Doku

      Книги, сваленные грудой на столе, уже не вызывали интереса, но Верховный Жрец Катай всё равно заставил себя открыть одну из них и пробежаться глазами по страницам. В носу тут же защипало от запаха пыли, времён по крайней мере царя Мататаби, и Катай поморщился, но всё же не чихнул. Сморгнув выступившую на глазах влагу, он всмотрелся в страницы — древние письмена местами были истёрты и неразбочивы, но смысл был примерно понятен. Древние места силы, да. Культ поклонения Чёрному Дракону на каком-то из дальних островов, населённых ханъё (название острова смазалось настолько, что Катай быстрее сломал бы глаза и рассудок, чем прочёл его правильно). Богиня из южного царства на границе Мира Людей и Ёмакая, которая в обмен на покровительство и защиту требует со своего населения дань в виде душ, которые обращает в драгоценные камни и добавляет к своей страшной коллекции.       Душа, обращённая в камень или иначе запечатанная, покидает круг Сансары и более не перерождается, покуда не будет освобождена… Хорошо, это уже может быть полезно, стоит выписать на будущее. Любая информация о запечатанных душах и сущностях, будь то даже не боги, а простые смертные, была Катаю необходима на данном этапе — он уже примерно предполагал, с чем имеет дело, но нужно было как можно тщательнее всё перепроверить. Если единожды запечатанное божество способно погибнуть в своём заточении и вернуться в Сансару, то все его старания могли быть совершенно напрасны — но, судя по всему, это было не совсем так. Пленник Царя Эммы может умереть в своей темнице на грани миров, подобное уже случалось. Запечатанный же бестелесный дух будет мучиться веками, но не освободится из плена.       «Значит, у Него не будет тела… Это проблема, но мы что-нибудь придумаем. Может, поместить Его дух в куклу или в талисман? Возможно, Он сам мне подскажет ответ, когда будет готов… Когда вновь заговорит со мной. Я жду, мой Господин… Я жду каждый день…»       Катай отложил книгу и тяжело вздохнул, откинувшись на спинку резного кресла. Взгляд, блуждая от стола, заваленного бумагами, которые совершенно не хотелось сегодня разгребать, и вверх по стене, уткнулся в потолок — высокий, угольно-чёрный, поблёскивающий алыми стёклами где-то в вышине. В главном зале Храма Кати-Кати, там, где проходили молебны и встречали прихожан, старых и новых, потолок был ещё красивее — огромная мозаика изображала Великого Дзясина Кати-Кати в момент его пленения. Перекошенное от злобы лицо с горящими огнями ярко-красных глаз захватывало дух своей натуралистичностью и казалось Катаю невыразимо прекрасным и печальным — глава культа искренне недоумевал, почему дети его прихожан часто пугались барельефов в храме и близко к ним не подходили.       «Это они ещё не видели мерзкую Пунигами… Вот уж кого точно стоит бояться детям».       Мысли о проклятой Пунигами портили настроение, а день и без того тянулся как-то совершенно скучно, поэтому Катай зажмурился, сделал над собой усилие и постарался забыть о своём главном враге. Забыть не удалось — в голову вместо этого полезли другие воспоминания, связанные уже не совсем с Пунигами. Сорванный урок медицины в Институте Жречества, как раз тогда он впервые увидел на странице учебника мерзкую расплывшуюся массу без рук и ног, такую круглую мягкую на вид, похожую на подгнивший персик… Юный Катай многого в те годы боялся, но ни один образ не был столь для него страшен. Пунигами проникла в его ум, покорёжила сознание, и с тех пор он не мог перестать о ней думать. Она всё ещё была где-то там, живая и полная сил, собирала почитателей и славилась благостной богиней, тогда как поверженный ею тысячелетия назад Дзясин, такой прекрасный и твёрдый что телом, что духом, был вынужден изнывать в заточении! Разве же это честно?!       На смену воспоминаниям о том страхе и гневе, что испытал Катай в день своего первого знакомства со страшным божеством, антитезой всей его сути, пришли вдруг другие картинки, и только-только сжавшиеся в кулаки ладони расслабились, словно лишившись сил. В кабинете Верховного Жреца слабо повеяло запахом вишни. Откуда-то издалека, из другой жизни, где ещё не было Верхновного Жреца Катая, а был Катай из дома Мурасаки, раздался смех — сначала звонкий и мальчишеский, потом чуть хрипловатый женский.       «Мой брат, он ух, какой! Кого хочешь в драке сделает! Не то что я…»       «Я хочу со всеми-превсеми дружить! Чем больше друзей, тем лучше, правда? Какой же ты смешной, Катай… Все же танцуют, и ты тоже иди, нельзя весь праздник в углу стоять! Не бойся, я научу!»       На бледном лице Верхновного Жреца мелькнула кривая улыбка и тут же пропала. Правой рукой он провёл по лбу, приподнял шапку, чтобы пригладить зачёсанные назад волосы. От этих воспоминаний становилось дурно, и он пытался забыть, уже сколько лет как, а они всё не забывались, всё жгли изнутри, будто он снова был болен, и в плоти продолжали разрастаться опухоли.       Якумо… Минорико… Всё так нелепо получилось. Стоило ли об этом теперь переживать, когда ничего уже не изменишь? У Верховного Жреца Катая больше не было знакомых с этими именами. Их знал когда-то Катай из дома Мурасаки, совершенно чужой нынешнему Катаю мальчик. Знал… И что с того? Куда привели его в итоге друзья? Разве сумел бы он выжить, вырваться из лап болезни, добиться власти и силы, если бы оставался хорошим мальчиком, прилежным учеником и добрым другом?       Нет. Верховному Жрецу не нужны друзья — ему нужны послушники. Ему нужна армия, верная ему до самого конца, принявшая силу из его рук, и от того ставшая с ним одним целым. Катай отобрал в своё ближайшее окружение четверых, чьё оружие в каждой битве черпало силу из той темноты, что текла в его венах. Это истощало Катая, после больших сражений он бывал слаб и долго восстанавливался, а тело, постоянно отдающее часть энергии на благо четырёх других ёкаев, нуждалось в непомерном количестве пищи, которое скромный и не очень здоровый желудок просто не тянул. Это всё были сложности, да, но Катай готов был с ними мириться. В конце концов, всё это было ради великой цели.       Мысли Катая зашли в более приятное русло, как только сознание вытащило из ассоциативного ряда воспоминания о скором обеде, и желудок тут же отозвался на зов протяжным урчанием. Вновь слегка раздражаясь, Верховный Жрец положил руку себе на живот, успокаивая не то голодную боль, не то обострение застарелой болезни. Великий Дзясин своей милостью отсрочил кончину своего верного слуги от испитого в детские годы яда, но не в Его силах было исправить все изъяны этого слабого, несовершенного тела — по крайней мере, пока. Как только падут путы с души древнего бога, которому жрец посвятил свою жизнь, верный слуга обязательно будет сполна вознаграждён — и боль наконец перестанет грызть и мучить его плоть.       — Катай, ты не занят? Твой полуденный чай.       Верховный Жрец и не заметил, как открылась дверь, и потому вздрогнул, услышав чужой голос. Сердце ёкнуло в груди, но тут же и успокоилось — голос был знакомым, значит, всё хорошо. Придав лицу отстранённое выражение, Катай обернулся на вошедшего, стараясь двигаться нарочито-вальяжно, как и положено высокопоставленному лицу.       — А, Самурай. Как раз вовремя. Как идёт подготовка к обеду?       Голос Катая всё ещё немного подрагивал, да ещё и хрипел, как часто бывало от длительного молчания. Это немного его смущало, но Самурай проигнорировал повод поддеть начальника и просто поставил перед ним чашку из чёрного стекла, на блюдце в тон, украшенном алым геометрическим узором. Чёткие линии и острые углы Катай любил в орнаментах куда больше, чем завитушки, древесные мотивы или всяких там зверушек.       — Карри уже почти готово, а на десерт будет пломбир… Если Камэн вернётся из города вовремя, а не застрянет где-нибудь, чтобы поснимать свои идиотские видео. Если он продолжит привлекать к нам негативное внимание, разыгрывая прохожих и нарушая общественный порядок, о нас рано или поздно вспомнят власть имущие, а наше доброе имя среди прихожан будет безнадёжно запятнано. Катай, ты не собираешься проводить с ним воспитательную беседу?       Взгляд Самурая был строг, освободившиеся руки сложены на груди — он напоминал сейчас преподавателей из Института Жречества. Катай вновь ощутил себя школьником, и его передёрнуло, хоть он и попытался скрыть своё неудовольствие.       «Ты меня даже «Вашим Преподобием» не называешь, и хочешь, чтобы я проводил какие-то беседы? Сам с Камэном разбирайся, раз он тебя так бесит».       Своих мыслей Катай, однако, не озвучил. Вместо этого он сказал, придав лицу выражение расслабленной отстранённости:       — Я хвалю твой серьёзный подход к нашему великому начинанию, но ты слишком переживаешь, Самурай. Камэн всегда в маске, да ещё и скрывается под новой личиной каждые пару дней — его попросту не узнают. Если тебя это так напрягает, посылай за покупками Кусари-химэ.       — Ну уж нет, — покачал головой Кати-Кати Самурай, правая рука главы культа и единственный, кому Катай мог доверить практическую сторону содержания своей религиозной организации. — Сам подумай, что для нашего доброго имени лучше: Камэн, который обратился в курицу и распевает на главной площади похабные частушки про Советника Нурарихёна, или Кусари-химэ, которая устраивает садистические бесчинства на рынке, потому что её обсчитали или продали гнилую дыню? Может, она никого и не убьёт, но психологические травмы всем присутствующим я гарантирую.       Катай усмехнулся, представив себе свою верную послушницу, нацелившую кусаригаму прямиком на мужское достоинство обидевшего её торгаша, и отпил наконец из дымящейся чашки, что принёс ему Самурай. Напиток оказался настолько горячим, что Катай поморщился, и вкус явился ему не сразу, перекрывшись жаром — но, когда он уже со второго глотка распробовал, что именно пил, его руки вдруг похолодели и ослабли. Вкус, терпкий и горьковатый, с явным отголоском трав, показался ему знакомым — таким знакомым, что горло сжалось, не пуская жидкость вниз по пищеводу.       — Самурай… Что это?.. — выдохнул Катай, ставя чашку назад на блюдце. Его руки тряслись от внезапно нахлынувшей слабости, и чай расплескался, ошпарив пальцы — жрец видел это глазами, но не ощущал боли от ожогов. Вместо этого у него в голове проклюнулась болезненная пульсация, а воздух перестал поступать в лёгкие. Желудок дёрнулся, вдруг резко забывший, что пуст, и попытался исторгнуть из себя содержимое. Рот Катая наполнился только что выпитым чаем, ставшим ещё отвратительнее, и он не знал, куда его теперь деть — пришлось сглотнуть назад, лишь бы не вызвать отвращения у Самурая.       — Это травяной чай для успокоения нервов… — Самурай смотрел на Катая во все глаза, и на его бледном вытянутом лице читалось неподдельное беспокойство. Казалось, ёкай был готов в любой момент подхватить своего жреца под плечи, чтобы тот не упал с кресла. — Там нет ничего такого, только мята, даконья трава и пара капель настойки Дзюбокко…       Это разом всё объяснило. Катай закусил губу, стараясь отвлечь себя от боли, и понял, что глаза невыносимо жжёт. Лицо Самурая расплывалось, всё вокруг невыносимо кружилось — Катай ощущал себя засунутым в центрифугу. Языком, носом, кожей, каждым органом чувств Катай ощущал знакомый с детства вкус, горький и сладкий одновременно, вкус тумана в голове, выброшенных кукол, маминой смерти. Вкус болезни, которую милостиво забрал Великий Дзясин… Болезни, которая была сейчас растворена в чашке с чаем. Самурай что-то громко спрашивал, почти кричал, но на то, чтобы разобрать слова, требовалось слишком много концентрации, слишком много сил. Катая хватало лишь на то, чтобы уловить самую суть бесконечных вопросов.       — Я… Мне… Я такое не пью… Что угодно, но не Дзюбокко… — ощущая, как на коже выступает холодный пот, Катай старался изо всех сил, чтобы дыхание не прервалось. Не важно, что там творит сейчас желудок, мозг или любой другой орган, главное — не сбиться с дыхания. Вдох, выдох, вдох… Самурай куда-то выбежал, хлопнув дверью, потом — минуту, или может год спустя — вернулся, и к губам жреца поднесли что-то твёрдое, их коснулась прохладная жидкость. Поняв каким-то чудом, чего от него ждут, Катай приоткрыл рот, хотя всё у него внутри и противилось этому, призывало сжать зубы, как в детстве, не дать влить в себя отраву.       — Это простая вода… Пей давай, пей… — успокаивающий шёпот был так непохож на громкий голос Самурая, что Катай едва его узнавал, но послушно делал глоток за глотком, игнорируя тошноту и накатывавшую то и дело панику. Вода помогала — холодила разгорячённое тело, вымывала мерзкий вкус изо рта. Когда Самурай отнял от губ своего господина чашу, тот уже не ощущал себя бестелесным и перегруженным собственным телом одновременно. Дыхание вновь пришло в относительную норму.       Катай поднял взгляд на всё ещё расплывчатого Самурая и лишь тогда заметил, что плачет. Поднеся ладонь к лицу, Катай смахнул пару капель с щеки, размазав дорожки — ровно в том месте, где проходили его врождённые полоски на щеках.       — Я же просил говорить, если у тебя на что-то ещё аллергия, — покачал головой Самурай, снимая железную перчатку с правой руки. — Дай, лоб потрогаю… Не сказать чтобы очень горячий, но выглядишь ты неважно. Мягко говоря.       — Прости… Я так давно не пил её, что и думать почти забыл… Эту настойку Дзюбокко… И спасибо за воду. Можешь идти, я…       — Ну уж нет. Ты не в порядке, — после этих слов Катай ощутил, как сильные руки, закованные в сталь, подхватывают его и поднимают, словно аристократ возлюбленную в старом романе. Жрец инстинктивно уцепился за доспехи своего подчинённого, хотя и не боялся упасть — Самурай не в первый раз брал его на руки. Когда даже сила Великого Бога не исцелила полностью телесные изъяны, к своей слабости приходилось привыкнуть, а помощь — принимать, как бы это ни уязвляло гордость, ни заставляло вспомнить детство, когда нянька принуждала лежать в постели, причитая у изголовья, пока не забудешься неспокойным сном.       Но Самурай, Сэнки и остальные не были Катаю няньками, и поэтому он позволял им прикасаться к себе. Их твёрдые руки совсем не вызывали того отвращения, что жрец ощущал от телесного контакта с незнакомцами.       «А ещё они никогда не полезут руками мне под юбку… В отличие от некоторых старых подонков из Института».       Ощущение полёта пришло и ушло — и вот Катай ощутил под собой жёсткую ткань дивана, а сверху на него упало тяжёлое прохладное одеяло, сшитое на заказ. Верховный Жрец позволил себе прикрыть пульсировавшие от боли глаза, и открыть их назад не было сил, но он и без того мог легко представить алые и золотые узоры на бархатной чёрной ткани. Пальцы привычно пробежались по маленьким твёрдым пластинам и камушкам, вшитым в одеяло, и это ощущение его успокоило.       — Как ты себя чувствуешь? — услышал жрец вопрос прямо над своим ухом. В голосе Самурая он прочёл такое волнение, что заставил себя ответить, хоть и мечтал лишь свернуться комочком и перестать шевелиться.       — Голова болит… И подташнивает немного. Хочу спать, — пробормотал Катай.       — Знаю я твоё «немного»… Тазик принести? — слугам обычно не положено говорить с господами в таком строгом тоне, но Катай и не обратил внимания. Они всегда так разговаривали — в Кати-Кати Самурае не было ни капли лизоблюдства или заискивания перед вышестоящими. Возможно, именно эта твёрдая непокорность и привела к тому, что его земной путь в мире людей когда-то прервался болезненно и быстро — для простого солдата он слишком много думал, а для военачальника слишком ценил свою гордость.       — Не надо, говорю же… — жреческая шапка скатилась с головы Катая, отпуская на волю растрёпанные длинные волосы. Несколько фиолетовых прядок прилипли к лицу — Катай их ощущал, но не был в силах скинуть.       — Ну, под твою ответственность. Сам потом убирать будешь, если вдруг что… А вот руки я тебе обработаю. Там сейчас волдыри вскочат, этого ещё не хватало.       Самурай поднялся и повернулся к лежащему на диване Катаю спиной — тот, почти не отдавая себе отчёта, протянул ему вслед руку, щуря глаза на свет. С точки зрения Катая, это должен был быть жест повеления: «Не уходи, пока я не разрешил». С точки зрения Самурая, видно, всё выглядело немного иначе — ёкай быстро повернулся, и Верховный Жрец ощутил, как на лоб ему легла прохладная мокрая повязка.       — Ты бледный весь, а щёки красные, как помидоры. Думаю, охладиться всё же стоит, а то и впрямь температура поднимется. Жди, сейчас приду.       Катай покорно ждал, едва при этом не уснув, но ему помешал свет масляных ламп на стенах. Самурай вскоре вернулся — через сощуренные глаза Верховный Жрец видел лишь его тёмный силуэт — и вновь сел у его изголовья. Бережно взяв ладонь Катая в свои, он принялся наносить на обожжённые пальцы холодную целебную мазь.       Какое-то время два ёкая молчали — Катай не позволял себе уснуть, следил украдкой за Самураем. У него всё так же пульсировала от боли голова, а во рту стоял неприятный привкус травяной настойки, пускай и совсем слабый. Пара капель впервые за века была далека по действию от концентрированного раствора, который он пил ежедневно на протяжении тридцати лет — в те самые драгоценные годы, когда ёкай из мальчика становится юношей, и что тело его, что дух как никогда уязвимы. Так почему же?..       — Самурай, почему ты молчишь?.. — тихо спросил Катай, не ожидая, что его шёпот услышат. Руки Самурая, однако, замерли, прекратив втирать снадобье в покрасневшую кожу.       — Погано на душе. У меня такое чувство, будто я отравил тебя… Видит Дзясин, я не хотел. Это абсолютно безвредный чай — я давно хотел его тебе заварить, чтобы ты хоть немножко расслабился. Не представляешь, каким дёрганым ты выглядишь в последнее время. На тебя смотреть больно.       — Ну прости, у наместника Великого Дзясина на бренной земле много дел… Сейчас ты закончишь с моими руками, и я сяду обратно за…       — Не сядешь, Катай. Ты грохнешься со стула спустя минуту. Спи, тебе это необходимо, а как проснёшься — сделаю тебе травяную настойку.       — Зачем?! — лишь разлившаяся по всему телу тяжесть помешала Катаю подскочить с дивана.       — Для вывода токсинов из организма. Успокойся, драконьей травы и сока плодов Дзюбокко там не будет, — Самурай говорил совершенно спокойно, но Катай оставался напряжённым, словно натянутая струнка.       — Как они будут выводиться? Через что?.. — казалось, Катай представил себе вариант столь неприятный, что у него похолодели руки — или это могли быть просто последствия шока.       — Через кожные поры, так что можешь не переживать. Может, попотеешь немного, но хуже тебе не станет. Просто прими вечером горячую ванну и не изводи себя завтра, возьми выходной, сходи на прогулку, наконец-то. Тебя вне кабинета и не видно уже. Ты бледнеешь взаперти и сильно потерял в весе, а это нездорово.       — Вовсе нет… Ты кормишь меня как на убой, Самурай, — Катай слабо улыбнулся и вновь прикрыл веки, теперь уже надолго. — Спасибо тебе.       — Если бы это было правдой, я бы не носил тебя по кабинету, как пушинку. Но я рад, что моя стряпня всем тут по душе… Разве что с чаем я больше мудрить не буду. Обыкновенный зелёный чай, и никаких изысков — уж после такого я запомню. Тебе нелегко делать вкусные сюрпризы.       — Сам знаю… — Катай уже почти бормотал в полудрёме, разбирать его речь становилось всё сложнее. — Знаешь, меня кто-то в детстве, давным-давно, угостил моти. Не помню уже, как того парня звали… Я этот моти растоптал, и ещё, кажется, расплакался. Делай выводы.       — Делаю… Тяжело нам всем с тобой, — добродушно ухмыльнулся Самурай.       — Не забудь ещё разбудить меня к шести… Должен приди этот, как его… Глава Ёкаев Гоку… Мы должны были обговорить возможность союза… Наших… Фракций…       Под конец Катай уже едва выдавливал из себя слова — ему было всё сложнее удерживать плывущее сознание. Ответа Самурая он не услышал — утонул в серой дымке сна, словно окаменев. Под этим каменным панцирем, твёрдым и неприступным, он восстановится — и вечером будет холоден и прекрасен, запугает Ёкая Гоку, заставит того преклонить колени пред ликом Дзясина. Он обязательно справится… Он — величайший жрец в истории…

***

      Кати-Кати Самурай ещё посидел какое-то время у изголовья больного, проверяя, исчезли ли полностью ожоги. Словно бы задумавшись, он провёл свободной от перчатки ладонью по волосам Катая, убирая прилипшие ко лбу прядки, поправляя влажную повязку на разгорячённом лбу. Катай был куда старше Самурая по годам, но имел иную природу: ёкай от рождения, а не обращённый после смерти человек, он медленно взрослел, и первую сотню лет считался юнцом, не достигшим зенита своей силы. В своей человеческой жизни Самурай не знал никого, кто дожил бы до сотни — хотя и слышал, что в далёких храмах обитают ветхие, как хворост для походного костра, столетние монахи. Тот факт, что для Катая, кто выглядел столь юным и нежным, первая сотня осталась далеко позади, а сам Самурай с момента своего пробуждения ёкаем вообще не постарел, казалось, и на день, хотя не первый век бродил по земле в новом обличье, всё ещё не укладывался иногда у него в голове.       «Вся моя армия, все мои боевые товарищи… Они, очевидно, вернулись в круг Сансары, чтобы родиться однажды вновь, невинными младенцами. Один я остался на поле битвы, не способный отпустить себя… Из меня не вышло достойного человека, но, видно, душа слишком сильно боялась забвения, чтобы отринуть опыт прошлой жизни и позволить мне начать всё с чистого листа в чьей-нибудь колыбели. Надеюсь, я хотя бы живу, как достойный ёкай.»       Пусть Самурай и был погружён в созерцание лица спящего Катая, он не вздрогнул, когда дверь в кабинет Верховного Жреца вновь скрипнула, и в открывшейся щели показалось женское лицо в обрамлении тяжёлого головного убора, неотъемлемой части её любимого доспеха.       — Катай, Самурай, там Камэн вернулся! С пломбиром! Погнали на кухню, пока Сэнки всё не…       Кати-Кати Кусари-химэ осеклась, когда Самурай поднёс палец к губам и кивнул на зарывшегося в одеяло Катая. Девушка-ёкай тут же посерьёзнела, за спиной её звякнула кусаригама.       — Чего это с ним? Заработался? — с ловкостью нэкоматы Кусари-химэ подкралась к дивану и склонилась над спящим жрецом. Её сиреневые глаза быстро-быстро пробежали по всё ещё чуть покрасневшим пальцам её господина, по бледному лицу и мокрому полотенцу на лбу, а потом встретились с сине-зелёными глазами Самурая, задавая тому повторный немой вопрос.       — Аллергическая реакция… Или же психосоматика. Поддерживать Катая здоровым и счастливым становится всё более непосильной для меня задачей. Завтра же увольняюсь, готовьте себе сами, раз об аллергиях предупреждать не умеете.       Кусари-химэ хмыкнула и сочувственно похлопала Самурая по стальному наплечнику, покрытому его любимым шарфом-накидкой.       — Ну прямо как в тот раз, когда Сэнки арахису обожрался. Зато, похоже, обошлось без блевоты… Слушай, пошли этих дуриков ко всем чертям и будь моим личным поваром. Я-то что угодно за милую душу сожру, только мяса туда побольше навали!       Голодная улыбка на губах культистки напомнила Самураю, что он всё ещё был ответственным за ужин, а карри и пломбир, оставшиеся на кухне наедине с Сэнки и Камэном, рисковали упокоиться в их желудках, не дождавшись, пока все сядут за стол и вознесут, как положено, молитву Дзясину.       — Ладно, пошли, пока мы и впрямь без обеда не остались… Надо и Катаю порцию отложить, он наверняка проснётся голодным, как целое семейство Химодзи.       — Ещё бы! Он жрёт как не в себя, даром, что худышка. Не то чтобы я не была благодарна, — девушка показательно качнула пристёгнутую к броне кусаригаму. — А ещё, ты замечал, какой он миленький, когда спит? Вся поскудность куда-то девается, прямо благости преисполнен. Хочется помучить, но даже у меня рука на такую очаровашку не поднимется.       — Иди уже, там Камэн небось из пломбира снежков налепил и всю мебель попортил, — Самурай шутливо подтолкнул подругу к двери, подальше от спящего Катая — а ну как и впрямь разбудит?       — Пусть только попробует! Давно, видимо, цепью под зад не получал, — Кусари-химэ поняла намёк и двинулась в сторону двери, отвернувшись от двух других ёкаев. Самурай последовал было за ней, но в последний раз кинул взгляд на лицо Катая — такого спокойного, словно обрётшего во сне неизвестное другим ёкаям счастье. Он казался в этот момент не страшным жрецом, а великовозрастным ребёнком — таким же хрупким и нуждающимся в защите, и всё же Самурая было не провести. Там, где этого ёкая подводила сила, вступал в игру его невероятный дар очаровывать, вести за собой, быть маяком для тех, кто заплутал во тьме: мёртвого самурая в чужом краю, óни без имени, памяти и семьи, гонимого перевёртыша или деревенской девчонки, бестолку грызшей оковы выбранной за неё судьбы. Они многое могли говорить о своём жреце, в лицо и за глаза, но думали одно и то же — просто не любили эти мысли озвучивать. Зачем, если и так всё понятно? Тем более, что Катай, всегда изображавший на публику самовлюблённого гордеца, на самом деле не верил комплиментам и терпеть их почему-то не мог.       «Я разбужу тебя к вечеру… А пока спи спокойно, Катай», — думал Кати-Кати Самурай, гася масляные лампы и прикрывая за собой дверь.