Сказания о восхождении во свет

Солнце стояло в зените над бесконечными зарослями папируса — Итэру в этом году разливался особенно широко и, возвращаясь в берега, оставил еще целую страну озер, ручьев и заводей, заросших лотосами цвета белых цапель и заполненных цаплями цвета розовых лотосов. Если бы царская охота вышла за птицами, они бы вернулись в Нехен еще до рассвета, а за добычей пришлось посылать — но именно потому не было никакого интереса в таком выезде. Ну, что сказать, кто искал — найдет. Интересно вышло. Охотник огляделся еще раз — конечно, не в поисках свиты, ищи их теперь в этой бесконечности одинаковых луж. И, уж ясно, не в попытке определить направление. Он лениво думал, что надо бы найти тень под какой-нибудь ивой и дождаться, когда Ра пересядет в ладью Сектет — ну, то есть, когда солнце пойдет к закату, и станет ясно, куда падают тени. Может, к этому времени толпа болванов, которые называют себя его охотниками, найдет или его, или антилопу. Или дорогу обратно в город. А если не найдут, то болванов в Нехене, в принципе, достаточно. Сам он никуда не спешил, наслаждаясь одиночеством и тишиной, подстрелил двух цапель и также неспешно привязал к седлу, подозревая, что удаляется от дома все больше, но и это не было такой уж бедой… Разве что для местных обитателей. Солнце стояло в зените, и охотник смотрел на него без прищура, но с раздражением — вот ведь, встал, ни туда и ни сюда. Крепко пахло стоячей водой и тамарисками, вспугнутые цапли хлопали крыльями и будто бы насмехались, не знали просто, чем им это всё может грозить. И ни одной проклятой ивы, хотя еще утром приходилось объезжать целые рощи: а под тамариском особенно не подремлешь, от камышей тени и то больше. Конь глядел на всадника такими же красными глазами и вздыхал. Потом они снова двигались вдоль очередной заводи, распугивая змей и ящериц. Солнце только-только лениво склонилось к земле, никто бы даже не заметил, если бы коротенькая тень не появилась у папирусов, но у охотника было чутье на тени, даже такие маленькие. А вот чутья на человеческие жилища у него было мало, и потому запах остывшего очага дошел до него уже тогда, когда он выехал прямо к дому. Если это, конечно, можно назвать домом. Охотник даже какое-то время рассматривал заботливо обмазанные глиной тростниковые стены — ну да, здесь так строили, но ближе к Нехену, а здесь строитель или беспечен, или бесстрашен, любая хищная тварь проломит лапой, не слишком утруждаясь, что уж и говорить о крыше из того же папируса, которая хорошо бы выдержала грядущие дожди…  Но потом появилась хозяйка. И он понял, что хищные твари обходят дом стороной.  — Эй, госпожа!  Охотник спрыгнул на землю, наматывая на руку поводья. Чужеземка — вот тут без сомнений, стоит только посмотреть — была достаточно опасна для местного зверья, ему же на один зуб, но кто обижает дочерей Маат в их жилищах, тот скотина и невежа, так что обращался он к хозяйке хижины так же, как к хозяйке поместья в Нехене.  — У тебя хлеба не найдется? Есть хочу, умираю, — смешно шутить так и не научился, но что поделаешь. Она неспешно опустила на землю увесистую корзину с бельем, перекинула за спину тяжелую бронзовую косу и выпрямилась, глядя на незваного гостя с любопытством, но без страха — ровно так же, как смотрел на него замерший у ее бедра гепард — и взор ее, равнодушно скользивший по золотым змеям и лазурным скарабеям, украшавшим наряд пришельца, был устремлен куда-то за киноварный взгляд, под светлую кожу, словно пронзал насквозь.  — Для работящего человека пара лепешек найдется, — проговорила хозяйка после паузы, вытирая руки о подол калазириса, — крыша, видишь, прохудилась. Починить сможешь?.. Второй гепард, брат сопровождавшего ее, с неторопливой ленцой вышел из хижины и беспечно развалился у самых дверей. Она проснулась по обыкновению засветло, и в палевых предрассветных сумерках спустилась к реке, чтобы проверить ловушки, а потом, присев у самой кромки воды, какое-то время чутко наблюдала за тем, как один за другим гаснут голубые лотосы, предчувствуя близкий восход. Неслышный Угару, соткавшийся из растянувшейся над водой предрассветной дымки, ткнулся шершавым носом в плечо, прежде чем небрежно развалиться рядом — она рассеянно огладила пятнистую голову, провела ладонью по короткому меху на загривке и, не поворачивая голову, к восторгу кота поскребла ногтями между острых лопаток. Первый луч так и застал ее — сидящей среди папирусов, поглаживающей дремлющего гепарда и бездумно глядящей на воду — тогда, словно вызванная к жизни светом солнца, она по-птичьи встрепенулась, провела ладонью по лицу, смахивая липкий морок, и со вздохом поднялась на ноги. Дел было много, а день обещал быть душным. Солнце стояло в зените, когда из камышей вспорхнула стая встревоженных птиц — и тогда она, до того усердно топтавшая расправленный в воде лен, удивленно распрямилась, провожая цепким взором разлетающихся журавлей; и сопровождавший ее Гапту, бродивший по тепловатому мелководью, настороженно замер, топорща аккуратные уши — так, как он делал, когда брал след, или слышал стук глиняной миски о доски пола. Кончик кошачьего хвоста подергивался часто и тревожно — она помедлила, чутко вслушиваясь в голоса животных, и неспешно принялась сворачивать мокрую ткань: птичьи стаи короткими всполохами вспыхивали то тут, то там, отмечая путь блуждавшего в папирусах, и последняя взметнулась в воздух совсем близко ровно в то мгновение, когда у основания стеблей папируса показался короткий росток тени. Тогда она выволокла из воды тяжелую плетеную корзину, взвалила ее на бедро, и двинулась к дому — мягко вышагивавший рядом с ней гепард топорщил уши, чуя чужака — и при виде уже ожидавшего ее гостя не казалась даже немного удивленной. Но смотрела слишком цепко для беспечной. Хижина приютилась у воды — обманчиво простая и нарочито неказистая, насколько возможно скрывающаяся в папирусах — неприметная рыбацкая лачуга, одна из многих, затерянных в бесчисленных заводях, найти которую можно или точно зная, что ищешь, или исключительно по воле богов — она с прищуром поглядывала на визитера, силясь определить, к какому роду гостей относится он, и взгляд ее привлекали поочередно бархатистый блеск шкуры холеного скакуна, короткие всполохи золота между одежд и полный стрел дорогой колчан. Последний будто бы особенно заинтересовал хозяйку лачуги, сильнее даже, чем сам гость — взор ему достался особенно долгий и не в пример пристальный, прежде чем она, потеряв интерес и к колчану, отвернулась к оставленному белью, вновь вскидывая корзину на бедро. — Ну, что скажешь? Если быстро управишься, сверху еще пару рыб накину, только сегодня поймала. — А рыб ты тем копьем глушишь? — рассмеялся охотник, махнув в сторону хижины, — или работники у тебя больше, чем гепарды, не заслуживают?  Хозяйка, что бы здесь ни делала, от него особенно не таилась. Не притворялась ни бедной, ни безумной — а кто еще мог бы жить так далеко от всех, ничего не опасаясь, или не имея выбора? Ну, может, если бы она еще была больна.  Или если она из того же племени, что и ее незваный гость — из того же, но из других земель. Забавно, думал он, разглядывая хозяйку лачуги (а еще двух гепардов, копья из черной бронзы и калазириса из льна, который можно пропустить сквозь кольцо), до сих пор бежать в Та-Шему не приходило в голову никому из забытых и падших.  Все знали, кто здесь правит. Все знали, что здесь не рады пришельцам. Здесь и своих-то не особенно жаловали. — Раз у тебя ничего, кроме рыбы нет, возьми тогда птиц с седла. Приготовь, может, пока я тебе крышу соберу, — охотник отвернулся, беспечно вытаскивая из седельных ножен клинок. Так же беспечно потрепал по загривку ближнего из гепардов, обменявшись с большой кошкой выразительными взглядами: желтый спрашивал, дорога ли человеку рука, красный отвечал — а ты уточни. И пошел себе рубить тростник, не оглядываясь и не снимая золотых браслетов. С тех пор, как в последний раз ему приходилось что-то такое делать, пронеслось бесчисленное количество лет, но руки еще помнили, как помнили и тысячу других вещей — как собирать папирус в вязанки, как мазать глиняные стены и складывать пороги, снимать шкуры с добытых зверей и выделывать их — были времена, когда о тонком льне люди и подумать не могли, а ему и вовсе было без надобности: когда он приходил с пустынными ветрами, то не всегда трудился говорить с людьми их языком, не то, чтобы иметь облик, чтобы его прикрывать потом. Теперь вот совсем иначе стало. Хозяйка дома, наверное, тоже знает. А когда начало становиться? Теперь уже и не вспомнишь, думал охотник, но когда он послушал Небетхет и они стали жить с людьми бок о бок, еще не было высоких стен и величественных статуй, и будь ты трижды владыка — твоя лачуга, может, отличалась каменным порогом. И очередью у него — просящих совета и помощи. Обычно у Небетхет, конечно. Он не жаловался. Супругу любили, его боялись, но она приносила ему часть этой любви, и так было всегда — ему казалось, что и будет дальше. Вещи кончаются в мире, и нет ничего вечного на земле, так он думал, сволакивая к глиняной стене которую по счету вязанку. Конь переступал копытами в ее же тени, совершенно не опасаясь гепардов, разве что время от времени скаля совсем не конские зубы в их сторону — просто, чтобы похвастаться. На снятое с него седло охотник постепенно скидывал все, что мешало: царский усех, ножны,  браслеты — золотую змею с правого предплечья и широкий браслет лучника — с левого, пока на нем не остался только белый шендит, подпоясанный плетеным кожаным поясом. Гость и сам был бы необычно бел для этой земли, если бы не был с ног до головы покрыт веснушками, того же глиняно-красного цвета, что и его волосы, тут бы покрыться ожогами под солнцем, но он даже в заводь ни разу не нырнул, будто так и надо, только однажды, будто в насмешку, заглянул в дом прямо сверху, со снятой крыши, и воды попросил. Тростник шелестел, будто сам собой укладываясь плотными рядами вязанок. — Давно ты здесь? — спросил он, когда сел передохнуть на пороге, не жалея свой — уже не такой белоснежный — лен, — и почему в город не пошла? Скрываешь что-то, а, хозяйка? Зубоскалил, конечно, но не совсем. Поговорить хотелось и еще по-мальчишески дернуть за косу: здесь такие длинные волосы женщины не носили, так и тянулась рука потрогать. Добавил, тоном, каким рассказывали страшные истории: — Говорят, владыка Сет чужих богов на ужин ест. ...и жизнерадостно заржал, зараза. — Бедолага, — равнодушно посочувствовала хозяйка дома, протягивая гостю глиняный кувшин с водой, — а мог бы мясо. За то время, пока незнакомец перестилал крышу, она успела ощипать и выпотрошить журавлей со скоростью, выдававшей опыт и привычку, и привлеченные этим занятием гепарды жадно кружили вокруг нее, ожидая угощения. Потом, когда коты, урча, утаскивали требуху, она вновь спустилась к реке, чтобы набрать воды, походя отмечая, что дело у гостя спорится — хорошо, крыша и впрямь держалась на честном слове и следующего же ливня не пережила бы.  Кому сказать, не поверят, конечно. Хорошо, что сказать некому, а гепарды — немногословные свидетели. Страха в ней и впрямь не было — и, ловко разделывая птицу, она и сама тому дивилась. Весь страх она будто бы растеряла тогда, когда под покровом ночи бежала из Угарита, закутавшись в самый неприметный из плащей, и когда пряталась потом в гроте, чутко прислушиваясь к каждому порыву ветра, силясь в его шелесте расслышать знакомый голос. И, не слыша ничего, тревожилась еще сильнее. Сама того не зная, она повторяла мысли за своим гостем: все так — думала она, ловко разделывая птицу — нет ничего вечного на земле, и в том одновременно и величайшее проклятие, и великое благо: конечной — размышляла она, перехватывая тушку за голени — оказалась ее семейная жизнь; но и страх не был вечен. Ни один костер не горит бесконечно, выгорел и этот, оставив по себе лишь дымную горечь воспоминаний и прогоркшую гарь кошмаров; и когда она ступала на красный песок Та-Шему, ее уже мало волновали настроения здешнего владыки.  Или не совсем так — на раскаленный металл летело белое птичье мясо, пока она крупно рвала листья латука прямиком в глубокую глиняную миску, и сытые гепарды все равно завистливо наблюдали за ее движениями — настроения здешнего владыки оказывались ей исключительно на руку, ибо своей гибели она более не страшилась, а вот другие ее родичи оказывались обделены подобным бесстрашием и вряд ли добровольно желали попасть под руку хозяину красной пустыни. Рассказы о нем ходили всякие, и правдивости даже десятой части их было бы достаточно, чтобы разумный не желал встречи с ним, но отчаявшиеся редко разумны — из неглубокого погреба она извлекала небольшую амфору, дабы перелить ее содержимое в кувшин — и отчаяние дарило ей беспечность, знакомую лишь обреченным. Лишенная веса жизнь всегда легка.  Коню она поднесла воды первому, ничуть не смущаясь его отнюдь не травоядного оскала, и небрежно потрепала по холке, озадачив, по всей видимости, этим настолько, что тот позабыл укусить чужачку, вместо того недоуменно опуская голову к питью — гепарды провожали его движение делано небрежными взорами, и только поднятые уши выдавали в них настороженность. Да и потом — каковы шансы встретить владыку пустынного ветра в этой позабытой всеми глуши — она с прищуром глядела на сваленные у седла вещи и золотой блеск браслетов колол ей взор — где нет ни пустыни, ни ветра; ни людей ни богов — ничего, только великий Нил да бесконечный лес папирусов; только птичьи крики днем и лягушачьи — по ночам? Он и сам, поди, не помнит, что среди его земель есть эти, а если и помнит, то вряд ли станет бродить здесь в одиночку. Это хорошо. Он не спешил назваться, а она не торопилась спрашивать — все были заняты своим делом, и в том ей виделось нечто простое и правильное, позабытое ею когда-то, но теперь вернувшееся снова.  Рядом с гостем поочередно опустились миски с латуком и семенами лотоса, тарелка с дымящимся птичьим мясом, щедро присыпанным приправой, и кувшин с пивом; присела тут же и хозяйка, явно не дорожившая тонким льном одежд, но глядевшая на визитера со спокойным интересом. — Тишину люблю, — с оттяжкой ответила она на заданный ранее вопрос, — и охоту. В городах мне не по душе, шумно да людно, и коты мои нервничают. А ты, баал, не слишком много золота надел для прогулок в такой глуши? — Носил и больше, на прогулке не мешает, — пожал плечами тот, приглядываясь к цапле, с чего бы начать, — пахнет хорошо! И на вкус не хуже — не просто потому, что после работы, да еще к закату, что угодно проглотишь, хоть ту же цаплю вместе с перьями — но хозяйка явно знала, что делать с добычей, и мясо, поджаренное на ленивом огне, таяло во рту, и пиво — надо же, вроде бы тут еще недолго, а уже обосновалась. Было в этом что-то такое, назвать бы нахальством, но почему-то с легким восхищением: женщины! Пришла на чужую землю и дом себе тут завела, да еще и с погребом. Кость охотник швырнул коню и поглядел с веселым упреком. — Ну вот, а обещала лепешки. Я, может, ждал… Несу, так здесь говорят, если хочешь сказать “владыка”. Несу Сет, например. Откуда ты, из Тира? Карт-Хадашта? — Могу унести мясо и принести лепешки, — невозмутимо предложила хозяйка, — все, как пожелаешь, несу. Она помедлила, будто что-то решая про себя, и, по всей видимости, пришла к выводу, что беды в правде не будет, а вот от лжи — может и случится. — Из Угарита. — сказала она, глядя, однако, на гостя с неприятной пристальностью, и сонные гепарды чуть поодаль встрепенулись, словно ощутив ее настроение. — Далеко меня, видишь, ветром занесло. — Чужим, наверное, — гость и бровью не повел, — я б запомнил, случись мне тебя, хозяйка, носить. Ну хорошо. Что случилось? Она вдруг рассмеялась. — Чужим. — согласилась она. — Да только отчего ты взял, будто что-то случилось?  Взгляд ее, впрочем, поймал в лице гостя что-то такое, что заставило ее отвести глаза и умолкнуть на несколько мгновений. — Не все ветра добры, баал. — проговорила она, помедлив. — Тебе ли не знать. Тот, что принес меня сюда, был ядовит и зол, и желал моей смерти. Вот и вся история. Второй раз он поправлять не стал, а в остальном — что тут сказать еще?  Небетхет, подумал он вдруг. Небетхет, наверное, что-то такое говорила сестре и брату, и, может, говорит еще. Подумалось, что он сейчас должен разозлиться, но отчего-то эта мысль ничего, кроме печали, не вызывала — ну, что поделаешь, ничего нет вечного и все кончается в мире. Почему бы одному, у которого все кончилось, не позволить второй остаться?  — Хорошо, — повторил охотник, выбирая поджаренное крыло и беспечно хрустя им вместе с костями, — крышу я тебе хорошую положил, надолго хватит, но я, может, раньше загляну. Пиво у тебя несладкое, мне так больше нравится, и вообще хорошо. — Заглядывай, несу, — согласилась она, поднимаясь на ноги и отряхивая подол, — доброму гостю всегда рада. В следующий раз, может, лестницу сладишь к воде? Тяжело с бельем спускаться. Намеревавшаяся будто бы скрыться в доме, она замерла в дверном проеме, глядя на гостя странно и словно бы тоскливо; помолчала немного, а потом коротко склонила голову, и по очевидной негибкости становилось ясно, что движение ей непривычно. — Спасибо, баал. — Спасибо в чашу не нальешь.  Охотник оперся спиной о стену, глядя куда-то в тростники. — А за лестницу тебе придется мне лепешек напечь. Не уходи далеко, посиди со мной. Она вопросительно выгнула бровь, и потянулась к кувшину, чтобы подлить гостю пива — но протянутая рука ее вдруг замерла на полпути; и спавшие до того гепарды распахнули глаза, из золотых сделавшиеся вдруг непроглядно-черными. По папирусам прокатился порыв ветра — короткий и чужой — и в берег ударилась непривычная для тихой заводи волна; и тростники вокруг вдруг обрели голос: в шелесте их слышалась затаенная угроза, и плеск воды звучал, как недоброе обещание. Хозяйка хижины попятилась, отступая вглубь жилища. — Собирайся, баал, — пробормотала она неожиданно испуганно, — это ко мне. — Не, — лениво отозвался тот, не двигаясь с места, — не к тебе. У вас там, в Угарите, что, совсем приличий не знают? И ветер вдруг замер, будто прихлопнули ладонью, затихли папирусы, замолкли вечерние лягушки и воздух стал горячим и сухим, будто в печи. Несу зевнул. В Ы Х О Д И И они вышли. Папирусы изогнулись дугой, сплетаясь в арку, пропустившую двоих — высоких и иноземных, облаченных в нездешние доспехи; и чужой ветер тянулся за ними, как богатый шлейф, задевал острые тростниковые листья, вился по земле пыльным вихрем. — Далеко ты забралась, амма. — насмешливо сказал один из них, тот, что был выше и прямее, с волосами того же цвета, что и копье, которое он держал в руке. Хозяйка хижины выпрямилась. Она сделалась вдруг очень бледной и острой — не испуганной, но собранной; и гепарды прижались к ее бедрам, топорща короткую шерсть на пятнистых загривках. — Уходи, элим. — проговорила она твердо, выступая из тени хижины; из-за спины гостя, навстречу пришельцам, и в руках ее тускло поблескивало бронзовое копье. — За чем бы ты ни пришел, забирай брата и уходи. Пока еще я амма тебе. Он рассмеялся — весело и беспечно, и смех его отдался в стенах лачуги коротким трепетом. — Разве надлежит так встречать сыновей, амма? Ты совсем одичала в этой глуши. Пойдем, тебе пора домой. Второй, однако, глядел вовсе на на хозяйку, но на ее гостя, и во взгляде его читалось нечто смутное и неприятное — то ли упрек, то ли угроза; и когда он перевел взор на мать, в нем чудилось обвинение, но голос его, впрочем, был весьма миролюбив, когда он произносил:  — Мы не ищем вражды с тобой, баал. — он щурил светлые глаза — точно того же оттенка, что у хозяйки хижины,  — Мы пришли вернуть госпожу нашему господину. Позволь нам, и мы уйдем с миром. Всю эту сцену "баал" наблюдал, подперев рукой подбородок. Вот так, пусти одного чужака — даже если это чужачка, да еще и красивая — это как дверь открыть, тут же мошкара налетит. И почему только они всегда такие надоедливые? — Да ты ж моя радость, — с умилением заметил он, не меняя позу, — тебе мама сказала, что ты большой и сильный, или сам придумал? Ради вашей матери, будем считать, что вражды ты пока не нашел. Если быстро-быстро уйдешь, бегом, то и она тебя тоже не отыщет. Договорились?  Угаритяне переглянулись, и тот, что казался старшим, вздохнул. Даже склонил голову, видимо, мать его как-то, да воспитала, и он об этом вспомнил: — Мы только гости на твоей земле и не посягаем на твою власть, баал, и не желали тебя оскорбить. Но это семейное дело. Позволь нам выполнить приказ отца и забрать мать домой, пусть они между собой решат свой спор и не беспокоят тебя, и мы не будем. К их несчастью, владыка этих земель не был отходчив. Злился он легко, успокаивался сложно, и не всякое слово было на это способно: охотник посмотрел на хозяйку лачуги и вздохнул. — Ты что скажешь?  — У меня нет споров с их отцом, — сухо высказалась она, — и решать нам нечего, да и не семья мы больше. У него для споров новая жена есть, вот пусть с ней их и ведет. — Ты тоже, — не удержался второй, явно более вспыльчивый, — как погляжу, недолго горевала. Бронза в руке хозяйки сверкнула коротко и угрожающе. — Да как ты смеешь! Т И Х О Ветер ударил порывом неизвестно откуда взявшегося песка и так же внезапно улегся, словно кто-то свистнул плетью. — Вот так, — сказал Сет, вытягивая ноги, — вот так.  Никогда с ним такого не бывало, чтобы второй раз предупреждать, сейчас ведь решат, что это дело обычное, можно матери хамить в чужом доме при хозяине. Вообще, сначала он усомнился, стоит ли вмешиваться, уж слишком история ему кое-что напоминала — правда, чтобы он за убежавшей женой погоню посылал, это надо было на самом деле потерять всякое достоинство... но дело не в этом. Не в чужих семейных делах, не в том, кто прав или виноват, и не в том, чью сторону стоит принимать в споре. Который, хотелось сказать, тебя не касается. — Я не помню, чтобы разрешал тебе разговаривать, мальчик, — вряд ли чужеземка понимала, на что он шел ради обещания свежих лепешек, но если на на то, чтобы предупредить дважды его еще хватало, то на объяснения — вряд ли. Если чудовищно воспитанное порождение Апопа действительно не понимает ни законов власти, ни правил гостеприимства, и не в силах осознать, что дарованный его несчастной матери приют обязывает его — того, кто даровал — ее защищать теперь, потому что... — Все, что на моей земле — мое, — доброжелательно высказался "баал", — а теперь беги. Если успеешь. И закат вдруг из красного стал мутно-желтым от песчаных вихрей. В наступивших охристых сумерках взметнувшееся бронзовое копье сверкнуло тусклой молнией — наконечник его безошибочно уперся между четвертым и пятым ребром, туда, где у тела пустынного бога билось его человеческое сердце; и твердость направлявшей копье руки выдавала уверенность, рожденную опытом. — Не смей. — очень веско выговорила Анат. При всем ее мастерстве, шансов против хозяина песков у нее, конечно не было. Не было бы их даже дома — но тут, вдали от родной земли и верных последователей она делалась лишь чуть могущественнее смертной — и знала об этом; и знала, что владыка знает; только во взоре ее, в песчаном полумраке казавшемся светящимся, лучилось что-то пугающе отчаянное — то чувство без имени, что дарит ласточке смелость напасть на кошку, крадущуюся к ее гнезду. Она коротко обернулась, чтобы бросить взгляд через плечо, не опуская руки с оружием, и угаритяне попятились, неожиданно страшась золотых глаз матери даже сильнее, чем кровавого взора хозяина этой земли. — Ступайте к своему отцу, — тем же тоном обратилась она к сыновьям, — и передайте ему мое проклятие. Ступайте и не возвращайтесь более. Они переглянулись неуверенно, и сплетающийся самум взвыл коротко и отчаянно, прежде чем опасть горстью песка на то место, где мгновение назад стояли гости. И сделалось очень тихо. Только тогда она опустила копье; оперлась на него поначалу; судорожно выдохнула — раз, другой, третий — а потом досадливо отшвырнула в сторону — сверкнув, оно вошло в обмазанную глиной стену лачуги на половину длины, заставляя все ветхое жилище содрогнуться. — Карай, как пожелаешь. — не глядя на гостя проговорила Анат, словно потеряв интерес и к нему, и ко всему происходящему. Избрать ей кару, впрочем, тот не успел, ибо папирусы вокруг ожили вновь — из-за острых перистых листьев, из-за тонких стеблей внезапно высыпали люди — целая толпа, кто верхом, кто пешком; увешанные оружием и золотом — и пятачок земли у лачуги внезапно сделался очень людным и тесным. Гости оттеснили к воде шипящих гепардов, и к горлу хозяйки хижины же оказались приставлены сразу несколько копий — она опустила равнодушный взор на темные наконечники, упиравшиеся ей между ключиц, а затем так же спокойно распрямилась. — Несу! — восторженно поприветствовал господина один из явившихся. Радостно скатившийся с лошадиной спины он моментально переломился в поклоне. — Мы нашли тебя! Мы видели вихрь! — Герои, — с непередаваемым выражением отозвался владыка, отворачиваясь от хозяйки, — защитники. Хамье базарное. Копья уберите. Да, шансов у нее не было. Поэтому и жива осталась, несмотря на всю ярость матери, защищающей своих — пусть и непочтительных и неблагодарных детей — он просто не счел ее даже малой угрозой. Правда, пока не понимал, что теперь делать, слишком много "но" сходилось в этой истории, а самое простое и очевидное решение Сету не нравилось. Почему-то. Может, ужин был достаточно вкусный.  Аменти, главный царский ловчий, только глазами повел: что-то, по его разумению, происходило странное, но это не их ума дело — исполняй, что приказано, и все будет хорошо, в этих землях так было заведено и всегда работало.  Оружие охотники тут же убрали. И на всякий случай даже поклонились, непонятно, то ли приветственно, то ли с извинениями: на всякий случай, чтобы истолковать можно было самым выгодным образом. Вообще, в Нехене с такими придворными трюками было плохо, но кое-что приходилось освоить просто, чтобы лишний раз не попасть владыке под горячую руку, или, если уж попал, то успеть оправдаться. Несу думал. Думал, пока свита возвращала на место его усех и пояс, пока Аменти застегивал защитный браслет на руке, не доверяя другим — думал, не глядя на женщину, и принимал решение.  Потом уже, когда царский ловчий проверял крепления седла, Сет вздохнул — потому что решение нашлось, и потому что оно было очевидным. — Крышу, конечно, жалко. Бери гепардов, копье свое бери, поехали в Нехен. Она подняла на него взгляд — скорее вопросительный, чем удивленный, словно переспрашивала безмолвно — и, не прочитав в лице владыки насмешки, медленно склонила голову. Люди его казались растерянными не менее, но действовали удивительно четко: ей подвели скакуна, и она, отмахнувшись от помощи, заняла свое место в седле; присвистнула протяжно, подзывая котов, моментально очутившихся у ног лошади, и поглядела на Сета, уже оседлавшего свое отродье в форме коня. Люди его как раз высвобождали засевшее в стене копье. — Он не отступится, — сказала Анат, спокойно глядя на владыку, — и ты не представляешь, несу, на что он способен.  — Расскажи по дороге, — равнодушно отозвался тот. Удивить его было сложно, тем более выходками какого-то угаритского божка, но чем Отец не шутит, вдруг получится. Аменти свистнул, обозначая отправление: как раз его ловчие вытащили таки копье из стены и с поклоном поднесли чужачке. Смотрели при этом странно. — Что, и не спросишь ничего?  — А надо? — уточнила она, принимая оружие из рук ловчих. И рассмеялась. — Это тебе, несу, стоило бы сначала понять, чего такое ты себе в город тащишь, так и ты с расспросами не спешишь. — Расскажи по дороге. Он махнул рукой свите, направляя коня в тростники. — Хозяйка из тебя хорошая, слова подбираешь разумно, сыновей воспитывать не умеешь, но то и не твоя забота... А что нрав скверный, ну так у меня тоже, так что я твое наказание. Захочешь извиниться — дочь мне роди. Не захочешь — я переживу. Она все еще смеялась, когда трогала коня. — Ты ж даже имени моего не знаешь, а уже дочерей просишь. — и помедлила, прежде чем покачать головой. — Плохая из меня наложница, несу, охотница лучше. Дай мне копье да коня, и я буду служить верно — здешние баалы меня не интересуют, интригами я наелась; купить меня им не по карману, а посулить нечего, власти я не желаю. Просто жить хотела тихо, да видишь, как вышло. — Имя... ну узнал бы я его сначала, и что бы это мне сказало? Сет пожал плечами, выбирая путь в тростниках — удивительно безошибочно для того, кто проблуждал в них весь день. Ну да и что такого: хотел и блуждал, со всяким может быть.  За их спинами негромко переговаривались охотники, и Аменти делал кому-то внушение. Судя по всему, только чтобы куда-то подевать свое раздражение и разочарование от неслучившейся драки. Вот так влетаете спасать своего господина, а у него... свидание.  — Наложницы мне без надобности, — хмуро сообщил несу, — остальное устраивает, служи верно. Коня и копье у тебя никто не отберет, а корону носить они не мешают, на меня хоть посмотри. Женой мне будешь, дочери Маат в Нехене совсем распоясались, а я с вашим племенем как-то... плохо справляюсь, вон и предыдущая не выдержала. Может, сейчас тоже проклинает.  И вот тут она замолчала. Молчала она долго — безмолвно следовала за свитой, то и дело ловя шепотки с разных сторон, и обещанных разговоров владыка так и не дождался: кровь солнца успела стечь за горизонт, и бесконечные папирусы расступились, открывая взгляду городские предместья — лишь тогда она тронула коня, чтобы нагнать ушедшего вперед Сета. — Анат, — проговорила она поравнявшись с ним, глядя на него пристально и странно, — так меня зовут. Чтоб хоть знал, как к жене обращаться.