ракита, из чьего доброго отзывчивого сердца бурным ключом била тяга к новым открытиям и бескорыстной помощи другим, теперь превратилась лишь в призрачную тень той задорной, несколько наивной девочки, которую Бали-бей повстречал много месяцев назад в лесу и спас её от местных разбойников. Ещё тогда она до глубины души поразила его своей простотой и незапятнанной непорочностью, пленила его не только своим проницательным и чутким сочувствием к страданиям других, но и искренним доверием и трогательной открытостью, которые всегда только укрепляли в нём желание ревностно её защищать. Однако теперь перед ним находилась совсем другая, более зрелая и повзрослевшая Ракита, которая впервые со дня их знакомства сознательно замкнулась в себе и не стала делиться с ним своими чувствами, хотя раньше с охотой искала у него поддержки и утешения. Между ними словно выросла непреодолимая стена холодной отстранённости и ледяного отторжения, её милый образ отныне утопал в непроглядной тьме, а внутренний свет её чистого сердца безвозратно погас, перестав жертвенно дарить этому несправедливому миру щепотку своей умилительной теплоты, которую тот едва ли заслуживал всё это время. Лишённый прежнего счастья лицезреть горящие огнём молодой, яркой жизни озорные глаза Ракиты, столь рано и жестоко выброшенной на берег суровой реальности из моря сладких иллюзий, Бали-бей не мог отделаться от настойчивого ощущения, что продолжает терять её, и от этого чувствовал себя неловко и совершенно отвратительно, будто та нелицеприятная сцена чужого разрыва не должна была состояться при нём, являя собой нечто сугубо личное и сокровенное, а вся ответственность за это несчастье целиком и полностью лежала на нём, как главном виновнике всего происходящего вокруг хаоса и произвола. Выносить угнетающее, тягостное молчание возлюбленной ему удавалось с большим усилием, поскольку каждый её безжизненный взгляд, брошенный без всякого интереса на окружающий их неизменный пейзаж, острой болью отзывался в его сердце и ещё долго истлевал там неутешительными воспоминаниями, выбивая его из равновесия и делая слишком уж уязвимым в глазах притаившейся рядом ненасытной угрозы.       Едва ли напрасно поддавшийся своим глубинным переживаниями Бали-бей мог подозревать, что в это самое мгновение, когда он преданно и молчаливо сопровождал Ракиту в безопасное место вниз по течению реки, неумолимая опасность, от которой, он надеялся, ему удалось скрыться хотя бы на время, неотвратимо и слишком быстро настигала свою жертву, с каждым его шагом приближаясь к нему со спины, чтобы в самый неожиданный момент нанести ему сокрушительный удар. Уже второй раз всегда бдительный и расчётливый воин допускал столь непозволительную и грубую ошибку, стремясь обеспечить должную защиту своего отряда, и снова злопамятная судьба нашла наиболее назидательный способ преподать ему хороший урок, который непокорное человеческое существо должно было запомнить надолго. Если бы Бали-бей только знал, какие планы строит на него неподвластная его осознанию высшая сила, он бы намного раньше насторожил свой безупречный слух, заостряя внимание на маячившем где-то вдалеке перестуке звонких подков, явно принадлежащих выносливым породистым рысакам османских всадников, и прежде, чем случилось непредвиденное, увёл бы Ракиту подальше от назревающей угрозы, пустил бы подрасслабившегося жеребца во всю прыть, лишь бы избежать этого неминуемого столкновения. Однако на этот раз судьба оказалась хитрее воина, совершив поистине непредсказуемый ход, так что в тот самый миг, когда из редкого подлеска, со звоном обнажая сабли и неуловимо окружая своих растерявшихся жертв, выскочили разгорячённые погоней янычары, застав его в неподдельное замешательство, Бали-бей беспомощно оцепенел от потрясения и слепого отчаяния, с нарастающей обречённостью осознавая, что бежать ему больше некуда. Теперь их действительно окружили, и ошибки быть не могло: целый отряд вооружённых до зубов и жадных до чужой крови воинов со всех сторон обступил немногочисленную группу бывшего товарища, скаля на него свои хищные глаза, и постепенно плотное кольцо лошадиных ног и крепких коренастых тел неумолимо смыкалось вокруг них, отчего Бали-бею даже стало трудно дышать. Не долго думая он выхватил саблю, загораживая собой глубоко потерянную и затравленно озирающуюся Ракиту, у которой от всего произошедшего за весь этот длинный день уже не оставалось сил даже на то, чтобы кричать, и с неприкрытым вызовом ответил на обращённые на него безжалостные взгляды, давая понять, что не станет сдаваться без боя. Движимый лишь твёрдой решимостью спасти от бесславной участи свою возлюбленную, он не сводил с окруживших его воинов свирепого взгляда, готовый по первому движению бросить собранное напряжённое тело в смертоносную атаку, однако янычары не спешили нападать первыми, словно обнаружили какую-то заминку, которая мешала им немедленно вступить в бой и разделаться с предателем.       — Женщину не трогать, — строго обратился к остальным один из них, очевидно, исполняющий полномочия командира отряда. — Нам нужен только он.       При этих словах Ракита ещё больше занервничала, поморщившись от грубой резкой речи, которая неприятно резала ей слух, а Бал-бей наоборот немного расслабился, поняв, что девушке они не стремятся навредить. Они пришли сюда за ним, и раз им хватило смелости направить на него свои острые сабли, он предоставит им возможность забрать то, ради чего они прочесали весь лес, но только он не собирался делать это добровольно. Перехватив полный ослепляющей паники и животного страха взгляд Ракиты, на дне которого зыбкой тенью блуждала робкая надежда, воин ободряюще ей улыбнулся, насколько позволяли сведённые напряжением челюсти, и без предупреждения пришпорил коня, срываясь с места и пронзая заточенной саблей мощную грудь одного из османских жеребцов. Над лесом раздался пронзительный лошадиный возглас, уничтожив последнее мановение потрёпанной тишины, из разорванной раны упругими толчками хлестала кровь, обогряя руки воина, и поверженный жеребец с истошным воплем встал на дыбы, так что не справившийся с управлением янычар опрокинулся на землю, освободив дорогу. Этого оказалось достаточно, чтобы остальные участники отряда мгновенно пришли в движение и почти одновременно обрушили шквал своих орудий на Бали-бея, так что он едва успел вовремя развернуться и отразить нападение, морщась от противного звона стали и стрельнувших по глазам искр, рождённых прямым столкновением сразу нескольких клинков. Град стремительных атак не прекращался, и вскоре явно уступающий в силе целому отряду воин был вынужден немного сдать назад под их натиском, с трудом разбирая за скрежетом лезвий и надсадных боевых криков испуганный голос Ракиты, затерявшийся где-то за спинами янычары, которые, как и обещали, не тронули беззащитную девушку. Когда предательская слабость уже начала ощущаться в бешено работающей руке и перенапряжённых мышцах, что обеспечивали Бали-бею безупречную постановку корпуса в седле, а перед свирепым взором начали мелькать алые пятна, он уже мысленно смирился с тем, что потерпит поражение, однако словно из ниоткуда ему на помощь подоспел Совка, перехватывая у него инициативу в сражении. Облегчённо вздохнув, глубоко признательный смелому юнцу воин с готовностью предоставил ему вести бой, украдкой наблюдая за его ловкими молниеносными манёврами, и хотел было вырваться из наседающей на них толпы воинов, однако янычары обступили их тесным полукругом и за их мощными спинами ему на удалось отыскать любимую Ракиту.       Внезапно где-то совсем рядом с ним воздух прорезал истошный вопль боли и гнева, и, резко обернувшись, Бали-бей с холодом в груди обнаружил, что Совка обливается кровью из ужасной раны на плече, что почти лишила его возможности держать оборону. Вязкая, липкая кровь была повсюду, она пропитала одежду богровыми оттенками, запятнала лоснящуюся шерсть жеребца, нестерпимым смрадом смерти и тяжёлого металла повисла в воздухе, так что по вытянутому позвоночнику воина прокатилась волна неприятного жара. Не помня себя от ярости, что волшебным образом придала ему сил, Бали-бей неистово рванулся к Совке, собираясь ему помочь, но, к собственной досаде, не успел: янычары воспользовались его слабостью, мгновенно обезоружив противника, и навалились на него всей гурьбой, грубо стаскивая с седла и так же бесцеремонно роняя на мёрзлую землю. Издав слабый сдавленный стон, Совка даже не нашёл в себе запала сопротивляться и безжизненно растянулся на земле в копытах своего коня, безуспешно пытаясь зажать рукой края раны. Задыхаясь от тревоги и острого чувства собственной безысходности, Бали-бей одним прыжком подскочил к поверженному товарищу, загораживая его от зловеще сверкающих в лучах тусклого солнца клинков, и принял непримиримый ураган множества ударов на себя, едва успевая блокировать атаки и уворачиваться. Перед глазами снова зарябило от обилия лезвий и стали, так что вскоре он перестал различать лица противников в пылу выматывающей битвы и немедленно был жестоко наказан за эту кратковременную слабость: один из ударов прошёл мимо него, болезненно задевая часть ведущей руки под плечом, и тут же какая-то сокрушительно грубая сила врезалась ему в грудь, вышибая воздух из лёгких, и вот мир уже покачнулся перед рассеянным взглядом, а сам он с беззвучным криком летел на землю, не чувствуя всепоглощающей боли в ударившейся о землю спине. Всё тело пронзило огненными искрами адского недомогания, обездвижев Бали-бея, холодная тьма сомкнулась у него над головой, заглушая все образы, звуки и ощущения, время будто замедлилось, поглощая в себя прежнюю неумолимую скорость разворачивающихся событий, и сломленного тяжестью поражения воина вышвырнуло за пределы неприютной реальности, лишая его возможности помочь самому себе. Как сквозь непроглядный туман в сырое дождливое утро до него доносился истерический вопль повергнутой в ужас Ракиты, побуждающий к тому, чтобы разлепить смежные веки, манящий свет солнца вдруг куда-то исчез, словно прямо над ним выросла огромная гора, и вслед за этими неопознанными неудобствами оглушённого падением воина стиснуло непонятным давлением с двух сторон, рывком вздёргивая его на ноги. Только спустя мгновение он с отдалённой обречённостью осознал, что это чьи-то чужие руки цепко держат его за плечи, не давая вырваться, но он и не сопротивлялся, опасно балансируя где-то на грани недопустимого забытья, не находя в себе достаточно сил, чтобы всплыть на поверхность из лабиринтов собственного сознания. Все ощущения в теле были заторможены, не позволяя ему со всей ясностью определить, что делают с ним схватившие его янычары, однако Бали-бею теперь было всё равно, какая его ждёт судьба и сможет ли он выбраться отсюда живым. Самое главное, что Ракита была спасена, а ему давно настало время прекратить трусливо убегать и прятаться от своей участи вместо того, чтобы встретиться с ней лицом к лицу, как подобает настоящему воину. Если ему и суждено принять свою бесславную смерть предателя на чужой земле, он примет её достойно, с высоко поднятой головой.       «— Любая измена — это тяжкий грех. Тот, кто предал один раз, предаст и второй, таков суровый закон жизни. Вот, почему от предателей следует избавляться немедленно. В этом мире можно простить что угодно, но только не предательство».

***

Начало осени 1516 год, Семендире       Разрозненные потоки неуправляемого ветра струистыми порывами разгуливали по укрытой редкой потемневшей травой земле, схлёстываясь на лету с подёрнутым удушливой влагой знойным воздухом, и с нарочитой безмятежностью проскальзывали сквозь тесно переплетённые между собой ветви созревших деревьев, чьи пышные величественные кроны, ещё не испытавшие на себе первое дуновение приближающейся стужи, отбрасывали под собой полукруглые насыщенные тени. Тянувшаяся из-под них желанная прохлада постепенно распространяла своё непринуждённое влияние на охваченные невыносимой жаждой клочки незащищённой почвы, куда со всей свирепостью стремились ненасытные солнечные лучи, словно до последнего хотели насладиться уходящей порой своего многовекового правления, и оттого в этом овеянном странным нерушимым молчанием и священной тишиной месте царила приятная атмосфера умиротворения и покоя. Непорочные границы чужого уединения лишь здесь могли найти простор для сдерживающей их тяжёлой скорби, только здесь движимые неразделёнными страданиями и неистовым желанием хоть кому-то излить свою душевную боль существа могли отыскать необходимое смирение; лишь встретившись лицом к лицу с теми, кто отныне навсегда для них потерян, они находили исцеление от сердечных ран и снова чувствовали в себе долю отрезвляющей силы, что издалека нашёптывала им слова утешения и побуждала жить дальше несмотря ни на что. Под охраной вытянувшихся в небеса одинаковых деревьев, кем-то заботливо побелённых ещё ранней весной, неизменно текли полноводные реки убаюкивающей безмятежности и неприкосновенного одиночества, навевая лёгкую полудрёму и словно останавливая неумолимое время, чьи законы теряли своё превосходство во власти более могущественной исповеди плачущих сердец, их мягкие нежные волны накатывали на неподвижно сгорбленные вдоль нетронутых могил человеческие фигуры, ласково оплетая их сутулые плечи и обмывая мрачно застывшие бесчувственные лица, и так же заботливо поглаживали ровные, чуть приподнятые над землёй холмики целомудренными прикосновениями, как бы желая дотянуться до вечно спящих под ними тленных тел, чтобы подарить им хотя бы слабое присутствие тепла и жизни в обители холодной смерти и бесконечной темноты. Гордо и величественно высившиеся над ними надгробные камни, испещрённые ровными арабскими надписями, равнодушно и удручённо отпускали от себя длинные серые тени, что стелились вдаль под разными углами, отражая передвижение солнца, и с течением долгих лет угнетённо заваливались набок под тяжестью наброшенного на них безрадостного бремени, испытывая на себе множество чужих касаний, проникновенных поцелуев и сожалеющих взглядов, к которым время от времени примешивались трогательные слёзы. Сейчас медленно падающее на дно небесного океана розоватое светило бесцеремонно вонзалось прямо в неподвижные спины потрёпанных годами камней, иссушая их и без того чёрствые души, и постепенно откуда-то сверху начинали накатывать ранние сумерки, хотя весь остальной мир ещё вовсю упивался прощальным летним теплом, прежде чем встретить первую осеннюю ночь.       Никем не замеченные мгновения бесследно утекали в недоступную вечность, растворяясь гулкой тишиной в каждом осторожном вздохе, исчезая среди укоренившегося безмолвия с каждым трепетным биением растревоженного сердца, рассеиваясь по ветру туманом незримых воспоминаний после каждого расставания с очередной неугодной мыслью, чьё содержание явно не находило должного отклика в затянутом тучами мрачного отторжения сознании, и теряясь где-то в независимой пустоте в сопровождении непрерывного цикла чужой жизни, которая свелась к тому, чтобы тратить драгоценные минуты своего существования на необходимое воссоединение с прошлым. Безропотно покоряясь неоспоримому покровительству устоявшейся вокруг него всепоглащающей печали, отстранённый от всего остального мира Бали-бей впервые за долгое время, что давалось ему на смирение и прощение, позволил себе в полной мере ощутить всю глубину и неотвратимую истину собственной боли, которая, на удивление, оказалась настолько сильна, что теперь вставала поперёк горла невысказанными словами, прерывала дыхание поверхностными вздохами, разъедала глаза сдерживаемыми слезами. Она была столь чиста и сокрушительна, как неукротимая стихия дикой реки, что он на мгновение даже удивился своей способности испытывать нечто подобное, важное и вполне объяснимое, хотя прежде был уверен, что его отравленное тяготами скорби и смутных страданий сердце замолчало навсегда. Видимо, так прочно засевшая внутри него горечь невосполнимой утраты прошлась ещё не по всем чувствительным струнам его истощённой муками совести душе, иначе он бы никогда не осмелился прийти сюда добровольно, уважительно преклонить колени перед священным величием чужой памяти, выражая смиренное почтение, и воздеть руки в небо, одними губами нашёптывая знакомую молитву. Чистейшая белизна свежесколатого мрамора слепила его по глазам, не позволяя долго всматриваться в чётко выведенные чьей-то рукой надгробные надписи, из которых он раз за разом выхватывал лишь одно имя, твёрдость земли под ногами давно уже перестала ощущаться как нечто привычное и естественное, а тонкий аромат распустившихся вокруг могилы цветов дурманил его и будто исцелял саднящие раны вместе с тем, как он проводил традиционный обряд прощания с покойником. Теперь, когда все необходимые почести с его стороны были принесены в жертву прославленному воину, Бали-бей чувствовал, что ему пора уходить, но не мог заставить себя пошевелиться, будто какая-то божественная воля удерживала его на месте, и он не смел ей противиться. Так и стоял под лучами закатного солнца со спрятанными за спиной руками, безучастным выражением непроницаемого лица, чуть поникшими плечами и отсутствием каких-либо мыслей в голове, наслаждаясь давно забытым покоем и одиночеством, чувством очищения и искупления накопившихся за годы грехов, ощущением лёгкости и освобождения из плена детских обид, несбывшихся надежд и напрасных сожалений, обретая незнакомое ему прежде единство со своим прошлым, заново и осмысленно проживая его внутри себя и отпуская. Новая жизнь всегда начинается с прощания, и он простился со всем, что мешало ему принять эти необратимые перемены в своей судьбе: с болью, обидой, злостью и ненавистью, с отцом и со всем, что не позволило ему при жизни безвозмездно полюбить его. Может, он никогда больше сюда не вернётся, не желая вновь окунаться в омут светлой тоски и угнетающих терзаний, зато теперь он точно готов стать тем, кем во всеуслышание провозгласил его шехзаде, — справедливым и мудрым санджак-беем своих земель, преданным и честным воином, достойным приемником своего отца, Малкочоглу Бали-беем.       — Навестить его могилу один единственный раз. Хоть это ты можешь сделать в последнюю память о нём?       Заподозривший чужое появление раньше, чем за спиной прошуршали чьи-то осторожные степенные шаги, воин даже не дрогнул ни одним мускулом, когда рядом с ухом вполне ожидаемо разлился ровный, беспристрастный голос бесцеремонного нарушителя его неприступного одиночества, в котором ему не удалось уловить ничего цепляющего, кроме надтреснутого льда и обречённого равнодушия. Вряд ли тот, кто осмелился столь дерзким образом помешать ему наслаждаться неповторимыми мгновениями хрупкого душевного равновесия, нуждался в немедленном ответе на повисший в воздухе вопрос, но Бали-бей умышленно не стал реагировать на неожиданное появление Айнишах Султан, не удостоив её даже косым взглядом, и остался неподвижно стоять в прежней гордой позе, будто ничего, заслуживающего его полноценного внимания, так и не случилось. Поверхностью своего расслабленного плеча он достаточно ясно ощутил постороннее колебание воздуха, подсказавшее ему, что госпожа только что пристроилась сбоку от него у подножия могилы, и тут же в его лёгкие воровато проник женственный аромат её духов, несколько приглушённый запахами природы и слоями наброшенной на неё одежды. Несмотря на то, что внутренне он был недоволен непрошенным вторжением Айнишах в своё личное пространство, воин не мог не признать, что среди всей этой атмосферы печали и уединения ощущать так близко чужое человеческое тепло было весьма приятно.       — Я хотела сказать тебе эти слова уже давно, — в полголоса призналась госпожа, и, хотя Бали-бей не видел её лица, он отчётливо представил, как она бросает на него виноватый взгляд. — Думала, ты так и не придёшь сюда, чтобы проститься с отцом. Но я ошиблась. Прости.       — Не извиняйся, — так же негромко отозвался не особо заинтересованный предстоящим разговором воин, медленно моргнув. — Я пришёл сюда не для того, чтобы угодить тебе. Мой отец был великим воином. Я хотел почтить его память.       — Он был не только великим воином, — с туманной тоской проронила Айнишах, и по её тону было заметно, что на её губах затрепетала лёгкая улыбка. — Он был верным и преданным слугой султана. Умелым полководцем и прославленным командиром. Верным и заботливым супругом, чью близость и любовь я совсем не ценила.       — Ты сказала «любовь»? — не сумел подавить всплеск неуместного удивления Бали-бей, не совладав с первым порывом, и всё-таки обернулся к застывшей подле него матери, обратив на неё едва ли не яростный взгляд. — Какая уж тут любовь, если когда-то он едва не убил тебя? Он был жесток с тобой, совсем тебя не уважал.       Как всегда, стоило объятому тьмой и омытому свежепролитой кровью облику разгневанного отца встать перед его глазами, как содрогнувшийся от отвращения воин испытал уже привычный ему призрачный страх, что настолько глубоко вжился в его плоть и разум, что теперь никак не хотел его отпускать. Его искажённое от ярости лицо, горящие лютой ненавистью глаза, сильная ладонь, замахнувшаяся для удара, — всё это за долю мгновения пролетело у него в памяти, и этого хватило, чтобы окончательно убедить его в том, что госпожа определённо сошла с ума, раз решила говорить о любви в свете последних событий. Разве можно в здравии любить того, кто желает зла тебе и твоим детям? Разве можно питать в такому человеку что-то, кроме осуждения и взаимной враждебности? Однако Айнишах выглядела вполне разумной и, кажется, полностью отдавала себе отчёт в своих словах. Робко прижавшийся к её костлявому боку приворожённый ветер изящно перебирал, словно струны скрипки, её распрямившиеся волосы, свободно разбросанные по острым плечам и выступающим лопаткам, задумчиво гладил её тонкую шею, выдающиеся под тканью простого платья дуги выпирающих ключиц и чуть прищуренные глаза, в которых стыдливо и слабо мерцала крохотная звезда каких-то далёких воспоминаний.       — Он не всегда таким был, — с далёкой тоской в голосе прошептала Айнишах, устремив приправленный мечтательной задумчивостью взгляд куда-то вдаль, и на лице её мягким светом приютилась настоящая нежность, рисуя на губах более смелую улыбку. — Когда мы только встретились, он был скромным молодым человеком, смелым, честным, безупречным. Он считался одним из самых завидных женихов во всей империи, почти каждая женщина мечтала о нём.       — Если то, что ты говоришь, правда, — медленно проговорил Бали-бей, заворожённо ловя каждое слово матери, преисполненное горькой истомой, и одновременно пытался представить своего отца таким, каким она его описала, однако в памяти упрямо всплывал лишь образ ненасытного властолюбца. — Что же тогда случилось?       — Во всём виновато пророчество, — внезапно помрачнела Айнишах, мгновенно перестав улыбаться и устремив затянутые тьмой глаза в землю. Внутри у Бали-бея всё похолодело и содрогнулось, он неожиданно напрягся и навострил слух, боясь упустить что-то важное. Что ещё за пророчество? — Твой отец впервые услышал его, когда был ещё совсем юным. С тех пор всё начало меняться.       — Какое пророчество? — отчего-то севшим голосом выдохнул обескураженный воин, безуспешно пытаясь остановить бешеную пляску взволнованного сердца.       Спустившаяся куда-то в глубь своих беспросветных мыслей Айнишах не торопилась с ответом, как нарочно терзая подкошенное существо Бали-бея своим неопознанным молчанием, и он едва сдержался, чтобы не наброситься на неё с упрёками и обвинить в излишней скрытности, которая уже порядком начинали его раздражать. Внутри него всегда истлевало какое-то неприятное подозрение, что в чудовищном поведении отца таится куда более весомая причина, чем обыкновенная жажда власти, и от этого желанного озарения неукротимое стремление добиться истины в нём только возросло, превращаясь в высокую цель, требующую того, чтобы её немедленно достигли. С мнимым ликованием ощутив, насколько близко к нему оказалась чудесная возможность наконец узнать всю правду, Бали-бей даже не думал отпускать её на свободу и вцепился в неё, как в своё спасение, настойчиво прожигая госпожу выжидающим взглядом, чьи подёрнутые тонким слоем рыжей ржавчины глаза источали неприсущий им загадочный блеск.       — Первый из трёх затмит собой солнце, и власть отныне будет в его руках, — глубоким, побирающим до дрожи просквозившим в нём намёком на некую угрозу голосом напела Айнишах, и от этой слишком резкой перемены в её жестах, эмоциях и состоянии даже мир вокруг погрузился во тьму, хотя на самом деле это пробегающая мимо туча преждевременно настигла прячущееся от неё солнце, бесследно проглатывая его над самым горизонтом. Что-то тяжкое, не способное вырваться из плена сомнений и многолетних подозрений самостоятельно неуютно заворочилось в охваченной непонятным волнением груди Бали-бея, и прежде расслабленные мышцы его ровной спины выжидающе напряглись, как перед трудным боем. Лишь единственный раз в своей жизни услышав эти таинственные слова, он запомнил их навсегда, а ещё с некоторым облегчением спохватился, что его отец уже мёртв, соответственно, пророчество уже должно было сбыться. Или всё не так просто, как кажется на первый взгляд? — С этого момента на нас обрушились несчастья и беды. Твой отец изменился. Он стал подозрительным, строгим, недоверчивым, цеплялся за свою власть, как за последнюю соломинку, и уничтожал любого, кто осмеливался пойти против него или даже вызвать какие-то сомнения. До каких-то пор всё было относительно спокойно и тихо, лишь количество казней увеличилось за слишком короткое время, но потом появился ты, Ахмед, Нуркан... Твой отец сразу увидел в тебе угрозу, поскольку, согласно пророчеству, ты был нашим первенцем, он думал, что ты захочешь отнять у него власть, которой он ни с кем не хотел делиться. Я много раз пыталась объяснить ему, что он заходит слишком далеко, подозревая собственного сына в таких злодеяниях, но он был непреклонен.       — Ты пыталась защитить меня, — закончил за неё поражённый внезапной мыслью Бали-бей и с каким-то новым уважением взглянул на свою мать, исхудавшую, постаревшую и измождённую страданиями, но отважную, самоотверженную и бесконечно преданную. Едва осознавая свои действия, он в выражении глубокого почтения наклонил голову в её сторону, чем вызвал в её потускневших глазах неподдельное замешательство. — Я благодарен тебе за это, госпожа. Вероятно, если бы не ты, меня бы сейчас здесь не было.       — Я лишь об одном прошу тебя, сын мой, — с неуловимым отчаянием проскрежетала робко улыбнувшаяся Айнишах, до сих пор не пришедшая в себя после слов неожиданной признательности. — Не позволяй власти затмить тебе разум. Я хочу, чтобы ты всегда оставался таким — честным, благородным и справедливым. Если ты однажды ступишь на путь крови и жестокости, я этого не вынесу.       — Этого не будет, — хладнокровно заверил её Бали-бей и порывисто отвернулся, показывая госпоже свою натренированную спину. Всё его неожиданное желание откровеничать с ней тут же куда-то улетучилось, а на месте боязливо теплившейся ласки снова поселился неизгонимый холод досады и отчуждения. Она по-прежнему ему не доверяла, всё ещё боялась его, опасалась обретённой им силы, продолжала видеть в нём тень умершего мужа. И как он сам может ей довериться, если она не считает нужным этого делать в ответ? — Я не такой, как мой отец. Всего доброго, госпожа.       И, не дожидаясь ответа или вежливого прощания, Бали-бей без тени сожаления за столь грубое расставание сошёл с места твёрдо поставленным шагом, почти по-военному отбивая приглушённую дробь невысокими каблуками по вымощенной дорожным гравием тропинке, и ни разу не обернулся, желая показать, что больше не намерен возвращаться к этой теме. Необъяснимое раздражение острыми когтями назревающей злости и глубинного возмущения царапало ему грудь, пока последняя фраза матери неутихшим эхом раздавалась в его ушах, с каждым мгновением превращаясь в какое-то тайное послание из будущего, предрекающее ему бесславный приговор. Как бы он ни старался поскорее избавиться от навязчивых мыслей, они настолько прочно засели у него в голове, что он даже перестал замечать, куда и зачем вообще идёт, от кого хочет сбежать, к кому хочет вернуться, говорит ли в нём проснувшийся голос разума или его малодушное желание отвертеться от слишком правдивых и не беспочвенных переживаний госпожи продиктовано лишь его рвущимися на волю уязвимыми чувствами. Так или иначе, воин не собирался поддаваться нахлынувшему на него внезапно унынию или до последнего размышлять над всей скрытой истиной проклюнувшегося в сердце неугодного страха и решительно пообещал себе не обращать внимание на подобные провокации и заниматься только своим делом, своими новыми обязанностями, чтобы оправдать не только свои, но и чужие ожидания, возложенные на него его же подданными. У него больше не осталось времени на такие глупости, а тех, кто посмеет донимать его подобными разговорами, он будет тут же ставить на место.       — Где ты был вчера ночью? — догнал его на полпути негромкий голос Айнишах, и Бали-бей вынужденно остановился, ощутив, как вдоль позвоночника предупреждающе скользнул её цепкий требовательный взгляд, что был так свойствинен обеспокоенной матери, упустившей тот самый момент, когда её дитя внезапно переступило порог взрослой жизни без её ведома, всё больше отдаляясь от неё. — Я допросила всех слуг, никто из них не знал, куда ты пропал. Я волновалась.       — У меня были дела, — коротко бросил воин, не испытав даже слабого укола совести или ожидаемого страха разоблачения. В мыслях он уже давно смирился с тем, что ему придётся оставить эту порочную часть своей личной жизни втайне от матери, но не предполагал, что она заподозрит неладное так скоро. — Тебя это не касается.       — Я твоя мать, Бали, — уже строже напомнила Айнишах, с непривычным ожесточением вонзив в область между лопаток Бали-бея непримиримый взгляд, отчего тот невольно поморщился. — Если эти твои дела связаны с похождениями в компании пьяных друзей по запретным заведениям, то, имей в виду, я этого позора терпеть не стану. Это моё первое и последнее предупреждение, Бали. Прошу тебя, одумайся.       — Меня зовут Малкочоглу Бали-бей, — жёстко и с растоновкой отчеканил непоколебимый воин и мгновенно почувствовал, как мощные волны растерянности и уязвлённого разочарования безрезультатно разбились о его неожиданно крепкий стан, ни на миг не изменивший своей гордой неподвижности. — И я не отчитываюсь ни перед кем, кроме Аллаха и своего повелителя. Советую тебе это запомнить, госпожа, и впредь не переступать границы дозволенного. Доброй ночи.       На этот раз он предусмотрительно задержался на случай, если Айнишах посмеет возразить или сказать что-то ещё, однако за его спиной воцарилась подозрительная мёртвая тишина, даже благоговейного трепета чужого дыхания ему не удалось расслышать за шелестом вечернего ветра. Полностью удовлетворённый исходом состоявшейся встречи Бали-бей, непринуждённо и совершенно независимо, продолжил свой прерванный путь по вкрадчиво шуршащей под его ногами мелкой гальке, без намёка на сожаление или сочувствие разрывая только укрепившуюся между ним и матерью родственную связь, что ещё могла бы спасти их отношения или даже позволить им начать всё с начала, безжалостно вырывая из своего сердца эту неправильную преданность, которой было не за что ухватиться зелёными корешками, чтобы укрепиться в его душе и произрасти в могучее древо безусловного доверия. Айнишах никогда ему не верила и продолжала подвергать сомнению каждый его шаг, так какой смысл идти ей навстречу через пропасть многолетней отрешённости, если этот незримый мостик взаимопонимания слишком хрупок и слаб, чтобы выдержать их двоих? К немногословному раскаянию воина, тернистый путь к прощению и обретению истинной привязанности был слишком сложен и непреодолимый для них обоих, должны были пройти такие же мрачные долгие годы тяжёлого сближения и бескорыстного принятия, однако отстроить что-то совершенно новое и безупречное намного труднее, чем разрушить то, чего даже не существовало. И как никогда осознающий эту простую истину Бали-бей с едва ощутимой истомой на сердце отвечал самому себе, что этого необходимого времени на возвращение к истокам своей внутренней неприязни у него почти не осталось.