just a little fever

Когда Кори простужается, это означает ебаный апокалипсис. И когда Джим говорит об этом, он вовсе не шутит: ему приходится подрываться, садиться за руль в состоянии полусна и ехать к Кори, а если Джим колеблется все это сделать, то Кори начинает ныть, что ему остается недолго, а единственный на свете друг оказывается таким паршивым уродом, что этому паршивому уроду вход на его похорон категорически воспрещен. Джим знает, что этот пиздюк просто им манипулирует: ну хочется ему быть той самой перчинкой в их отношениях, ну пускай, но когда ты знаешь Кори дольше дня, подобные выкрутасы начинают малость подзаебывать. Но тот обещал вскрыться, если Джим к нему сейчас же не приедет, поэтому выбора как такового сейчас нет — пора собираться в путь-дорогу. По телефону Кори раз двести уточняет, есть ли у Джима ключи от его квартиры, на что Джим еще раз двести пятьдесят убеждает его в том, что да, ключи у него есть. Джим никогда не понимал, почему Кори так об этом беспокоится, но со временем понял, что пытаться понять Кори Тейлора полностью просто невозможно; особенно, когда Кори Тейлор подхватывает простуду. Он входит в квартиру молча. Включает свет. А когда он загорается, Джим слышит полный мук стон, а самого мученика долго искать не приходится, потому что к картине больного Кори Тейлора, скрючившегося в три погибели в ванной, привыкаешь сразу; это для него естественная среда.  И когда все эти вещи из раза в раз происходят, Джим всегда чудом забывает, что перед ним уже взрослый мужик, который и сам в состоянии мало-мальски о себе позаботиться. Ну а про то, что этот взрослый мужик еще и женатый мужик, и говорить даже не стоит.  Но и никто, в общем-то, не говорит. Джим спрашивает, где Скарлетт, Кори пожимает плечами и слова не произносит. Джиму и сегодня хочется пропустить эту часть, но и на сей раз он не может удержаться: — А сегодня-то где твоя жена? Кори поднимает на него опухшее, но ясное лицо, и внезапно даже отвечает: — Да к мамке уехала. И Гриффина с собой сграбастала. И слава богу, я не хочу, чтобы мой пацан тоже хватанул эту заразу, он же крохотный совсем. На этот раз это Джим пожимает плечами и ничего не отвечает. И некстати Джим замечает, что чем старше они с Кори становятся, тем меньшим словом с друг другом перекидываются, как будто бы в присутствии друг друга теряют не просто дар речи — вообще забывают, как нужно разговаривать, связывать мысли, прочую хуйню, связанную с вербальной коммуникацией. Джим осторожно прикладывает ладонь ко лбу Кори, тот жмурится и слегка шипит, и когда Джии уже хочет ее отдернуть, Кори его останавливает, железной хваткой перехватив запястье Джима: — Даже не думай. Она у тебя холодная. Чем старше становятся, тем они дальше друг от друга. Это вполне естественные вещи: с возрастом растет ответственность, с ответственностью в жизни появляются новые люди, и дистанция — это абсолютная норма; мир меняется, а вместе с ним и его люди. — Горячий ты парень, — Джим усмехается, но когда пересекается с Кори взглядом и понимает, что тому совсем не смешно, опускает глаза вниз и больше не улыбается. А чем дольше они держат дистанцию, тем ярче Джим осознает, что человека напротив он знает уже хуже, если не знает совсем. Раньше было по-другому. Кори ведь не всегда был мужчиной. В биологическом понимании этого слова, разумеется. Он был мальчишкой, если угодно. Мальчишке свойственна была импульсивность, напористость и страсть. Мальчишка стал мужчиной, и Джим уже не знает, что характерно для этого мужчины. Кори меняется на его глазах с каждым днем, и Джиму стало труднее его понимать. Поэтому когда он не знает, чего хочет Кори, Джим напрямую спрашивает: — Что я могу для тебя сделать? Он ожидает, что Кори попросит оставить его одного. Ожидает, что тот начнет крыть матом весь белый свет, потому что, в конце концов, во всем виновато правительство, которое пускает вирус среди народа для того, чтобы тупой народ скупал как можно больше лекарств и прочей химической хуйни. Кори в последнее время только и может жаловаться на то, что их, на самом деле, за людей-то и не держат: они платят государству, а государство ставит на них эксперименты.  А еще Джим совсем не удивится, если Кори попросит заранее организовать ему похороны, и прежде чем Джим уже собирается ответить ему заезженным «рано тебе умирать, козлина; ты еще не всю мою кровь выпил», Кори реагирует гораздо быстрее него: — Руку дай. Ебучая зараза отяжелила мне задницу. Встать невозможно. Джим просто смотрит на него, не моргая, открывает и тут же закрывает рот, откровенно застывая. Кори не дает этому продлиться долго: — Хули застыл? Говорю же; дай мне свою ебаную руку. Джим отмерзает и поднимается сначала сам, потом неловко протягивает Кори свою огромную культю, и тот хватается за нее, сгибается в коленях и кое-как поднимается. Джим в конце концов помогает ему подняться полностью, и Кори упирается в Джима. — Ты теплый, — говорит он, и голос этот уже не такой уверенный; слабый, скорее, увядающий. Джим буквально тащит Кори, обмякшее и невозможно горячее тело Кори волочится вслед за ним, и Джим для себя отмечает, что Кори уже не так просто поднять — еще одна вещь, которая выдает в нем мужчину. Когда Джим отсчитывает уже минуту пятнадцатую с момента, как помог Кори улечься под плед на кровати, он думает, что ему уже пора уходить; Кори посапывает, прикрывши глаза.  Кровать заскрипела под весом Джима, когда он уже абсолютно точно собрался уходить, но он слышит железное: — Сидеть. Я тебя не отпускал. Джим садится обратно, потирая ладони друг о друга. Он что, собака какая-то? И в конце концов, Кори — уже взрослый конь, почему он не может или, вернее, не хочет быть за самого себя в ответе? — Я знаю, о чем ты думаешь, и это полная хуйня, Джеймс.  По спине Джима прошелся холодок. Он сильно реже обычного слышит в последнее время, как кто-то называет его по полному имени. Он же теперь Джим. Все знают его Джимом. — Если ты думаешь, что взрослый мужик вроде меня не может о себе позаботиться, то ты, блядь, ошибаешься.  Кори звучит так, будто это его серьезно задело. А Джима больше задевает то, что тот внезапно открыл в себе дар телепатии. Вот ей-богу, последнее, чего бы хотел Джим в этой жизни — это чтобы кто-то залез к нему в башку. Особенно, если этот кто-то — Кори Тейлор. Джим вздрагивает, когда его потную ладонь накрывает ледяная. А ведь всего пару минут назад она была такой, словно вышла из бурлящей лавы... Он не думает; просто сжимает ладонь в своей, инстинктивно.  — А еще ты очень тупой, приятель. Попробуй угадать, зачем ты мне сегодня здесь сдался, м? Джим хочет что-то ответить, более того, он даже знает, что ответить, но бубнит в итоге: — Без понятия. Кори чуть ли не с мольбой в голосе просит: — Не вынуждай меня это произносить.... я же знаю, что ты хочешь услышать.  Или это была вовсе не мольба. Кори же болеет. Джим мотает головой: — Я тебя не понимаю.  Кори вздыхает, и между ними повисает тишина.  Джим по-прежнему гладит ладонь Кори своей; в этом было что-то терапевтическое, можно сказать, медитативное. Все-таки очень хорошо знакомое, настолько хорошо, что больно.  — Сепарация не пошла нам на пользу, да? — внезапно спросил Кори, и Джим чуть не подавился собственной слюной. Хочется честно ответить, что да, ничего эта ебучая дистанция им не принесла. Но Джим уже не помнит, когда он в последний раз был по-настоящему честен наедине с Кори: — Не знаю. Все он знает. И Кори знает, что Джии знает, поэтому Джим не хочет облегчать этим Кори жизнь, если произнесет это вслух. — Господи, блядь, Иисусе, иногда я тебя просто ненавижу, мужик, — почти что простонал Кори, и Джим усмехнулся; это для него уже знакомо, перед ним все еще остался тот Кори, которого Джим знает. Джим кусает губу и пожимает плечами, улыбаясь. Проще дать слово Кори; тот, по крайней мере, еще не совсем разучился это делать. Даже пьяный в сиську заболтает, а больной — уж подавно.  — Я по тебе скучал. Думал, пиздец, я тебя уже потерял. Я очень удачно заболел, скажу так; иначе как я еще мог бы тебя вытащить? У Джима дыхание сперло. Кори свойственно преувеличивать и драматизировать и в здоровом состоянии, но в состоянии болезни эти его свойства становятся сильнее. Но это не было похоже на нытье или жалобы; это личное, точно личное, личное настолько, что Кори уже больше не мог об этом личном молчать. Джим вытаращил глаза на Кори, и тот продолжил, не дожидаясь ответа на вопрос: — Доволен, да? Теперь ты знаешь вообще все. Не хотел ничего говорить; ты меня вынудил, пидорас. Джим вздохнул. Он уже правда очень устал: — Мы с тобой уже слишком стары для этой хуйни. Я не молодею, мужик; мы уже не сможем пустить это на самотек, уже слишком поздно для этого, черт возьми. Кори сел на месте, кашлянув: — Я тоже не молодею, но какого хуя это меняет? У меня уже даже волосы седеют. А ты, кстати, когда в последний раз бороду-то свою видел? Она уже тоже пошла гребаным серебром! Джим потрогал свою бороду. Он и правда очень долгое время не смотрел на себя в зеркало по-настоящему. — Ты же сам знаешь, что дело не в этом, так? — уже мягче спросил Кори, и Джим чуть успокоился: — Возможно, и знаю. Он не спрашивает у Кори больше ничего, потому что знает, что тот больше ничего не захочет говорить. Они научились разговаривать без слов; им достаточно просто находиться рядом, как бы сопливо это ни звучало. Понимание вообще всего приходит само собой. — Ты же не торопишься никуда, так? — спрашивает Кори уже у наполовину дремлющего Джима, как будто бы самого дремлющего Джима недостаточно, чтобы убедиться в этом. — Нет, — зевает Джим. — Я знаю, — пихает его в бок Кори, смеясь. — Я из вежливости спросил. Я бы хуй тебя куда-то отпустил; я же вот-вот сдохну. — Пидорас, — Джим больше не обижается. — Я не приду на твои похороны, так и знай. Кори тычется носом ему в шею и бормочет: — Разумеется. Я ж не успокоюсь, пока не заберу тебя с собой. А если все-таки не заберу, то буду являться к тебе по ночам. Никакой тебе спокойной старости. Джим давно уже с этим смирился: — Я на это уже и не рассчитываю.