Письма моего отца

      Тук-тук-тук. Скрип. Тук-тук-тук. Снова скрип.       Тугие струи барабанили по крыше где-то с полудня, и сбавлять обороты явно не собирались, а старый дом отвечал им усталым скрипом, будто жаловался на разболевшиеся к непогоде суставы. Вот-вот рисковала разразиться гроза, и мир за пределами дома тонул в проливном дожде, укрытый им, как тяжёлым покрывалом — зато на чердаке было тепло и сухо, и о дожде напоминали лишь постукивания по крыше, словно это ёкай Адзуки-арай осыпал её бобами.       «Если закрыть глаза и хорошенько себе представить, что это не дождь, а шрапнель, а я не на чердаке, а в трюме пиратского судна, и нас сейчас возьмут на абордаж… Вот тогда сидеть дома будет не так уж и скучно», — подумал Эшли Джоз, отодвигая в сторону очередную коробку. Половицы под его тяжёлыми сапогами надсадно скрипели, а мокрые следы подошв, мешаясь с застарелой пылью, делали пол чердака похожим на пиратскую карту, где кто-то отметил пунктиром путь до ближайших сокровищ. По этой логике, сокровищем должен был быть сам Эшли, стоявший в конце пунктирной линии и разбиравший нагромождения из пыльного картона, но он бы с большей радостью сыграл роль флибустьера, за этими самыми сокровищами охотящегося. «Моё сокровище», ласковое прозвище из детства, Эшли больше не любил и считал теперь страшно стыдным.       «Папа, ну ты как будто не понимаешь! Я же взрослый! Называй меня как-нибудь по-крутому, типа «Акулий клык» или «Гроза морей»!»       Что бы вы думали — после этого разговора отец Эшли действительно начал называть его не иначе как «Акульим клыком, грозой морей», причём именно так, в сцепке, ещё и посмеиваясь украдкой в кулак. Мальчишку это, понятное дело, очень быстро взбесило — отец совершенно не воспринимал его всерьёз, и любое прозвище в его устах сразу теряло всякую крутость. Не воспринимал всерьёз! Его! Его, уже поступившего в среднюю школу, смелого искателя приключений и вполне себе первооткрывателя!       Заболоченный пруд, обнаруженный им на школьной экскурсии, Эшли заслуженно считал своим первым открытием, хоть и «открыл» его совершенно случайно — поскользнулся на мокрой траве и скатился с оврага прямо в воду. Одноклассника, попробовавшего тогда над ним посмеяться, Эшли утянул в пруд вслед за собой, словно мстительная ундина, и обоим мальчишкам потом сильно влетело — Кутидакэ-сэнсэй часа два потратила на воспитательные беседы об опасностях дикой природы, удвоила провинившимся школьникам домашку на лето, да ещё и не переменула пересказать случившееся их родителям, когда вручала им назад мокрых и пахнущих тиной отпрысков.       Мать одноклассника, такая же пушистая куницеподобная камаитати, как и он сам, страшно тогда раскричалась, заявив, что её деточку пытались утопить, а явная провокация с его стороны — не оправдание, но отец Эшли, отставив понурого и промокшего сына в сторону, быстро урезонил разгорячённую даму, сам даже голоса на неё не подняв. Такое он имел влияние на других ёкаев — солидный, широкоплечий, в очках и твидовом костюме с иголочки; но при этом его золотисто-жёлтые глаза резали похлеще акульих зубов, а левую сторону остроносой морды, изуродовав веко, но не повредив глаз, пересекал застарелый шрам. Один взгляд на такого ёкая, и ты понимаешь — ему столько пришлось пережить, что хватит жизни на три, не меньше.       «Знаете что, мистер Джоз…»       «Профессор Джоз, — поправил тогда отец Эшли свою собеседницу, и голос его звучал безукоризненно вежливо, лишь слегка обнажая стальные нотки. — Я имею богатый опыт выживания на дикой местности и пережил множество экстремальных ситуаций. По своему опыту могу сказать, что ваш сын поступил мудро, не став спасать моего из пруда. У мальчика не было ни снаряжения, ни необходимой подготовки — вода в пруду была, конечно, им обоим по колено, но неоправданного риска необходимо избегать любой ценой. Знаете, что ещё является неоправданным риском? Потешаться над чужой бедой, стоя в опасной близости от этой самой беды. Я вам когда-нибудь рассказывал, как попал в безвыходную ловушку на острове Каракури, потому что был неосторожен и хотел позлорадствовать над неудачливым коллегой? Нет, не рассказывал, потому что со мной такого никогда не происходило. А те, с кем происходило, никаких историй больше не рассказывают, уж поверьте».       Эшли слушал речь отца, и юное сердце замирало от невообразимой крутости, пробудившейся на пару мгновений в этом знакомом с детства ёкае, который таскал его на плечах, смешно изображал лошадку на каждом дне рождения и до сих пор проверял у сына уроки, словно тот был первоклашкой. В такие моменты мальчишка мог действительно поверить, что растёт в семье не скучного преподавателя истории, а бывшего искателя приключений — и каким же сладким было это осознание! Впору гордиться своей родословной!       Когда они вернулись домой, однако, профессор Инди Джоз тут же растерял весь только что возросший в глазах сына авторитет, когда хорошенько распёк его за «предосудительное поведение» и пообещал придумать ему как-нибудь попозже подходящее наказание. Тётя Синди так хохотала тогда над всей этой историей, словно не акулою была, а гиеной — и в итоге первой сжалилась над провинившимся племянником, сводив его поесть мороженного в кафе, как только горячая ванна и шампунь вымыли из кожи и волос запах болота. Когда Инди спросил у неё уже на выходе из дома, понимает ли она, что подрывает своими действиями педагогический процесс, Синди лишь рассмеялась и уверила его, что понимает всё прекрасно, и подрывание педагогического процесса, вообще-то, её основная цель.       «Я не переживу, если Эшли вырастет таким же скучным, как ты, братец! Пускай лучше берёт пример с меня — я-то в школе больше уроков сорвала, чем отсидела, и стала очень даже славной взрослой!»       Потом начались летние каникулы, и Эшли думать забыл о наказании — всё в мире стало вдруг прекрасным, удивительным и неисследованным. Акулоподобный мальчишка требовал отвезти его к морю чуть ли не каждые сутки, а потом часами не вылезал из солёной воды, оттачивая и без того прекрасные навыки плавания. Инди было уже нечему учить своего сына — ребёнок спокойно обгонял его в воде, то исчезая в тёмных глубинах, то маяча на поверхности огненно-рыжей макушкой. Поспеть за ним заметно постаревший ёкай-акула всё равно уже не мог, а потому чаще сидел на берегу, покрикивая, чтобы отпрыск далеко не заплывал. Крики бывали обычно бесполезны — Эшли неизменно возвращался на берег обмотанный глубинными водорослями и набравший с морского дна всякого интересного мусора. Настроение, однако, у мальчишки после плавания всегда случалось подавленное — его быстро начинал бить озноб, а по намокшим рыжим волосам с выделявшейся в них ярко-жёлтой прядкой-огоньком бегали кусачие искры.       «В тебе не только водная кровь, но и огненная. Не забывай об этом и не перегружай себя чем-то одним — элементы тела должны всегда находиться в гармонии», — увещевал сына Инди, вытирая тому волосы махровым полотенцем. Мальчишка лишь дул щёки и угрюмо смотрел на отца своими круглыми, глубоко посаженными золотистыми глазами. В такие моменты, если забыть про цвет глаз и шершавую акулью кожу серо-бежевой расцветки, а смотреть лишь на волосы и черты лица, в значительной мере человечьи и почти что даже не акульи, Эшли становился до боли похож на кое-кого другого — словно бы уменьшенная копия, с тем же тяжёлым взглядом, высокими скулами и широким выразительным ртом. Зато потом, стоило парнишке обсохнуть и повеселеть, он неизменно улыбался отцу во весь свой широкий рот, полный острых, как бритва, треугольных зубов, и наваждение исчезало — этот ребёнок был определённо акульей породы, плоть от плоти семейства Джоз.       «Но как же он бывает похож… Как две капли воды».       Август уже подходил к концу, и погода становилась с каждым днём всё хуже. Морской сезон семья Джоз официально закрыла, но в относительно погожие деньки Эшли всё равно без дела не оставался — он рыскал по саду в поисках сверчков и лягушек, гонял с соседскими детьми на велосипедах, выпрашивал у взрослых мелочь, чтобы поймать автобус до центра и поиграть там в аркаде или проскользнуть незамеченным в кинотеатр на неположенный по возрасту фильм. Увы, дожди случались всё чаще и чаще — дожди из пресной воды, от которой Эшли всегда становилось холодно и мерзко.       Именно в один из таких дней, стоило мальчику вернуться с полуденной прогулки и отряхнуть намокшую куртку, отец и вспомнил о наказании — вместо того, чтобы «маяться дурью в планшете», Эшли должен был навести порядок на чердаке и вынести оттуда коробки с осенней одеждой, в частности — все любимые пальто своей тёти. Эшли для вида заартачился и поныл, но особо даже не возражал — всё равно на улице в дождь было делать нечего, а поскидывать мемы в чат одноклассникам и посмотреть смешные видео на Ё-тюбе можно и вечером. Сейчас Эшли звал чердак — новое приключение, terra incognita, сокровищница, хранившая память древних эпох.       Что ж, древняя эпоха прошлой осени была успешно извлечена юным первооткрывателем на свет уже в первые двадцать минут, но голод настоящего искателя приключений это не утолило и близко. Отставив нужные коробки поближе к входу, Эшли с головой нырнул в пыльные воды, время от времени чихая. Он рыскал по самым мрачным уголкам; то выныривал из-за иссохшегося шкафа, как акула, огибающая риф в поисках добычи, то накидывался на очередной ворох одежды, как зловещий мертвец на свою несчастную жертву. Мальчишка и думать забыл про плохую погоду, про поганый дождь и какое-то там наказание, пока вдруг случайно не поймал своё отражение в чердачном окне, мимо которого пробегал — настолько тёмном, что оно практически стало зеркалом.       «Осень совсем скоро…», — подумал вдруг Эшли с несвойственной для себя меланхолией, приложив одну когтистую шершавую руку к оконному стеклу. Этот жест повторило его отражение — худощавый рыжий мальчишка-ёкай в огромной не по размеру куртке, с прицепленным к правой руке механизмом-гарпуном, подарком отца на прошлый день рождения. До следующего ждать ещё очень долго — январь сейчас казался недостижимым, словно произойдёт где-нибудь в другой жизни, и о том, какие подарки преподнесут родственники и друзья семьи, мечтать было ещё рано. Впрочем, когда-то столь же недостижимым казался и август.       «Кстати, кажется, где-то в коробках была жёсткая мочалка для гарпуна… Надо хорошенько его натереть, а то он весь пыльный!»       Мочалка из колючей стальной проволоки действительно нашлась быстро, а вот средство для полировки (он же точно весной оставлял его рядом с мочалкой, чтобы в июне достать, когда придёт время носиться на природе с гарпуном, а потом, как обычно, забыл!) куда-то запропастилось — и Эшли, то и дело неуклюже задевая гарпуном и рукавами куртки картонные баррикады и поднимая клубы пыли, осматривал все близлежащие коробки в поисках заветной баночки. В какой-то момент он совсем уж неудачно ударил локтем одну из высоких стопок, обрушив её содержимое на себя — с самой верхней коробки слетела крышка, и в лицо мальчишке полетел ворох пыли, стружки и пожелтевших бумаг.       Порядочно прочихавшись после атаки мусором и стружкой, отряхнув куртку и вычесав щепки из волос, Эшли с видом полного смирения на акуло-человечьем лице принялся собирать разлетевшиеся по полу бумаги в аккуратную стопку, дабы упаковать назад в коробку. Одна мысль о том, что отец устроит ему за беспорядок на чердаке, внушала уныние — он никогда его не наказывал слишком сильно и не использовал в адрес сына грубых слов, но эмоциональности акульим тирадам было не занимать. «Ты что, умереть вздумал?!», — кричал тогда отец, пока вёз промокшего сына домой после последней экскурсии школьного года, и это создавало невероятный контраст с холодным и собранным профессором Джозом, который только что защищал отпрыска от разъяренной камаитати.       «Папка у меня суровый, конечно… Но иногда даже классный. Иногда!», — подумал с ухмылкой потомок семейства Джоз, пробегая глазами по бумагам, что держал в руках. Это были какие-то старые документы — медицинские справки, результаты анализов, выписки препаратов, сделанные мелким аккуратным почерком, совсем не похожим на врачебный. Ни циферки, ни сложные названия лекарств, ни справки Эшли не интересовали — он лишь глянул на даты и увидел, что все бумажки были выписаны в один и тот же год, варьируясь по месяцам. Год, предшествовавший его рождению.       «Ого, да меня тогда и на свете не было… Нафига нам эти старые бумажки? Они ещё царя Гоэна видали! Или нет… В каком году там умер царь Гоэн? Бли-и-ин, это ж в домашке на лето было… О, а вот эта бумажка с того января, когда я родился! Только с начала месяца, а я в конце…»       Эшли порыскал ещё среди старых документов, но более поздних бумаг не нашёл. Чья-то обширная история болезни обрывалась как раз в канун его появления на свет, и, посиди Эшли над бумагами чуть дольше, вчитайся он в мелкий шрифт и полустёртые буквы, он, быть может, и осознал бы, на что это указывает — вот только мысли мальчишки всё ещё занимал поиск баночки с пастой для полировки, и смутную пришедшую на ум догадку он более обдумывать не стал.       Приоткрыв створки картонного пылесборника, дабы вернуть туда собранные в стопочку бумажки, напоминавшие утерянные записи из какого-нибудь больничного архива, Эшли обнаружил, что на дне ещё оставались какие-то листки, собранные в белую, уже почти жёлтую от времени бумажную папку. Пока отложив медицинские документы, Эшли вытащил папку, уверенный, что найдёт там лишь ещё больше рецептов и анализов. В папке, однако, лежали тетрадные листы, все исчерченные линиями, как в школе, и исписанные от руки — кривым, крупным, скачущим почерком, словно писал кто-то, у кого не очень хорошо получалось держать ручку. На самом верху толстой стопки лежала квадратная бумажка поменьше, на которой тем же почерком, но куда более аккуратно, будто бы писавший приложил все возможные старания, было выведено всего два слова: «Для Эшли».       «Ого-го?», — Эшли открыл коробку пошире и осторожно извлёк наружу её содержимое. Листочек с его именем слетел на пол, но мальчишка не стал его подбирать — вместо этого он уселся на удобно подвернувшуюся коробку со старыми комиксами, отряхнул бумаги от успевшей на них осесть пыли и принялся за чтение. Сердце взволнованно колотилось — он словно был героем приключенческого романа, обнаружившим себя в древнем пророчестве или получившим послание из иного мира. Раз уж письма явно были адресованы ему, то почему бы их и не прочесть?       «Здравствуй, Эшли.       Честно говоря, я не уверен, с чего мне начать. Представиться? Спросить, как у тебя дела, как ты поживаешь? Ты, наверное, уже такой большой — больше господина Нэко Нисэя, а то и Мистера Скупа перегнал. Не то чтобы это было трудно… Вот только я сейчас не могу даже представить себе, какой ты будешь, хотя часто об этом думаю. Мы с Инди иногда смеёмся, что ты родишься нингё — наполовину человеком, наполовину рыбой. Красивая получится семья, ничего не скажешь!       В последние месяцы я почти никуда не выбираюсь, и у меня появилась уйма свободного времени. Это просто кошмар какой-то — я совершенно не знаю, куда себя применить. Раньше я был постоянно в вылазках, а сейчас твой папаша и видеть меня возле нашего транспорта не желает. Мои приключения теперь — съездить покормить голубей в парке и обратно, даже господин Нэко Нисэй и доктор Френси сами ко мне приезжают, а не я к ним. Твои бабушка с дедушкой тоже нас навестили, и привезли очень много детской одежды, которую носят на моей родине! Это и твоя родина тоже, в каком-то смысле, там твои корни. Ты как дерево на границе пустыни и океана: одними корнями уходишь в горячий песок, другими — в солёную воду. Романтично, правда?       Раньше, когда я жил совсем иначе, нежели сейчас, я тоже практически безвылазно сидел в четырёх стенах, пускай это и были стены огромного дворца. Даже тогда я никогда не сидел, сложа руки — я постоянно убирался, что-нибудь мыл или готовил, присматривал за своим драгоценным господином. Сейчас мне и этого нельзя — господин приезжает очень редко, он ведь занят государственными делами, как наследник престола, а до уборки или готовки меня не допускает твоя тётя Синди.       «А вдруг ты оступишься на лестнице или поднимешь какую-нибудь тяжесть?! Зом. Би., я очень тебя ценю, но ты и раньше был страшно неуклюжим, а сейчас так вообще, если не мечом своим что-нибудь заденешь, то животом. Сиди уж, я сама всё сделаю!»       И она действительно всё делает — и убирает, и готовит, когда Инди занят. Я очень ей благодарен, о лучшей сестре я не мог и мечтать, но… Эшли, малыш, ты не представляешь, как мне скучно. Я, кажется, прочёл уже все книги, что были в доме, телевизор больше видеть не могу, а с гаджетами у меня не очень хорошо — сенсорные экраны и клавиатуры мои пальцы ненавидят. Я даже ручкой пишу с большим трудом, но это куда лучше, чем сто раз попадать мимо клавиш!       В общем, я подумал, почему бы мне не начать писать тебе письма? Я и так часто разговариваю с тобой (да почти постоянно!), но ты пока что ничего не понимаешь, если вообще меня слышишь, всё-таки вокруг тебя сейчас много всяких шумных внутренних органов — а так ты сможешь когда-нибудь прочесть эти письма, когда будешь достаточно большим! Я надеюсь только, что твой папаша Инди не отобьёт у тебя любовь к чтению с ранних лет, заставляя штудировать учебники по истории, ха-ха!       Я не привык столько писать, запястье уже ноет, так что на сегодня это всё. Надеюсь, я не сдамся после первого же письма! До скорого, Эшли, как выдастся минутка — напишу тебе что-нибудь ещё!»       Эшли Джоз ощутил, как в груди нарастает странное ощущение, словно бы трепет тысячи крохотных бабочек, застрявших под рёбрами. Он убрал прочитанный лист вниз стопки и впился глазами в следующий, не замечая, как сильно бьётся его сердце.       «Добрый вечер, Эшли!       Я не писал тебе два дня, извини. Позавчера твой отец возил меня к морю, пока не стало совсем уж холодно — всё-таки ноябрь на дворе, не лето. Я слабо ощущаю жару или холод, но меня всё равно закутали, как драгоценную вазу — под столькими слоями одежды живот почти незаметен! Впрочем, я не забывал о тебе ни на минуту — уж больно ты активно пинался. Уверен, ты загнал мой желудок куда-то к лёгким. Надеюсь, ты не вырастешь у меня отпетым драчуном! Ты, видно, просто очень рвался в море, совсем как твой папаша. Ох, и намучается он с тобой…       А вчера приезжала доктор Френси с осмотром. Ей не очень понравились результаты моих последних анализов, и она взяла новые. Надеюсь, в этот раз моя кровь придётся ей по душе — я же так старался, выдавливая её из вены! Жить без сердцебиения — очень трудно, Эшли, и я рад, что, судя по всему, тебе это не грозит. Твоё сердечко теперь бьётся во мне за нас обоих — спасибо за труд, напарник! Новые пятна на коже я ей тоже все показал, она взяла немного ткани на анализ (было неприятно, но ради тебя я вытерплю и не такое!) и уехала домой довольно хмурой, несмотря на то, что Инди испёк такие чудесные круассаны нам к чаю. Твой папа разочаровывает тётю-доктора уже не в первый раз, но вот тобой она осталась вполне довольна! Ты растёшь здоровым и сильным, а для нас это сейчас самое главное.       Кстати, мы всё ещё не знаем, кем ты у нас будешь — мальчиком, девочкой или кем-нибудь ещё. Судя по всему, и не узнаем, пока ты не появишься на свет — из того, что видно на УЗИ, у тебя выходит довольно необычная анатомия. В крайнем случае, ты сам нас просветишь, когда станешь постарше! Став ёкаем, я и сам поразился тому, сколько же вариантов, видов и форм существует у этого странного народа. Представляешь, когда я ещё был человеком, в моём теле не было ни намёка на те органы, благодаря которым ты теперь во мне растёшь. Похоже, моя ёкайская суть просто решила, что тебе необходимо у нас появиться! Ты — подарок судьбы, Эшли, никогда об этом не забывай.       Сегодня не происходит ровным счётом ничего интересного, писать мне больше не о чем, да и рука снова болит — вчера из неё брали кровь, и она до сих пор чуть более непослушная, чем обычно. Давай на этом пока закончим, хорошо? Не скучай, Эшли!»       Третье письмо было написано уже другими чернилами, почерк стал менее разборчивым, но Эшли не сдавался — вчитывался в каждую строчку, поднеся листы близко-близко к глазам. Зрение у мальчишки было острое, но темнота за окном и скачущие кривые буквы делали чтение всё более сложным занятием.       «Доброе утро, Эшли! Ты хорошо спал? Впрочем, зачем я спрашиваю — ты же всю ночь пинал меня под рёбра и успокоился только к утру. Учти, когда ты родишься и чуть подрастёшь, папа Инди тебе ночные посиделки спускать не станет! Придётся привыкать к режиму дня, а это даже у меня выходит плохо. Ну ничего, я в тебя верю, ты обязательно справишься!       К нам, кстати, только что приехал господин Нэко Нисэй — не представляешь, как я по нему скучал! Жду не дождусь, когда тебе выпадет шанс познакомиться с ним — вы друг другу обязательно понравитесь. Даже сейчас, когда он трогает лапкой мой живот или сворачивается у меня на коленях, я чувствую, как ты успокаиваешься и затихаешь. Тебе нравится тепло, да? Прости, что моё тело такое холодное — мне нечем тебя греть, поэтому грейся о господина Нэко Нисэя, пока он не против. Господин привёз тебе царских гостинцев, а ещё подарков от бабушки и дедушки! Его и Её Величества тоже передавали нам с тобой привет и желали крепкого здоровья.       Как станешь побольше, обязательно уговори господина свозить тебя на нашу с ним родину! Я уверен, ты найдёшь её столь же цветущей и прекрасной, как и сейчас. Мой господин оберегает эту землю, как и положено наследнику престола — увы, это означает, что мы стали видеться куда реже, ведь я уже не могу свободно ездить туда и обратно, я стал слишком неповоротливым и тяжёлым, а сил хватает разве только побродить по парку. Это не твоя вина, малыш — моё тело давно уже давало сбои, просто раньше я особо не заботился о себе, а теперь от меня зависишь и ты, и мне приходится быть ответственнее.       Господин пробудет у нас до полудня, и уже вызвался помогать Инди и Синди с детской. Я только что заходил к ним, и они все заняты работой — твой папа вот-вот закончит собирать колыбельку, тётя Синди почти расставила все книжки и игрушки по полкам, а господин Нэко Нисэй так забавно развесил флажки и цветные картинки! Все при деле, один я сижу на кухне, доедаю сэндвич с черничным вареньем и пишу тебе. Увы, если я тоже буду стоять в детской, при этом ничего не делая, я займу там всё свободное место. Знаешь, сейчас трудно даже поверить, что когда-то я был страшно худым, а живота и не было вовсе. Я к тебе очень привык — к твоему весу, к тому, как ты шевелишься, привык даже к безразмерным халатам и футболкам, в которых раньше утонул бы. Я ем сейчас столько, что хватит на небольшой царский гарнизон. Каково, а? Это всё ты и твой акулий аппетит! Ты ещё и сладкоежка, между прочим, а вот рыбу терпеть не можешь, похоже. Интересно, это у тебя на всю жизнь? Папе Инди будет грустно без его любимых рыбных закусок на столе, знаешь ли!       Наверное, стоит закругляться, пока я не измазал лист вареньем. До вечера, Эшли! Если не найду себе занятия, что-нибудь ещё тебе напишу».       На листке, действительно, осталась пара тёмных капель — очевидно, от варенья, хотя они уже даже не были липкими. Эшли убрал его вниз стопки и достал следующий. Стук сердца отбивал в голове барабанную дробь — мальчишка уже не слышал ни шума дождя, ни того, как кто-то позвал его снизу. Он весь погрузился в события прошлого, при которых уже, очевидно, присутствовал, хотя и не застал.       «Я не рассказывал, почему мы решили назвать тебя Эшли? Это твой папа Инди придумал! Сказал, что это имя напоминает ему шум океана, прилив и отлив волны на песчаный берег. Эш-ш-ш-ш… Ли-и–и… Мне бы и в голову не пришло. Знаешь, я ведь тоже теперь это слышу, если глаза закрыть и немного включить фантазию!       Ещё это имя удобно тем, что подойдёт и девочке, и мальчику, и кому угодно. Кем бы ты ни родился, имя уже готово! Твои бабушка с дедушкой, когда меня называли, долго ломали голову и чуть не поссорились — бабушка хотела дать мне традиционное имя, что-нибудь из старины, а дедушка, наоборот, хотел что-то иностранное, боевое, «чтобы настоящий вояка вырос». «Чоппер», чтобы ты знал, это такой мотоцикл, и на них очень любят ездить крутые парни из западных фильмов. Я и сам на таком в своё время покатался, ты не думай! Прежде чем обзавестись таким внушительным животом, твой папа успел побыть довольно крутым парнем, даже если природные данные и не позволили ему когда-то пойти обучаться на солдата… Зато они отлично подошли для роли дворцового прислужника. А ведь с нашей хорошей родословной я мог бы неплохо продвинуться в армии, и жизнь сложилась бы совсем иначе… Был бы тогда ты у меня? Встретил бы я твоего горе-папашу?       Ты не думай, мы с ним не поссорились. Так, совсем немного — я-то давно уже простил и забыл, а он, небось, всё ещё дуется. Ничего, твой папа Инди хоть и вспыльчивый, но сердце у него золотое! Он обязательно поймёт. Я всё сказал, как есть, и от своего не отступлюсь — я не хочу переезжать к доктору Френси, и точка. Не то чтобы я боялся стать для неё обузой — да она была бы только рада облепить меня датчиками, брать у меня по три-четыре анализа в день и осматривать ежечасно со всех сторон. Просто я не хочу быть сейчас далеко от Инди. Он обещал навещать меня чуть ли не каждый день, но разве же это возможно? Путешествия между мирами — это не в парк прогуляться! У меня и без того полно лекарств, и я пью их каждый день, ещё ни разу не пропустил, а у доктора Френси моих материалов на анализ столько, что она могла бы клонировать из них второго меня, прям как овечку Долли (поищи про неё в Интернете, если уже умеешь!).       Она пока не нашла, как остановить распространение пятен, но их всё ещё куда меньше, чем ожидалось: почернели только низ живота, левая рука и ещё немного шея, но доктор Френси об этом пока не знает. Я обязательно всё покажу ей, когда она приедет, а пока ношу свитер с высоким горлом, чтобы не беспокоить Инди лишний раз. Он и так очень нервничает — после нашего последнего разговора так вообще хлопнул дверью и пошёл гулять в снегопад. Снег в начале декабря — представляешь? Нас ждёт белое Рождество, Эшли, а потом… А потом до заветного дня будет рукой подать. Ты готов?       Прости, я хотел сегодня написать больше, но пришлось отлучиться. Твой папаша вернулся, весь запорошенный снегом, с огромной коробкой вишнёвых кексов и мясной нарезкой. Знаешь, после такого любые извинения были бы приняты, даже если бы я и впрямь обижался! Картина маслом: он стоит на коленях посреди кухни, глаза на мокром месте, клянётся мне в вечной любви и молит о прощении, а я заедаю кексы мясом и великодушно его прощаю в перерывах между жеванием. Надеюсь, Синди это сфотографировала, а не просто стояла в дверях и хохотала! Ради таких вечеров в семейном кругу и стоит жить, Эшли. Интересно, с чего Инди решил, что я и впрямь так сильно на него был обижен… Неужели из-за слёз? Он что, забыл, какие у меня сейчас перепады настроения из-за гормонов?       В итоге я, кажется, переел — живот стал совсем неподъёмным, а в сон клонит так, что я едва дописываю это письмо. Никогда не ешь столько на ночь, Эшли, мой тебе совет. Если завтра я снова проснусь с тошнотой, как просыпался всё прошлое лето, то буду сам в этом виноват. Ну, пожелай мне удачи!»       Эшли перебирал лист за листом, пробегая глазами по строкам, пропуская целые абзацы. Сердце устроило гонку с самим собой, а в горле было сухо, словно в выжженной пустыне. Когда почерк в одном из писем стал совершенно неровным, а лист оказался испещрён маленькими тёмными кругами, под которыми расплывались чернила, в горле мальчика встал комок — но он должен был прочесть дальше.       «Доктор Френси только что уехала. У неё не было для нас хороших новостей, Эшли, совсем как в прошлый раз. Левая рука меня больше не слушается — она стала полностью чёрной, от протеза и до самого плеча. Правая пока цела, и я могу писать тебе письма, но вот ноги… Впрочем, я и так никуда не хожу. От туалета до комнаты, а если Инди подсобит, то и на кухню. Лекарства, похоже, перестали помогать, но доктор Френси велит их пить и дальше — возможно, они отдаляют неизбежное, делают моё состояние чуть более терпимым. К болям я уже привык, о них можно забыть, я не очень чувствительный, но вот холод… Жизненная сила покидает те места, куда приходит этот холод, и главное сейчас — всеми силами держать его как можно дальше от тебя.       Я держал сейчас руку на животе и чувствовал, как ты там замер. Тебе страшно, Эшли? Не бойся, папа тебя в обиду не даст. Все мои силы сейчас отданы тебе — я ем ради тебя, сплю ради тебя, дышу, чтобы тебе было, чем дышать. Доктор Френси каждый раз проверяет тебя и утверждает, что ты в полном порядке — я верю ей, и всё равно волнуюсь, вот такой вот я паникёр. Вот твой папа Инди, он держится молодцом! Ни разу ещё при нас с тобой не плакал. Он плачет только при Синди, и только когда думает, что я уже сплю — а у меня, как назло, вторую ночь подряд бессонница. Я не говорил ему, что всё слышал. Так будет лучше.       В общем и целом, доктор Френси посоветовала мне крепиться, не забрасывать себя и пить лекарства. «Воля к жизни и позитивное мышление творят чудеса, они и мёртвого поднимут!», — не знаю, это она так шутит, или изучение зомби действительно размыло для неё границы между «жизнью», «полужизнью» и «смертью». Я так ей благодарен за заботу и помощь, что готов что угодно сделать, но ей ничего от меня не нужно, «просто будь моим пациентом и дальше». И всё же, она уже давно не уезжала от меня счастливой — словно ей стало неприятно меня видеть. Сегодня она вообще, кажется, едва не разрыдалась — я даже не успел ничего ей сказать, она очень быстро ушла, сославшись на другие дела, и не стала пить с нами чай. Честно говоря, я совершенно растерялся, а твоя тётя Синди всё запутала окончательно.       «Я понимаю, что сердцу не прикажешь, Зом. Би., но ты мог бы перед ней хотя бы извиниться. Женская душа для тебя, похоже, вообще тёмный лес», — вот что она мне сказала.       Я всё ещё не понимаю, за что я должен извиняться перед доктором Френси. С первого дня нашего с ней знакомства я был для неё идеальным пациентом, позволял делать со своим телом что угодно, лишь бы она отыскала способ вернуть мне человеческий облик. Эта женщина сделала для меня столько, что я в жизни ей не отплачу до конца — она помогла мне вернуть память, не давала моему телу раньше времени подвести меня, а за твоим здоровьем так вообще следила с того самого дня, как я узнал, что ты у меня будешь. Я ещё придумаю, как извиниться перед ней так, чтобы это не было неловко, раз уж ума не приложу, в чём перед ней виноват.       Я не очень хорошо себя чувствую, так что сегодня письмо будет коротким. Если завтра мне станет получше, я напишу что-нибудь более содержательное. С тобой всё обязательно будет хорошо, Эшли. Верь своему папе».       Следующее письмо было заметно более мятым, чем предыдущие, а несколько строк в нём были вымараны чёрным так густо, что их было уже не прочесть. Остальные строки, однако, всё ещё читались, хоть буквы и скакали друг по другу, словно пьяные.       «Прости меня, Эшли, мне сейчас очень стыдно. Я сорвался и наговорил того, чего не следовало. Хорошо, что ты пока не понимаешь слов — тебе-то уж точно не стоило всего этого слышать.       Сегодня под вечер, впервые за последние дни, я почувствовал в себе силы встать с постели и хотел заняться чем-то полезным — например, разобрать наконец рождественские подарки. Новый Год был неделю назад, Рождество так вообще кажется теперь далёким сном — а ведь мы отлично тогда посидели, всей нашей командой приключенцев. Дзибанян, Комасан, Мистер Скуп — они ведь все занятые ёкаи, и всё равно нашли время нас проведать! Господин Нэко Нисэй привёз целую коробку моих старых вещей из дворца, как я и просил — там найдётся кое-что и для тебя, Эшли, например, мои первые игрушки. Их я и хотел разобрать, а на глаза попался вместо этого фотоальбом — первые годы жизни господина Нэко Нисэя. Ёмакайские фотокамеры хоть и появились задолго до их аналогов из мира людей, которыми пользуются на моей родине сейчас, но качество фотографии у них всегда было особенным, лучше, чем у любого современного смартфона. Смотришь — и как будто попадаешь прямиком в прошлое.       Я разглядывал фотографии маленького господина, которые когда-то делал сам, и вдруг понял, как горько мне будет не увидеть, как он вырастет. Господин совсем ещё котёнок, но как же он возмужал за последний год, взяв на себя совсем взрослую роль, почти что правя страной наравне с родителями — он станет однажды замечательным царём, я в этом уверен. Обычно я радуюсь, когда думаю о светлом будущем господина, но сегодня я весь похолодел от осознания, и… И дал слабину, хоть и зарёкся позволять себе подобное.       Я не хотел, чтобы меня кто-либо тревожил, закрылся в комнате и выключил свет. Я думал о господине Нэко Нисэе, о том, как страшно мне его покидать, оставлять без защиты. Думал о том, сколько всего не успел, не попробовал, хотя когда-то мечтал. Вспоминал нашу первую встречу с Инди, наши общие планы, надежды, наши приключения. Знаешь, твой отец с самого начала отнёсся ко мне не так, как другие. Обычно при виде меня что на людей, что на ёкаев накатывает дикий страх, а проявлять интерес к моему телу могут разве что такие любители природных аномалий, как доктор Френси. А твой отец… Он просто пожал мне руку, будто я был самым обычным парнем. Я помню это рукопожатие, как сейчас — мы были оба в перчатках, но я словно бы ощутил, как от этого хладнокровного ёкая исходят волны мягкого тепла. Меня тянуло к этому теплу, словно я был мотыльком, летящим на пламя — и вот я здесь, обогретый этим теплом, но способный подарить в ответ лишь холод. Холод трупного онемения бежит по моим венам, селится в пальцах, сцепил хватку на моей шее. Мне хватает сил обезопасить лишь одно место в своём теле — то место, где сейчас ты. Всему остальному, боюсь, уже не помочь.       Когда Инди всё-таки вышиб Магнумом замок на двери, я уже был совсем не в себе. Я кричал, я плакал, я поминал богов и демонов вперемешку и сыпал такими словами, что тебе стоило бы закрыть уши. Инди пытался меня успокоить, как мог, но меня прорвало, как плотину по весне — я столько ему наговорил, что до сих пор сижу весь красный там, где ещё не почернел. Я плакался ему на несправедливость, кричал, что не хочу умирать, жалел о каждом своём решении, умолял не отнимать меня у господина Нэко Нисэя, у родителей, у Инди и нашей с ним семьи. Неужели всё, что я успел в этой жизни, было зря? Неужели всё так и закончится?! Я ещё молод, я люблю и любим, у меня были планы, были стремления, я до последнего надеялся исцелиться и стать вновь тем Чоппером, которого ждали домой мать с отцом…       В общем, стало понятно, что дело совсем плохо, и пришлось звонить доктору Френси. Она приехала посреди ночи, привезла мне сильное лекарство — самое сильное из тех, что не повредили бы тебе. Меня поили им почти что насильно, я вырывался, пытался выплюнуть таблетки, выглядел, наверно, очень глупо — но оно помогло, и сейчас я почти что в порядке. У меня сильно трясётся рука, так что прости, что заставляю тебя разбирать свои каракули. Я всех сегодня очень сильно подвёл, но в особенности тебя. Прости, милый.       Сейчас вот я пишу и вспоминаю тот день, когда узнал, что ты растёшь у меня внутри. На протяжении нескольких дней меня так страшно тошнило, что я был уверен: это конец, моё тело не может больше принимать пищу. Сначала доктор Френси тоже так подумала, хотела начать кормить меня внутривенно или перевести на особую диету, от одной мысли о которой мне становилось хуже — но решила сначала хорошенько осмотреть на УЗИ живот, чтобы понять, в каком состоянии мой пищеварительный тракт. Мы тебя почти пропустили, но в итоге всё же увидели — не знаю даже, кто из нас был более удивлён. Точно не ты — ты был тогда не больше фасолины, но держался уверенно и гордо, и сердце у тебя билось так громко, что я от своего прежнего бы и не отличил. В моём мёртвом теле вновь ютилась жизнь, и этой жизнью был ты. Помню, доктор Френси тогда тоже отпаивала меня успокоительным — смешно сказать, но я едва не хлопнулся в обморок посреди лаборатории.       Знаешь, я наконец-то придумал, как извиниться перед доктором Френси. Я завещаю всё, что останется от моего тела, в её полное распоряжение. Она должна завершить свои исследования — кто знает, вдруг какой-нибудь другой ёкай, оказавшийся в моей ситуации, будет спасён силами её гения? Уверен, Инди поймёт. Ну вот на что ему мой хладный труп? Мне хочется думать, что живым трупом я нравлюсь ему больше, чем мёртвым. У него и так не будет времени по мне грустить — ведь у него будешь ты. Я сделаю всё, чтобы ты обязательно у него был. Тебе не пророчили прожить во мне и двух месяцев, думали, что ты не сможешь себя защитить в столь недружелюбной среде, но ты уже девять месяцев опровергаешь все законы природы, упорно продолжая расти и радовать нас с папой. Моё тело — рассадник гнили и смерти, но они тебя не тронут, Эшли, родной мой. Ты — моё сокровище. Наше сокровище. Мы сбережём тебя, что бы ни случилось.       Лекарство действует на меня сильнее, чем я думал — меня тошнит, в голове туман, дико клонит в сон, а желудок как будто свинцовый. Надеюсь, на тебя там не давит? Я пойду спать — вперёд меня в этом доме никто больше не ложится, и я чувствую себя виноватым. Спокойной ночи, моё сокровище, и ни о чём не беспокойся».       Эшли не сразу понял, что плачет — просто глаза его защипало, щёки обожгло влагой, а ком в горле стал таким громоздким, что его уже не было никакой надежды проглотить. Дрожащими руками мальчик расправил следующий листок, уже едва различая строки сквозь пелену слёз.       «За окном всё белым-бело, Эшли. Мы словно в царстве вечной зимы. Хотел бы я показать тебе эту красоту, хотя бы зарисовать, но моих сил едва хватает, чтобы писать хоть сколько-то понятно. Инди предлагал писать вместо меня, чтобы я лишь диктовал, но я отказался. Мне почему-то очень хочется, чтобы все слова в этих письмах шли напрямую от меня к тебе. Инди сам потом может их прочитать с тобой, если захочет.       Как ты, наверное, догадался, я рассказал твоему папе про письма. Он просмотрел некоторые из них и заявил, что я описываю слишком много жутких подробностей, и что он не даст тебе их читать, пока ты не станешь совсем взрослым. Мне не кажется, что я написал что-то не так, но ему виднее — всё-таки Инди у нас педагог, а я всего лишь придворная нянька, да ещё и с гнилыми мозгами. Почему, ты думаешь, зомби так охочи до чужих мозгов? Своих природа недодала! Ха-ха.       Впрочем, кое на что моих мозгов всё же хватило. Я поведал Инди и Синди всё, что помнил об уходе за младенцами. Конечно, ты родишься не котёнком, но я не думаю, что ёкайские дети сильно отличаются друг от друга. Главное — не забывать, что даже новорожденный ёкай может представлять опасность для человека, и доктору Френси придётся быть с тобой поаккуратнее. Пообещай не обижать её, ладно? Ты обязан ей жизнью не в меньшей мере, чем мне и папе Инди.       Я уже несколько дней не встаю с постели, и уход за мной теперь, как за лежачим. Нет ничего хуже, чем быть обузой, но я вытерплю — ради тебя, Эшли. Я лежу под белым одеялом, похожий на запорошенный холм — и сквозь снежную шапку вот-вот пробьётся первый подснежник. Подснежник посреди зимы, представляешь? Ты родишься либо в конце этого месяца, либо в первых числах февраля, а значит, ждать осталось всего-ничего. У меня постоянно тянет низ живота, время от времени прихватывают спазмы — это может быть расстроенный кишечник, но мне так не кажется. Ты просто очень хочешь успеть к началу весны, чтобы встретить пробуждение природы вместе с папой Инди и остальными, не так ли? Это очень похвально, малыш. Весну в Ёмакае стоит видеть.       Меня постоянно навещают все мои друзья — даже господин Нэко Нисэй приехал настолько, сколько позволит ситуация в царстве, и теперь живёт у нас. Я просил его не говорить моим родителям, как у меня тут всё плачевно, и иногда жалею — мне хотелось бы напоследок их увидеть. Да, я всё такой же малодушный, как и был. Всё вокруг меня повзрослели за этот год, стали мудрее, приготовились к новому витку жизни — один я застрял в прошлом, а прошлому в новом году места нет. А ты… Ты больше всех у нас повзрослел, моё сокровище.       Эшли, у меня будет к тебе серьёзный разговор. Мужской или нет, на знаю, но если ты всё-таки родишься мальчиком — то тогда да, мужской. Пожалуйста, позаботься о них обо всех. О господине Нэко Нисэе, о докторе Френси, о приключенцах, а главное — об Инди. Первое время это он будет весь в заботах о тебе, но однажды ты станешь взрослым, а твой папа постареет и уже не сможет так же резво за тобой поспевать. Жизнь и так потрепала твоего старика, он много терял и многим жертвовал, а скоро ему станет совсем худо — как раз когда меня не будет рядом, и всё придётся оставить на тебя. Ты мой самый дорогой ёкай на свете, и я уверен, что могу доверять тебе, как себе самому, и даже больше — ведь я умираю, а ты вот-вот начнёшь по-настоящему жить. Теперь Инди и остальные на твоём попечении, Эшли. Не подведи.       Я не знаю, как долго ещё смогу писать. Рука уже почти не шевелится. Не так страшна боль, как онемение и холод — а это всё, что остаётся, когда новый кусок плоти отмирает. Я вижу одним глазом, и то едва-едва. Я почти ничего не слышу, но с твоим папой Инди бывает хорошо и просто помолчать. Когда он приходит, мы смотрим вместе в окно и считаем снежинки. Каждая из них неповторима — совсем как ёкаи или люди, не бывает двух одинаковых. Даже родные брат и сестра могут быть совершенно разными — как Инди и Синди, например. И ты тоже будешь особенным, не таким, как он или я. Ты будешь собой, совершенно новым ёкаем, каких мир ещё не видывал.       Я очень много думаю о том, каким ты будешь, Эшли. О твоём первом слове, первых шажочках, первом дне в школе, первом друге. Ты выстроишь вокруг себя целый мир, и я бы… Что бы я только ни отдал, чтобы быть частью этого мира, малыш. Учить тебя ходить и говорить, носить тебя на руках, показывать тебе картинки в книжках, стоять на торжественной линейке в в твоей школе, такой вот полумёртвый дурень с огромным мечом, а другие дети будут спрашивать, где твоя мама, почему пришли только отец и вооружённый дядька-телохранитель. Смешно же будет, правда? Тебя все зауважают, решат, что ты важная шишка, раз уж тебя телохранитель — ты только не загордись там, ладно? Расти добрым, честным ёкаем, чтобы в будущем не пришлось ни о чём жалеть. Я прожил далеко не идеальную жизнь, но не жалею ни о чём, что в ней было. Все дороги в итоге привели меня к тебе, но дальше ты пойдёшь уже сам. Бери папу Инди за руку и шагай смело вперёд, Эшли. Ничего не бойся, я всегда рядом, где-то у тебя за спиной. Со мной всё в порядке, ведь я и так уже мёртв — а вот ты, Эшли, жив, и тебе придётся труднее, но ты справишься, и не сомневайся.       Строчки плывут, а пальцев я уже не чувствую — не знаю, смогу ли написать что-нибудь ещё. Посмотри следующее письмо и сам решай, разбирать ли дальше каракули слепого безрукого зомби. А если писем больше нет, и это последнее… То тогда с днём рождения, Эшли. Я тебя сильно-сильно люблю, сильнее всего на свете.       Твой отец, Зом. Би. Чоппер».       Едва разбирая что-либо из-за застилавшей глаза пелены, Эшли положил прочитанный лист, намокший от горячих солёных капель, вниз стопки. Письмо, действительно, оказалось последним — дальше шло уже самое первое, написанное куда более аккуратным почерком, более здоровой рукой ёкая, которому ещё было хоть сколько-то подвластно его тело. На этот первый лист, самый чистый из стопки, упало сразу несколько тяжёлых капель, рискуя повредить старые чернила. Эшли уже не сдерживался — он плакал, закрыв лицо рукавом куртки, но капли всё равно находили свой путь к бумаге. Не рыдал в голос мальчишка лишь потому, что у него перехватило горло.       — Папа… Папа, как же так… Папа…       Говорить, задыхаясь, было трудно, и мальчик, в основном, просто всхлипывал, заливая слезами бумаги. Он не видел и не слышал ничего вокруг себя, сначала погружённый в чтение, потом — в свои взметнувшиеся летней бурей чувства. Не осознавал — а потому пропустил и крики, что раздавались всё громче внизу, и скрип лестницы, и шаги у себя за спиной. В реальность Эшли вернула лишь чья-то тяжёлая рука, упавшая ему на плечо.