Eros: отвергнутые

      

Восковые слёзы, спусковые крючки и рождественские подарки.

Рождество всегда приветствует за потрескавшиеся от морозов руки, кусается поцелуями в горящие от пощёчин щёки и давит на горло затянутыми галстуками невыполненных обещаний. Оно объединяет семьи, собирает скандалы и дарит непрошенные подарки. В прошлом году Чонгук получил выписанные отцом таблетки снотворного. Без дозировки: попытка подарить сыну вечный сон потерпела неудачу. Кажется, скульптор имел неосторожность оставить их на своём рабочем столе в аудитории и выйти выкурить сигарету, что поспособствовало их потере. Любые средства для полугодовой охоты в академии пропадают быстро. — Сожжём твоих предков на Рождество? Заманчивый вариант подарка от Хосока привлекает внимание Чонгука, опасно сидящего на подоконнике распахнутого окна. Падение со второго этажа уже не кажется однокурсникам хорошим вариантом несчастного случая: все давно выяснили – его падением не убить. Чонгук оборачивается к Хосоку, зашедшему на занятие больше от безделья, чем от любопытства подсмотреть чужие наброски выпускных работ, и медленно втягивает тяжёлый сигаретный дым в полуживые лёгкие. И всё-таки Юнги был в чём-то прав. Одержимость Хосока убить кого-нибудь обретает слишком яркую выраженность. — Тот следователь всё ещё следит за мной, — отказывается от заманчивого предложения Чонгук, — и я не нашёл завещания. Сначала надо избавиться от него, а уже потом от всех остальных. Он уверен, в завещании нет его имени. А потому скоропостижная гибель родителей не принесёт пользы больше, чем освобождение от периодических сотрясений мозга. — Я тут подумал, — Хосок снижает голос до полушёпота и пристраивается ближе, не позволяя подслушивать стенам академии, — что вы можете использовать то, что произошло на озере. Зрачки Чонгука с прыжком на заблудшую душу расширяются, пытаются его поглотить и заставить молчать. То, что они сделали на старом озере, хранят тайной незапланированно трое. Хосок был тем, кто вытащил его из воды на берег. Он видел то, что Чонгук с Юнги пытались утопить в озере. Они не планировали иметь свидетелей своего преступления и рассказывать об этом даже кому-то из маленькой трагедии. Это должно было опуститься молчанием на дно старого озера и под давлением каменного обещания никогда не всплыть. То, что Хосок издалека видел, как они что-то складывают и заворачивают в пальто, после унося на глубину озера, стало для обоих проблемой и причиной новой бессонницы. Если убийца – Хосок, он обязательно сделает следующий ход. Если Хосок всего лишь случайный свидетель, он может осложнить то, что так тщательно собирали и топили Юнги с Чонгуком. Правда о пропаже Хёнсока должна оставаться без вести пропавшей. Обнаружение его местонахождения может стоить Чонгуку свободы и будущего. — Не лезь в это, — предупреждает Чон, нащупывая лежащий рядом резец. Вырезать им Хосоку угрозу где-нибудь на лопатках было бы полезнее, чем продолжать дорабатывать отвратительную фигуру неподалёку. Жаль, Бутчер не оценит старания: угрозы гравирует на студентах здесь только он. — Этот убийца пытается что-то показать, — продолжает Хосок, игнорируя тихий лязг поднятого резца. — Вопрос, кому. Мне кажется, Тэхёну. — Что? Находка ими виолончелиста показалось случайностью, ведь Чонгук с Тэхёном оказались там по стечению обстоятельств, а труп лежал уже давно. Вырванные и аккуратно положенные глаза рядом являлись словами убийцы, значение которых никто не понял. Взятый и подвешенный в библиотеке язык тоже должен был о чём-то рассказать, и именно его местонахождение стало поводом думать, что убийства предназначаются Чонгуку. А ведь в библиотеку ходит и Тэхён. Он подкладывает студентам свёртки психоактивных веществ, кормя эйфорией кроликов перед убоем, и спорит с философами на страницах их же книг. Ким был связан с виолончелистом, возможно, поэтому он видел куда больше, чем остальные и даже следователь. Вполне вероятно, смерть Кибома не была запланирована: он был убит за то, что помешал Тэхёну увидеть язык и понять послание. Чонгук может быть втянут в эту игру по ошибке. Или даже хуже. — Ты не просто случайный свидетель, — поясняет свою версию Хосок. — Если в это втянуты братья, значит, ты часть плана. Убийца использует тебя в своих целях, чтобы подобраться ближе к Тэхёну. Всего лишь приманка. Такую легко направлять по ложному следу и выставлять убийцей. Идеальное прикрытие. — Поэтому ты должен использовать своё положение, — заканчивает мысль Хосок, — и рассказать обо всём этом Тэхёну. Вместе вы загоните убийцу в его же капкан. При условии, конечно, что убийца не ты. — А если убийца – Тэхён? — спрашивает Юнги, обращающий на себя всё внимание. Писатель пришёл в аудиторию бледной тенью и подслушал последние слова новой гипотезы, которая не тянет ни на один литературный жанр. Для драмы слишком много пафоса и неоправданного внимания к убийце, стоящего под софитами главного персонажа, а для трагедии маловато смертей. Юнги спрашивает не про Тэхёна. Что, если убийца – Хосок? — Тогда вы сильно облажаетесь, — пожимает плечами Хосок, всё ещё игнорируя зубы писателя в своей шее. — Он будет вертеть всеми ловушками в угоду себе и намеренно выставлять убийцей Чонгука. В принципе, что сейчас и происходит, если это не он. — Это не Чонгук, — за нитки оставшихся нервов натягивает улыбку Юнги. — О, да брось! Что, если он скрытый гений и выставляет всё так, чтобы подставить себя, но заставить всех остальных защищать его? Просто подумай: Тэхёна, который обеспечивает себе и ему алиби, с ним всё это время не было. — У нас всех нет алиби на время убийства виолончели, если быть откровенными, — напоминает Юнги. — Просто подумай: это могу быть даже я. Кто вообще представит, что я возьму в руки лезвие не ради самоубийства? Возвращённые слова вызывают на лице Хосока искреннее замешательство. Они не могут больше доверять друг другу, потому что убийцей может оказаться любой из них. Виолончелиста убили ещё до похода в бар, поэтому подозрение почти придавило проходящего мимо Чимина, который в силу своего кротовьего зрения не увидел растерзанный труп. Или был занят закладкой языка до своего времени появления. Сокджин, который нашёл Тэхёна в одиночестве своей скуки, тоже был потерян из виду, как и Намджун, взявшийся из ниоткуда, и сам Хосок, присоединившийся к оживлённому бару раньше всех. На озере сотня подозреваемых сузилась до семерых. Всё ещё при условии, что Чонсок до своего предполагаемого самоубийства никому не рассказал про выбитые зубы писателя своим братом. — Тогда придумайте что-нибудь вдвоём, — сдаётся Хосок, отбирая у скульптора сигарету. — Если ничего не получится, значит убийца один из вас. Неутолимая жажда Чонгука и Юнги найти виновного в реальной полугодовой охоте затерялась где-то на дне старого озера. Мысль, что убийцей может быть Чонгук, оказалась слишком болезненной для обоих, и они предпочли затихнуть вместе с отошедшей от своих дел смертью. Этому ещё поспособствовала болезнь скульптора, который слёг с утопленным здоровьем под капельницы. Периодическое воспаление ещё никогда не забиралось настолько глубоко – до самых лёгких. Оставшись наедине, Юнги близится к Чонгуку, по пути бросая взгляд на неудачную скульптуру, через силу выполненную по всем академическим правилам. Он знает, это для Бутчера. От самого Чонгука в этой скульптуре ничего нет, ни штриха индивидуальности, которую так и не вытравили из него. — Хосок считает, что это ты, — объясняет Юнги этот бессмысленный приход заблудшей души. — Вся академия так считает, — безразлично отвечает Чонгук, желая залезть к кому-нибудь так же, как птенец за его пазухой теснится к сердцу. — А ты? Чонгуку жаль: птенец, прижатый к груди и укрытый шарфом, всё ещё дрожит. От холода или страха, оказавшись настолько близко к удушающим ладоням. Это так тяжело – знать, что ждёт глупого попавшего в ловушку зимы птенца, и продолжать держать его в руках с ещё более глупой надеждой на лучшее. А что Чонгук? Он снова будет согревать птиц и сворачивать им шеи. Одна, что прячется в птичнике с почтовыми голубями, с нетерпением тоже этого ждёт. — Мне кажется, это Рождество будет зрелищным, — Чонгук поднимается, аккуратно удерживая ладонь на решётках запертого сердца. — Наши семьи соберутся вместе, чтобы сожрать нас заживо. Это даже интригует. Переведённая тема отпечатывается влажными следами мокрых подошв скульптора, пересекающего аудиторию для выхода за здание кампуса – птенец в его руках был обречён с самого начала. С поступления в академию они открыли неприятную правду: даже человеческое тепло способно убить. Поэтому студенты сбиваются в маленькие кучки и никому не доверяют. Опоздав на какие-то пару минут, тепло убивает и птиц. Юнги думает, поэтому Чонгук не подпускает его к себе ближе, чтобы согреть. Не хочет его потерять. Чонгук ощущает себя подозрительно спокойно, будто по его венам гуляет влитое через капельницу успокоительное. Пытаются усыпить бдительность. Или он всё ещё не отошёл от болезни, экономит силы для рождественского ужина и пытается не переварить раньше времени собственные лёгкие. У него, как и у всех студентов в академии, аллергия на лекарства. Их отравляемый годами организм просто отторгает любую помощь, поэтому к итоговой полугодовой охоте разбиваются группы о предательства и головы о ступени. Юнги намерен нарушить традиции и признаться в своих чувствах на Рождество. Чтобы одно из двадцати оказалось по-настоящему счастливым, насколько для них это возможно. Терять особо нечего – Юнги вообще не думал, что сможет дожить до выпуска. — Ты что здесь делаешь? Внезапное появление Чимина в аудитории скульпторов вызывает больше вопросов, нежели Юнги, преданно охраняющий очередное уродство Чонгука от его же голодных однокурсников. — Что ты тут забыл? — Юнги скачет взглядом по скрипачу, пребывающему в явном замешательстве от незапланированной встречи. — Тэхёна ищу. Чимин в момент возвращает себе привычную напыщенность, прислоняясь к дверному косяку, будто его замеченное присутствие не портит планы, и закусывает щёку изнутри. Писатель объелся детективными романами и отобрал у Намджуна позицию параноика. Приходить в его комнату стало сложнее, кажется, там пропала половина всех приклеенных к стене отрывков и при входе наточены осиновые колья далеко не крысами. — Художники в противоположном крыле, — напоминает Юнги, не упуская возможности первым нанести удар: — Совсем ослеп? Единственное простительное скрипачу оправдание. На нём строится алиби и оправдываются его частые приходы в кампус художественного факультета. — Я-то как раз прекрасно вижу, — Чимин складывает руки, закрывая своё громкое сердце от чужого слуха, — как эти двое при каждом удобном случае куда-то пропадают. Где Чонгук, там обязательно и Тэхён. Не заметил? Совсем ослеп? От своей чёртовой безответной любви. Лучше бы хоть раз ради любопытства оторвался от своей поэмы и посмотрел, кто приносит завтраки и оставляет горячие кружки на его столе. Кто тащит по кампусам пледы и укрывает уснувшего от скучной литературы писателя, пряча его от взглядов мотыльков. Хоть бы раз посмотрел правде в глаза и задумался, почему Чонгук находится в непосредственной близости от всех происходящих трагедий. Чимину почти не больно. Может быть, только слегка истекает кровью сердце, но это неважно. В этом обществе жить с сердцем тяжело. — Как будет время, подумай об этом, — советует Чимин, не намереваясь оставаться и случайно столкнуться со скульптором. — И как так получается, что Чонгук – единственный, кто никогда не пытался убить себя, хотя для этого всегда были причины. Эти причины ломают Чонгуку жизнь и кости, выгоняют из дома, называют бездарностью и вычёркивают из завещания. Другие растаптывают на занятиях, смеются в лицо, называя его работы уродством, и запрещают называть себя скульптором. Чонгук чужой в этом обществе; его постель – скамья библиотеки, его укрытие – комната в кабаре, его семья – мальчик, способный умереть от случайного пореза. Как-то Намджун снял с себя перчатки, чтобы хоть раз прикоснуться к чужой ладони и почувствовать живое тепло, и, сделав это, попытался вылить на себя кипяток и умереть от болевого шока. Сокджину надоели однообразные будни, и в момент дереализации он шагнул с крыши театра, в надежде разбить свою больную голову и вернуться в нормальную реальность. Тэхён пробрался в коморку у ворот и попытался застрелиться из ружья, не зная, что сторож как раз отошёл за патронами. Чимин мучительно медленно убивает себя пятый год, и Хосок остаётся перед горящими зданиями, надеясь быть однажды понятым и обнятым языками пламени. Как-то скрипач вытащил Юнги из самодельной петли собственной простыни. Вряд ли писатель помнит хоть что-то, помимо сплошного воротника гематомы на своей шее. У них всегда есть причины хоть раз попытаться покончить со своей болью, и только Чонгук наслаждается ей, питается и вдохновляется. Даже сейчас, разрывая лёгкие сухим кашлем, Чон пытается уплотнить болезненные стенки слоем никотина сигарет, покрыть их смо́лами и, если повезёт, пыльцой цветущих весной деревьев. Выжить бы. Вряд ли, конечно, после инцидента в библиотеке и обнаруженного трупа Кибома в том самом месте, куда упал Чонгук со второго этажа, кто-то рискнёт попытаться прикончить скульптора ещё раз. Хотя есть тот, кого эти обстоятельства не пугают. Тот, кто использует их и людей для собственных целей. — Не приходи на Рождество, — советует Тэхён, опередив скульптора в потрошении общего тайника в стене кампуса, — не хочу видеть тебя в своём доме. Значит, место ежегодного распятья выбрано в усадьбе художников. Вместо холстов – натянутые нервы, багряная краска на белой скатерти и сбежать никуда не получится: пешком до города идти около полутора часов. Местного гения запирают как можно дальше от общества, чтобы никто не узнал, что единственное отродье в семье художников – революционер. Чонгук незаинтересованно наблюдает, как Тэхён кропотливо заряжает мышеловку и оставляет её в тайнике вместо сигарет. Это было очевидно: кто-то поумнее наконец положил туда капкан. Он намерен отвадить любителей наживаться от лёгкой добычи. — Хосок считает, убийца привлекает твоё внимание, — неожиданно для обоих делится Чонгук, не спеша препятствовать закладке капкана. — И ты должен понимать значение всего, что происходит. — Я понимаю, — так же внезапно, откровенностью на откровенность. — Поэтому пытаюсь заставить тебя оставить попытки найти убийцу. Тебе пора прекратить. Всё это закончится не в твою пользу. — С кем ты играешь? — Только с тобой. Гению всегда было скучно в академии, и даже брошенные ему под ноги убийства не вызывают интереса сильнее его бездарного кролика. Тэхён наслаждается игрой со своим невежественным бедствием и никому не позволит нарушить его планы. Чонгук прижимается плечом к холодной стене, подслушивающей их на редкость спокойный разговор, и достаёт из-за нескольких слоёв одежды птенца. Уже не дрожит. Пытаться согреть кого-то в этой академии не имеет никакого смысла. И Тэхён, отвлечённый от ловушки своим бездарным кроликом, поворачивается и замечает вовсе не птенца в его ладонях. — Зачем ты плачешь? Тэхён всегда видит поверхность и редко заглядывает внутрь. Чонгук понял это ещё в детстве, но так и не сказал, почему его картины выглядят плоскими и бесчувственными. Любопытство художника может иметь множество ответвлений, но ни одно не ведёт внутрь. Возможно, Ким потрошит людей, чтобы понять, зачем они плачут, потому как другого способа разобраться в этом нет. Лишь всмотреться в самую тьму. — Люди обычно плачут, когда им больно, — Чонгук оставляет птенца в расщелине треснутой коры дерева и прячет холодные ладони в наполненные мелочью карманы. — А мне больно. У него было достаточно времени, чтобы найти убийцу. И Чонгук, кажется, нашёл: надо было всего лишь заглянуть в себя. В отражение бездонных ду́пел глаз, чтобы попробовать найти вычеркнутые из памяти дни. Их, конечно, не нашлось, они утеряны бесследно и ответом располагаются где-то среди тех пятисот страниц. Несколько минут назад Юнги спросил, как считает сам Чон. А Чонгук начинает считать убийцей себя. Тем, кто был рождён первым страхом потерять единственного дорогого человека. Озеро это недавно подтвердило, отойдя от берегов и показав заживо утопленных. Тэхён в тот день сидел на ветке дуба и ждал, когда Чонгук вернётся за выбитыми зубами Юнги, но он не вернулся. Поэтому Ким перевесил в его комнате карточку с зубами к Хёнсоку – он знал, что зубы писателя так и остались нетронутыми, а Давид своему скульптору об этом рассказать не смог. — Ты не поймёшь, — бросает Чонгук прежде, чем уйти. Гениев не заботят окружающие их ущербные люди, они используют их как инструмент и эксперимент. Тэхён никогда не испытывал чувства привязанности, чтобы почувствовать боль от осознания, что единственного родного человека придётся от себя отвязать, отрезать, оттолкнуть. Он отрицал родителей и не признавал друзей. Единственный человек, с кем художник находится в хороших отношениях, – это Сокджин, отзывающийся об их дружбе, как о совместном проекте. Вряд ли Тэхён поймёт, каково это – каждый день просыпаться с мыслью, что ты можешь убить собственными руками единственного, кто делает тебя живым. После того, как они нашли Хёнсока, Чонгук не может избавиться от мысли, что это всегда был он. Что резкое затишье в академии лишь из-за его болезни, придавившей к постели, а после он снова возьмётся за своё. Юнги говорит, эта периодичность Чону не подходит. Даже у Хосока ярко выраженные периоды отдыха и маниакального желания поджигать, которые стабильно чередуются уже больше пяти лет. Их убийца не зависим от своей жажды. Он нетороплив, тщательно выбирает своих жертв и продумывает план до мелочей, а потому следователь так и не нашёл улик, кроме тех, что оставлены нарочно. Будто убийцу всегда что-то провоцирует на этот шаг.        — Спусковой крючок, — озвучивает Хосок, заставая маленькую трагедию за редким совместным обедом в столовой. — Вещь, событие или чувство, которое провоцирует убийц совершать преступление. Иными словами, Чонгука должно что-то подталкивать для убийств. А из-за того, что все сейчас сторонятся его, ничего не происходит. Упомянутый в роли убийцы скульптор отрывает взгляд от полупустой упаковки таблеток и цепляется за очередную бестолковую научную книгу в руках заблудшей души. На раскрытых страницах виднеются нацарапанные заметки карандашом и пятна чая. Хосок взаправду увлёкся портретами. Почти искусство, только те – психологические. — Насилие в детстве может быть тем самым истоком последующей жестокости, — продолжает Хосок, нарочно тесня Чимина ближе к писателю. — Возможно, Хёнсок, выбив Юнги зубы, пробудил в Чонгуке убийцу! — Кажется, утром ты доказывал, что Чонгук всего лишь приманка, — напоминает Юнги, затачивая зубы о ложку, чтобы после обеда перегрызть заблудшей душе глотку. — И причём тут виолончелист? Они не встречались и даже не разговаривали никогда. Чимин многозначительно поворачивается к Тэхёну, намереваясь ухватить в реакции ту же мысль, что посетила и его: вообще-то, как раз перед убийством Чонгук столкнулся с виолончелистом в довольно неоднозначной обстановке. Тогда Пак искал художника и застал сбегающего скульптора, а после нашёл Тэхёна, выходящего с виолончелистом из кладовой. Теория Хосока обретает логическую цепочку. Такой тоже можно задушить, если прийти к правильному выводу. Чонгук же избегает взгляда гения и скрывает в вороте свитера оскал и озноб. Тэхён первым обозначил, что скульптор получил в тот день травму, последствием которой стала клептомания. И он же первым сказал, что Чонгук не является убийцей. — Да и кто сказал, что Хёнсок мёртв, — внезапно говорит Тэхён, приколачивая к себе всё внимание. — Он считается без вести пропавшим, разве не так? Об открытой правде знают четверо: трое студентов, решивших проверить легенду о русалках, и убийца Хёнсока. А если брать другую гипотезу, в которой первое и единственное убийство совершил Чонгук как месть за Юнги, то четвёртый – убийца виолончелиста и Кибома, играющий со скульптором в охоту на убийц. — Ты же считаешь иначе, — напоминает Чонгук о словах художника и его перевешиванию карточки с зубами от Юнги к Хёнсоку. — Ты всегда считал его мёртвым. — Зачем ты плакал из-за птицы? — внезапно переводит тему Тэхён, снова пытаясь на что-то намекнуть. — Она напомнила кого-то? — Что, гений не смог понять такую мелочь? — огрызается Чон, поднимаясь из-за стола. — Надеюсь, эта загадка сведёт тебя с ума. Неприятное послевкусие неудовлетворённого любопытства впервые вылезает из Тэхёна потерянной осанкой и резким отсутствием аппетита. Он хмурится из-за подобного ответа, ищет разгадку, потому что его невежественное бедствие прежде так не делало. Чонгук плакал в бреду своей лихорадки и умолял остаться. Тогда ему было страшно оставаться одному в этом обществе, и те слёзы, похожие на воск свечи, были Тэхёну понятны. Эти – нет. Чон прошлой зимой птицам головы сворачивал, а здесь всего лишь пытался согреть переохлаждённого и заранее обречённого птенца. Чонгук знал с самого начала, когда только поднял птицу из снега, что она не выживет. Так почему? — Дело – дрянь, — подаёт голос Намджун, поправляя спадающие очки. — Будете так продолжать, и Чонгук поверит, что он убийца. — Ты считаешь, это не он? — не наигранно оживляется Сокджин, двигаясь на стуле ближе к композитору. Чимин закатывает глаза, игнорируя одержимость Сокджина Намджуном, и подсматривает в занимательную книгу Хосока, пытаясь найти в ней дополнительные обвинения. Выглядит правдиво. Насилия у Чонгука было предостаточно, чтобы выбить из него человечность и мораль, и продолжается до сих пор. Украдкой переводя взгляд на Юнги, Чимин слегка удивляется, почему тот с его-то преданностью не поспешил вслед за скульптором. Между ними что-то произошло. Что-то, что заставляет сторониться друг друга. — Я считаю, им легко манипулировать, — выражает свои опасения Намджун, добавляя новый пункт в психологический портрет Хосоку. — В его пробелы в памяти сейчас очень легко вставить ложные воспоминания и заставить его считать себя убийцей. Намджун как-то выразил свои опасения, что Чонгук медленно сдаёт: слабеет перед обществом и ломается перед отвергающим его искусством, на что Сокджин выдвинул противоположное предположение, назвав это маской. Скульптору проще выставлять себя слабой жертвой, чем соперником для убийц, а потому он намеренно поддаётся на манипуляции до тех пор, пока ему это выгодно. — Если эти пробелы вообще существуют, — дополняет Сокджин, намекая, что скульптор попусту может им лгать. — Он ведь начал говорить, что не помнит определённые дни, только после инцидента с выбитыми зубами Юнги, верно? Почему именно с того дня? — Это было для него травмирующим событием, — внезапно отвечает Тэхён, окидывая всех скучающим взглядом. — Чонгук не лжёт. Дни, стёртые из его памяти, выпадают на те события, которые он не хочет помнить. Чонгук не хочет испытывать тот же страх, как в момент, когда допустил мысль, что может потерять Юнги. Он никогда не плакал, когда родители выгоняли его из дома в ливень, отец избивал его за глухими стенами и мать душила его виной и разочарованием в нём. Ему было не так больно, как держать замёрзшего птенца в своих руках. Тэхён уходит вторым, не питая интереса ни к обеду, ни к гипотезам о его бездарном кролике, на которого открыта охота не только со стороны академии, но и теперь в кругу маленькой трагедии. Пока Чонгук ищет убийцу, другие ищут доказательства, что убийца – Чонгук. Неприятно. Первоначальный план Тэхёна выставить кролика убийцей где-то надломился, ушёл по другому пути, он не сумел удержать запланированное направление. Ожидаемое поведение Чонгука не совпало с реальностью: кажется, художник его и правда сломал. К этому приложил руку следователь, надавивший со всех возможных сторон, а потому грань, которая не должна была сломаться, оказалась вспоротой где-то в промежутке между лихорадкой и воспалением лёгких. Кто-то явно приложил руку к его бедствию, передавив ему горло раньше запланированного. Это раздражает, действует на нервы. Сводит с ума. Чимин, не понимающий, откуда в этом году столько внимания к скульптору, подпирает голову рукой и возвращается к разговору с заключением: — В конечном счёте убийства закончились, — удачно привлекает внимание писателя, меняясь сторонами обвинений. — Целью могла быть конкретно парочка виолончели и Кибома, а Чонгука подставили для отвода подозрений. — Ты же первым его обвинил, — недоумевает Хосок, теряя своего союзника. — Мне он просто не нравится, — откровенничает Чимин, поглядывая на писателя. Кажется, Юнги понравилось. Он даже расслабляется от мысли, что кто-то снял подозрения со скульптора. На самом же деле Чимин не изменил своего мнения. Просто таким образом, поддерживая мнение Юнги, он сможет приблизиться к нему и стать той опорой, в которой Мин нуждается сейчас. К тому же пора прекращать говорить убийце в лицо о своих подозрениях к нему. Пять лет учёбы мало чем помогают в составлении портрета убийцы, а потому маленькая трагедия раскалывается надвое: одна половина ищет доказательства, другая их опровергает. Чонгук больше не намерен ничего искать. Его попытки найти стёртые из памяти дни и убийцу приносят ещё больший вред. Тэхён был прав: иногда лучше не вскрывать то, что давно похоронено. Вполне вероятно, Чонсока могли убить из-за того, что он нашёл убийцу своего брата и вскрыл его имя. Однако, вернувшись в комнату, Чонгук не спешит снимать со стены всё, что удалось собрать за пару месяцев расследования. Возможно, прав оказывается и Хосок: убийца использует скульптора для своих целей, чтобы добраться до Тэхёна. До Тэхёна хотят добраться вообще-то все. Он фигура желанная: студентами, профессорами, обществом, убийцами. Приобрести такого в свою коллекцию почётно и сытно. Чонгук этого раньше не хотел замечать, игнорировал все беседы о гениальности художника и спускал того с небес на землю, называя ничтожеством. Тэхён желанен всеми, но не искусством. Чьё-то желание добраться до гения их академии взросло настолько, что убийца избавляется от всех, кто стоит между ним и Тэхёном. Хочет всё внимание гения себе. Всего его себе. Чонгук может это желание понять, возможно, даже разделить. Чонгук проводит по лицу и задевает стёртыми подушечками пальцев расщелину на щеке – всё ещё трудно заживает. Такую же зеркальную сделали Кибому при жизни, резали медленно и аккуратно, чтобы точно такого же размера и глубины. Далее последовали удары вилкой по жизненно важным органам. Убийца знал, куда целиться. Чонгук точно вписывается своим портретом в нападавшего: имея в семье отца врача, он бы с лёгкостью доказал свои знания анатомии. В конце Кибому размозжили голову. Яростно, с ненавистью к нему. Приложили сильнее, чем падение со второго этажа. Здесь настырно просится мотив мести за Чонгука и имя, выцарапанное на сердце. Не выдерживая очередного теста мыслей в голове, Чонгук проваливается в сон, пряча свой озноб за одеялом и колючим пледом, и игнорирует чужой приход. Умереть во сне уже не кажется так страшно на фоне того, что сделали с виолончелистом и Кибомом. Однако Чонгук ощущает лишь прикосновение чужой ладони к своему лбу, незнакомо заботливое, приятно тёплое, а после слышит поворот ключа в скважине двери. Кролика возвращают обратно в клетку, чтобы тот отоспался и накопил сил для следующего побега.

🕯

В ночь перед рождеством студенты должны сделать выбор и определиться, останутся ли они в стенах академии или же вернутся в родительские дома. Редко, когда определение оказывается лёгким, и тогда академия помогает с выбором: ломает несчастным случаем руки, заражает ангиной и ссорит детей с родителями, запирая студентов за своими высокими воротами склепа. Недавнее воспаление не обеспечивает Чонгуку веской причины отсутствовать в узком кругу из трёх семей, натягивающих для детей единую петлю. Если Тэхён с Чонгуком уже привыкли к частым поножовщинам, то Юнги ещё не выработал иммунитет к подобным встречам. Чонгук был тем, кто прочитал первые произведения Юнги и позвал с собой в академию искусств, а потому ненависть его родителей-судей они делят на двоих. — Тебе стоит дать им что-нибудь прочесть, — советует Чонгук, выкуривая сигарету перед выездом в усадьбу художников. — Ты уже публиковался. Возьми что-нибудь из раннего. — Почему не позднего? Юнги, лежащий головой на бёдрах Чонгука, поднимает глаза-пуговицы на отведённые в окно дупла и делает вдох на его выдох. Говорят, пассивное курение убивает быстрее. Юнги вызвался добровольцем на проверку данного утверждения, заодно попробует вобрать в лёгкие чужой запах. Какой-то автор романа, чьи строки недавно были съедены, написал, что запах любимого человека может остаться внутри на всю жизнь. Жизнь Юнги не будет длинной, но у него ещё есть время проверить и это. — Они не поймут, — отвечает Чонгук, сбрасывая пепел в очередную забытую скрипачом кружку. — Твою любовь к смерти не поймут. А в раннем ты писал о человеке. Юнги ничего не отвечает, опуская взгляд на подложенную под спину Чонгука свою подушку. Пропахнет им – бессонницы можно не ждать. Если бы Чонгук только знал, что тот человек из ранних работ и та смерть из поздних – одна и та же личность, он бы чаще опускал взгляд на него. А если бы Юнги признался, что этот человек, который вначале заменял ему дыхание и в конце медленно убивает, сам Чонгук, вероятно, он бы пришёл в ужас. Потому что Юнги эту смерть любит, ненавидит, убивает её и отдаёт свою жизнь за воскрешение. Юнги в своих рассказах прожил с Чонгуком уже сотни жизней. В этой – они всего лишь заложники порученного отцом Чонгука задания следить за болезнью Юнги. Они оттягивают время поездки на семейный праздник в комнате писателя, в одном случайном движении от поджога бумажных стен, в одном случайном слове от признания, способного дать новую жизнь. Или разрушить имеющуюся. Юнги всегда что-то останавливало от признания, хотя он никогда не сомневался в преданной любви Чонгука к себе. Он всегда оставался на его стороне, даже если Юнги был неправ. Он приходил за ним в его же дом и забирал от родителей, пытающихся запереть сына от совращающего его мира. Родиться в семье набожных католиков, стать писателем откровенных революционных рассказов и влюбиться в своего лучшего друга ещё не самое худшее, что Юнги посчастливилось сделать. Он планирует не останавливаться на этом. — Я должен тебе признаться… Сигарета в руке румянит ожогом пальцы. Признаться. Чонгук тоже должен признаться, что хочет знать правду. Как бы он этого ни отрицал, все ответы всегда находились у Тэхёна. Чонгуку стоит всего лишь прийти к нему. Признание Юнги скатывается обратно по горлу, когда дверь без предупреждения распахивается, впуская в нагретую теплом и пеплом комнату холод коридора, бегущих из комнат с ядом крыс и Хосока. Чонгук так и не нашёл ответа, как ему удалось связать убийцу с Тэхёном. Юнги предполагает, Хосок пытается сейчас активно отвлечь от себя внимание. — Как насчёт того, чтобы испортить вам Рождество новой версией? — искристо интересуется Хосок, без соглашения проходя в комнату и на мгновение отвлекаясь на соблазнительные бумажные стены. В планах заблудшей души дождаться крушения Юнги после признания Чонгуку и сжечь его вместе с этой комнатой. — Логически, — замечает Юнги, оборванный на полуслове, — если ты пришёл сюда, значит твой убийца не я и не Чонгук. — Чонгук всё ещё лучший претендент, поэтому я и здесь, — Хосок оставляет свою книгу с заметками на чужом столе, среди таких же подручных средств для розжига, и переводит голодный взгляд на скульптора. — Нашёл кое-что любопытное. Это оправдывает потерю памяти. Хосоку следовало бы сменить академию искусств ещё на первом курсе: она не его гробница. Ему стоило поступать туда, где рождаются гении и печатают пятьсот страниц доказательств, что мира вокруг них на самом деле не существует. Хосок ищет заболевания для других, маниакально заинтересованный в том, чтобы поставить правильный диагноз. Юнги этой ночью предположил, что тем, кто столкнул Сокджина с крыши, был Хосок. Решил проверить, насколько дереализация поддаётся контролю её обладателя. А тем, кто снял перчатки с Намджуна, был вовсе не сам композитор. Хосок вычитывает психологические отклонения и внушает их другим, чтобы проводить собственные эксперименты. — Найди что-нибудь стоящее, — неискренне советует Чонгук, останавливаемый сейчас только тем, что на его бёдрах лежит Юнги. — Доказательства, например. — Считаешь, клептомания – это единственное, чем ты болен? Чонгук замолкает, теряя остатки сигареты в остывшем кофе, Хосок медленно растягивает уголки губ. Скалится. Он почти нашёл доказательства, а потому пришёл подразнить кролика морковкой, положив её в капкан. Если убийца Хосок, то он делает тот шаг, которого опасались Юнги с Чонгуком. Он нарочно пошёл с ними на озеро, чтобы застать тот момент, когда обнаружатся останки Хёнсока, и надавить на травму Чонгука сильнее. Свести его с ума. — Считаю, тебе следует чаще молчать, — стирает оскал с лица Хосока Чонгук, — и не приходить к потенциальным убийцам, чтобы сообщать о своей догадке. Есть риск замолкнуть навсегда. Они не должны были брать Хосока с собой на озеро. Они должны были избавиться от него так же, как от останков Хёнсока. — Наивный. Хосок снова улыбается, кажется, случайно испепелив чувство самосохранения на своём первом пожаре. Когда это случилось, зубы Юнги ещё крепко сидели в дёснах. — Думаешь, я ничего после себя не оставлю, если меня вдруг убьют? Как бы легкомысленно ни выглядел Хосок, он один из гениев, на которых охотится академия. Он ничего не понимает в искусстве, но приходит с Сокджином в местный морг, чтобы найти наиболее свежий для него труп, определяя степень разложения на глаз. Хосок собирает данные о непойманных преступниках и копирует их поведение, что позволяет ему оставаться непойманным поджигателем. Он умело обманывает первокурсников, внушает диагнозы и манипулирует слабыми умами, выживая за их счёт до самого выпускного курса. Хосок – один из скрытых гениев, способных пойти на убийство из чистого любопытства своего вечно голодного мозга. — Сходи к врачу, — выпроваживает Чонгук, наконец поднимаясь с постели. — Как раз туда и шёл, — Хосок делает шаг от скульптора, беря направление на выход, — о тебе поговорить. Собрать доказательства. Мучительного Рождества! Не возвращайтесь. Несмотря на явную попытку пощекотать нервы скульптора, сам Чонгук отчего-то не чувствует в Хосоке угрозу. Не возвращаться в академию желают только от чистого сердца, потому что все студенты давно знают: из академии нет выхода. Она не позволяет так просто уйти. Юнги в корне не согласен, судя по резким, раздражённым движениям сборов. Эти минуты перед выходом могли бы содержать в себе куда более значимые слова, чем прозвучавшие. Бесполезная трата лексикона. — Забудь, — подбадривает Юнги, — ещё несколько месяцев, и мы больше не встретимся с ним. — Если нас не разлучат раньше. Если Хосок всё же доберётся до разгадки, то Чонгук примерит либо наручники, либо смирительную рубашку. Одно из двух, потому как провалы в памяти всё ещё не позволяют называть его здоровым. Хотя Чонгук сомневается, что в этом обществе вообще кто-нибудь может оставаться здоровым. Все их заболевания – это защита от жестокости, с которой дети не могут справиться. Они выдумывают легенды с русалками, полугодовую охоту, ведьм и призраков, проводят бесполезные ритуалы и прячутся от дневного света в подвалах, могилах, в чужих опустошённых глазницах. Дети в этой частной академии пытаются избежать реальности, в которой они сами вспарывают канцелярскими ножами вены и вешаются на ветвях дубов. Поэтому оставаться в своём уме и быть убийцей – проклятье в их жизни. И если Чонгук и есть убийца, ему незаслуженно повезло. Чего не скажешь о родителях, ожидающих своих отпрысков в усадьбе. Мало кому с ними действительно повезло, и поступление в академию искусств было обоюдным желанием, а не просто финансированием своего бесталанного отпрыска через бесчисленное количество скандалов. Оттого каждая встреча семьями лишь обнимает напоминаниями о никчёмности, целует упрёками в потраченных деньгах и дарит на Рождество повод проверить, зарядил ли сторож ружьё. По выражению лица Тэхёна, столкнувшегося при выходе на улицу из особняка с прибывшими, это особенно заметно. Ему, как приехавшему в усадьбу первым, выпала особая честь быть заранее подбитым отцовскими упрёками в его отвратительных способностях, позорящих фамилию известных художников. Нахальная попытка заявить об отсталости классической живописи отражается прожжённым следом ладони на щеке. — Я сказал не появляться тебе здесь, — приветствует Тэхён своего кролика, убежавшего слишком далеко от безопасной клетки. — Мне плевать, что ты говоришь. Ещё не заметил? Художник переводит взгляд на их водителя и демонстративно достаёт украденные отцовские сигареты, пока тот проходит внутрь. С него спустят шкуру позже, когда в дорогом серебряном сервизе заметят отсутствие ножей. — Так ты плакал не из-за птицы, — с дымом выпускает догадку Тэхён, на которую Чонгук закатывает глаза и уходит вслед за водителем. Чон не думал, что этот вопрос настолько глубоко засядет в художнике, отчего даже по прошествии недели он всё ещё будет искать причину. Где бы они ни находились, о чём бы ни шла беседа, Тэхён резко вставлял свою очередную догадку, возвращаясь к одному и тому же моменту. — Он издевается или правда не понимает? — удивляется Юнги, сам запутавшись в наблюдениях за художником. — Не понимает, — отвечает Чонгук, помогая Юнги снять пальто. И вряд ли эгоцентричный гений, использующий людей лишь для собственной выгоды, хоть когда-нибудь это поймёт. Для этого надо найти дорогого человека и бояться его убить. А ещё быть зажатым между учёбой, профессорами, обществом, следователем и наступающим на пятки убийцей, чтобы ощущать, как собственная оболочка трескается, выступая расщелиной на лице. Проваливаться в старое озеро необязательно – этот подарок исключительно для Чонгука. Юнги тоже не совсем понимает. Возможно, именно это и успокаивает Тэхёна, наблюдающего за писателем в момент своего вопроса. Юнги может предполагать и строить догадку на основе того, что Чонгук так же внезапно заплакал, когда они нашли останки Хёнсока. Это не скорбь, а страх. Чонгука настолько загнали, что он начинает терять контроль. Поэтому они перестали искать убийцу: следующий шаг может лишить Чонгука последнего равновесия. Крупный снег мелькает за стёклами окон, обещая снежную пургу к вечеру и предупреждая об обратном пути. Сбежать так просто не получится. Напротив Чонгука, ожидаемо, садится Тэхён. Наверное, чтобы контролировать его и успеть вовремя остановить, перерезав артерию на шее очередным лезвием. Кто-то считает, скульптор собрал недостаточно шрамов. Фальшиво-счастливое начало вызывает лёгкую тошноту и полное молчание со стороны детей. Все они единственные в семьях. Такие дети должны собирать всю любовь, а они впитывают обилие ненависти. Единственное, где ошибаются родители, собирая студентов в доме, это устраивают действительно сытный ужин: горячие блюда и поножовщины. Выпускникам, перебивающимся пылью, недопитыми чужими чаями и недоеденными крысами хлебными корочками, такой сытный ужин идёт на нежелательную пользу. Чонгук плохо помнит, что последний раз ел из горячего. В прошедшие месяцы он приходит в столовую после того, как все уйдут, или просыпается уже глубокой ночью, обнаруживая оставленный ужин на столе. — … и правда ужасные события, — вновь поднимает тему случившихся убийств мать, чей сын оказался главным подозреваемым. — Как только вообще смогли закрыть расследование без найденного убийцы? Чонгук не удивляется лязгу ножей: когда его избивает отец, мать закрывает шторы, чтобы она одна могла наслаждаться зрелищем распятья. Потому даже сейчас, когда её сына с трудом смогли отпустить из-за отсутствия улик, эта женщина всё ещё жаждет драмы и крови. — Кто бы это ни был, смертного приговора ему уже не избежать, — заверяет судья Мин, намекая, что никакие дружественные связи не помогут, если убийцей всё же окажется Чонгук. — Совершённые надругательства над студентами – дьявольская жестокость, не имеющая ни единого оправдания! Тэхён поднимает взгляд на Чонгука и подцепляет его чернеющий. Проверяет реакцию. — А если, скажем, — предлагает Тэхён, неожиданно для присутствующих вливаясь в диалог, — этот человек не знает, что убивает. Не контролирует, не осознаёт, не помнит. Как его судить? — Ты снова посещал лекции того сумасшедшего? — недоумевает господин Ким, проводя по переносице. — Всё это не более, чем бредни для привлечения внимания! Человек в своём уме не способен не помнить совершённого. Чонгук не помнит. Берите, укладывайте на стол вместо десерта и препарируйте, чтобы найти ответы на спорные вопросы. — Кто вообще верит в эту гипотезу бессознательного, — усмехается отец Чонгука как врач, не принимающий немыслимого заявления очередного революционера. — Есть болезни тела, как у Юнги, — поясняет Тэхён, пробуя впиться клыками, — а есть болезни души, как у Чонгука. «Считаешь, клептомания – это единственное, чем ты болен?» Будь всё это правдой и будь настоящим убийцей Чонгук, как его будут судить? Можно ли его вообще судить за то, чего он не совершал в трезвом уме? Тогда почему никто не судит родителей, доводящих до побегов своих детей, профессоров, ставящих табуреты под ветвями дубов, и общество, поделившееся на жертв и их убийц? Через тишину улавливается шаг секундной стрелки гостинных часов. Тэхён не сводит с Чонгука взгляда, намереваясь лишить его последнего равновесия и заставить упасть на самое дно. Только от его рук. Так, как Тэхён планировал с самого начала. — Из нас двоих ты лежал в клинике. Чонгук напоминает о попытке художников поместить своего сына к сошедшим с ума людям, душевнобольным. Иронично, ведь Тэхён пока ещё считается единственным здоровым среди их маленькой трагедии, но первым побывал там, откуда не возвращаются. А он вернулся в больничной одежде, пешком, сам сбежал оттуда, где можно услышать невнятные крики из подвалов. — Это был захватывающий опыт, — искренне благодарит родителей Тэхён, — повидал там многих. Ты бы с ними поладил. — Нет у меня никакой клептомании, — рычит Чонгук, зажимая в руке что-то из сервиза. — Кто говорит о клептомании? Блестящая игра. Такая же блестящая, как зажатая в ладони сервизная вилка, отдающая чем-то до боли знакомым. Никто их беседу не нарушает, не делает никаких попыток разобраться в происходящем, напротив. Какое Рождество без поножовщины? Юнги кажется, что он здесь единственный, кто не понимает, что происходит на самом деле и почему никто не останавливает начинающийся скандал. — Ты с самого начала не считал меня убийцей, — напоминает Чонгук о единственном, кто ни разу не усомнился в нём, — но постарался, чтобы вся академия считала иначе. Увлекательно натравливать всех на меня? — Я не прилагал никаких усилий, ты сам ведёшь себя как убийца: играешь в жертву и делаешь вид, будто ничего не помнишь, — Тэхён тянется за вином, нарочно наливая его в бокал Чонгука. — Ты правда не понял, что это был Кибом, или нарочно солгал, чтобы отомстить ему без подозрений на себя? — Стал бы я настолько явно резать ему лицо и превращать в решето вилкой? — Хосок сказал, Юнги вытащил из твоего кармана нож. — В кабаре я ходил не в своём пальто, и ты это прекрасно помнишь. Неприятная правда о похождениях студентов выплывает пузырьком воздуха на поверхность кровавого напитка. А ведь Тэхён так старался пойти на сделку и вынудить следователя сохранить этот маленький секрет, о котором даже не знал Юнги. Его бледность сливается со скатертью стола; Юнги знает, что Чонгук ходит в подобное заведение, но не мог предположить с кем. Судьи-католики поперхнулись запятнавшей ужин грязью упомянутого разврата. Отец Чонгука скалится одним клыком, учуявшим причину для вечерней порки. Крови сегодня прольётся по-праздничному немерено. — Что вы делали на старом озере? — внезапно режет по артерии Тэхён, испивая из чужого бокала хлынувшую кровь. — С чего ты взял, что мы там были? — Чонгук перекатывает вилку между пальцев, прицеливаясь для лучшего удара. — Видел, как ты возвращался весь мокрый. Русалок ловили? — улыбается Тэхён, подаваясь ближе. — Или нашли кого-то? — Это ты убил Хёнсока? — Не я один хотел его утопить. Их было четверо: Хёнсок, выбивший Юнги зубы, Чонгук, поклявшийся утопить, и Тэхён, наблюдающий за первым, сломавшим его невежественное бедствие потрясением. Все трое с лёгкостью могли утопить в любой из тех дней, когда Хёнсок начал считаться без вести пропавшим. — Ты всегда плачешь, когда убиваешь? — вторая перерезанная Тэхёном артерия заставляет неметь язык. — Это жалость к себе или попытка оправдать свои действия? — Ты всегда имеешь всех перед тем, как задушить и выколоть глаза? — отзеркаливает Чонгук. — Это твой ритуал – забирать и тело, и душу? — Слышал, — продолжает Тэхён, потянувшись за виноградом на середине стола, — душевнобольных не судят, не волнуйся так сильно. — Для убийц нет никаких исключений. — А что, если убийца – Юнги? Резкое движение блеснувшей вилки рассекает накаленный воздух и с грохотом стола отражается эхом в сердцах. На белокожую скатерть скатываются с ладони капли крови. Чонгук воткнул вилку в дерево стола, рядом с ладонью Тэхёна, задев одним зубцом межпальцевую перепонку. Промахнулся. В сознании так же блеснуло что-то похожее: Чонгук уже использовал вилку, как оружие. В горле застревает рвотный позыв и неозвученная угроза не впутывать в это Юнги. Чонгук уже не слышит, что скулят родители, проходит по брошенным под ноги обещаниям выбить из него всю эту дурь и покидает зал, резким выдохом убирая из лёгких очевидную попытку вывести его из себя. Тэхён всегда знает, куда бить, без единого промаха. Пройдя незначительное количество шагов, Чонгук толкает дверь кабинета господина Кима по соседству с залом и входит, собираясь опустошить чужие запасы сигарет. Тэхён должен был оставить хотя бы последнюю: ему нравится видеть разочарование. В полумраке тёмных стен Чонгук находит спички, зажигает свечу на столе и видит начатую художником картину. Отвратительно. Сухость на языке от обёртки сигареты ощущается предвкушением саморазложения, которое начнётся, очевидно, с лёгких. Скорее бы. Кажется, Чонгук начинает думать о смерти так же, как студенты частной академии. Ещё шаг, и совершит попытку заглянуть в свою тьму. — И для чего всё это было? — раздражённо интересуется Чонгук, сбрасывая пепел на чужой ковёр. — Я предупреждал тебя не появляться в моём доме. Тэхён, посланный вернуть Чонгука для продолжения трапезы, выглядит так, будто они минутами ранее не обнажили друг друга перед изголодавшимися родителями. В его приближающемся шаге расслабленность, на лице спокойствие, ладонь обмотана платком. Боль для художника никогда не имела значения. Если другие пытаются избегать её, то Тэхён воспринимает её как необходимую часть жизни. Если ему больно, значит он, к сожалению, всё ещё жив. Тэхён останавливается в шаге от загнанного кролика, в медном освещении рассматривая неизгладимый шрам и проступающие под болезненно-бледной кожей вены. Выглядят вкусно. — Не втягивай в наши отношения Юнги, — предупреждает Чонгук, выдыхая густой дым. — Ты всегда был таким: подбираешь тех, кто заранее обречён, — Тэхён наступает на сброшенный пепел, размазывая его подмёткой по ковру. — Что птицы, что Юнги – ты прекрасно знаешь, что они скоро умрут, но всё равно пытаешься их согреть. И я правда не понимаю зачем. Возможно, Чонгук плачет потому, что сокращает время жизни того, кому и так было отведено слишком мало. Птица со сломанными крыльями в любом случае не смогла бы выжить. Даже оставшись в комнате скульптора, пропадающего в библиотеке, в болезненном бреду и под психоактивными веществами, она бы погибла от голода или избавила бы от голода крыс. Рядом с Чонгуком никто долго не живёт. Его тепло никогда не было способно хоть кого-нибудь согреть. — Юнги – моя причина жить. Чонгук – единственный, кто никогда не пытался себя хоть раз убить, потому что без него Юнги не сможет выжить в академии и в этом обществе. Двенадцатилетнему мальчику, которого под обе руки вели анемия и гемофилия, не пророчили долгую жизнь. Одно неудачное движение, падение, порез, удар – и двадцатый век лишился бы неродившегося гениального писателя. Чонгук сам выживал лишь для того, чтобы продлить жизнь другому; он сам никогда не хотел всей этой жизни. Возможно, пять лет назад действительно родился убийца. Та тёмная сторона, которая всегда стремилась к смерти, но не могла её себе позволить. Пальцы, поднявшие сигарету, обжигает вовсе не тление – чужое прикосновение, отстраняющее руку в сторону. Болото в омутах глаз становится больше, разрастается, когда Тэхён рывком близится и с силой впечатывается своими губами в чужие. Без промедления и без единого колебания. Чонгук от неожиданности делает шаг назад и врезается спиной в стену, за которой всё ещё сидят их семьи. Кудрявый затылок собирает очередной удар. В прошлый раз от Чонгука не ощущалось никакого протеста. Он уязвимо лежал на своей постели и податливо размыкал губы, не до конца уверенный в том, что происходящее было реальностью. Сейчас Чонгук делает неудачную попытку отвернуться, отстраниться, залезть обратно в безопасную клетку. Его предупреждали не приходить сюда. За решётками становится слишком шумно для того полуживого, что бьётся внутри. Тэхён собственнически жмётся и требовательно раздвигает сомкнутые губы, на которых остался горький вкус последней сигареты, ненависти и глупого признания. Он смотрит в дубовые глаза, ищет в них реакцию за сверкающим пламенем свечи и отчётливо ощущает обжигающий выдох. Рваный, резкий, в контрасте бьющий со случайным движением губ в попытке глотнуть воздуха. Почти поцелуй. Чонгук вырывает свою руку из чужой и со щелчком разъединённых губ разбивает Тэхёну нос. Пожалел зачем-то, надо было железными кольцами сломать переносицу, а он правой рукой ударил, чистой, без оков. Тэхён с глухим болезненным мычанием облокачивается на стол позади себя, подносит ладонь к лицу, пачкается в густой крови. Рождество на ужин выбрало художника. — Помереть захотел? — Чонгук касается решёток, проверяет, не смогло ли сердце покинуть своё заточение. — Не делай вид, будто это впервые. Тэхён всегда был первым, во всём. Тем, кто поспособствовал заточению сердца скульптора за решётки, был именно он. Точно в такое же Рождество, поздним вечером, когда избитый отцом Чонгук пил его коллекционный алкоголь и прикладывал стекло бутылки к гематомам. Тэхён тогда сел рядом, под деревом в их дворе, и сказал что-то обыденно ничтожное. И поцеловал. Смотрел в покрасневшие чонгуковы глаза и мял его губы своими. С тех пор сердце не покидало своих оков – так ненавидеть Тэхёна было проще. Не любить, нет. Чонгук никогда не испытывал к художнику чувств более презрения и ненависти. Он мог позволять себе распущенность и отвечать на его поцелуи в кабаре, будучи опьянённым, мог позволить себе забыться и дать собой управлять. Взаимная ненависть разжигала внутри жизнь, взаимное безумство порождало искусство. Им обоим это просто приносило выгоду. Шаг навстречу ощущается скоропостижной гибелью, дном, куда так сильно пытались затащить Чонгука, потому что он хватает Тэхёна за рубашку, притягивая к себе, и, сталкиваясь, целует. Пылко и жадно, будто его разрывает изнутри, и он пытается заполнить эту боль другой. Чонгуку сейчас это нужно. Нужно шумно давить и размыкать губы Тэхёна, языком слизывать кровь и толкаться им в чужой. Солёно и остро. Тесно. Внутри и снаружи, Чонгук намеренно зажимает художника между собой и столом, теснит его на край, кусает. Он может позволять Тэхёну достаточно многое, но это не значит, что он не способен взять и поглотить, когда действительно этого захочет. Жестокость захлестнувших эмоций в поцелуе смещается в чистую взаимность, когда Тэхён размыкает губы, выдыхая, и заглядывает в глаза. Они вдоволь упились болью. Покалывание в теле заменяет тепло, непозволительное для обоих. Чонгук посасывает припухшие, склизкие от слюны и крови губы, втягивает в себя язык Тэхёна, не обращая внимания на смех за стеной. Если бы родители только знали, что сейчас вытворяют их дети. Тэхён тихо шипит в губы, когда Чонгук задевает разбитый нос, и ощущает явную сдержанность в следующем движении. Чонгук опирается на руки, поставленные по обе стороны на стол, неспешно ласкает, будто слизывает остатки спонтанного момента. Будто захлестнувшее безумие отступает, возвращая здравый смысл. Пылают истерзанные губы, лицо, в паху особенно, почти до щекочущей боли. Это вынуждает вернуться в реальность, резко отстраниться и посмотреть в чужие глаза. Размазанная по лицу кровь отпечатывается на губах и подбородке Чонгука, начинающего понимать, что только что произошло. Он позволил себе вкусить то желаемое второй половиной академии. Душить гения – сплошное удовольствие. Целовать – непередаваемое упоение. Тэхён не останавливает Чонгука, уходящего из кабинета прочь, из усадьбы, куда не должен был приезжать, и слезает с края стола, ожидая, когда пройдёт головокружение. Больно и приятно. Ким задувает свечу, снимает с ладони платок и выходит в коридор, поднося ткань к носу и замечая на противоположной стороне от удаляющегося Чонгука Юнги. Он видел, как Чонгук вышел, испачканный кровью, и не успел его позвать, как появился Тэхён, зажимающий платок у разбитого носа. У них обоих кровь на губах. Тэхён убирает платок и растягивает кроваво-расцелованные губы в улыбке. Как бы Чонгук не оберегал Юнги, какую бы любовь они себе не выдумали, Тэхён был и останется тем, кто в любой момент может им завладеть. Чонгук, выходя на скользкие ступени улицы, засыпанные снегом, небрежно стирает с лица кровь рукавом и, делая шаг, замечает пропажу. Ладони опускаются в карманы, не находят украденного. В решётках не обнаруживается сердца.

🕯

Оставшиеся в академии на Рождество студенты привыкли использовать свободный день как возможность подлечить свои слабости. Кто-то отсыпается под пуховыми одеялами, кто-то прокрадывается в аудитории и комнаты, чтобы подсмотреть идеи выпускной работы, а кто-то ищет в городских библиотеках новые ловушки. В такие дни студенты придерживаются временного перемирия от полугодовой охоты. Чимин, выбравший остаться вдали от пытающихся накормить его родителей, проходя мимо комнаты писателя, привычно толкает ладонью дверь и останавливается, когда та поддаётся и открывается. Этого представителя их больной трагедии здесь не должно было быть. В его комнате всё ещё сумрачно, несмотря на позднее утро, окна наглухо закрыты, шторы намертво опущены. Запнувшись пару раз, Чимин едва не расплёскивает кофе, но всё же впускает ослепляющее тусклое солнце, озаряя писателя, спящего под оторванными листами со стены. Выглядит убито и очевидно. — Эй, — Чимин ставит кружку на стол, двигая пустую бутылку вылаканного ночью коньяка, и толкает пальцем писателя в плечо. — Тебя отвергли, что ли? Юнги был нелогично воодушевлённым, когда собирался на ужин с семьями, отчего некоторых посетила догадка о намерениях писателя. Признание в чувствах должно было спасти убогий праздник, сделав его исключительным в их жизни. Странно, что при нынешнем размозжённом состоянии Юнги, нигде поблизости не видно Чонгука. Чимин, не дождавшись ответа, распахивает окно, впуская кусающий декабрь, и начинает собирать мусор. Следовало бы захватить с ним и скульптора. Даже Чимин со своим падающим зрением видит все чувства, написанные на поверхности Юнги. — Идиота кусок, — скрипач стягивает одеяло и вздыхает, когда Юнги крепко цепляется за подушку. — Какой смысл так убиваться, если Чонгук этого всё равно не заметит… Юнги утыкается в подушку, слабо пахнущую Чонгуком и сигаретами, родным, и пытается восстановить последовательность своего возвращения. Они прибыли в академию вместе; Чонгук, кажется, тогда что-то оставил в усадьбе художников и вернулся поискать. Совершил ошибку, и душевнобольное Рождество отыгралось по-праздничному и на нём. То, что Тэхён и Чонгук раскрыли в своём споре, не сталось безнаказанным. — Ты не поймёшь, — хрипит Юнги, не собираясь подниматься вообще. — Как же, — усмехается Чимин, — чтобы тебя понять, нужно сохнуть по своему лучшему другу восемь лет? Уж извини, что у меня получилось потратить на это лишь пять лет. Подожди немного, догоню. Скрипач не удивляется, когда его слова не понимают так, как надо. Должно быть, Юнги подумал о влюблённости в Намджуна. Все бы так подумали: скрипач и композитор вечно находятся вместе. Тяжело, наверное, любить того, к кому не можешь прикоснуться. Юнги почти понимает. — Поднимайся, — Чимин резко вытаскивает из-под писателя подушку, даря ему утреннюю головную боль. — Хосок просил нас собраться в аудитории. Кажется, он составил полный портрет убийцы. Юнги не помнит, чтобы видел заблудшую душу вчера, никакого приглашения он не получал. Не помнит, где разминулся с Чонгуком, но отчётливо знает, что пили они вместе. Опустошали бутылки и себя. Снова вместе ненавидели родителей и академию. Подняться заставляет мысль, что Хосок мог составить портрет и отправить его следователю с короткой припиской об утопленнике. Если портрет полностью совпал с Чонгуком, нет никакого смысла его покрывать и хранить в тайне их поход на озеро. Если убийца Хосок, он всё равно подставит скульптора, который просыпается с болью во всём теле, будто Рождество его прожевало и выплюнуло. Резкий запах вызывает тошноту, тонкие световые лучи, пробивающиеся через щели досок птичника, режут по раздражённым глазам, а воркующие голуби, устроившиеся на его спине, любезно согревали Чонгука ночью перьями и помётом. Он прятался в логове художника и спал на досках для революционеров. Видимо, опоздал на закрытие библиотеки. Чонгук стаскивает пальто, оставляя его подстилкой для революционера, и проверяет карманы на случай, если там любезно подложены зубы в знак следующего шага от убийцы. Или если в очередном провале памяти Чонгук вернулся на озеро и забрал припрятанные останки. Пусто, как в воспоминаниях о вчерашнем возвращении. В выходной день академия всё ещё дремлет, лишившаяся профессоров, устраивающих прилюдные казни. Без крови жизнь здесь застывает, как статуи скульпторов. Чонгук сталкивается у общежития с выходящими Юнги и Чимином, подозрительно спокойно переносящих друг друга с самого утра. У их ненависти тоже временное перемирие, чего не сказать об удавке, взглядом скрипача надетой на скульптора. — Жарко? — язвит Чимин, обнаруживая Чонгука в одном свитере. — Или пальто кровью запачкал? — Мы идём в твою аудиторию, — предупреждает Юнги, давая понять, что сейчас более важно. — Хосок, вроде как, попросил собраться. Он что-то нашёл. Чонгук, пожелавший упомянутому найти доказательства, говорит, что догонит, и заходит в здание, собираясь проверить, не свернул ли он шею ещё одной птице. Комната художника привычно заперта. Вернувшись в свою, Чонгук распинывает на полу множество бесполезных вещей, принесённых для скульптур, но так и не использованных, и достаёт ещё не съеденное молью пальто, замечая вещь, которой здесь не место. Под стеной с расследованием спит потерянная птица. Выгнанный из родительского дома гений пришёл к тому, кто мечтает его задушить. Пострадавший нос выделяется на умиротворённом, слепленном Господом лице лёгкой припухлостью вместе с написанными не скульптором царапинами. Узнаётся почерк материнских когтей. Любезно ударив ботинком по ножке кровати для быстрого пробуждения, Чонгук взглядом проверяет свои заметки расследования на случай, если Тэхён вновь решил вмешаться. Всё на месте. — Вставай и проваливай, — подгоняет Чонгук, выглядывая в окно – остальные решили дождаться, чтобы пойти вместе. Присоединившийся последним Сокджин выглядит так, будто у него хорошее настроение. Видимо, последний припадок дереализации подарил ему вдохновение. Почти завидно. — Чёрт, мы опоздали? — шипит Тэхён, с трудом поднимающий себя с чужой постели. — Куда? — Хосок просил прийти. Не помнишь? Помнит попытку от отца выпрямить ему волосы, выдрав их напрочь, за походы в кабаре и подарить сотрясение тяжёлой степени, чтобы единственные выходные омрачить рвотой, бессилием и головокружением. Угроза, застывшая в корочках крови содранных рук, чтобы их отпрыски не смели больше появляться дома, тоже заняла своё место в памяти. Приглашение Хосока – нет. Пока художник надевает такое же помятое, как его тело, пальто, Чонгук заглядывает ему в карманы – там тоже нет его сердца. Кажется, Тэхён его не крал, а любезно открыл решётки, позволив сбежать самому. На улице маленькая трагедия воссоединяется и направляется в кампус художественного факультета ради сладкого завтрака нового обвинения. В этот раз Хосок постарался, чтобы собрать доказательства и основания для своего утверждения. В здании неудивительно тихо и пусто, можно даже услышать, как крысы в стенах докладывают о новых ловушках. Единственное, что до сих пор преследует Чонгука, – это неприятный запах, кажется, впитавшийся в одежду за ночь в птичнике. В кампус входит Бутчер, отчего шестёрка спешно заходит в аудиторию, дабы не столкнуться с палачом, но сталкивается с кем-то намного хуже. Хосок встречает своих друзей стеклянными глазами и доказательством, что он нашёл убийцу. Его тело нанизано на тот самый скелет, который собирал Чонгук для своей выпускной работы, и залито воском, чтобы до времени своей демонстрации сохранить живую кожу. «Залью каждый сантиметр его кожи раскалённым воском и представлю своей выпускной работой». Убийца признался, что Хосок оказался прав. «Возьми в долю» – попросил Хосок, не зная, насколько его желание окажется буквальным. Потому что в аудитории пахнет разложением и новым убийством одного из маленькой трагедии. Академия не должна была стать его гробницей. Взгляды перемещаются на Чонгука, на чьём месте стоит его запланированная выпускная работа. Кажется, он не помнит приглашения Хосока, потому что он бы не стал звать убийцу. Чонгук делает шаг назад, от друзей, от убитого Хосока, не может произнести и слова. Прошлой ночью он был снова один. Его стёртые в кровь руки вовсе не доказательства побоев от отца. Чонгук сталкивается спиной с заглянувшим в аудиторию Бутчером и резко срывается с места, оставляя место преступления без своего убийцы. Он должен успеть, пока никто не избавился от улик. «Думаешь, я ничего после себя не оставлю, если меня вдруг убьют?» Хосок оставил подсказки или же свои исследования. Он знал, что идёт на риск, а потому не мог позволить убийце остаться незамеченным. Все знали, что Хосок ведёт переписку с мистером Хаундом, а потому некоторые сведения есть у следователя, но это не поможет избежать Чонгуку ареста. Потому что всё место преступления кричит, что убийца – скульптор. «Считаешь, клептомания – это единственное, чем ты болен?» Хосок мог найти то, что они все упускали. Болезнь души. Ту, что подчиняется не до конца изученному бессознательному. Чонгук врывается в комнату Хосока, которая через несколько часов будет опечатана, и переворачивает всё, что находит. Все записи и книги с заметками, журналы, зарисовки, бесполезные фотографии студентов академии, и находит записку, оставленную на обратной стороне последней сделанной им фотографии маленькой трагедии. Мы смотрели не в ту тьму. Убийца – один из них. Или их двое. Одно из чёртовых двух. Чонгук прячет это фото в щель досок в полу и цепляется взглядом за повешенный на гвозде мешочек. Распорот, как Хосок. Чонгук подходит ближе, не узнавая очертания того, что находится внутри, и касается его, чтобы снять, но из распоротой ткани на постель высыпается сплошное крошево. Потерянная улыбка Хёнсока приветствует своего убийцу.