Горечь

      Ки Хун не сразу понимает, что дверь уже отворена. Едва замечает низкую, чуть сутулую фигуру, что неуверенно стоит на пороге, и тут же морщится от слабого света в коридоре, ударяющего в глаза. В его квартире давно перегорела лампочка, так что к полутьме он уже привык. Краем уха отмечает, как из комнаты матери доносится глуховатый кашель — совсем недавно у нее был приступ, пришлось срочно бежать за лекарствами. А теперь… Теперь он видит чужака, который словно замер, не зная, можно ли ему войти дальше.       Он моргает, пытаясь стряхнуть наваждение: так странно, что кто-то стоит у него дома по собственной воле. Только ради того, чтобы ухаживать за больным человеком за гроши. Ки Хун тяжело сглатывает, чувствуя привкус табачного дыма на языке, и делает короткое движение рукой, приглашая войти:       — Вы… Ин Хо?       Незнакомец еле заметно кивает и тихо переступает порог. Под левым локтем он сжимает потрепанный рюкзак, а в другой руке держит дешевый полиэтиленовый пакет, в котором, кажется, что-то звякает — возможно, лекарства или какие-то перевязочные материалы. Глаза у него темные, как глубокий колодец, и Ки Хун почему-то ловит себя на мысли, что не видит в них любопытства: только усталость, да еще какую-то странную выжидательность. Словно сам Ин Хо не до конца верит, что в этой квартире ему действительно будут рады.       — Проходите, — выдавливает из себя Ки Хун. — А то сквозняк… соседям не понравится.       Сквозняк, действительно, бьет по ногам, и Ки Хун в панике нащупывает выключатель, но все без толку: лампочка в коридоре давно не работает. На мгновение он смущается, как подросток, которого застали врасплох, — а ведь он просто хочет показать сиделке дорогу до комнаты больной матери. Что за глупая неловкость? Но вот Ин Хо делает шаг вперед, аккуратно прикрывает за собой дверь. Лицо его выныривает из полутьмы, и в желтоватом свете единственной лампы, горящей дальше, в прихожей, Ки Хун наконец видит черты этого человека.       У Ин Хо острые, чуть осунувшиеся скулы и узкие плечи под темно-серой ветровкой, в которой он, похоже, промок под моросящим дождем. На шее проступает тонкая жилка, когда он напряженно сглатывает. Ему, кажется, около тридцати, но его глаза способны принадлежать и сорокалетнему: в них отражается жизнь, с которой он, возможно, уже устал воевать. Как и сам Ки Хун, который вдруг ощущает болезненную родственную связь с этим чужаком.       — Проходите на кухню. Я… — он невольно спотыкается на середине фразы, когда слышит, как в комнате мать громко всхлипывает — мучительный, рваный кашель, заставляющий его сердце мгновенно сжаться. — Надо сначала показать вам маму.       От этих слов в глубине коридора почти осязаемо пробегает холодный ветерок, хотя окно в комнате вроде бы закрыто. Ин Хо коротко кивает и отпускает рюкзак на пол, прижимая его ногой, словно не хочет выпускать из виду. Ки Хун замечает, как незнакомец вглядывается в мрак дальше по коридору, и вдруг осознает, что тот совершенно не испугался ни темноты, ни бедности, ни запаха сырости, который словно нависает над обшарпанными стенами. Ин Хо просто стоит и терпеливо ждет, будто знает: сейчас ему придется столкнуться не только с больной старушкой, но и с самим больным домом, который давно нуждается в ремонте или хотя бы в тепле.       — Мама, — коротко роняет Ки Хун, приоткрывая скрипучую дверь. — Я привел… то есть… это человек, который теперь будет с тобой.       В помещении едва горит крошечная настольная лампа, желтоватый свет скользит по серым стенам, на которых когда-то были цветастые обои. Под потолком висят тени, похожие на вытянутые руки. Мать лежит на узкой кровати, укрытой шерстяным одеялом, шумно дышит. Тяжесть в ее глазах и слабость во всем теле излучают беспокойство, а при виде двух мужских фигур в дверном проеме она устало моргает, как бы пытаясь понять, кто пришел.       — Мам, это Ин Хо, — повторяет Ки Хун, чувствуя, что язык заплетается от чуждой ему официальности, — он будет тебе помогать, когда я… когда меня нет дома.       Ин Хо мягко проходит к кровати, при этом его движения уверенны, словно он привык к таким визитам, к больным, которые взирают на него из-под одеяла с надеждой и страхом. Под ногами предательски скрипит половица, но сиделка (Ки Хун машинально так его называет — «сиделка») не выказывает раздражения. Наклоняется ближе, прежде чем что-то сказать, и в голосе звучит спокойствие, неожиданное для чужака:       — Здравствуйте. Вам удобно так лежать? — тихо произносит он, и мать Ки Хуна, смахнув с глаз уголком подушки незаметную слезу, выдавливает что-то вроде «да… ничего», хоть и видно: ей мучительно больно. — Я потом проверю давление, хорошо? И температуру.       Он спокоен, так спокоен, что Ки Хун хочет схватить его за руку и спросить: «Откуда у тебя такая уверенность? Почему ты не боишься, как все остальные, кто сбежал на второй же день?» Но Ки Хун лишь стоит, замерший на пороге, и видит, как его мать слабо жмет руку новому человеку. И этот едва уловимый жест заставляет его собственное сердце биться чуть ровнее — пусть ненамного, но ровнее.       За спиной что-то скользит по линолеуму — это рюкзак Ин Хо, который он приоткрыл, доставая свернутую клеенчатую салфетку и какую-то маленькую упаковку. Кажется, это градусник. В этот момент мать внезапно закашлялась, хрипящим голосом зовет сына, и Ки Хун, оторвавшись от дверного косяка, поспешно подходит к кровати:       — Мама, я здесь, я здесь…       Он видит, как ее губы почти синие. Видит, как она скрючила пальцы, сжимая одеяло, и кажется, ей не хватает воздуха. Ин Хо мгновенно подается вперед, приподнимает подушку, чтобы матери было легче, и без лишних движений касается тыльной стороной ладони ее лба:       — Горячая… Вы принимаете жаропонижающее?       Ки Хун непонимающе моргает, соображая, что последнее лекарство уже закончилось, а новых денег на покупку нет. Он сжимает челюсти так, что начинает ныть десна, и, чуть заикнувшись, выдавливает:       — У нас… завтра я должен получить аванс, и…       У него путается речь. Перед глазами мамина болезненная гримаса, в ушах собственные отголоски коллекторов, которые уже вцепились в его горло, грозя «залезть в квартиру». А теперь еще этот сиделка — человек, которому, возможно, надо будет платить каждый день или хотя бы каждую неделю, потому что так принято, а денег у Ки Хуна нет. Ничего нет, кроме бессонных ночей и голой решимости держаться.       Однако Ин Хо не говорит ничего упрекающего, только коротко смотрит на Ки Хуна, и в этом взгляде виден намек на понимание. Или на жалость? А может, на то самое спокойствие, что внушает: «Мы разберемся». И Ки Хун почему-то не хочет спорить. Он молча сглатывает комок в горле и аккуратно поглаживает мать по плечу, шепча, что все хорошо. Что теперь все будет хорошо.       Потом Ин Хо помогает ей принять чуть воды и просит хотя бы остаться в вертикальном положении еще несколько минут, чтобы облегчить кашель. А Ки Хун, выпрямившись, понимает, что стоит здесь уже очень давно, что спина затекла, а воздух в комнате не просто спертый — он густой, как туман, пахнет несвежими простынями, старыми лекарствами и тем тревожным чувством, которое поселилось у них давным-давно, когда мать слегла.       — Идите… — мать чуть слышно бормочет. — Вы оба… пройдите, поговорите. Я немного посплю.       Это похоже на маленькое благословение: «Отпускаю вас, идите». Ки Хун с облегчением замечает, что глаза у нее смыкаются, а мышцы хоть немного расслабляются под одеялом. Ин Хо еще какое-то время сидит рядом, будто дежуря, проверяя дыхание, и лишь затем медленно встает, стараясь не скрипнуть полом. Они вдвоем выходят, снова оставляя в комнате только желтый свет лампы и размытые тени на стенах.       — В кухню, — наконец говорит Ки Хун. — Там хоть…       Он не договаривает. Хотел сказать «хоть поговорим, обсудим условие оплаты», но язык не поворачивается. Он ненавидит такие разговоры — о деньгах, о том, что на самом деле и платить-то нечем.       Кухня встречает их запахом вчерашней лапши быстрого приготовления, стоящей в одном из жестяных стаканчиков на столе. Где-то в углу под ногами валяется пустая бутылка из-под пива, хотя Ки Хун не помнит, когда он пил. Наверное, позапрошлой ночью, когда снова не мог уснуть от кошмаров.       — Садитесь, — просит он Ин Хо. Тот молчит, но послушно опускается на шаткий табурет. Пакет с вещами кладет себе под ноги.       — Я… — Ки Хун неловко трогает пачку дешевых сигарет, лежащую на подоконнике. Чувствует, как тянет в груди от желания затянуться, но он не хочет курить прямо перед этим чужаком. — Слушайте… вам ведь сказали, что я не могу много платить? Молчит. Ин Хо выдерживает этот взгляд, словно привычно замечает в собеседнике страх и стыд. Потом тихо отвечает:       — Мне не нужно много. Лишь бы было на еду, и то не всегда.       Ки Хун моргает, пытается поймать в этих словах подвох. Но не видит ничего, кроме какой-то странной безнадежной честности. Словно этот человек готов работать без нормального вознаграждения, лишь бы оставаться здесь, под одной крышей.        — Я просто… — начинает он, чувствуя, как голос вновь срывается. — У меня много долгов. Всякие люди… они могут…        — Я понимаю, — небрежно бросает Ин Хо. — Человек из агентства не пошел бы на такое.       Их разговор звучит, будто они договариваются о сделке на обочине жизни. Ки Хун замечает, как пальцы Ин Хо вздрагивают, когда тот пробует достать из кармана что-то вроде видавшего виды мобильного телефона. Или просто так держит руку. Сквозь тонкую ветровку видно, насколько он худ. На шее, чуть ближе к воротнику, едва различима татуировка — возможно, старая, частично выцветшая.       Вдруг Ки Хун понимает, что его прошибает озноб: то ли от холода (батареи в этом доме почти не греют), то ли от мысли, что он всерьез сейчас оставляет мать на попечение человека, о котором ничего не знает. Человека, смотрящего так, будто ему приходилось видеть и хуже. Но что ему остается?       Он тихо выдыхает и, наконец, решается закурить — приоткрывает узкое кухонное окно, в которое тут же врывается порыв осеннего ветра, щекочущий занавески и загоняющий внутрь капли дождя. Поджигает сигарету, делает неглубокую затяжку и краем глаза видит, как Ин Хо отворачивается, чтобы не дышать дымом, но не уходит. Просто сидит.       — И… со мной тоже все ясно? — спросит Ки Хун, выпуская серое облако в сырую мглу за окном. — Вы завтра придете… и послезавтра. Будете ночевать?       Он хотел спросить, не передумает ли Ин Хо. Не сбежит ли к утру, узнав, сколько грязи и безнадеги в этих стенах. Но тот смотрит на него внимательно и отвечает вопросом:       — А вам надо, чтобы я оставался на ночь?       Голос звучит ровно, но в нем есть нечто, заставляющее Ки Хуна чуть сжать губы. Он вспоминает ту сцену в комнате: как уверенно и тихо Ин Хо помог матери, как не растерялся, как глядел на нее со смесью участия и привычной отрешенности. Видимо, видел многое.       — Надо, — Ки Хун коротко кивает. — У меня ночные смены в такси. Мама иногда задыхается по ночам.       Ин Хо на долю секунды кривит уголок рта — будто ни усмешка, ни улыбка, просто отражение смутного чувства.       — Тогда я останусь. Мне все равно, где ночевать.       Эти слова звучат так, словно он действительно готов был бы ночевать на вокзале или в подъезде, если бы не нашлась эта работа. В груди у Ки Хуна снова растет тревожный комок: кто ты такой, откуда взялся, что сделал с собой или что сделали с тобой? Но он не спрашивает, не решается лезть в душу. Сам ведь хранит немало тайн.       Между ними повисает короткая, слишком острая тишина, сквозь которую Ки Хун слышит приглушенный кашель матери. Сигарета уже почти догорела, и он резко тушит ее о ржавую пепельницу на подоконнике, как будто вырывается из транса. Потом решается:       — Хотите чаю? Он у меня дешевый, в пакетиках. Но другого нет.       Ин Хо не отвечает словами, лишь коротко кивает. Ки Хун не спешит ставить чайник, потому что, кажется, все его действия идут через силу. Наконец поднимается, шарит под раковиной в грязном шкафчике, находит там старенький чайник, наливает в него воду, слушая, как она лениво шумит. Из-под крана воняет ржавчиной, но питьевой воды нет — деньги закончились, чтобы покупать бутилированную. Он чувствует на себе взгляд Ин Хо, осознает, что тому, должно быть, все это не в новинку. Сырость на стенах, желтоватый свет ламп, скудный чай…       — Я буду приходить к ней и днем, — вдруг говорит Ин Хо, когда чайник начинает стучать и шипеть от первых пузырьков кипения. — Чтобы в обед дать лекарства.       — Хотите сказать… Что придете уже завтра утром? — уточняет Ки Хун, выдергивая из дребезжащего чайника вилку.       — Да. Если вы не против, — по-прежнему спокойно звучит голос. — Ей нужен уход.       «Ей нужен уход». Ки Хун моргает, вытирая лоб тыльной стороной ладони, и бормочет: «Да, нужен…» А сам про себя думает: «Почему он так говорит, словно ответ уже давно ясен? Разве есть люди, которые пойдут на такое добровольно?» Но в каком-то затуманенном уголке сознания рождается почти благодарность. Пусть он не знает, кто такой Ин Хо, но мать не может оставаться одна, а он сам не успеет между всеми своими подработками.       Вода с шумом заливает заварку в двух старых кружках, и в воздухе поднимается горьковатый пар. Окно чуть приоткрыто, на улицу бьет дождь, а внутри тоже холодно, хотя кухня наполняется слабым ароматом чая. Ки Хун ставит кружку перед Ин Хо, без слов подвигает сахарницу (в которой, правда, осталось всего ничего). Видит, как тот чуть сморщил нос, будто вспомнив о чем-то нехорошем, а потом все же опускает туда ложку и делает один осторожный оборот, пробуя на вкус.       Ни тот, ни другой не говорят, но Ки Хун ощущает, что именно в этот момент и решается их будущая судьба. Впервые за долгое время он не чувствует безысходности — не то чтобы стал счастлив, просто присутствие второго человека в этой душной кухне дарит слабую, но все-таки надежду: теперь он не один отвечает за жизнь мамы, кто-то разделит его агонию, боль и, возможно, гнев на себя самого. Да и Ин Хо, похоже, не против. Быть может, ему даже нужно это больше, чем самому Ки Хуну.       Где-то в глубине квартиры снова слышится покашливание, и Ки Хун замечает, как тело Ин Хо чуть напрягается — профессиональная привычка вставать при любом звуке, видимо. Но кашель быстро стихает, и оба понимают, что тревога прошла. По крайней мере, сейчас. Спустя несколько глотков остывшего чая Ки Хун устало роняет:       — В общем, если вы согласны, то… оставайся сегодня.       Его голос срывается, и он прикусывает губу. Ин Хо поднимает глаза, в которых нет ни осуждения, ни страха, лишь все то же непроницаемое спокойствие с едва заметной усталостью, и молча кивает. На этом и заканчивается их невербальное соглашение — как будто они совершили сделку руками, которых даже не пожали друг другу.       Чуть позже, когда ночь уже окутает город за окном и дождь примется барабанить сильнее, Ки Хун уложит материно одеяло так, чтобы она смогла спокойно спать, а Ин Хо расстелет себе тонкий матрасик в узком закутке, где до сих пор в углу валяются старые коробки и ненужные журналы. Ки Хун не сможет заставить себя выкинуть эти коробки сейчас, но предложит хоть небольшую подушку. Ночь будет длинной, наполненной редкими приступами кашля и стуком его собственного сердца.       А утром он найдет Ин Хо уже в комнате матери — она дремлет, а тот внимательно смотрит на ее усталое лицо, проверяет пульс, будто что-то считая про себя. Ки Хун на секунду задерживается у приоткрытой двери, слышит ее тихий голос:       — Спасибо… тебе… сынок.       И видит, как Ин Хо чуть наклоняет голову, стараясь поправить ей одеяло на ногах, где, вероятно, снова тянет холодом. Выражение лица у Ин Хо в этот миг непонятное, словно горько-светлое. Может, он думает о прошлом, которое не дает покоя; может, пытается забыть нечто жуткое — а может, просто радуется, что кто-то назвал его «сынком», пускай даже с полузакрытыми от боли глазами.       Ки Хун стоит в коридоре, неподвижный, и чувствует, как между ребрами ворочается болезненная теплота. Он до сих пор не знает, что за человек Ин Хо, какие тайны хранятся за его тусклым взглядом. Но знает, что тот не ушел. И в этом проклятом, сыром жилье, где пахнет отчаянием и страхом, вдруг стало чуть легче дышать.