Смотря на него

Вот — я, весь боль и ушиб. Вам завещаю я сад фруктовый моей великой души. Владимир Маяковский «Ко всему».

— Чего ты от меня хочешь, дурной сын? Александр Владимирович Квятковский — степенный, импозантный мужчина тридцати девяти лет отроду шагал по кабинету из угла в угол, изредка останавливаясь, чтобы бросить пренебрежительный взгляд на своего опального отпрыска. — Я хочу, чтобы вы заплатили те деньги, что я проиграл, — ответил ему Герман Квятковский — прехорошенький юноша девятнадцати лет. Его острый подбородок был гордо поднят, а льдисто-голубые глаза смотрели прямо и уверенно, словно нанизывая оппонента на два луча. — Я — ваш единственный сын, не забывайте об этом! Так неужели я должен из-за каких-то купюр… В Сибирь! Нет, немыслимо! — Никогда! — решительно заявил отец и опустился в кресло. — И не совестно было тебе, негодяю, к отцу с таким разговором ехать? Я-то думал, ты по родным местам соскучился, захотел узнать, как у нас тут житьё-бытье, а ты… Ничего не изменилось. Как ты был бездушником, так и остался. — И соскучился, и захотел посмотреть на ваше житье-бытьё, — кивнул Герман, хотя уже особо ни на что не надеялся. — Отец, да я бы чаще приезжал, если бы чувствовал, что я здесь хоть кому-то нужен! Но вы ведь всегда так враждебно ко мне относились! — Я бы, Герман, может, и не относился к тебе враждебно, если бы ты обращался ко мне как подобает: с лаской и почтением. Руку бы мне поцеловал, на колени встал, попросил прощения за свою ошибку: так мол и так, дорогой папенька, оплошал я, безрассудство молодости виновато. А ты сразу с требованиями, сразу на ссору лезешь! — Ну уж этому точно не бывать! Никогда я на колени не встану! — Воот, — улыбнулся хозяин дома, неприятно растягивая «о». — И после этого ты удивляешься, что я тебя не особо жалую! Неласковый ты сын, непокорный! Как колючий ёж: свернулся клубочком и всё фыркаешь! «Не встану на колени!» Экий царевич! Так опростоволосился, а голову держишь, будто у тебя на ней корона! Гляди, как бы тебе эту самую корону лопатой не сбили! Гордым уместно быть лишь в том случае, если что-то из себя представляешь. Гордец, не имеющий никакого авторитета, — это всегда очень жалкое зрелище. Отцу-то можно и в ножки поклониться, и раскаяться во всём содеянном, потому что он — отец, главный… — Я не собираюсь слушать эту постороннюю чепуху, — поняв, что всякая надежда на мирное урегулирование конфликта потеряна, Герман приготовился идти до крайних пределов. — Ничего по делу, только воду льёте! Помогите же мне! Клянусь, я вам буду по гроб жизни благодарен! — Ты мне и так должен быть благодарен! Если бы не я, тебя, паршивца, и на свете бы не было! Уйди от меня, Христа ради! Сказал же — ничего не дам! Юноша не сдюжил и затрясся в рыданиях, навалившись грудью на письменный стол. Что же получалось? У него теперь один исход — приложить дуло к виску и «господа, в моей смерти прошу никого не винить?» Хотя правильнее будет: «господа, в моей смерти прошу винить моего отца, деспота и черствяка, который не помог своему единственному сыну…» — Герман, ты ещё долго будешь у меня над душой стоять? — вырвал несчастливца из мыслей родной, но в то же время наводящий предсмертную тоску голос. — Я не хочу скандала. Уезжай подобру-поздорову. Чего тебе дать с собой в дорогу? Курочки? Рыбы? Хлеба? — Да пропади ты пропадом, иуда! — процедил Герман и уже через мгновение пожалел об этом. Тело как шомполом пронзило, в голове загудело. Вот кто его за язык дёрнул? Всё, что юноша раньше называл «безвыходным положением», на самом деле было цветочками. А вот теперь настанет настоящий, беспросветный кошмар! — Ты кому это сказал? — охнул Александр Владимирович, хотя ответ был очевиден. — Да так, одного неприятеля вспомнил, — соврал сын и направился прочь из злополучного кабинета. Уже в дверях его настиг окрик хозяина дома: — И жалование я тебе прекращу! — Как? Но на что я буду жить? Неужто вы оставите меня без копейки денег? — Об этом, любезный друг, раньше надо было думать. До того, как ты начал мне дерзить. А то смотрите-ка! Распустился, важным себя почувствовал! Как в полусне Герман вышел из кабинета и, отчего-то загнанно дыша, привалился к стене. Он привык всегда отталкиваться от самого дурного варианта развития событий, но ЭТО было явно слишком. К такому его жизнь не готовила. Герману снова захотелось зарыдать. Он понимал, что этим ситуацию не исправишь, да и он сам во многом виноват: несдержанный, чванливый, хамоватый идиот, но чтобы оставаться спокойным, требовались смелость и сила духа, а у юноши не осталось ни того, ни другого. И он в который раз за день протяжно зарыдал. Его судьба была слишком ужасна. *** — Ну, Герман? Что папенька сказал? Наталья Алексеевна — тётя Германа по материнской линии, у которой юноша жил уже третий месяц, потрепала племянника по волосам и поставила перед ним тарелку с кукурузной кашей. — Ешь! Безо всяких разговоров! Посмотри, на кого ты стал похож! Вылитый Кощей! Сама она походила на небезызвестную Хозяйку медной горы — ладная, крепкая, с тугой светло-каштановой косой до пояса, что не болталась, а прилипала к спине мертвой змеёй. И глаза у неё были зелёные-зелёные — точь-в-точь драгоценные изумруды. Герман на её фоне выглядел бедным родственником, брошенным беспризорником — собственно, тем, кем и являлся. Очень худой, вечно растрёпанный, ничуть не похожий ни на тётю, ни на покойную маму. У мамочки глаза были зелёными — как у сестры, над ними возвышались дугой тёмные брови, нос был слегка вздёрнутым, а губы — маленькими и пухлыми. Отец часто говорил, что у мамы губы бантиком. У Германа же глаза были льдисто-голубыми, влажными и какими-то безжизненными. — «Если глаза — зеркало души, то в твоих её нет. Это как заглянуть в глаза покойнику», — однажды сказал ему всё тот же отец. Да и брови у Германа были не тёмными, а в тон волосам — почти белоснежными. Нос был узким, с лёгкой горбинкой, без очаровательной вздёрнутости. А про рот и говорить противно! На остроскулом, бледном лице губы выделялись слишком сильно, казались очень большими. Герман — весь в отца. И вишенка на торте — еле заметные (но всё равно ведь заметные!) отцовские веснушки, которые юноше часто хотелось выцарапать и выкинуть в отхожее место. — «Ничего я тебе не дам и не стой у меня над душой!» — усмехнулся Герман и закурил уже третью папиросу за последние полчаса. — Тётя! Любезная! Надо же мне как-то выйти из этого положения! — Надо, Герман, надо, — согласилась Наталья Алексеевна. — Но почему мне никто не хочет помочь? — А ты как к отцу обратился? С ласковостью и почтением? Руку ему поцеловал? Может, в ноги бросился? Ты же знаешь, он любит чувствовать себя дюже значимым. — Вот ещё! В ноги бросаться! Я для него — сын, а не презренный раб! — Тогда к чему этот плач Ярославны? Ты сам всё порушил! Мог бы и броситься, чай, не развалился бы! Всё, иди к себе. Раз обедать не хочешь, нечего здесь просто так сидеть. — Да что вы разозлились-то, тётя? — А ничего! Натворил дрянных дел, а теперь мечешься! Чем ты думал, когда садился играть? В девятнадцать лет уже должна быть голова на плечах! — Это вышло случайно! Герман никогда не был заядлым игроком, но всегда был очень внушаемым и, что греха таить, слабым парнем. Да, в нём удивительным образом переплелись слабость и гордость. А именно таких людей очень часто окутывали пороки. Ему предложили — он целых полчаса отнекивался, но в итоге всё-таки выбросил белый флаг. — «Случайно!» — передразнила тётя. — А члены семьи, по-твоему, теперь должны откуда-то взять деньги, чтобы прикрыть твой позор! Герман не стал дослушивать сей нравоучительный спич и отправился в свою комнату. *** Герман проснулся на рассвете — рядом не было никакого шума, просто будто бы внутренний будильник сработал. Вчера он так вымотался, что уснул, не умывшись и не раздевшись. Наверное, его разбудила беда. Где взять деньги? В Петербург из Москвы он уже ездил, с отцом разговаривал — как об стенку горох. Мало того, всё стало только хуже! Неужто отец в самом деле прекратит ему жалование? Или всё-таки смилостивится, передумает? Ладно, до конца месяца (а отец всегда присылал ему условленную сумму денег именно в это время) было ещё далеко. Бояться пока незачем. А вот долг нужно было отдать в ближайшие дни. Герман кое-как отлепил голову от подушки и осмотрелся вокруг, прикидывая, что здесь можно продать. Вон на спинке стула брюки — старенькие, но вполне сносные, качественные. Пиджак — всё равно рукава ему коротки. Зимнее пальто — вещь нужная, но до зимы ещё далеко. Набор красок… Мольберт… Наплевать, теперь не до художеств! В тот момент, когда Герман, вытирая слёзы, сваливал всё вышеперечисленное в одну кучу, в двери его комнаты постучалась тётя: — Герман, ты на учёбу собираешься? — Нет, тётя, сегодня не пойду, — откликнулся племянник. — И вообще, наверное, больше не пойду. — Да ты с ума сошёл? — двери распахнулись, Наталья Алексеевна вошла в комнату. — А что отец скажет? — Герман знал, что тётю мало волновала его учёба, но она боялась недовольства Александра Владимировича. — Он же меня без соли съест: вот, мол, такая-сякая, не уследила! — Да я вас умоляю! — Герман начал лихорадочно рыться в куче вещей; наверное, ему было необходимо хоть чем-то занять руки. — Он всегда хотел от меня избавиться, и вот, добился своего. А до остального ему нет дела. Так что, не беспокойтесь, ничего не будет. И вас он, наипаче, не тронет. Три месяца назад Герман сам принял решение перебраться к тёте. После смерти матери жить с отцом на одной территории стало совсем невыносимо — на протяжении нескольких дней всё могло быть нормально, но потом родитель заедал его до смерти! Устраивал драмы покруче шекспировских! Но при этом Герман не считал их отношения плохими. Они просто были… никакими. Юноша знал, что отец не испытывал к нему настоящей злости или презрения, а в случае чего был готов принять его обратно в столичное имение; но так же знал, что он никогда не станет там по-настоящему своим. Слишком странный, слишком трудный, слишком неласковый — инородное тело, нежелательное, мешающее. То, как отец вёл себя во время разговора о деньгах, — это исключение. Да, если ворчание и пустословие оного обыденностью, то крики — всё-таки исключением. А его поведение в первые недели после смерти жены — лишь отчаянная попытка не сломаться, стремление хоть на что-то отвлечься, хоть на ком-то выпустить пар. Герман спрятал лицо в ладонях! Бедная его мамочка! Она не сдюжила, не выстояла, не поправилась! Забрала её тяжкая хвороба! Вот свою супругу отец любил. Сына — нет. Да и вообще, никого кроме неё, не любил. Герман иногда шутил, что у папы очень маленькое сердце, раз в нём хватало места только для одного человека. — Тётя, ради своего святого, не стойте у меня над душой, — на манер отца попросил юноша и, нагрузившись только что собранным барахлом, вышел из комнаты. *** — Так, за штаны рублей десять дам, не больше. — Как? Десять рублей?! Да вы посмотрите, на них нет ни одного изъяна! — Рубашка, — пожилой старьевщик привычно рылся в предложенной ему куче вещей. — Хм… На рукаве дыра, — и тут же зачем-то просунул в эту самую дыру палец, разорвав её ещё больше. — Грош цена в базарный день! А это… — он откинул в сторону набор масляных красок, — не возьму. Что дальше? Зимнее пальто? Хорошая вещица! На пятьдесят рублей потянет! Герман простонал себе под нос пару ругательств. Сумма, конечно, неплохая. Но ему-то нужно было четыре тысячи! Боже милостивый! Проиграть четыре тысячи! В голове не укладывалось! — Послушайте, может быть… — Молодой человек, я больше не собираюсь торговаться. Герман подумал полминуты, а потом снял с себя чёрный двубортный пиджак с прикрепленной к нему серебряной брошкой в виде блестящего жучка с зелёными крылышками. — На, подавись! Сколько дашь? Глаза старьевщика алчно блеснули. Он помял пиджак в руках, повертел его, осмотрел со всех сторон, поднёс близко к лицу и даже понюхал. — Восемьдесят рублей, — наконец вынес он вердикт. На споры у Германа не осталось ни времени, ни сил, поэтому он просто взял деньги и вышел на промозглую осеннюю улицу. Мелкий дождик монотонно барабанил по листьям деревьев и крышам домов, под ногами чавкала грязь, а холодный ветер тотчас пробрался под его рубашку и пустил по коже мурашки. Но Герману даже нравилась такая погода — она была под стать его настроению. Вот если бы вокруг летали пёстрые бабочки, благоухали цветы и светило яркое солнце, на душе стало бы совсем гадко: мол, везде всё так хорошо, а у него всё так плохо! А сейчас чувствовалась какая-то гармония. Парень запустил ладонь в карман брюк, но не обнаружил там ни папирос, ни зажигалки. Вот чёрт, забыл! Он завертел головой по сторонам — у кого бы попросить самое надёжное средство для успокоения нервов? Может, у того высокого темноволосого мужчины в коричневом пальто? Он всё равно просто стоял на обочине, ничего не делал; наверное, кого-то ждал. — «А не пошлёт ли?» — противно пискнул внутренний голос Германа. Но сам юноша лишь повёл плечом. Даже если и пошлёт — что с того? — Здравствуйте. Простите, пожалуйста, — откашлялся он, подойдя к незнакомцу. — У вас не найдётся папиросы? — Ты мои курить не станешь, — прилетело ему в ответ. — Почему? — уточнил Герман, мысленно отметив, что мужчина — тот ещё хам. Мало того, что не поздоровался, так ещё и на «ты» обратился. — Крепкие очень? — Потому что я тебе не дам, — ответил ему случайный собеседник и расхохотался — просто и здорово, как крестьянин, хотя, судя по одежде, явно принадлежал к более высокому сословию — возможно, даже к чиновничьей крови. Герман улыбнулся, но почувствовал себя так, словно на него вылили ушат скисших щей. — Ладно, простите, — бросил он и развернулся. — Погоди, я пошутил, — остановил его мужчина и через секунду протянул папиросу. — Держи. Квятковский прикурил с чужих рук. Ему сразу бросились в глаза красивые перстни на сильных пальцах, и он наконец-то осмелился поднять голову, чтобы получше рассмотреть, как выглядел человек, который мог позволить себе такое великолепие. У незнакомца было породистое, но какое-то тяжёлое лицо с выпуклым лбом, тёмными бровями и ястребиными глазами цвета кофейной гущи. Смотрел он так, словно всех считал пылью под своими ногами. Его царственную шею украшала серебряная цепочка, на воротнике пальто тоже блестели украшения. Даже его зажигалка была изящной и дорогой — наверное, из сандалового или другого дерева, какое не росло в здешних землях. — Чего в одной рубашке-то ходишь? — низким, бархатным голосом поинтересовался мужчина, наблюдая, как Герман дрожал от холода и курил. — А я пиджак старьевщику продал, — Герман нацепил на потрескавшиеся, бледные губы ужасно неестественную улыбку. — Ну, я пойду. Спасибо за папиросу. Не дождавшись ответа, он развернулся и зашагал в сторону дома. *** Вечер ознаменовался для Германа появлением в его скромной обители Витьки Семёнова — бездельника, сквернослова и любителя выпить. Откровенно говоря, Герман его недолюбливал, а всякий раз, когда Витька говорил что-то вроде: «Я к тебе попозже ещё загляну», мысленно молился, чтобы тот не привёл свои планы в исполнение. Общались они лишь потому, что жили по соседству, и потому, что добросердечный Квятковский не мог прямо сказать Семёнову: «Оставь меня в покое, балбес». Сегодня Витька, по своему обыкновению, явился в гости в каких-то стоптанных туфлях и в сером повидавшем виде плаще. — Ну, как ты? — поинтересовался визитёр, вразвалочку приблизившись к приятелю и похлопав его по плечу в знак приветствия. — Придумал способ выпутаться из своего трудного положения? — Я кое-что продал старьевщику, — тяжело сглотнул Герман. Он чувствовал себя очень жалким, маленьким, глупым. А ведь уже взрослый парень, сын уважаемого человека… — И сколько выручил? — глаза Витьки блеснули так же алчно, как глаза старьевщика утром. — Да какая разница, Вить? Это всё равно ничтожная сумма по сравнению с той, что мне требуется. — А большая разница, любезный друг, — Семёнов сел на стул и важно закинул ногу на ногу. — Получается, что какие-никакие деньги у тебя теперь есть. Значит, сможешь расплатиться со мной за то пиво, что я покупал на прошлой неделе, когда мы с тобой играли в нарды. — Витя! Да я никакого пива не пил! Может, из твоего бокала один глоток сделал, но неужели ты с меня будешь брать как за полную бутылку? — «Витя»! Двадцать один год Витя! Думаешь, что ты хитрее меня? Что нашел дурака, который будет тебя бесплатно поить? Нет, так дело не пойдёт. Отдавай мне один рубль пятьдесят копеек! — Да имеешь ли ты душу? Откуда ты взял такую сумму? На одни только пятьдесят копеек можно посидеть в трактире с кружкой пива и пирогами с разными начинками! — А рюмка водки в минувший понедельник? Забыл? Давай-ка, не кочевряжься и отдавай долг! Я оцениваю свою помощь тебе именно в такую сумму! А то сейчас договоришься, я всё подчистую припоминать начну, так ещё больше копеек набежит! Испугавшись последней фразы Витьки, Герман полез в карман и совсем непредусмотрительно достал всю сумму, что получил от старьевщика. — Ого, вот это у тебя богатство! — в ту же секунду присвистнул визитёр, а Квятковский мысленно обругал себя набитым идиотом. — Что же ты продал? Что-нибудь из вещей тётки? Ох, молодец! — Да бог с тобой! Я чужого в жизни не возьму! Мне пришлось попрощаться со своим дорогим пиджаком, пальто и другой одеждой. А ведь это был мой единственный тёплый пиджак! В чём теперь ходить буду, ума не приложу, — Герману казалось, что ситуация усугублялась с каждой секундой. На душе у него уже не просто кошки скреблись — они повесились от безысходности и воняли тухлятиной. — Слушай, если эта сумма не поможет тебе в покрытии долга, распорядись ею по-другому, — предложил Семёнов. Его взор был хитрым, а интонация — заискивающей: ни дать ни взять — змей-искуситель! — Этому точно не бывать! — заметался Квятковский, замахав на собеседника руками. — Я спрячу деньги, буду копить. Это всё-таки лучше, чем ничего! — Ну и дурень! И много ты накопишь? Да это как иметь при себе стакан воды, когда тебе нужна бочка! Ты так молод, а рассуждаешь как дед! Подумай о себе, вложись во что-нибудь нужное и приятное. Ты любишь рисовать, верно? Так и купи побольше красок, кисточек и мольбертов! Когда всё это закончится, будешь творить с новыми принадлежностями и вспоминать добрыми словами своего мудрого друга! Герман сардонически захохотал. Он не был уверен, что это когда-нибудь закончится. — Спасибо за предложение, но у меня для рисования всё есть. — Тогда купи фисгармонию! Замечательная штука! Я помню, ты сетовал, что выучил нотную грамоту, но играть тебе не на чем, нет ни одного музыкального инструмента. Ты будешь от неё в восторге, я обещаю! Один мой знакомый как раз продаёт её за ненадобностью. Он с тебя и возьмёт не так много, уступит. Ну? А потом сходим в трактир, обмоем твою покупку. — Фисгармонию?! — теперь уже настала очередь Германа алчно блестеть глазами. Он был безумно падок на всё, что имело отношение к искусству. Очень любил литературу, живопись и музыку, и уже третий год мечтал иметь у себя какой-нибудь музыкальный инструмент. Лучше бы, конечно, рояль, но, как говорится, на безрыбье… — Так и знал, что ты заинтересуешься! — торжествующе вскочил Витька. — Хочешь, прямо сейчас сходим, посмотрим? А то вдруг потом поздно будет? — Нет-нет, — Германа вдруг затрясло, словно он снова оказался на улице в одной рубашке. Видимо, что-то внутри подсказало ему, что не нужно так сразу соглашаться. — Я ещё подумаю! — Пока ты будешь думать, у тебя фисгармонию из-под носа уведут! Ладно, я пойду, у меня дела. Завтра загляну, — сказав это, Семёнов забрал рубль и пятьдесят копеек, и направился к выходу, но в дверном проёме остановился, по-видимому понадеявшись, что приятель его окликнет. И Квятковский действительно обратился к нему, но с совсем неожиданной фразой: — Вить, я сегодня такого мужчину видел! Лицо гостя приняло столь озадаченное выражение, что его можно было бы поместить в медицинский справочник с припиской «слабоумие на последней стадии»: — «Такого» — это какого? — Я даже не знаю, как объяснить. Холёного, породистого, импозантного… С него бы Александра Невского писать! Но дело даже не в этом. Он богат, понимаешь? Очень! Это было видно по его одежде, украшениям и по зажигалке — он дал мне прикурить. — К чему ты мне это рассказываешь? «Холёный, породистый…» Ну и бог с ним! Подумаешь! Мы живём в Москве, а не в каком-нибудь захолустье, тут таких много! Герман, поняв, что зажечь Витьку интересом не получилось, сразу сник. — Я просто хочу быть похожим на него. — Чтобы с тебя тоже можно было Александра Невского писать? Ты телосложением не вышел, слишком тощий и узкоплечий. — Да я не об этом. Я тоже хочу носить красивые вещи и прикуривать от изящной зажигалки. Вот почему одним — всё, а другим — ничего? *** Следующим утром Герман долго сидел на подоконнике и курил одну папиросу за другой. Тучи над ним сгущались с каждым часом, минутой, секундой… И он до сих пор не имел понятия, что с этим делать! На большие шаги у него не хватало отваги, а маленькие ни к чему не приводили. Он влип в свою беду, как шмель в сироп, и увязал в этом самом сиропе всё глубже, по самые усики. Он мог бы снова поехать к отцу и на этот раз всё-таки броситься ему в ноги, мог бы найти работу, мог бы уговорить тётю побегать по знакомым и попросить у каждого немного денег взаймы: с миру по нитке — голому рубаха. Но на всё это требовалось слишком много времени. У Германа заболела голова, пересохло во рту и закрутило в животе. Нет, так и рассудком подвинуться недолго! Ему срочно нужно было отвлечься! И на этот раз Квятковский даже обрадовался, когда в дверь его комнаты постучали, а после короткого «войдите» на пороге появился Витька. Дальше всё закрутилось-завертелось слишком стремительно. Уже к обеду Германом овладело то самое беспорядочное веселье, во время которого оставались не у дел и ум, и сердце, и принципы, и лишь наутро приходило ощущение, что ты с ног до головы испачкался в чём-то очень нехорошем, грязном, от чего вовек не отмоешься. Витька сказал, что Герман закутил будто в последний раз, а Квятковский в ответ расхохотался. А может, правда в последний раз! Лишь один бог знал, что ожидало его в дальнейшем; да и тот, наверное, взирал на него с брезгливостью, как на раздавленную крысу на дороге, и цокал языком: «Вот олух, что творит-то!» Под вечер, пересчитав оставшиеся деньги, Герман понял, что фисгармония для него стала солнцем в Петербурге — не светила и не грела. Он потратил намного больше, чем планировал. Но Семёнов успокоил расстроенного друга, сказав, что вместо фисгармонии может предложить ему инструмент подешевле — балалайку, которую продавал уже другой его знакомый. Герман сам не понял, как это вышло, но к утру балалайка была у него в руках, а карманы, которые ещё несколько часов назад топорщились от купюр, стали ещё тоньше. А дома, отоспавшись и протрезвев, юноша осознал, что ему подсунули барахло — на корпусе инструмента были заметны трещины, а одна из струн держалась на честном слове. — Герман, ты зачем эту рухлядь в дом притащил? — удивилась Наталья Алексеевна, увидев приобретение племянника. — Надеюсь, ты за неё не заплатил? Бесплатно у кого-то забрал? Герман почти взвыл от отчаяния. Ему захотелось сию секунду пойти к Семёнову и спросить с него и за допотопную балалайку, и за рубль пятьдесят копеек, что тот получил запугиванием и обманом, но вместо этого несчастливец уронил тяжёлую от дум голову на грудь и всхлипнул. — Что такое? — встревожилась Наталья Алексеевна. — Опростоволосился? Уж не Витька ли Семёнов тебе этот хлам подсунул? Я давным-давно прошу, гони от себя этого охламона! Он тебя точно до дурного дела доведёт! Ох, Герман, племянничек мой, — женщина вдруг молитвенно сложила руки на груди, — вот гляжу я на тебя и примечаю… — Что вы, тётя, примечаете? — Да блаженный ты, прости господи. С одной стороны, хорошо, что в тебе нет злости и фальши, а с другой — что ты как ребёнок? Будто не из нашей семьи! Откуда такая наивность? Почему ты всем веришь? Всякие прохвосты это чувствуют и липнут к тебе, точно мухи к варенью! Герман вспомнил, как в первый день после его проигрыша Витька предложил ему продать тётин сервиз, и ему снова стало страшно. Тогда он смог откреститься от дурного совета, но вдруг в следующий раз у него не хватит на это решительности? Он ведь всегда был слабым; не мягким, не тихим, не благожелательным, а именно слабым — в самом презренном смысле этого слова. Мало ли, до чего его доведёт отчаяние! У него ведь уже была каша в голове! Иначе как ещё объяснить, что он вчера прокутил столько денег? К полудню Герману удалось застать Витю дома — тот едва пришёл с очередной гулянки. — Витька! Что мне вчера продал твой друг? — начал Квятковский. — Что за рухлядь? — Какую такую рухлядь? — встал на дыбы юный авантюрист. — Он продал тебе балалайку, как ты и просил! — Да она вся в царапинах и шестая струна едва держится! — Инструмент получше и стоил бы подороже. На что ты надеялся за свои копейки? Видел, что покупал! — Я вчера был пьян и мало что соображал! А вот ты… Ты нарочно это подстроил! Ты всё знал! На двоих с другом мои деньги разделили? — Ничего мы не делили! — огрызнулся Виктор и ткнул Германа в грудь. — Устроил истерику из-за пустяка! А ещё мужчина! Жадность и мелочность до хорошего тебя не доведут, помяни моё слово! Квятковскому стало стыдно. Витька всегда умел влиять на людей, особенно на дураков с неокрепшей душевной организацией. — Ладно, прости. Я не мелочный! Просто у меня сейчас такая ситуация… Признаю, я сам виноват, недоглядел! Зато полезный урок на будущее. — То-то же! — победоносно ухмыльнулся Семёнов. — Ладно, давай чаю попьём, раз ты здесь. А я заодно предложу тебе вариант решения твоей проблемы! В конце концов, друг я тебе или нет? *** А в это время на соседней улице светский франт Кирилл Лаврентьев ввинтил папиросу в элегантный костяной мундштук и откинулся на спинку кресла с видом полнейшего душевного удовлетворения. — Серёж, сыграй чего-нибудь, — невзначай обратился он к своему старшему брату, что сейчас сидел напротив него на декоративном диванчике цвета слоновой кости и читал газету. — Что? — уточнил тот, перевернув страницу. — На своё усмотрение. — Нет, Кирилл, прости, не хочется, — Сергей равнодушно взглянул на стоящий в углу роскошной гостиной рояль. — Устал я сегодня, голова болит. — И за что мне такая собачья жизнь? — то ли в шутку, то ли всерьёз вздохнул Кирилл. — Очень люблю музыку, а на постоянной основе для меня играть некому! — Да постыдился бы жаловаться на свою жизнь! — расхохотался брат. — Подумаешь, играть некому! Давно мог бы сам научиться! — а потом вдруг резко перевёл тему: — видел твою новую кухарку — до чего же хороша! Пышногрудая красавица, кровь с молоком! Она только мимо прошла, а мне так и захотелось её схватить, прижать… Ух! Признайся, у тебя с ней было? Кирилл подхватил смех собеседника, обнажив ровные белые зубы. — Было, — кивнул он и жадно затянулся дымом — он всегда курил только так, мастерски, чтобы ни одна затяжка не пропала даром. — Недели три назад. — И как? — в голосе Сергея прозвучал живейший интерес, помноженный на зависть. — Никак. То есть, ей-то понравилось, а мне — ну, посредственно. Два поцелуя тут, два поглаживания там, туда-сюда… Челюсть от скуки свернуть можно! Знаешь, — рассказчик внезапно разоткровенничался, — я пресытился женщинами. Если мне и хочется представительницу слабого пола, то либо невинную семнадцатилетнюю прелестницу, либо пятидесятилетнюю путану, на которую только ленивый не взбирался. Понял, да? Чем необычнее, тем лучше. — Не понял, — слушатель зябко поежился и выплюнул сквозь плотно сжатые зубы: — Развратник ты, вот кто! Срамник! Как тебя только земля носит? — Гравитация, Серёж. Держит и даже не проваливается подо мной, — в подтверждение своих слов Кирилл поднялся с кресла и топнул ногой. — А вот мужчин у меня давненько не было. Соскучился, право слово! Сергей тотчас вжался в диван, по-видимому, стремясь слиться с обивкой, и замахал на собеседника руками, словно тот был болен бубонной чумой: — Нет-нет, это я слушать не желаю! Я хоть и терплю твою странность, но не поддерживаю! Избавь меня от этого, ради всего святого! — Сергей был на сто процентов убежден, что плотская любовь с представителем своего пола — занятие, по крайней мере, некрасивое; если не сказать отвратительное. И никогда не скрывал свою точку зрения от брата. — Да ладно, что ты такой щепетильный, — Кирилл зачем-то погладил шрам от бритвы на своём волевом подбородке. — Я тебя в подробности никогда не посвящал! Так, захотел поделиться мыслями. Мы же родные люди! Знаешь, какого юношу я недавно видел? — Не знаю! И не нужно мне это знать! Замолчи, окажи милость! Выражение красивого лица Кирилла поменялось, чувственные губы подёрнулись медовой улыбкой. — Таким он был… необыкновенный! Личико кукольное, волосы — точно лён, а глаза — небо чистое! А какой изящный! Как серебряная статуэтка, как самая тонкая туфелька! Послал же бог кому-то такое белокурое чудо! А с правой стороны шеи, чуть повыше хрупкой ключицы, — маленькая родинка. Вот с таким я бы сейчас — куда угодно! И как угодно! — Мама дорогая, ещё и родинку умудрился разглядеть. — Он был в одной рубашке, вот я и обратил внимание. — А что же не познакомился? — А ты сам не догадываешься? Это только с женщинами просто: улыбнулся, сделал комплимент, представился, поцеловал руку — если она, конечно, позволит… А тут нужен особый подход. Далеко не каждый поймёт. — Ну да, — кивнул Сергей. Если бы к нему подошёл мужчина с предложением познакомиться, он бы, как минимум, смутился. — Значит, выбрось его из головы, и делу конец. — Легко сказать, — Кирилл продолжал пускать дым в потолок. — Думаю, у него уже болят ноги, потому что он который день ходит в моих мыслях. Знаешь, как писал Омар Хайям? О горе, горе сердцу, где жгучей страсти нет! Где нет любви мучений, где грёз о счастье нет! — Перестань, пожалуйста! Вот ещё, слушать об этом! Пусть лучше меня крокодилы сожрут! Ты хотел, чтобы я сыграл на рояле? Хорошо, я готов! А то, чувствую, ещё пять минут твоих россказней, и я сыграю уже в ящик! Сергей встал с дивана и подошёл к шкафу, который помимо книг был забит ещё нотами. — Где у тебя «Лунная соната» Бетховена? — спросил он. — А? Что? — Кирилл с трудом вынырнул из своих раздумий. — Соната? Кажется, на третьей полке. Слушай, я вспомнил ещё одну деталь; возможно, самую важную. Он был в одной рубашке… — Ты об этом уже говорил, — от тяжкого вздоха Сергея едва не завяла герань на подоконнике. — И упомянул, что продал пиджак старьевщику. Это ведь не от хорошей жизни, верно? — Допустим. И что? — Я повёл себя как равнодушный чурбан. Нужно было его задержать, предложить помощь. Он выглядел больным и продрогшим. А я ещё и пошутил по-дурацки. В общем, грустно это всё. — Моего братца замучила совесть! Это явно что-то новое. Серьёзно, Кирилл, я тебя не узнаю. Куда подевался наш саркастичный циник? Что это за радуга чувств? Прямо так и помог бы? Безвозмездно? Ты раньше не увлекался благотворительностью. — Может, и не совсем безвозмездно. Может, услуга за услугу. — То есть? — Да не бери в голову! Сергей пространно вздохнул и открыл крышку рояля, укрепив её подпоркой. Но потом его осенило: — Так, погоди! Я понял, что ты имеешь в виду! Совсем от похоти одурел? Хочешь живого человека купить за деньги, как гуся на базаре? — Почему сразу «купить»? — поморщился Лаврентьев-младший. — Зачем ты всё переворачиваешь? Так, просто… Ой, ну тебя к чёрту! Не будем размышлять о том, что заведомо невозможно; ну, или очень маловероятно. Едва ли я увижу этого юношу ещё раз. — Я, конечно, со многим мирился, но с этим… Клянусь, если я узнаю, что ты кому-то платишь за… — Сергей не осмелился перейти на самые что ни на есть вульгарные слова. «Блудня» и «срамник» пока были его потолком, — ты понял, за что, я оборву с тобой всякое общение! — Да ладно! Сейчас мир такой — всё покупается. — Всё, но не все. Считать человека товаром — это за гранью! Кирилл ничего не ответил и лишь кивком головы указал брату на рояль: мол, начинай уже играть, нравоучитель. *** Вот так Кирилл Лаврентьев повстречал того, кто вкрутился в его голову, словно винт. А на земле будто бы ничего и не случилось. Москва продолжала жить своей обычной жизнью, на мокрую от дождя дорогу ложилась жёлтая листва, парки и скверы пестрели от последних в этом году цветов, которые будто говорили «прощай» тёплым денькам, в небесной вышине слышались крики перелётных птиц, в театрах давали премьеры. Но ни для кого не являлось секретом, что лучшая премьера — это Премьера жизни. В следующий раз Лаврентьев увидел своего знакомого незнакомца в пятницу на том же самом месте, неподалёку от лавки старьевщика, и поначалу не поверил своим глазам. Изящный паренёк с белёсыми волосами и чистыми, как небо, глазами выглядел совсем измученным: очень худым, непричёсанным, заплаканным, едва держащимся на ногах. У всякого добросердечного человека он бы вызвал чувство сострадания и желание заштопать его разорванный кафтан, забинтовать его лопнувший палец, согреть, может, дать ему каких-то копеек, но Кирилл был не таким. Он умел отдавать только в том случае, если что-то брал взамен, и считал это правильным. Дашь на дашь, обычные отношения в современном мире. Он ведь не джин, не золотая рыбка. Если делать добро безвозмездно, оно очень быстро обесценится. — Ну здравствуй, юный беспризорник, — поздоровался Лаврентьев, попытавшись унять неуместный трепет в сердце и ломоту в голосе. — Помнишь меня? Что на этот раз продал старьевщику? Герман поднял на него взгляд своих запавших от худобы и тоски глаз, и захотел навсегда уйти под землю. Он решил, что мужчина в самом деле принял его за бродяжку. Но уже через секунду всем его существом овладела злость. Да что себе позволял этот расфуфыренный сноб?! Как смел взирать на него с брезгливой жалостью?! Да он, между прочим, тоже не пальцем делан! У него были и гордость, и дворянское происхождение — пусть богатством его семья и не отличалась. — Почему я беспризорник? — фыркнул юноша. — Язык у вас, смотрю, без костей, что хочет, то и лопочет. — Слушай, что у тебя случилось? — напрямую спросил Кирилл. — Почему ты распродаёшь свои вещи? Квятковскому было неловко в обществе этого франта. Он вспомнил, как говорил Витьке, что хотел бы быть похожим на «того импозантного мужчину», а сейчас пригляделся и понял — нет, не хотел бы. Вон как этого хлыща деньги испортили! Смотрел на всех, как на пыль под ногами! Через слово хамил и влезал туда, куда не нужно. А может, и не деньги виноваты? Может, он всегда таким был? Ай, ну его к чёрту! Ещё чего не хватало, о каком-то дураке размышлять! — Встречный вопрос: какая вам разница? Или вы думаете, что если в прошлый раз угостили меня папиросой, то мы уже стали хорошими знакомцами и можем поболтать при случае? — Дерзишь, — с удивлением постановил Лаврентьев. — Ты мне невероятно интересен, юный балбес. Быть может, всё-таки поделишься своей бедой? Вдруг я смогу тебе помочь? — «Сможешь, — мысленно ответил Квятковский. — И ещё сотням таких, как я. Но вряд ли тебе это нужно». — А вы меценат? — вслух съехидничал он. — Покровитель, но не науки и искусства, а сирых и убогих? Вы ведь таким меня считаете? — Пока не меценат. Но могу им стать. — Брехло, — махнул рукой Герман. Злость и грубость не были свойственны ему характеру, скорее наоборот, многие умилялись его доброте и непосредственности, но в последнее время он ощущал, что погибал, и посему был готов идти до крайних пределов. Это была острота в ответ на безнадёжные обстоятельства, когда становилось плевать, кто и что о тебе подумает. — Нет, я вправду мог бы протянуть тебе руку помощи. Хотя ты и огорчаешь меня своей дерзостью. — А я и не собирался радовать каждого встречного-поперечного, — Германа откровенно несло. Со стороны он был похож на вставшего на дыбы котёнка или на лающую на слона моську. Он боялся и как-то инстинктивно пытался защититься, ибо чувствовал странную силу этого чужака; даже не физическую, а… Это было нечто большее. — Верно. Но рука помощи протягивается только хорошим людям. — Какую-то блажь несёте! Кирилл смотрел на оппонента с пониманием в глазах и полуулыбкой на губах. Он совсем не злился. Он слишком долго думал об этом белобрысом чертёнке и слишком сильно желал повторной встречи с ним, чтобы всерьёз внимать столь неласковым словам. — Как зовут-то тебя, дикарь? — Герман. — Очень интересно. Как главного героя пушкинской «Пиковой дамы»? — Нет! Не Германн, — парень интонационно выделил две последние буквы, — а Герман. С одной «н». — А я Кирилл — с двумя «л». Будем знакомы? — Хорошо, будем. Хотя я и не понимаю, зачем вам это. — А насчёт помощи я не шутил. У меня есть возможность и, главное, желание улучшить качество твоей жизни. Сделать так, чтобы тебе впредь не пришлось продавать свои вещи и ходить по улице в рубашке. — С чего вы такое берёте? Да, я кое-что продал старьевщику, это разве это сделало меня бедняком? Может, я просто захотел избавиться от ненужной и старой одежды, чтобы потом купить другую, новую и красивую. Об этом вы не подумали? Лаврентьев вскинул брови. Если Герман падок на наряды, это облегчит ту задачу, которую он, Кирилл, перед собой поставил. — Почему не подумал? Такое тоже может быть. Ведь кругом соблазны, соблазны… Конечно, молодому и симпатичному парню хочется и новую одежду, и украшения, и ещё много чего. У тебя есть бумага и карандаш? Чтобы записать мой адрес? Квятковский отрицательно мотнул головой. Он совершенно ничего не понимал. — А если продиктую, запомнишь? — Наверное. — Послезавтра я устрою у себя небольшие посиделки. Придут мои друзья, ну и ты, если захочешь, приходи. Попьем чаю или чего покрепче, поболтаем о том о сём. — А если мне у вас не понравится? — Если не понравится, уйдёшь. Герман не мог поверить, что этот франт ни с того ни с сего пригласил его в гости. Разве так можно? Ведь они виделись всего два раза! Неужто Кирилл в самом деле захотел с ним подружиться? Но друзей нужно выбирать по себе, а они точно находились по разные стороны баррикад. Интересно, Кирилл не боялся, что «сирый и убогий» у него что-нибудь украдёт? — А ещё у меня будут очень вкусные блюда, — достал последний козырь из рукава Лаврентьев. На словосочетание «вкусные блюда» желудок Германа отреагировал урчанием. Юноша уже который день нормально не ел, ограничивался перекусами. Теперь Кирилл был почти уверен, что Герман нанесёт визит на его территорию. Такие бедные, по брови погрязшие в материальных и других проблемах ребята часто хватались за каждого, кто оказался поблизости, как за последнюю ветку в вязком болоте. Главное, не спугнуть дорогого гостя послезавтра. Начать издалека и как можно деликатнее. — «Поспешишь, и Герман станет тебе как прошлогодний снег!» — напоследок напомнил Кирилл самому себе. *** На следующий день у Германа ещё сильнее болела голова, сохли губы и крутило в животе. Беда приближалась к нему неумолимо, неминуемо. Он вспоминал, как несколько месяцев назад сидел у постели матери, слушал её жуткий кашель и понимал, что она уйдёт. Неважно, насколько сильно он этого не хотел, неважно, как долго умолял её сдюжить, победить болезнь и остаться здесь, это было неизбежно. Судьба не оставила для его мамочки ни единого шанса на счастливый конец. И вот сейчас… Ему всё равно придётся расплатиться за свою ошибку; и если не деньгами, то чем-то более дорогим и важным. Душа у юноши болела нестерпимо, физически: её словно распяли, прибили к грубым доскам, и каждое движение отдавалось агонией в теле. Когда тётя не пригласила его обедать, Герман даже не удивился. А когда она зашла в его комнату с «серьёзным разговором», ясно почувствовал, что надолго в её доме он не задержится. Его догадки о теме разговора оказались верными. Наталья Алексеевна, хоть и не стала выгонять племянника напрямую, но намекнула, что, без денег и в статусе позора всей семьи, ему здесь не место, и что было бы лучше, если бы он вернулся к отцу. К отцу? От этой мысли Германа затрясло, замутило и бросило в жар одновременно. Да это всё равно, что явиться на Страшный суд! Какую волю тогда родитель над собой возьмёт! Он же станет чувствовать себя всегда и во всём правым! При любом удобном и не очень случае будет напоминать: «А помнишь, как ты раньше мне дерзил, а потом прибежал в ножки кланяться? То-то же!» — Нет, я не поеду домой, — ответил Герман, дослушав тётку. — Если я вам немил, я пойду жить на свалку! Как раз попаду в свою стихию! — Ты не горячись, подумай, взвесь все «за» и «против». Твой отец — человек сложный, но добрый. Ведь не просто так моя сестрица когда-то в него влюбилась без памяти. С ним можно договориться, но нужно делать это ласково, почтительно и без ехидства. Поклонишься — голова не отвалится. Не забывай, что если бы не отец, тебя бы и на свете не было! — Я не стану ни перед кем пресмыкаться! Вот ещё! — и Германа снова понесло: — Не было бы меня на свете — и ладно! Меня не существовало миллиарды лет до этого и я не чувствовал неудобств! Неизвестность и пустота даже лучше вот такой глупой, полунищей жизни! — Опомнись! Что ты болтаешь! Если уж держишь столь дурные мысли в голове, хотя бы не делись ими! — За что вы на меня взъелись? Неужто я вас обидел? Жили мы с вами мирно, без ссор да свар… — Герман, все когда-то с чего-то начинают… Квятковский бы гораздо легче всё это принял, если бы тётя сказала без утайки: «Я боюсь возможного гнева твоего отца, а ещё у меня нет денег на твой прокорм». Но та ходила вокруг да около, и это кого угодно было способно довести до изнеможения! — Хорошо, дайте мне ещё несколько дней, и я уйду, — сдался юноша. — За свои ошибки нужно расплачиваться, — назидательно промолвила Наталья Алексеевна. Было видно, что она сама с трудом сдерживала слёзы. — А ты на что надеялся? Тут оступишься, там оступишься, а родственники будут разгребать? Нет, мой дорогой племянничек. Такого не будет. Для Германа расплата выражалась в одном слове: дом. Тот самый дом, в котором он родился ненужным, вырос ненужным, из которого уехал ненужным… Ну что, чёрт возьми, помешало его родителям — полностью ориентированным друг на друга и на свою безусловную любовь людям — воздержаться от продолжения рода? Неужели так захотелось привести в мир больного на голову неудачника? Да, с какой стороны ни посмотри — засада. Неужели ему только одна дорога — в петлю? Ведь если впереди не видится ничего, кроме слёз, безденежья и кочевничества, лучше всё закончить; достойно выйти из замкнутого круга. В чём смысл продолжать страдания ради страданий? Зачем нужен сей извращённый абсурд под названием «тяжёлая судьба»? Или всё-таки есть ещё одна дорога? «Я мог бы протянуть тебе руку помощи», «у меня есть возможность и, главное, желание улучшить качество твоей жизни…» Герман сглотнул давно вяжущую от волнения слюну. Видимо, завтра ему всё-таки придётся нанести визит по тому самому адресу. Но для начала было бы неплохо с кем-нибудь посоветоваться. *** — И что, он предложил тебе помощь? — смеялся Витька, раскачиваясь на и без того расшатанной табуретке и смотря на друга немного мутными от выпитого пива глазами. — Да. Узнал, что я продал вещи старьевщику, понял моё затруднительное положение и захотел помочь. Или ты думаешь, что такого не бывает? Герман понимал, что делился своими переживаниями не с тем человеком, и что от Витьки вряд ли стоило ожидать чего-то, кроме зубоскальства, но больше ему было просто-напросто не с кем поговорить. Да и хоть одна живая душа на свете должна была знать, куда и к кому он пойдёт. — Вить, но пообещай, что если от меня долго не будет вестей, ты обо всём расскажешь моей тёте. В конце концов, вдруг меня там убьют! Пусть она меня тогда похоронит по-человечески. — Ерунда! Не убьют, но и помогать безвозмездно вряд ли станут. Мы не в сказке живём. Квятковский кивнул и скосил взгляд в сторону. Он и сам не верил, что Кирилл — человек, которого он едва знал — согласится просто так покрыть его долги и помочь ему с жильём. Но и взять с него было абсолютно нечего. Даже если он займёт у этого богача четыре тысячи, как потом отдавать-то будет? — Но он сам предложил, — напомнил Герман. — Его никто не тянул за язык! Да и по мне было видно, что я ничего не смогу ему дать. — Может, он заставит тебя работать на своей земле, — предположил Семёнов, сдув упавшую на лоб каштановую чёлку. — Ты же здоровый парень, руки-ноги у тебя есть, голова на плечах — тоже. Зажравшимся увальням такие часто нужны в качестве неприхотливой рабочей силы. — Да? Ну и ладно. Пойду работать. Что зря небо коптить? Так у меня хотя бы будут еда и крыша над головой. — Но учти, что платить он тебе будет копейки. А возможно, ещё на процент поставит: покроет твой долг, но через несколько лет потребует обратно сумму втрое больше. Но слова Витьки и на этот раз не напугали Германа — то ли из-за отчаяния, то ли из-за молодецкой дурости он не видел ничего дальше того дня, когда злосчастный долг перестанет висеть ярмом на его шее. Отдаст сумму втрое больше? Да когда это ещё будет! Проблемы нужно решать по мере их поступления. — Я хочу отделаться от долга. А что будет дальше, меня пока не волнует. — Тогда тебе нужно сделать всё возможное, чтобы произвести на этого богача хорошее впечатление, — постановил Витька. — Я не думаю, что он тебе поможет, если ты начнёшь разговаривать с ним так же, как со своим отцом. — А ты откуда знаешь, как я с отцом… — начал было Герман, но быстро вспомнил, что сам всё растрепал Семёнову на пьяную голову. — Но ты ведь не собираешься идти в гости с пустыми руками? — Я не думал об этом. А что, нужно непременно принести подарок? — Конечно! Ты как из дикого леса! — Но что именно? Я даже не представляю. — Ты ведь продал старьевщику свои вещи, значит, деньги у тебя есть. Вот и купи на них что-нибудь необычное, что запомнится твоему меценату. — Хватит с меня необычностей! — отказался Герман, вспомнив всё, что ему когда-либо предлагал и подсовывал Витя: начиная от балалайки и заканчивая идеей продать глиняные фигурки из антресоли Натальи Алексеевны, выдав их за музейные экспонаты. — Куплю пастилу к чаю и довольно! — Ну и дурак! Этот богач тебя с лестницы вместе с пастилой спустит! Послушай меня, мудрого человека! Друг я тебе или нет? Я дурного не посоветую! Разве что с балалайкой я оплошал, но ты ведь меня простил. Подари ему кролика. Он будет в удивлении и восторге. У моей бабушки как раз есть кролик: большой, серый, уши огромные — симпатичный до жути! А клетку можно на рынке купить. Я с тобой туда схожу, помогу выбрать подходящую. — Кролика? Нет, прежде чем делать такой подарок, нужно узнать у того, кому он предназначается, не против ли он завести животное. — Тогда не будет сюрприза. Почему ты такой зануда? Где твоя азартность? Это ведь не просто подарок, это друг; живой, тёплый, пушистый. Соглашайся. А то бабушка его, не ровен час, продаст на мясо! — На мясо?! — ужаснулся Квятковский. В его сознании сразу появилась картинка мирно прыгающего по комнате серого комочка с ушками-лопухами и глазками-бусинками. Как можно убить такое чудо?! Нет, он не мог этого допустить! — Хорошо, Витя. Я куплю кролика. *** Осенний вечер, как обычно бывало, наступил довольно быстро. Казалось, только что светило скромное, холодное солнце — как вдруг раз, и всё покрылось тьмой. С каждой минутой становилось холоднее, на синем небе появились чёрные тучи. Но в усадьбе Лаврентьева сегодня, как и ожидалось, было уютно, красиво и весело. В просторной столовой с высоким потолком, мраморным полом и другими дизайнерскими идеями, основанными на использовании классицизма с точностью и симметричностью линий и изяществом второстепенных деталей, собрались гости из высшего света — красивые дамы в дорогих платьях, пахнущие цветочными и фруктовыми духами, и их представительные спутники в чёрных штанах, белоснежных жилетах, что очень жали им подмышками, и в дурацких галстуках — почему-то именно такое сочетание считалось признаком респектабельности и высокого достатка в обществе. — Как там ваши постылые, Кирилл Ювенальевич? — спросила у хозяина дома огненноволосая, веснушчатая дама в синем платье в стиле ампир. — Предатель Подногорнов теперь живёт в деревне и ест из одной миски с собакой Жучкой, — низким, хорошо поставленным голосом ответил ей Лаврентьев. — А моя сестрица Екатерина коротает деньки в браке с Андреевым. Скажете, что я слишком жесток? — Вовсе нет. Они получили по заслугам! Гости выпили и закусили. Стол сегодня ломился от разнообразных угощений, среди которых были и мясо, и рыба, и выпечка всех сортов. — А что стало с Никитиным? — поинтересовался толстый мужчина в царственном камзоле, похожий на майского жука. — Вы его, кажется, намедни сечь приказывали? — Было дело, — то ли с реальным, то ли с наигранным сочувствием подхватил Кирилл. — А нечего было в мой винный погреб без дозволения лезть! — откровенно говоря, Лаврентьев уже около месяца размышлял о том, чтобы «приблизить» Никитина к себе, но теперь об этом не могло быть и речи. — Здесь никто и квасу без моего ведома испить не смеет! А он что себе позволил! Ну, не будем о грустном! Давайте новый тост! Когда на пороге столовой появился худой, растрёпанный, продрогший парнишка в стареньком пальто, что было ему явно не по размеру, представители собравшегося здесь бомонда тотчас начали кидать друг на друга многозначительные взгляды. — Ой, а это кто? — спросила одна из барышень. — Какой милый! Герман действительно выглядел очаровательно, даже несмотря на его непрезентабельную одежду. Мокрые волосы прилипли к его лицу, и это сделало его совсем юным и беззащитным — да, дождь сегодня шёл с самого утра и, судя по виду Квятковского, он гулял под ним как минимум час. Его небесно-голубые глаза смотрели невинно, открыто, болезненно. Он по-детски касался дверного косяка плечом и пока не решался пройти дальше. Кирилл без лишних слов снял со своих плеч расшитый драгоценными каменьями пиджак и бросил его в сторону визитёра. Герман ещё не понял, что произошло, как вдруг пиджак прилетел ему прямо в лицо; к тому же, один из камней задел кончик его носа, оставив на коже царапину. Все присутствующие посмотрели на хозяина дома с осуждением, но вслух ничего не сказали. — Герман, это ты? — опомнился Кирилл. — Прости, не признал тебя при приглушённом освещении. Подумал, кто-то из моих людей. — Вы «замечательно» обращаетесь со своими людьми, — прошептал юноша, тронув свой пострадавший нос. — Да я пошутил! Конечно же, я тебя узнал! Ну что стоишь как на выданье? Повесь мой пиджак на вешалку в коридоре и садись к нам. Дамы и господа, это Герман, мой знакомый. Он, как мне кажется, немного юродивый, но безобидный. Я что-то не то говорю, да? Не обращайте внимания, это вино! Герман направился обратно в коридор. Вешалку он не нашёл, поэтому передал пиджак крутившейся поблизости прислужнице. Сюрреалистичность ситуации не укладывалась у него в голове. Он так рьяно не хотел возвращаться к одному самодуру — отцу, что попал в лапы к другому! Понадеялся, что Кирилл возьмёт его под своё крыло, а это крыло, не ровен час, окажется могильным саваном! — Садись рядом со мной, — сказал Кирилл, едва Герман снова появился в поле его зрения. — Тебе уже принесли приборы. Что будешь пить: очищенную и настоянную водку, вино или пиво? А может, французский кальвадос? — Кальва… Что? — почесал в затылке Квятковский. Услышанное им впервые слово звучало как какой-то термин из медицинского справочника. — Давайте вино, — а потом застенчиво добавил: — если можно. Но больше, чем пить, ему хотелось есть. Бедолага только сейчас осознал, что не прикасался к пище весь сегодняшний и половину вчерашнего дня. — Налейте юноше вина, — отдал приказ хозяин дома. Когда на тарелке Германа появился кусок хорошо прожаренного мяса, он взял его руками и откусил, измазав лицо соусом. Работая челюстями, как клешнями, парень в один присест расправился с угощением и облизал пальцы. А потом обратился к гостям, наблюдающим за ним с ошалелыми выражениями лиц: — Сдохнуть можно, как вкусно! — Герман! — кое-как выдавил из себя Кирилл. — Из какого леса ты сбежал? Нельзя так выражаться! Зачем так торопиться и чавкать? У тебя никто ничего не отнимет. И как ты сидишь? Так сидят только торгаши на базаре! И убери локти со стола! — Ну что вы, Кирилл Ювенальевич, — растрогалась та самая дама, которая ранее назвала Германа милым. — Мальчик просто наслаждается блюдом. — Как? — приподнял брови Квятковский, который в эту самую минуту, уже забыв о мясе, поглощал пирог с грибами. — Юлианнович? Юливанович? — Ювенальевич, — поправил Лаврентьев, сдерживаясь из последних сил. — «Разложить бы тебя прямо на этом столе и выпороть, несносный мальчуган», — продолжил за него внутренний голос. — Юлизадович? — наивно заморгало прелестное создание. — Встань и выйди из-за стола, — тотчас скомандовал Кирилл. — Но я не доел! — Я не позволю тебе насмехаться надо мной в моём же доме. Считай, что ты наказан. — Наказан? Но я ведь просто не расслышал. — Барин! Кирилл Ювенальевич, ваша милость! — вдруг раздался крик из коридора. — Тут кролик вылез из клетки и грызёт вешалку! Что с ним делать? — Какой такой кролик? — хозяин дома решил, что ослышался. — У меня нет животных. — Теперь есть, — улыбнулся Герман, кольнув его взглядом своих сверкающих глаз. — Это мой скромный подарок. Я не мог прийти в гости с пустыми руками. Кирилл криво усмехнулся. Надо же, как комично началась его история с этим балбесом! Случись такое с кем-нибудь другим, он бы похохотал. Но это происходило с ним, здесь и сейчас, а посему было проблемой. А Кирилл не любил проблемы, особенно когда их создавали всякие несносные мальчишки. Но где-то в глубине души, не признаваясь в этом даже самому себе, Лаврентьев умилялся происходящему. Ему всегда везло в картах и денежных делах, но катастрофически не везло в любви. Он не был обделён ни женским, ни мужским вниманием, вокруг него постоянно вилось множество возможных партнёрш и партнёров, но никому из них не удавалось запасть в душу Кириллу настолько, чтобы он сказал: «Мне надоела свобода, я хочу отдать всего себя именно этому человеку». Женщины ему попадались либо дюже холодные, будто их на могильных плитах зачинали, либо глупые, как пробки. А мужчины — либо жадные, как куркули, либо очень любящие залить за воротник. И вот он, на своё удивление, всё сильнее проникался интересом к Герману. Было ясно как божий день, что этот юноша уступал всем его знакомым в интеллектуальных способностях и манерах, но в нём были простота, чистота и искренность — качества, которые Кирилл ранее не встречал нигде и ни в ком. — Почему именно кролик? — уточнил Лаврентьев и незаметно для присутствующих положил ладонь на острую коленку Германа. Тот напрягся, но не отстранился. — Он очень милый, — простодушно пояснил юноша. Пахнущие табаком, унизанные перстнями пальцы Кирилла уже вполне явственно поглаживали его ногу. Лаврентьев поражался самому себе. Что за нетерпеливость, что за представление? Даже со своей бывшей спутницей, что была рядом с ним около четырёх лет, он себе такого не позволял. Явно не на людях! А тут вдруг захотелось. Вот захотелось, и хоть убейте! Квятковский поджал бледные губы, а Кирилл отметил, что их бледность — одна из отличительных черт врождённой аристократичности. В юноше чувствовалась порода. Но тогда почему он вёл себя так, словно только сегодня начал жить среди людей? Неужто ранее не выходил в свет? Ему ведь лет семнадцать точно. — «А тебе — двадцать девять, — напомнил Кириллу голос совести. — И не стыдно? У других в твоём возрасте уже семьи и дети, а ты хочешь совратить подростка!» Но Лаврентьеву было не до совести. Он был занят тем, что со всей яркостью представлял губы Германа в области своих бёдер. — Пожалуйста, уберите руку, — шепнул Герман. Он ничего не понимал и был очень напуган. Чувствовал себя не только не в своей тарелке, но и не на своём подносе; и в чужой столовой. Квятковский не любил, когда его кто-то касался; особенно вот так. Зачем Кирилл это делал? Может, он так показывал своё расположение и дружелюбие? Мало ли, как у богачей принято? Но это странно и неприятно. — Что? — переспросил Лаврентьев. — Пожалуйста, не надо. Что вы творите? Кирилл отпустил чужую коленку. Ему показалось, что он переусердствовал, и что на них все глазели. Но опасения были ложными. Гости общались, смеялись, ели и пили. Те из них, кто хорошо знали хозяина дома, давно не удивлялись и не заостряли внимание на его заигрываниях с парнями и девушками, а тем, кто были знакомы с Лаврентьевым недавно, и в головы бы не пришло думать о нём и об этом тщедушном юноше в каком-то «сомнительном» контексте. — Кирилл Ювенальевич, так что с животинкой делать? — снова заголосили из коридора. — Можно я сам посажу кролика обратно в клетку? — спросил Герман, возрадовавшись подвернувшейся возможности уйти от Кирилла и его гостей. — Он меня слушается. — Иди, — разрешил Кирилл. — Но не вздумай сбежать без моего дозволения. У нас с тобой остались нерешённые дела. — Как? Но я не могу, мне нужно домой! — конечно, Герман соврал. У него и дома-то, считай, не было. — А зачем ты тогда сюда пришёл? — спросил Кирилл и глянул на друзей, пригласив их похохотать. — Ну и сидел бы дома. — Я пришёл, потому что вы меня пригласили! — Нет, ты пришёл, чтобы попросить меня о помощи. Вот с этим и разберёмся. К тому же, твой кролик, как ты слышал, погрыз мою вешалку. А это — убытки. У меня вся мебель дорогая. Как будешь расплачиваться? Германа будто обухом по голове ударили. Как?! Ещё один долг?! Только этого ему не хватало! — Кирилл Юлианнович! Но я не хотел ничего дурного! — Тихо! Скажи кому-нибудь в коридоре, чтобы тебя проводили в гостиную. Герману показалось, что перед ним открылась дверь в тёмный подвал, а то и в пыточную камеру. Все гости взирали на него со смехом и жалостью. Будто хотели сказать: «Всё, голубчик, допрыгался. Связался с деспотом! Заест он тебя! Как пить дать, заест!» — «Вот она — грубая и зримая расплата за праздность, в которой я провел большую часть своей юности», — подумал Герман, и силы окончательно его оставили. *** Кирилл умел решать проблемы, но терпеть не мог это делать. Но ещё больше он терпеть не мог, когда в глазах гостей подрывалась его репутация. На людях он всегда старался держать лицо, вести себя так, чтобы если те что-то и подозревали, то всё равно не могли ничего доказать и вслух говорили лишь: «Лаврентьев, может, и строгий, но справедливый». Все знали, что он никогда не нападал первым и просто так, а его постылые всегда получали по заслугам. А сегодня он отступил от своих принципов и, в присутствии чужих людей, накричал на того, кто, скорее всего, за всю свою жизнь и мухи не обидел! Отвёл душу на безответном и слабом! И за такое падение своей репутации, за подкинутый светскому бомонду повод для сплетен, Кирилл сейчас ненавидел простодушного и наивного Германа. Сколько проблем этот балбес создал ему своей непосредственностью! Когда Кирилл вошёл в гостиную и столкнулся с пронзительным взглядом родниковых глаз на почти детском личике, его бросило в жар, чтобы потом окунуть в холод. Почему-то захотелось обвинить Германа во всём на свете, поквитаться с ним за всё и ни за что; свалить на хорошенькую белокурую головку всё, что он когда-либо недосказал своим неприятелям. — «Интересно, какую бы забаву с ним провернуть? — стал решать Лаврентьев. — Может, прибавить к стоимости вешалки парочку нулей и выставить ему счёт? У него ведь сердце от страха разорвётся!» Герман сидел на диване и гладил кролика, который, словно чувствуя настроение своего компаньона, дрожал и с опаской поглядывал на Кирилла. Да, они оба боялись. Хозяин дома выглядел слишком мощным и угрожающим. Герману казалось, что Кирилл занимал собой половину гостиной, хотя здесь было явно не пять квадратных метров. Квятковский никогда прежде не видел таких мужчин, а посему ощущал себя ребёнком, которого родители в кои-то веки привели в стационарный зоопарк, посмотреть на медведя. Вот только медведей от посетителей отделяли прутья клетки, а Кирилл стоял прямо перед ним, преграждая все пути отступления и давая возможность разглядеть себя во всех подробностях. — «Прямо тут он тебя и укокошит, — мысленно сказал самому себе пребывающий одновременно в животном ужасе и в древнерусской тоске Герман. — Свернёт шею, и поминай как звали. Хрясть — и не будет больше Германа Квятковского. Достаточно необычно, не правда ли? Ты ведь любишь всё необычное, малолетний баран! Иначе ты бы не пошёл непонятно к кому и непонятно зачем!» — Подай мне пепельницу, пожалуйста, — наконец нарушил тишину похожий на тромбон голос Лаврентьева. — А где она? — уточнил Герман. Он решил не спорить с Кириллом, хотя не понимал, почему тот им командовал. Они друг другу — никто. Всего лишь знакомые. Он не записывался к нему в рабы! — Ищи, — улыбнулся Кирилл; и улыбка его была терпкой, крепкой, пьянящей, как вино столетней выдержки. — Вы со всеми своими гостями так обходитесь? — Нет. Но ты — особенный гость. У Кирилла разболелась голова. И в этом он тоже мысленно обвинил Германа. Старовойтовы, гады, приобрели ещё один клочок земли по дешёвке, а он за последний год не приобрёл ничего, кроме парочки-тройки нервных расстройств, — и даже за это он хотел накричать на Германа. Герман, Герман, Герман. Гер-ман…Кирилл смаковал первый слог и плавно переходил на второй. Чёртово недоразумение с манерами как у извозчика и с гнездом для мышей-молодожёнов на голове. Явился в гости — хоть бы причесался! — «Герман, ты, ты, ты… Ты раздражаешь меня. Почему ты такой? Ты, ты, ты… Ты нравишься мне». Квятковский тем временем отыскал пепельницу — та, как оказалось, была на подоконнике, и поднёс своему собеседнику. — Как же ты опозорил меня перед гостями, — Кирилл расположил папиросу на фалангах красивых пальцев. — Простите, Кирилл Юлианнович. — Ювенальевич. Ты решил, как будешь расплачиваться со мной за испорченную вешалку? — Я что-нибудь придумаю, — Герман робко опустил выгнутые, нетипично длинные для мужчин ресницы. — Но пока у меня совсем нет денег. — Я могу простить тебе злосчастную вешалку. А ещё, как я уже говорил, могу осыпать тебя деньгами. Но я кое-что попрошу взамен. Ты ведь большой мальчик и наверняка понимаешь, что добрые волшебники, помогающие безвозмездно, бывают только в сказках. — И что же это? — но у Германа не было не только денег. У него не было ничего: ни благоприобретённого имущества, ни каких-либо полезных навыков. Да, он хорошо рисовал и играл на музыкальных инструментах, но кому это здесь было нужно? — Вы хотите, чтобы я работал на вас? Я согласен, мне очень нужна работа. Только приставьте ко мне кого-нибудь, кто меня всему научит. — Я сам всему тебя научу. Ты действительно не понимаешь, что мне от тебя нужно? Совсем ни сном ни духом? И это после того, как я гладил тебя по коленке? Неужто ты принял это за дружеский жест? Что ж, тогда посмотри в мои глаза; прямо сейчас, немедленно. Он говорил всё тише и пристально вглядывался в лицо своего гостя. Тот молча его слушал, а потом вдруг воскликнул: — Да вы… Да ты… Как вы смеете?! — Глаза всегда отражают то, о чём поёт душа. Ты угадал. Я хочу тебя. Твои красота и изящество, помноженные на умильную детскую непосредственность, сводят меня с ума. — Прекратите! — заметался Герман, закрывшись от Кирилла руками. — Я позову на помощь! — Чего шумишь, глупенький? — Как вам не стыдно такое мне предлагать?! Как вас только земля держит? Господи, пошлость какая! А ещё важный, интеллигентный человек! Как меня за столом отчитывали: «Не чавкай, локти со стола убери»! А у самого-то сколько пороков! Нет-нет, не лезьте ко мне! — Сейчас я и не полезу. А вот после того, как ты получишь от меня деньги… — Мне ничего от вас не нужно! Я не продаюсь, ясно?! В первый раз меня за такую гадость приняли! Я что, похож на… Нет, не приближайтесь! Я — дворянин, сын и внук уважаемых людей, и просто порядочный, честный юноша, а вы… Варвар вы, вот кто! — при чём здесь варвар, Герман и сам бы не смог объяснить. Но ему хотелось побольнее задеть своего оппонента. — Да, варвар! Грязный и подлый! Лаврентьев молчал; лишь лукаво улыбался и играл масляными глазами. И на дне этих глаз сами бесенята устроили танцы. — И кролика я заберу! — распалялся Квятковский. — Такому, как вы, даже дохлую крысу доверять нельзя! И за вешалку платить не стану! Будем считать, что мы квиты. Мой кролик испортил вашу вещь, а вы меня неслыханно оскорбили! Ещё неизвестно, что хуже! Он развернулся, но забыл, что находился у журнального столика, и задел локтем стоящую на нём маленькую вазу. Та упала и, напоследок жалобно звякнув, разбилась. Герман, не глядя на осколки, попятился к двери. Ему хотелось оказаться как можно дальше от этой проклятой усадьбы. Паника билась внутри него, царапала. Кровь ударила в голову, рваные толчки собственного пульса оглушили бедолагу. — Ты хоть знаешь, сколько стоила эта ваза?! — воскликнул Кирилл. — Я больше не могу здесь оставаться! — Постой, я тебя не отпускал! Но Квятковский уже сорвался с места и побежал прочь. Толкнул дверь с такой силой, что ладони обожгло болью, и через секунду оказался в коридоре. Он боялся, что его вот-вот поймают, что Кирилл отдаст такой приказ своим людям, но ничего не происходило. Герман выбежал на улицу и уже там восстановил дыхание. На всякий случай оглянулся — нет, его никто не преследовал. Теперь оставалось лишь выйти за ворота и забыть все произошедшее как страшный сон. *** — Герман, племянничек мой, я нашла для тебя замечательное жильё, — фраппировала заявлением Наталья Алексеевна утром следующего дня, когда Герман, слабый, сердитый, нездоровый и опухший, словно после большой пьянки, сидел на кухне и, попивая кипяток из кружки, грел желудок. — Какое? — поднял на неё запавшие глаза юноша. — Помнишь общежитие на соседней улице? Там в сорок восьмой комнате живёт мой хороший знакомый, Лёшка Макаров. Для тебя — дядь Лёша. К нему недавно дочка приезжала и сказала, что хочет забрать его к себе. Значит, комната станет свободной. Я с Лёшей уже поговорила… — Тётя! В уме ли вы?! — воскликнул Герман, чуть не выронив кружку из рук. — Но там ведь ужасные условия! Длинный барак с прогнившими полами и стенами! Я там побывал всего один раз, но впечатлений на всю оставшуюся жизнь хватит! А как там воняло кислой капустой и гнилью! Хоть святых выноси! Да я там через месяц сопьюсь от тоски! — Ты в любом случае сопьёшься. Так какая разница, сейчас или потом? Не смотри на меня волком! Ты очень слабохарактерный и внушаемый, а у таких всегда две дороги: либо к дарам Бахуса, либо в петлю. — А вот и ничего подобного! — отрезал Квятковский и зачем-то ткнул в сторону тёти указательным пальцем. — Помяните моё слово! Я ещё лучше всех вас жить стану! Есть рябчиков с ананасами и носить роскошные шубы! Посмотрим тогда, как вы запоёте! — Не фантазируй, мой милый. Откуда ты возьмёшь такие деньги? Переезжай в общежитие, и делу конец! Я смотрела комнату — там есть кровать, стол, табуретка, шкаф для вещей. Посуду и тазы для стирки я тебе дам. Что ещё нужно? Да, грязно, захламлено, но это дело поправимое. Как обживёшься, наведёшь порядок. Я твоему отцу намедни написала — высказала всё, что о нём думаю! Что бессовестно оставлять своего единственного сына без копейки денег! Так он прислал триста рублей — на первое время тебе их хватит. Видишь, какая у тебя тётя? И о жилье похлопотала, и о деньгах справилась! Поблагодарил бы хоть! — Тётя! Мне от отца ничего не нужно! Он мне уже один раз отказал… — Ну что ты за тюфяк такой! Чего ты боишься? Между нами говоря, это отец тебя бояться должен. Будь у него другой сын, он бы его на всю столицу ославил как тирана и скрягу! А ты слишком добрый, без зубов. Поэтому будешь сидеть в общежитии, вместе с крысами и алкоголиками, а не на своей законной жилплощади! — Не нужна мне эта жилплощадь! И деньги его поганые не нужны! — Значит так, — внезапно рассердилась Наталья Алексеевна. — Если тебе ничего ни от кого не нужно, выпутывайся из своей ситуации самостоятельно! А то глядите-ка, я из кожи вон лезу, чтобы тебе помочь, а ты нос воротишь! Отныне я для тебя палец о палец не ударю! Будешь мечтать о рябчиках и шубах уже на свалке — там таким гордецам самое место! — Но тётя! — Девятнадцать лет тётя! Я всё сказала. Здесь я тебя оставить более не смогу. И так три месяца на чужих харчах жил. Пора и честь знать. Герман окончательно убедился, что у него отсюда лишь две дороги — либо на погост, либо в ту самую усадьбу. В то место, где он контрастно выделялся. Где выглядел совсем чужим и ни к месту. Где каждая вещь вокруг твердила — тебе здесь не рады. Где даже гости смотрели на него с брезгливой жалостью — попался в лапы к сатрапу, дурень. — Я не хочу! Я не буду! — выкрикнул юноша и сел на пол. После обнял колени, уткнулся в них лбом и горько, безутешно разрыдался. Мысль о близости с мужчиной не вызывала у Германа ни возбуждения, ни отвращения. В свои юные годы он ещё не имел романтических и сексуальных связей, никогда не задумывался о своих предпочтениях и желаниях, и считал, что ему никто не нравился. А если никто — то какая разница? Ради материального благополучия можно было бы относиться к этому как к домашней обязанности, вроде мытья посуды. И то, и другое в процессе не приносит удовольствия, но важен результат. Но у него вызывал отторжение именно Кирилл. И не потому, что он — мужчина, а потому, что он — дурак и деспот. И этого уже не изменить, не отнять, будь он хоть трижды ухоженным, разодетым и надушенным дорогим парфюмом. — «Может, мне попробовать узнать его получше? — стал размышлять Герман, пока от слёз щипало в глазах и свербело в горле. — Поговорить, подружиться? Может, он не настолько плохой? Помнится, даже моя мамочка говорила одной своей подружке: «Мужчины — они такие, притрёшься, приноровишься, а потом лепи из них что душе угодно». Но это очень грязно, нехорошо. А если кто-нибудь из друзей или родственников узнает? Я ведь никогда не отмоюсь, не отмолюсь! С таким грехом жить нельзя, он на душу камнем ляжет! Без чувств, за деньги…» — Герман, хватит сопли на кулак наматывать, — вновь пристыдила племянника Наталья Алексеевна. — По-твоему, мне приятно на это смотреть? Возьми себя в руки, будь мужчиной! Поверь моему опыту, в жизни случаются ситуации гораздо хуже. Крыша над головой у тебя будет, деньги на первое время — тоже, а это самое главное. Не пропадёшь, выкарабкаешься. Обживёшься в своей комнате, найдёшь работу. И долг вернёшь — пусть не сейчас, но попозже, с процентами. А если повезёт, вообще какую-нибудь богатую дамочку зацепишь, и начнётся у тебя жизнь — разлюли малина. Чем чёрт не шутит? Чудеса случаются! — Тётя, — Герман качнул головой, будто попытавшись сбросить с себя отвратный морок губительных мыслей. — А вы считаете, что отношения за деньги — это допустимо, не грязно? — Может, и грязно. Ну и что? Не стоит переоценивать роль любви в жизни и недооценивать роль материального благополучия. Если бы мне предложили что-то подобное, я бы согласилась. Да я в молодости и встречалась с одним женатым мужчиной. Он мне и продуктовые наборы приносил: а там и мясо, и сыр, и молоко, и печенье. А по праздникам и на хороший алкоголь не скупился. Иногда ещё постельное бельё дарил, шторы, платья. Даже сейчас приятно вспомнить. Теперь-то на меня вряд ли кто-то позарится. А вот ты — молодой, красивый и здоровый парень. Глядь, точно какая-нибудь вдовушка с немалым состоянием подберёт! А я ещё на вашей свадьбе погуляю! — «Нет, тёть, на моей свадьбе с этим человеком вы в любом случае не погуляете, — мысленно ответил племянник. — Невозможно это. И слава богу!» — А что до любви, то она может нагрянуть потом, по прошествии нескольких лет совместной жизни. — «Точно не в моём случае». Герман верил во многое, но не в любовь между продавшимся и купившим; он считал, что человек, который по каким-то причинам продался, всегда будет недолюбливать, а то и открыто ненавидеть того, кто его купил. Это очень хорошо видно на примерах браков молоденьких, хорошеньких дамочек и их властных, богатеньких мужей не первой свежести. Такие отношения — это всегда жуткая мешанина из зависимости, презрения, лицемерия и парочки душевных травм. И сколько бы люди ни старались отмахиваться от этой информации, от правды скрыться невозможно. — «Я не хочу, чтобы кто-то видел меня без одежды, не хочу смотреть на другого человека, когда тот обнажён, не хочу, чтобы меня трогали, я ведь даже обниматься не люблю! Я не смогу, не смогу, — мыслил Герман, глотая слёзы. — Да и разве этакую громадину обнимешь? У него вон какие плечи широкие — хрен обхватишь! Не говоря уже о… Мама дорогая, чем я такое заслужил?!» *** Мария-Антуанетта, прибывая к месту своей казни, наверняка чувствовала то же самое, что Герман, входя на территорию имения, из которого позавчера убежал сверкая пятками. Все, кого он здесь встречал, смотрели на него с отвращением и злоехидством. У самого крыльца он даже услышал: «Такой молодой, а уже нашёл себе занятие, в заднюю дверь стучаться!» и «Кирилл Ювенальевич новое поколение срамников выращивает!» В коридоре оскорбления стали отчётливее и грубее. Так, от какой-то длинноволосой, худенькой пигалицы лет двадцати в его адрес прилетело обидное «непотребник», а дюжий мужик в заляпанном грязью старом кафтане назвал его «продажным мусором». — За что вы так?! — не выдержал Герман. Он многое вытерпел, но именно «мусор», да ещё и «продажный» — было уже слишком! — Вы ведь меня совсем не знаете! — он привык обращаться на «вы» ко всем великовозрастным людям, независимо от их статуса. — Я пришел сюда для разговора со своим новым знакомым. Разве это позорно? — Знаю я ваши разговоры! Такие смазливые юноши просто так к барину не приходят! У, глаза бесстыжие! — но, поняв, что парень очень мирный, мужик заговорил тише и спокойнее: — Вы бы не держали голову так прямо, постыдились бы. А то будто не грех совершать идёте, а на коронацию! Было бы чем гордиться, прости господи! Сейчас для молодых людей придумано столько возможностей и привилегий, так нет же! Зачем выходить из трудных ситуаций с холодным выражением лица, если можно выйти из чужой спальни со спущенными штанами? Правильно? Хорошо, что барин сам разрешает нам таких, как вы, чихвостить! Хоть на душе после легче становится! — Таких, как я? — переспросил визитёр, стараясь держать голос на ровной ноте. — А у него таких много? — Сейчас вроде никого. Успокоился он в последнее время, да и Ольга Павловна четыре года рядом была, удерживала его от греховодства. А вот что здесь творилось раньше — не приведи господь! По цельным божьим дням его наложники и наложницы орали так, будто он их резал! — и, увидев, как побледнело лицо юноши, рассказчик добавил: — Уходили бы вы отсюда подобру-поздорову. Видно же, интеллигентный, породистый парень. Совсем молоденький, вся жизнь впереди. Зачем вам пачкаться в этой грязи? Вовек потом не отмоетесь. — У меня нет другого выхода, — Герман сжал кулаки. Ему нужны были деньги. Срочно. Нужны. Были. Деньги. Это просто работа. А работа далеко не всегда бывала любимой и приятной. Дворники тоже не в восторге от ежедневного подъёма в шесть утра и шкрябанья метлой по мостовой при любых погодных условиях. Но куда деваться, если жизнь заставляла? Да он сам пошёл бы хоть в дворники, хоть в строители, но на этом заработаешь лишь три копейки через сто лет! — Только про наш разговор барину не докладывайте, будьте так любезны, — на всякий случай попросил словоохотливый мужик. Квятковский хотел что-то ответить, но все слова и мысли улетучились из его головы, едва в коридор вышел Кирилл собственной персоной. Визитёр насилу подавил в себе желание броситься наутёк. Этот человек действовал ему на нервы одним своим присутствием. — Явился всё-таки, — промолвил хозяин дома. — Я догадывался, что так будет. Проходи. Герман поволочил ноги к своему новому знакомому — так неохотно и медленно, что можно было подумать, что его заставляли это делать при помощи грубой силы. Лаврентьев между тем закурил и начал пускать в потолок одно ароматное колечко дыма за другим, не забывая прожигать гостя взглядом своих дьявольских, безжалостных глаз. — Пойдём в гостиную, — последовало новое указание. — Там поговорим. В гостиной Герману, как ни странно, стало легче. Здесь было очень светло и даже уютно, хотя мебели практически не было. Лишь самое необходимое: диван, два кресла, журнальный столик, камин, книжный шкаф и рояль, при взгляде на который губы визитёра тронула улыбка — он давно о таком мечтал. — Говори, зачем пришёл, — велел Кирилл, сев в одно из кресел. — Я… — Герман наконец-то решил рассказать всё как на духу. Это как войти в холодную воду — только поначалу страшно. — Мне нужны четыре тысячи. В ближайшие два дня. Я умоляю вас о помощи, мне больше не к кому обратиться. Пожалуйста, дайте мне их хотя бы взаймы! А я отдам, честное слово! Не сразу, но точно отдам! Даже с процентами! — Ты прекрасно знаешь, при каких условиях сможешь получить от меня деньги. Так зачем сотрясаешь воздух? Взаймы я тебе точно не дам. А вот если заработаешь — дам. — И когда же мне начать? — Прямо сейчас. — З-здесь? — Ты слишком много болтаешь, — тон Лаврентьева пронзила откровенная издёвка. — Делай, что говорю. У Германа потемнело в глазах, а внутри и вовсе разыгралась настоящая метель. Ему нужно было взять себя в руки. Взять себя в… Чёрт, он ведь сам сюда пришёл! И вся усадьба понимала, зачем. Значит, отступать было поздно. Настала пора входить в роль «продажного мусора». — Но мы в гостиной, — залепетал юноша. Он попытался расстегнуть своё поношенное пальтишко с чужого плеча, но пальцы не слушались, а вдоль позвоночника шествовали мурашки величиной с кулак. — Это же… Сюда в любой момент может кто-нибудь заглянуть! — Никто не заглянет, — Кирилл расслабленно курил, наблюдая за действиями своего будущего «наложника». — А если заглянут — порадуются за нас. Герман сжался и схватился за голову. Ему упорно не хотелось верить в правдивость происходящего. Это не с ним, не сейчас, не так… Лепет превратился в истеричное хныканье, когда он почувствовал, как Кирилл поднялся с кресла и приблизился к нему; да, именно почувствовал. Видеть это бедолага не мог, потому что крепко зажмурился. — Нет, пожалуйста… Молю, не надо! Только не сейчас, только не здесь, только не так… Помогите мне! Пожалуйста, помогите хоть кто-нибудь! Он плакал, но не чувствовал слёз. Лишь озноб и жуткий холод во всём теле. Вяжущий от волнения металлический привкус во рту стал невыносимым, захотелось плеваться. Чтобы хоть немного согреться и успокоиться, Герман обхватил себя за плечи обеими руками. Нет, бесполезно! — Посмотри вокруг, — прозвучал совсем рядом самый пугающий голос на свете; этот голос обвился вокруг горла юноши, словно колючий терновник, и многострадальные лёгкие снова свело от нехватки воздуха. — Не надо, пожалуйста, не надо… Я не хочу, я не буду, я… — Герман, сделай глубокий вдох и осмотрись. Герман выполнил приказ, но это ничего не изменило. — Назови пять предметов, которые ты видишь вокруг себя. — Ч-чего? — Давай, попробуй. — Окно, — плохо соображал бедолага. — Д-диван… Стол, кружка, зажигалка. — А теперь скажи, до каких четырёх предметов ты можешь дотронуться. — До зажигалки… До кружки, — холод от кончиков пальцев мало-помалу отступал, дыхание восстанавливалось, Герман снова становился собой. — До ковра. И до своего пальто. Это считается? — Замечательно, — кивнул хозяин дома. — Теперь скажи, что ты слышишь вокруг себя? — Слышу шум ветра за окном. Кажется, ещё пение птиц. И… И ваш голос. — Ну как, стало легче? Собрался с мыслями? Или снова ни одна на собрание не пришла? Квятковский перевёл дух и облизнул губы — ощущение, будто провёл языком по наждачной бумаге. Но ему и вправду полегчало. Рывки и рыдания ослабли, шум в голове тоже пошёл на убыль. Лишь лицо всё ещё сводило болезненными судорогами. Позади послышалась какая-то возня. Герман истерично вскрикнул и отчаянно замахал руками, когда на его плечи опустилось что-то тяжёлое и тёплое. — Господи, это всего лишь плед! — сквозь зубы выплюнул Кирилл. — Я к тебе даже не прикоснулся! Поняв свою оплошность, Герман закутался в мягкую ткань, как в кокон, спрятался от всего мира и, вжав голову в плечи, пробормотал: — Спасибо. Вы не подумайте, что я какой-то болезный. Я просто… Я подумал… — Что подумал? — Лаврентьев улыбнулся уголками губ. Пожалуй, впервые в глазах Германа он стал похожим на человека — на обыкновенного, подобного тем, с кем Квятковский ежедневно сталкивался на улицах, а не на самого дьявола во плоти. — Что я буду тебя насиловать, невзирая на твои слёзы, мольбы и протесты? Что стану над тобой издеваться? Послушай, я не знаю, почему у тебя сложилось такое впечатление обо мне, но я — не насильник, не садист и не проходимец. Да, я могу перегибать палку в разговорах, быть резким и грубоватым. Мне чужды сентиментальность и романтика. Но ничего из ряда вон по отношению к своим любовникам и любовницам я себе никогда не позволял. Меня не стоит бояться. Как нормальный человек, я не способен получать удовольствие, когда мой партнёр рыдает и умоляет его не трогать. — Я должен вас предупредить, что я ничего не умею, — признался юный дворянин. — Совсем ничего, — наверное, какая-то его часть надеялась, что после этого Кирилл над ним посмеётся и отправит восвояси. — У тебя не было мужчин, верно? — на всякий случай уточнил Кирилл, хотя ответ напрашивался сам собой. — И женщин — тоже. Никого не было. — И это в… Сколько тебе лет? — Девятнадцать, Кирилл Юлианнович. А вам? — Ювенальевич, балбес! А мне двадцать девять. И да, предлагаю перейти на «ты». Можешь обращаться ко мне по имени, потому что моё отчество ты, полагаю, всё равно не запомнишь. — Как скажете. — Надо же. С тобой будет ещё сложнее, чем я думал. В воздухе повисла тяжёлая пауза. — Говоришь, деньги нужны тебе прямо сейчас? — спросил Лаврентьев, пока Герман продолжал трястись и кутаться в плед. — Да. Я сильно проигрался в карты, и вот… — Я могу дать тебе четыре тысячи. Но где ручательство, что ты их отработаешь? Пусть не сейчас, не в таком состоянии, но потом? — Я напишу расписку. Что написано пером, того не вырубишь топором, — сказав это, Герман ощутил, что у него внутри что-то порвалось, сломалось. Какая-то граница оказалась окончательно и бесповоротно пройдена. Он уже не думал, что продаваться — это, в целом, ужасно и недопустимо. Он принял своё новое положение и готов был обсуждать условия. — Нет, это всё — детский лепет. Вдруг ты прямо сегодня уедешь из Москвы с моими деньгами? И ищи потом тебя, свищи! Я не играю в такие игры, милый друг. Чтобы ты точно никуда не делся, я поселю тебя здесь. — Да вы… Ты… Ты что, Кирилл? Я ведь тебя совсем не знаю! — Вот как раз и узнаешь, привыкнешь. Герман, я не стану к тебе приставать, пока ты не скажешь, что готов к этому. Будешь жить в отдельной спальне на втором этаже. — А если я никогда не подготовлюсь? — на свой страх и риск спросил Герман. Ведь получалось, что никакого договора у них не будет, всё на словах. А слово можно как дать, так и взять обратно. — Тогда тебе снова придётся распродавать свои вещи старьевщику, — ухмыльнулся собеседник. — А может, и вещи своих родственников. Не думаю, что ты хочешь доводить до этого. Герман кивнул. Он не только не хотел, он не мог такого допустить. Не имел права. Не хватало ещё промотать по ветру тётино имущество! — Но если ты мне понравишься, я оставлю тебя здесь насовсем, — продолжил Кирилл. — Скажу по секрету, у тебя много шансов. Уж очень ты мне приглянулся внешне — такой изящный, светловолосый, голубоглазый — точно фарфоровый. Только приодеть тебя нужно: костюмчики, шубы, украшения. И откормить немного. А если ты окажешься интересным собеседником — тебе вовсе цены не будет. — Ну мля, собеседник-то я, может, и интересный, только не по твою честь. Оцениваешь меня, как новую игрушку. Да мне плевать, что ты обо мне думаешь, сноб недоделанный! — постановил Квятковский, но тут же опомнился: — Ой! Я это вслух сказал?! Кирилл пока ничего не ответил, лишь закатил свои кофейные глаза с поволокой, которую Герман в мыслях уже прозвал блядской. Да-да, именно блядской! Так смотрели либо греческие боги, которые по легендам спали со всеми подряд, либо чёрные колдуны. — Я однажды вымою твой рот с мылом, — наконец бросил Лаврентьев и покинул гостиную. *** Герман с удовольствием принял ванну с ароматными маслами и душистой пеной. В родительском доме у него не было всяких баночек-скляночек, да и ванна была поменьше. Если он предлагал отцу купить какое-нибудь вкусно пахнущее мыло, тот сразу вставал на дыбы: «Ты что, красна девица, чтобы всякой ерундой намываться и душиться? У меня, вон, один мыльный раствор для всего — и для тела, и для волос, и для стирки. И тебе нечего шиковать». Сейчас же юноша благоухал, точно фруктовый рынок в жаркий день, и чувствовал полнейшее умиротворение. — Так, не расслабляйся, — вдруг напомнил он самому себе, встав перед зеркалом в золотистой оправе. — Ты всё ещё находишься на чужой территории! В доме у деспота и дурака! Тебе нужно держать лицо! А то он подумает, что эта золотая клетка тебе дюже нравится! — Герман Александрович, у вас всё в порядке? — послышался из-за дверей голос немолодой экономки. — Будьте так любезны, возьмите одежду. Герман закутался в тёплое полотенце и, слегка приоткрыв дверь, принял из рук женщины чистые, отглаженные вещи, среди которых оказались длинные штаны и не менее длинная рубашка с тугим поясом. — Это ещё что такое?! — возмутился Герман, уткнув руки в бока. — Это он называет «приодеть»?! Хочет, чтобы я тут в лохмотьях ходил?! Чтобы надо мной все смеялись?! Ну уж нет! Он и так достаточно меня унизил! Передайте своему барину, — повысил он голос, понадеявшись, что экономка не успела уйти далеко, — что я это ни за какие коврижки не надену! У меня, между прочим, есть гордость! Да-да! И пусть не смотрит, что я такой худой! Я так в нос ударить могу, что мало не покажется! А ещё передайте барину, что он — ограниченный, напыщенный баран. — Не беспокойтесь, всё сделаю, — поступил ответ. Через три минуты в дверь снова раздался ненастойчивый стук: — Барин попросил доложить, что одежды вашего размера у него нет. А ещё, что вы, в отличие от него, — всесторонне развитый и простодушный баран. Герман заковыристо выругался себе под нос и, скрепя сердце, начал надевать рубашку. Через двадцать минут юноша лежал в кровати и тщетно пытался уснуть. Но перина была слишком мягкой, одеяло — слишком тёплым, а свет луны из окна бил ему прямо в лицо. Но более всего вышеперечисленного его раздражала грядущая неизвестность. Он не мог понять, почему Кирилл — тот самый деспот, насмешник и богохульник — не сделал ему ничего дурного. Хотя было видно, как он разозлился на него за неповиновение и дерзновенные слова в свой адрес. И самое главное, что заветные четыре тысячи уже лежали в кармане пальто Германа! А ведь он их даже не отработал и не подписал договора. — Может, это его хитрый план? — предположил Квятковский, сев на кровати. — Захотел дождаться, пока я потеряю бдительность, а потом напасть исподтишка? Чёрта с два! Я тоже не лыком шит! Мамочки! — вдруг ахнул Герман и побледнел, точно могильный саван. — А вдруг он — точь-в-точь герцог Бланжи из романа маркиза де Сада? Ну, тот очень богатый и безжалостный мужчина, который унаследовал своё состояние, отравив мать, а потом и сестру? Которому нравилось сочетать распутства и убийства? Точно! Он даже внешне похож! Такой же крепкий, только моложе! Ой, батюшки, сватушки! Выносите, святые угодники! Всё, Герман, отжил ты своё! И ладно, если бы тебя просто убили! Тебя ещё предварительно будут пытать так, что ты сам станешь умолять о смерти! Ой… — от последней вылетевшей из собственных губ фразы у Германа потемнело в глазах и пересохло в горле. На ватных ногах он подошёл к двери и прислушался. Снаружи было тихо; даже слишком. — Точно! Как в склепе! Ещё немного, и из-за угла выскочит скелет! Нужно написать письмо отцу, пока я ещё жив! Пусть знает, до чего меня довели его жадность и равнодушие! Он ведь даже на мою могилу не придёт! Хотя у меня и могилы-то, скорее всего, не будет. Закопают на заднем дворе, как пса помойного, и делу конец! Ох, господи! Стараясь не издавать никаких звуков, Квятковский открыл двери шкафа. Он боялся, что оттуда на его бедную голову посыплются верёвки, ножи, тиски и прочие пыточные приспособления, но в шкафу оказалась исключительно одежда. — Ну да, Кирилл же не дурак, чтобы себя выдавать, — догадался юноша. — У него для таких дел есть отдельная комната. Или подвал! — с этими словами он залез в шкаф и принялся забрасывать себя пиджаками и рубашками. — А может, он не только изувер, но ещё и людоед? Иначе к чему он сказал, что меня нужно откормить? Хрена с два я буду завтракать в этом доме! Вот завтра зайдёт сюда — а меня нет! Тут-то его приступ и хватит, лиходея такого! Однако наутро первой пропажу гостя обнаружил вовсе не Кирилл, а всё та же экономка. Предварительно постучавшись, она вошла, чтобы позвать Германа Александровича завтракать, но обнаружила пустую постель. Сначала женщина захотела позвать Кирилла Ювенальевича — шутка ли, гость пропал среди ночи! Причём окно закрыто, ставни целы, никаких следов побега. Как корова языком слизала! Но потом услышала сопение из шкафа. Приблизившись и открыв двери, женщина развеселилась и умилилась — Герман спал на куче одежды, свернувшись калачиком, точно котёнок. — Герман Александрович, — позвала женщина, осторожно тронув юношу за плечо. — Просыпайтесь. Квятковский распахнул глаза и испуганно сжался. Но, заметив, что перед ним — не Кирилл, выдохнул. — Почему вы спали в шкафу? — поразилась экономка. — Постель не понравилась? Она была доброжелательной и приятной на вид: короткие тёмные волосы, скрытые под платком, полнощёкое, розоватое лицо, осмысленный взгляд светло-синих глаз, непринуждённая улыбка… — Как вас зовут? — полюбопытствовал молодой человек. — Глафира я. Тёть Глаша, значит. Со мной можно по-простому. — Тёть Глаш, ответьте, пожалуйста, ваш барин — страшный человек? — Кто вам такое сказал? Он строгий, но справедливый. А уж страшного в нём, наипаче, ничего нет. — Это вы нарочно так говорите! Потому что он вас запугал! Герцог Бланжи проклятый! — Кто-кто? — не поняла тётя Глаша. — Персонаж, придуманный маркизом де Садом. Мужчина огромного роста и мощной физической силы, которая позволяла ему задушить лошадь. Красивый и обеспеченный, любящий сочетать распутства и убийства, и напрочь лишённый нравственности и сочувствия! Он ежедневно пытал и насиловал своих пленников и пленниц! — Герман Александрович! Да вы хоть соображаете, что говорите?! Батюшки, мне чуть дурно не сделалось! И где вы только начитались таких мерзостей?! Пообещайте, что при Кирилле Ювенальевиче вы не сболтнете ничего подобного! — Ой, Кирилл Юлизадович! Герцог Бланжи, и всё тут! — Я не знаю, что не так с этим бедным мальчиком, — прошептала себе под нос Глафира и утёрла пот с крутого лба. — Барин попросил снять с вас мерки, — промолвила она, возвысив голос. — Хочет подобрать для вас новую одежду. Вы ведь вчера сказали, что не будете ходить в лохмотьях. — Мерки?! Знаю я, какую одежду он хочет для меня подобрать! Могильный саван и белые тапочки! Я на это отвечу лишь тремя словами: ни-ког-да! Ой, то есть… — Мой юный друг, это одно слово, — вдруг раздался рядом низкий, бархатный голос. — Но из трёх слогов. Ты чего так кричишь? Где-то пожар? Внутри у Германа всё оборвалось, едва в поле его зрения появился Кирилл — самодовольный, улыбающийся, уже в шесть утра выглядящий так, будто минуту назад сошёл с обложки модной газеты. — Не приближайся ко мне! — вскрикнул юноша и спрятался за широкую спину экономки. — Надеешься, что я не узнал, что ты задумал? Ты нарочно усыпляешь мою бдительность, притворяешься добреньким, чтобы потом напасть исподтишка! А я живым тебе не дамся, понял?! Тётя Глаша, помогите, что же вы стоите! Или вы с ним заодно?! — Гость у вас, Кирилл Ювенальевич, конечно, боже упаси, — цокнула языком Глафира, но Германа от себя не отстранила. — То ли он от новой обстановки так растерялся, то ли с ним раньше что-то дурное делали — не могу знать! Чуть что — кричит и несёт какую-то околесицу! Боится вас до зарезу! Может, ему чайку успокаивающего подать? На травках? — Да, чайку, — не унимался Герман. — С ядом! А хрен вам в жопу вместо укропу! Ничего я пить не буду! — Глафира, оставь нас, пожалуйста. Тут назрел вопрос, который нам нужно уладить с глазу на глаз, — вздохнул Лаврентьев, а потом добавил таким тоном, словно Герман был причиной всех когда-либо произошедших мировых катаклизмов: — И за что мне эта головная боль? Как говорится, не было печали, так черти накачали! Ладно, это моя ошибка, мой грех! Не с того я начал! Испугал парня! Герман, успокойся, пожалуйста. Наверное, ты услышал обо мне здесь что-то не очень хорошее? Но Герман уже сорвался с места и, проворно вскочив на подоконник, заявил, как оратор с трибуны: — Если ты ко мне приблизишься, я выпрыгну из окна! — Мой юный друг, мы на втором этаже. Ты себе разве что ногу сломаешь, — засмеялся Кирилл, дёрнув широкими плечами. — Не дури, слезай. Так и быть, сегодня я не стану оттачивать на тебе своё мастерство пыток. И есть тебя тоже не стану. Видишь ли, я питаюсь маленькими и глупыми мальчуганами только по выходным, а сегодня — будний день. Герман стал дышать ровнее, но с подоконника слезать пока не спешил. Лишь исподлобья глядел на мужчину, как испуганный, взъерошенный котёнок, готовый в любую секунду выпустить когти или дать дёру. — Лучше скажи, как ты сумел за один вечер истратить три пузырька масла для ванны? — спросил Лаврентьев. — Это что-то неслыханное. Я его по капелькам в воду добавляю, а ты им с ног до головы, что ли, обмазывался? Как ты только ночью с кровати не соскользнул! — А он, наверное, и соскользнул, — захохотала по-прежнему крутящаяся поблизости Глафира. — Бедный мальчик спал в шкафу. Пылью там надышался, прости господи. Глаза, вон, до сих пор красные! Герман Александрович, вы бы умылись. Хотите, я прямо сюда принесу вам таз с тёплой водой? Ну и мерки всё-таки нужно снять. У вас ведь рубашка не по размеру. — Глафира, не надоедай, — осадил свою экономку владыка столичных хором. — Пусть Герман обвыкнется. Через полчаса Кирилл сидел в своём кабинете и с блаженной улыбкой на губах глядел куда-то в стену, в одну точку. В его солнечном сплетении что-то неустанно трепыхалось, ворочалось, образовывалось в мешающий дышать комочек. — Чудесный мальчик, — восхищалась протирающая пыль с книжных полок Глафира. — Воистину чудесный! Я никогда прежде не встречала таких людей! Непосредственный, забавный, чистый. Лучик! Просто солнечный лучик! Надолго он у вас задержится, Кирилл Ювенальевич? Она была, пожалуй, единственной постоянной обитательницей усадьбы, относящейся к периодическим гостям барина как к его друзьям, а не как к «наложникам». Конечно, женщина догадывалась, что Кирилл Ювенальевич был связан с оными позорной содомией, но на передний план эту информацию не впускала, вслух не проговаривала, а если слышала сплетни от товарок, отмахивалась: «Взрослые люди, пусть делают что угодно». Но Герман Александрович был особенным, непохожим на других, и ей было не всё равно, как сложится его дальнейшая судьба. Глафира искренне хотела, чтобы юноша остался в усадьбе, и надеялась, что его душевная чистота привнесёт что-то новое в здешние серые будни. — Сам я его отсюда не выгоню, — ответил Кирилл. — Но если он захочет уйти, останавливать не буду. После утреннего представления он был готов простить Герману те злополучные четыре тысячи. Да, отступил от своих принципов, но, считай, помог милому, неискушённому ребёнку, пусть радуется. А в остальном — что с ним делать-то? Любовницы и любовники сопровождали Кирилла на светских мероприятиях, являлись его отражениями. А это невежественное чудо в перьях и людям-то показывать было стыдно! Лаврентьеву снова вспомнилось, как Герман опозорил его перед гостями несколько дней назад. Боже упаси! Конечно, Кирилл мог бы попробовать научить «своего» паяца манерам, но сделать из уличного дуралея светского франта — задача почти неподъёмная. Такое случалось только в книгах. Интеллигентность всегда передавалась по наследству, текла по венам вместе с голубой кровью. Обучение, возможно, искоренит из лексикона Германа слова «жопа», «мля», «хрен» и «сдохнуть», но не искоренит из его души дремучей простоты. Для него все вокруг будут как хорошие знакомцы, и на каком-нибудь мероприятии он обязательно ляпнет что-то из ряда вон — не со зла, а по сердечной непосредственности. И при этом сам Герман говорил, что он из дворянского рода. Сохрани боже! Никогда Лаврентьев не видел таких дворян! — Кирилл Ювенальевич, в вашем кругу нет настолько добросердечных и светлых людей, — промолвила Глафира. — И не будет. Как бы потом не пожалели о потере! — Оставь меня, — попросил Кирилл. — Я хочу побыть наедине с собой. *** В тот же день Герман закрыл свой карточный долг и наконец-то почувствовал себя свободным и счастливым. Судя по тому, что Кирилл до сих пор ему не навредил и даже выпустил его из усадьбы без сопровождения своих людей, он действительно был не так страшен. Да у Германа и раньше не было объективных причин для боязни этого человека. Может, он преувеличил, сделал слишком поспешные выводы, зря поверил своим страхам? Ай, к чёрту! Квятковский не хотел во всём этом разбираться. Он хотел лишь уйти из усадьбы, потому что окончательно решил, что роль содержанца не будет его устраивать ни сейчас, ни потом. Все люди в имении, кроме тёти Глаши, смотрели на него с осуждением, понимая, для чего он здесь, Кирилл над ним открыто посмеивался, грядущая неизвестность изматывала. Нет, пора было заканчивать всё это! Погостил и хватит. Долг закрыт, больше ему здесь ловить нечего. Вот расплатится с Кириллом, сделает всё, что тот от него хочет, и постарается начать совершенно новую жизнь. До вечера Герман метался по отведённой ему спальне, точно раненый олень, из одного угла в другой. Ему необходимо было переступить через себя. Какая-то часть его подсознания вопила: «Не торопись, привыкни к Кириллу и здешней обстановке, тебе потом будет легче», но её тут же заглушал собственный голос Германа: «Нет, я не хочу ни к чему привыкать! Не хватало ещё мне впустить всё это глубоко в душу и сердце! Обживусь, почувствую себя светским франтом, а потом буду сидеть в бараке с ободранными стенами и вспоминать здешнюю мишуру со слезами на глазах, мечтать о ней. А то и по Кириллу, не дай бог, скучать начну! Чёрта с два!» Собравшись с духом, Герман покинул «свою» спальню и пошёл в кабинет к Лаврентьеву, путь к которому ему ещё днём указала тётя Глаша. Но у самой двери испугался и убежал. Вторая и третьи попытки тоже не увенчались успехом. В конце концов юноша понял, что пока он не выпьет для храбрости, ничего не получится. Герман помнил, что в столовой на тумбочке стояла бутылка то ли вина, то ли французского кальвадоса, и понадеялся, что если он немного оттуда отопьёт, никто и не заметит. Проникнув в столовую и сделав пару глотков обжигающей жидкости, он вернулся под дверь кабинета, но открыть её так и не смог. — Значит, недостаточно выпил, — постановил юноша и снова пошёл в столовую. Там он ещё несколько раз приложился к бутылке, но желаемого эффекта это не принесло — он по-прежнему осознавал себя и твёрдо стоял на ногах. Измученный, заплаканный, на грани нервного срыва, Герман доприкончил бутылку и стал осматривать содержимое всех имеющихся здесь полок в поисках ещё чего-нибудь алкогольного. Через полчаса Герман понял — пора. Опьянение достигло нужной ему стадии — он не воспринимал происходящее вокруг, смотрел на всё как на постановку на сцене захудалого театра, а на себя — как на незнакомого голубоглазого балбеса, плод фантазии начинающего драматурга. Утерев лицо рукавом и съев половинку найденного тут же яблока, чтобы отбить запах, парень шаткой походкой направился в проклятый кабинет. По пути его четырежды чуть не вырвало, а уже находясь в двух шагах от цели, он споткнулся о ковёр и растянулся на полу, прошипев себе под нос с десяток матов. Кроме того, во время падения он умудрился разбить нижнюю губу, и теперь тонкая стройка крови стекала по его подбородку, пачкая и без того заляпанную вином рубашку. — К чёрту, — решил Квятковский. — Пусть на лицо не смотрит, — и, полуживой, в стельку пьяный, в слезах, соплях и крови, наконец-то потянул на себя дверную ручку. Кирилл лежал на диване и изучал какую-то книгу. На нём был тёмно-вишнёвый тёплый халат, от влажных волос исходили запахи свежести, цитрусов и, кажется, ещё кардамона — будто на берегу Индии. При виде Германа он захлопнул книгу — в тишине кабинета этот звук прозвучал особенно громко — и заговорил, играя интонациями, как заправский артист: — Надо же, кого я вижу! Пришёл, не побоялся. А стучаться тебя, я так понимаю, не научили? — Побоялся, — признался Герман и облизнул кровоточащую губу. — Я вправду такой страшный? — склонил голову Лаврентьев и вдруг вскрикнул: — Бу! Визитёр так и подпрыгнул на месте. — Вот дуралей, — засмеялся довольный собой Кирилл. — Я пришёл, чтобы расплатиться с тобой за оказанную мне помощь, — еле выговорил Герман и на всякий случай поднёс ладонь к горлу — он очень боялся, что его вырвет прямо тут. — Я не ослышался? — Нет. Я готов, правда. Однако внутренняя составляющая парня так не считала. В его душе всколыхнулась целая буря протеста: «Я не смогу, не смогу!», но Герман заставил её замолчать. Ему нужно было хотя бы один-единственный раз в своей жалкой жизни показать себя с сильной стороны. Собрать волю в кулак. Остановить дрожь во всём теле, сосредоточить внимание на какой-нибудь незначительной детали: например, на карте над письменным столом — с такого расстояния визитёр смог разглядеть очертания Антарктиды и Евразии. В Антарктиде живут пингвины и тюлени. Пингвины питаются рыбой, охотятся в группах. А тюлени… — Интересно, как ты сделал такой вывод? — ухмыльнулся Кирилл. — Я не хочу тянуть время. Не хочу долго быть тебе обязанным, — пустая болтовня и уточняющие вопросы действовали Герману на нервы. Он пошёл к Кириллу, стараясь не шататься, хотя это было непросто. — Только скажи, как и что мне делать. А то я такой глупый, ничего не умею и не знаю. — Герман, ты пьян? — Кирилл приподнялся на диване. От него сразу потянуло враждебным холодком. — Боже, да тебя штормит, как погоду в мае. И несёт от тебя, как от винной бочки! — Что? — невинно захлопало ресницами прелестное создание, не сразу поняв, в чём его обвинили. — Нет! Просто переволновался, — а в тяжёлой светловолосой голове тем временем творился сущий кавардак: «не смогу, не смогу», «ты уже получил деньги, поздно отступать», «расслабься, пусть всё идёт своим чередом», «он — такой же человек, как и все; в нём нет ничего ужасного», «не смотри ТУДА, и всё будет нормально; смотри на руки, скулы, волосы — по крайней мере, внешность у него не отталкивающая». — И что у тебя с губой? Кто тебе сказал, что ты имеешь право заявляться ко мне в таком ужасном виде? Ты понимаешь, что это — форменное неуважение? Нет, Герман не понимал. Сейчас он вообще мало что понимал. Юноша стих, ему вдруг сделалось спокойно и тепло, тошнота и шум в ушах прекратились, его потянуло в сон. — Получается, ты без разрешения взял мой кальвадос? — продолжал напирать Кирилл. — Такой молодой, а уже вор! Господи, кого я поселил в своём доме! Преступника и алкоголика! Я уже вижу твоё будущее, ты либо сопьёшься, либо сгниёшь в тюрьме, — но, ещё раз посмотрев на визитёра, он понял, что сейчас с ним каши не сваришь. — Дурачок ты, дурачок. Что же ты меня так боишься? Кирилл осторожно подхватил Германа подмышки и уложил на диван. Они впервые находились так близко друг к другу, и мужчина не смог совладать со своим желанием коснуться светлых волос и вслушаться в чужое дыхание. Он как-то слишком по-хозяйски разглядывал каждую черту красивого, алебастрового лица, кончиками пальцев поглаживал белёсые брови, бескровные скулы, линию роста мягких, почти шёлковых волос, точно скульптор любовался новым творением. Герман не реагировал. Он уснул очень быстро и крепко. А проснулся утром, на том же диване, укрытый пледом. На нём не было ничего, кроме нательного белья. Голова юноши гудела, как набатный колокол, а грудь хрипела, точно сломанная гармонь. Слабо застонав, он перевернулся на другой бок. Сейчас перед ним стояла почти невыполнимая задача — воссоздать в памяти всё, что было вчера. Но мысли складывались в общую картину неохотно; были похожи на испещрённый пятнами и царапинами рисунок. Стоп! Это же кабинет Кирилла! Герман помнил, как входил сюда с одной-единственной целью. И если он здесь, на диване, почти обнажённый… — Проснулось ясно солнышко, — отдался ударом в голове знакомый голос. Квятковский уже больше со смущением, чем с опаской посмотрел на вошедшего в комнату Кирилла. Тот сегодня не выглядел торжествующим и спесивым, чего Герман так не любил; скорее он был удручён. — Как самочувствие? — холодно-дежурным тоном поинтересовался Кирилл. — Нормально, — ответил Герман таким голосом, словно его держали за горло. Что примечательно, для человека, которого в прямом смысле слова поимели, он действительно чувствовал себя сносно. Тело не болело, на коже не было ни синяков, ни царапин, ни укусов. А юноша так боялся кровотечений и адских страданий, после которых неделю с постели не встанешь! Получается, всё обошлось? Теперь он свободен? — Я расплатился с тобой? — выбилось из его сухих губ. — Сделал всё, что ты хотел? — Ты можешь идти, — Кирилл снова взялся за папиросы и закурил. Он даже не смотрел в сторону своего собеседника; его будто совсем не волновало, что тот сидел перед ним потерянный, продрогший и больной. Герман почувствовал, как внутри у него что-то надломилось, хрустнуло, точно спиленная ветка. Казалось бы, вот оно — то, чего он хотел добиться вчера, вливая в себя литрами крепкий алкоголь. Он ничего не помнил и у него ничего не болело. Ничего, кроме души. Эта сука ныла так, что даже в глазах у её обладателя вспыхивали кроваво-красные звёзды, а каждое движение отдавалось агонией в теле. Чтобы не расплакаться, Герман втиснул зубы в самую мякоть губ. Кирилл пускал дым в потолок и листал ту самую книгу, что была в его руках вчера, когда в кабинет зашёл Квятковский. Герман оделся и бросил на своего несостоявшегося покровителя прощальный взгляд — может, тот хоть сейчас что-нибудь ему скажет? Хоть одно словечко? Герман сам не знал, зачем ему это было нужно. Наверное, его просто задевало, что теперь к нему относились не лучше, чем к дохлому таракану на подоконнике. Чем он такое заслужил? — Ладно, всего тебе доброго, — промолвил Квятковский, перетерпливая спазм в горле. — Тебе того же, — кивнул Кирилл, не изменив ни выражения лица, ни положения тела. Лишь когда Герман подошёл к двери, бросил себе под нос: — Самая паршивая ночь в моей жизни. Конечно, Герман пока не мог знать, что между ними минувшей ночью ничего не произошло. А Кирилл не мог знать, что юноша, оказавшись в коридоре, закрыл лицо ладонями и разрыдался — сначала тихо, но затем всё громче и безысходнее, не помня самого себя. Герман не понял, как налетел на чью-то крепкую и высокую фигуру. Сначала его слух вспорол посторонний голос: «Кирилл, ты где? Ох, а ты ещё кто?», а потом он поднял голову и увидел темноволосого мужчину в дорогом костюме явно заграничного производства. Незнакомец был похож на Кирилла, но черты лица у него были мягче, а плечи — уже. — Ты чего? — пораженно спросил гость, посмотрев в залитое слезами лицо парня, которого принял за подростка лет шестнадцати. — Что случилось? Кто тебя обидел? Погоди-ка! И тут мужчину, который оказался не кем иным, как Сергеем, осенило. «Таким он был… необыкновенным! Личико кукольное, волосы — точно лён, а глаза — небо чистое! А какой изящный! Как серебряная статуэтка, как самая тонкая туфелька!» Да это же тот самый… «А с правой стороны шеи, чуть повыше ключицы, — маленькая родинка». Сергей поправил воротник рубашки Германа, на что тот отреагировал новой волной истеричных рыданий, — да, родинка была. Вот Кирилл, сволочь такая! Нашёл всё-таки «таинственного незнакомца», добился своего! Но господи, что же он сделал с этим бедным мальчиком? Как умудрился довести его до такого состояния? — Посмотри на меня. Слышишь? Не бойся. Ты из-за Кирилла так? Он тебя принуждал? Бил? Оскорблял? Что? Не отмалчивайся, скажи! Кирилл — мой родной брат. Если он что-то натворил, мне нужно об этом узнать! Но Герман ничего не ответил, лишь замахал на неожиданного радетеля руками и побежал к входным дверям. Сергей остался стоять посреди коридора соляным столпом, чувствуя крепнущие внутри злость и раздражение к брату. Совсем от похоти одурел, подлец! Мальчишку, вчерашнего ребёнка, до такой истерики довёл! — Кирилл, иди сюда, — крикнул визитёр как можно громче. — Мне нужно с тобой поговорить! Лаврентьев-младший вышел из своего убежища где-то через минуту. Вид у него был немногим лучше, чем у того, кого он «довёл до истерики» — весь удручённый, спавший с лица, сгорбленный, что было для него совсем нехарактерно. — Здравствуй, Серёж, — поприветствовал он неожиданного, но желанного гостя. — Чего голосишь, будто на пожар? Пойдём в гостиную, там поговорим. — Нет, мы останемся здесь, — пошёл в наступление Сергей. — И созови сюда своих людей. Пусть они послушают, с кем живут под одной крышей! — И с кем же? — уточнил Кирилл, опешив от наглости родственника. — С насильником, изувером и бездушником! Я на многое закрывал глаза — живи, братец, как тебе хочется. Занимаешься гнусной содомией — ладно, твоё дело, главное, чтобы это никому не вредило. Но сейчас я вижу, что это перешло всякие границы! — Не понимаю, о чём ты! Видимо, не выспался сегодня, вот чепуху и несёшь. — Почему из твоего кабинета выбежал совсем молоденький парень в слезах? Что ты с ним такое делал, что он так рыдал?! Совсем озверел, да?! Ты однажды доиграешься, я тебя в тюрьму упеку, паршивца! — Погоди, он… Он плакал?! — Я тебе всё сказал! И впредь не смей приближаться ни к одному человеку из нашей семьи! *** Когда Герман вернулся к тёте, то обнаружил, что та уже разложила его немногочисленные вещи по сумкам, поставила рядом тазы и посуду, а под подкладку одного из его пиджаков зашила те самые триста рублей — словом, снарядила дорогого племянника в путь-дорогу. — Герман, мы об этом уже разговаривали, — начала Наталья Алексеевна старую песню о главном в ответ на справедливое возмущение родственника. — Пойми, это для твоего же блага. Такие люди, как ты, меняют что-то в своей жизни, только если взбаламутить их болото постоянства; сломать их тесненький и уютненький мирок. Вот тогда они, за неимением другого выхода, перестают чудить и берутся за ум. Мою двоюродную сестру мать с позором из дома выгнала — так она сразу и работу нашла, потому что нужно было себя кормить, и замуж вышла за простого, но работящего мужчину, который давно за ней ухаживал. А то ото всех нос воротила: этот — скучный, тот — неродовитый, а у того уши торчат. И тебя сможет привести в чувства лишь суровая действительность, когда настанет пора выживать в одиночку. Всем необходимым на первое время я тебя снабдила, триста рублей у твоего отца выпросила — дальше дело за малым. Сегодня Герман не мог злиться на тётю. Ему до зарезу захотелось, чтобы его обняли, погладили по голове, приласкали, сказали что-нибудь хорошее, поэтому он подошёл к Наталье Алексеевне и, тихо всхлипывая, уткнулся в её крутое плечо. — Ну что ты, — расчувствовалась женщина, сомкнув руки на худой спине племянника. — Если не получится, вернёшься к отцу. Он всё ещё готов тебя принять. Главное, что на улице не останешься, а остальное — мелочи. Да и потом, ты ведь где-то шатался в последние дни. Признайся, подружку себе завёл? От этого вопроса Германа замутило и затрясло пуще прежнего. Подружку, твою мать! Какой женщине он теперь будет нужен? Продажный мусор. Мусор… Слово замигало в сознании противным красным светом. — Вы будете меня навещать? — Да, конечно. — Пожалуйста, навещайте как можно чаще. У меня ведь теперь, кроме вас, никого нет. Но в ту же минуту во входную дверь постучалось живое опровержение последних слов Германа. — Наконец-то явился! — захохотал Витька, ввалившись в коридор, хотя разрешения войти ещё не услышал. — А меня Наталья Алексеевна попросила помочь тебе вещи перевезти. — Здравствуй, Витя, — улыбнулся Герман. Неприязни к Семёнову у него сейчас не было. Он был согласен почти на любую компанию, лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями. — Получается, ты будешь жить отдельно, — балагурил визитёр, совершенно не замечая подавленного настроения своего приятеля. — Это замечательно! Появится место для пьянок-гулянок! Теперь-то мы с ребятами не будем на улице носы морозить! Чуть что — сразу к тебе. Ты же не против? — Я пока не знаю, — потупился Квятковский. Описанные Витькой перспективы не радовали его от слова совсем. — Мне прежде нужно обжиться. — Бери сумки, а я возьму посуду и тазики. Извозчик уже ждёт. Герман попрощался с тётей и поплёлся за своим компаньоном. Витька не умолкал ни на минуту: — Уже решил, кого на новоселье позовёшь? Меня — это понятно. А Олега Нефёдова? А Сеньку Быкова? А может, ещё Мишку с соседней улицы? Слушай, а ты долг-то закрыл? Дал тот богач денег? Квятковский кивнул, попутно подумав, что на этой неделе обязательно сходит в церковь на службу. — И ничего не попросил взамен? — Мы договорились, что я расплачусь потом. — А почему у него не остался, на земельном хозяйстве работать? Герман едва не расхохотался во всю мощь лёгких. Знал бы Витька, на каком «хозяйстве» ему там предлагалось работать! — Скажем так, меня не устроили его условия. — Как? Но ты утверждал… — Витя! Не говори со мной об этом, ради всего святого! Замолчи! Просто… Ничего не было, ясно? Ни моего долга, ни старьевщика, ни этого проклятого «мецената»! Будем считать, что мне всё это приснилось, а я от нечего делать тебе рассказал! Умоляю! — Ладно-ладно, — опешил Семёнов. Он не хотел злить или расстраивать Германа. Не дай бог новое место для попоек накроется медным тазом! — Но я надеюсь, ты хотя бы у своего отца выпросил кругленькую сумму? Я бы на твоём месте так его пропесочил, что он бы мне всё имение оставил, а сам бы в общежитие переехал! А ты, наверное, опять ушёл в отрицание: ничего мне не нужно, ничего не хочу? Герман не ответил. До нужного адреса они доехали молча. Общежитие произвело на Витьку удручающее впечатление. Нет, для попоек-то оно годилось, но вот для жизни — вряд ли. Семёнов всегда считал своего теперь уже бывшего соседа хорошим парнем и никогда не желал ему плохого, хотя иногда вёл себя с точностью до наоборот. Поглядев на прогнившие полы и на общую разруху, Витя понял, что Герман достоин большего. — Тебе больше совсем некуда перебраться? — спросил он, пока Квятковский искал комнату под номером сорок восемь. — Совсем. — Может, ещё раз съездишь к отцу, поговоришь? Неужели ты в самом деле готов променять свой родной дом на это? — интонации Витьки были пронизаны брезгливостью. — Не хочу я разговаривать! Ни с отцом, ни с кем-то ещё! Я просто хочу выспаться! — А вы ещё кто такие? — вдруг послышалось рядом. Ребята синхронно повернули головы. На пороге сорок седьмой комнаты возник толстый мужчина в одном нательном белье. — Здравствуйте, — пролепетал Герман. — Я ваш новый сосед. Буду жить в сорок восьмой комнате. — В сорок восьмой, говоришь? Родственник Лёшки, стало быть? — Нет. — Ну как же? Он ведь жил здесь пять лет. Скажешь, что ты никак с ним не связан? — Я… — Да я вот к чему: твой родственничек месяц назад занял у меня тридцать рублей. Уехал, паршивец такой, и не отдал. Может, ты его долг закроешь? Квятковскому стало физически нехорошо от осточертевшего словосочетания «закрыть долг», но спорить он не захотел. Грязных отцовских денег ему не было жалко. — Хоть я и не родственник дядь Лёши, но ладно, закрою, — кивнул парень и полез в одну из сумок. — Ты совсем идиот? — завопил Витька. Герман никогда прежде не видел его таким злым! — Да он хочет обвести тебя вокруг пальца, как сопливого мальчишку! Присвоить себе твои деньги! И ты ему это позволишь? А сам потом последний хрен без соли доедать будешь? — Витя, пожалуйста, успокойся, — попытался урезонить юного борца за справедливость Квятковский. Он знал, что в местах, подобных этому бараку, царили свои собственные законы и обычаи. Это как отдельная цивилизация, где очень важно стать «своим в доску». Если в первый же день вступить в перепалку со старожилом, тебя сразу исторгнут. А Герман этого не хотел! Он устал скитаться и везде чувствовать себя лишним! Возможно, новый сосед и не собирался забирать у него деньги, а просто захотел устроить ему проверку на вшивость, посмотреть, насколько он миролюбивый и щедрый. — А ты меня не успокаивай! — кипятился Семёнов. — Ишь, что себе позволяют, отбросы поганые! Если ты сейчас правильно себя перед ними не поставишь, они тебе в дальнейшем на голову сядут! — Так, а ну-ка, выметайтесь отсюда! — гаркнул мужик, сверкнув глазами из-под куцых бровей. — Посмотрите-ка! Ещё молоко на губах не обсохло, а уже такие дерзкие! Вот я из вас дерзость-то вытрясу! — Выметаться? — переспросил Герман. Его слух и сознание отказались воспринимать столь ужасное слово. — Но мне некуда идти! Но тут старожил общежития коршуном налетел на Витьку и стал колотить его по голове и спине. — Я вам, тварям, покажу, как оскорблять честных людей! Как устанавливать свои порядки на чужой территории! — прикрикивал он между делом. Герман бросился на защиту друга, но мужик отшвырнул его так, что он отлетел к стене и больно ударился плечом. Из других комнат начали выходить удивлённые жильцы. Но они лишь наблюдали со стороны, не вмешиваясь; видимо, подобные сцены давным-давно были для них привычными. Мужик тем временем с размаха ударил Витьку по лицу так, что тот свалился на пол. Герман заслонил друга собой и, подняв руки, взмолился: — Пожалуйста, прекратите! Что вы творите, вы же его убьёте! Клянусь, мы сейчас уйдём и больше никогда здесь не появимся! — Вот и проваливайте отсюда, черти! — Вещи… Нужно забрать твои вещи, — прохрипел поверженный Семёнов. — Да какие вещи, — отплюнулся Герман и принялся помогать приятелю подняться. — Нужно уносить отсюда ноги! Пока нас не убили к чёртовой матери! Последним, что ребята увидели, обернувшись, было злое лицо несостоявшегося соседа Германа. Улица встретила их ветром и моросящим дождём. Витька принялся останавливать струящуюся из носа кровь, а Герман сел на землю, обнял колени и уткнулся в них лбом. Ему снова было некуда идти. Даже если он вернётся в барак через несколько часов, когда сосед успокоится, надолго он там не задержится. Его уже не приняли, исторгли. Не дадут ему там житья, загрызут. Он не сможет в одиночку противостоять толпе, особенно находясь в комнате на птичьих правах; ведь никаких документов на эту жилплощадь у него не было и не будет. — Герман, — прохрипел юный борец за справедливость. — Прости меня, а? Я ведь хотел как лучше! Чтобы ты не отдавал свои деньги этому уроду! У тебя их и так как кот наплакал! А он… Ууу, рожа наглая! Герман лишь махнул рукой в ответ. Скорее всего, он бы в любом случае остался в проигрыше. Если бы он продемонстрировал соседу свою щедрость, тот бы и дальше вил из него верёвки. И остальные обитатели барака видели бы в нём лишь источник лёгкой наживы. Тоже невесёлая перспектива. — Герман? — снова позвал Витька и тронул друга за плечо. — Ну не убивайся так! Всё, что ни делается, — всё к лучшему! На кой чёрт тебе это общежитие? Тётка-то сама видела, куда хотела тебя засунуть? Да тебе бы там через неделю в пьяной драке нож в печень воткнули! — Хватит, я не сержусь. Но сейчас-то мне куда идти? Снова к тётке? Она меня и слушать не станет; велит пойти обратно и помириться с соседом. Вить, а можно к тебе с ночёвкой? — Прости, не получится. Я живу с родителями, им это не понравится. Да и места у нас мало. А ты поезжай к отцу. Прямо сейчас, пока ещё не стемнело и не похолодало. Деньги… Вот чёрт, деньги остались там, среди вещей! Но не волнуйся, я их заберу! — Стой! — испугался Герман и схватил Витю за запястье. — Не пущу! Ещё не хватало мне потом оттуда твой труп выносить! Это грязные деньги, их не жалко. Тётя выпросила их у отца против моей воли. — У этих отбросов сегодня будет пир горой! — сквозь зубы процедил Семёнов. Он не понимал «благородной жертвенности» своего друга. Кому она нужна, кому выгодна? На месте Германа он бы трубил во все трубы о дурном поведении отца и просил бы помощи у всех родственников, вплоть до пятого колена. Но Квятковский — рохля. «Грязные деньги»! Да что за бред? Как деньги могли быть грязными? — Но ведь тебе нужно купить билет! Или ты пешком до столицы пойдёшь? — Не пойду! И не поеду! Пропади она пропадом, эта столица! Столько лет там прожил, а ничего, кроме тоски и потерь, не увидел! Зачем я поеду туда, где меня никто не любит и не уважает? — А где ты будешь жить, горе луковое? Вот здесь, на улице? Здесь-то тебя все любят и уважают, да? Ладно, пойдём. Я знаю одну котельную. Вернее, подвал котельной. Там можно согреться и переночевать. И поесть я тебе чего-нибудь куплю. А завтра придумаем, что дальше делать. *** — Герман! Просыпайся, посмотри, что я тебе принёс. Герман, слабый, растрёпанный и очень больной, приподнялся на «постели», которой для него служила куча сваленных друг на друга тряпок, и недобро уставился на нарушителя своего спокойствия. — Держи, — улыбнулся Витька и протянул приятелю два кусочка хлеба. — Хлеб? — мигом спал с лица Герман. — Опять? У тебя дома нормальной еды нет? — Побойся бога! Я тебе позавчера две котлеты приносил! Моя мать уже удивляется, думает, что я вдвое больше есть начал. Вот уже третий день Герман жил в подвале котельной. Единственным достоинством этого пристанища было тепло, а в остальном — жуткая сырость, грязь, насекомые и крысы, которые, к счастью, боялись света и резких звуков. До наступления сумерек парень слонялся по улицам и брался за любую работу — вчера, например, помог какому-то мужчине перенести тяжёлые сумки за символическую плату, а вечерами отдыхал и рисовал на клочках бумаги. И всё бы ничего, но ему очень хотелось нормально пообедать, помыться и выспаться на удобной кровати. Каждую чёртову ночь он вспоминал огромную ванну, ароматную пену и мягкую перину в доме Кирилла, а по утрам проклинал себя за это. Тот ничтожно малый промежуток времени был единственным, когда у него было всё; когда он жил в по-настоящему комфортных условиях. — Ещё не надумал, куда будешь перебираться? — поинтересовался Витька, поправив на своей голове старую шапку, по форме похожую на блин. — Я не знаю, — ответил Герман, запихнув в рот большой кусок хлеба и заработав челюстями, как клешнями: он был безумно голоден. — У меня и раньше всё было плохо. Но теперь у меня всё очень и очень плохо. Дороги к тёте и отцу закрылись навсегда. Только вообрази, что они со мной сделают, когда узнают, что я оставил в общежитии все свои вещи и деньги. — Я, если честно, даже боялся к тебе идти. Думал, что не застану тебя, что ты руки на себя наложил! — Семёнов посмотрел на приятеля и по-доброму улыбнулся, видимо, застеснявшись своей откровенности. — Ты вчера уж очень грустным выглядел. — Глупости! Я пока не хочу умирать! Я хочу жить, но нормально. — Ладно, не кисни. Я придумал, как тебе помочь. Я узнал, что сегодня в центре города, в одном из дорогих ресторанов будет мероприятие — кажется, юбилей у кого-то из светского бомонда. Знакомого моего отца туда пригласили по связям. — Ну и что? — ни капельки не воодушевился Квятковский. — Думаешь, у меня получится туда пробиться и поесть на халяву? Да чёрта с два! — В сам ресторан, конечно, не получится зайти, — стал рассуждать Витька, попутно дёргая себя за вихор каштановых волос. — Но и светские трутни не будут там весь вечер сидеть, как приклеенные. Они ведь тоже люди, они и покурить захотят, и свежим воздухом подышать. И вот тогда у тебя появится возможность подойти к ним и что-нибудь выпросить: хоть монетки, хоть десерт. Да-да, не хлопай глазами! Я знаю, о чём говорю. Моему хорошему знакомому Илье Васильеву так месяц назад какой-то богач целых пятьдесят рублей дал по пьяной щедрости. Васильев подошёл к нему, надавил на жалость: так мол и так, мне очень хочется мороженого, а денег нет… — Витя! То, что ты говоришь, это неслыханно! — Герман даже подскочил на «постели». — Ты хочешь, чтобы я притворился бродяжкой? Нищим и убогим? — А тебе и притворяться ни к чему! У тебя на самом деле нет ни дома, ни еды, ни денег! — И что, нужно трубить об этом во все трубы? Ни за что! Я не стану так унижаться! — Герман, знаешь, что на самом деле неслыханно? Быть таким круглым дураком, как ты! Ты спускаешь в отхожее место все шансы на счастливое будущее! У тебя есть уйма возможностей улучшить свою жизнь, но ты их не используешь! Будто хочешь страдать или намеренно наказываешь себя за что-то. Всё тебе стыдно, сложно и противно! Зато сидеть в сыром, вонючем подвале с крысами — очень просто и приятно! Хорошо, если это твой выбор, я умываю руки! Палец о палец больше для тебя не ударю! — Прости, Витя! Я благодарен тебе за советы и поддержку, честное слово! Но я не смогу навязываться к незнакомым людям и давить на жалость! Я слишком гордый и порядочный! — сказав это, Герман страдальчески застонал. «Порядочный» парень, который продал себя за четыре тысячи первому встречному моральному уроду! Как же отвратительно! Какое счастье, что он ничего не запомнил! Ради этого стоило нажраться до полумёртвого состояния! — Да пойми, дурья голова, что сегодняшний вечер может стать твоим билетом в жизнь. Смотри глобальнее. А вдруг ты приглянешься какой-нибудь светской незамужней даме? Мордашка-то у тебя смазливая, и глазищи вон какие — чистые, яркие, на пол лица! Одежда, правда, ни к чёрту, но это дело поправимое — если хочешь, я тебе свой бордовый костюм одолжу. Да, ему уже три года, но выглядит он как новый. А вдруг тебя кто-нибудь на постоянную работу возьмёт? Ты пять минут назад сказал, что хочешь жить. А знаешь поговорку «хочешь жить — умей вертеться»? То-то же! — Может, всё-таки не нужно? Рискованно это! Мало ли, что у пьяных богачей будет на уме! А вдруг они вместо того, чтобы отсыпать мне денег, спустят меня с крыльца и надают затрещин? И никак за это не поплатятся! Богатым закон не писан! — Ты, оказывается, трус? Фу, Герман! Я был о тебе лучшего мнения! Даже если надают затрещин — что с того? От этого ещё никто не умирал! Но ты хотя бы попытаешься что-то сделать! Всяко лучше, чем просто сидеть в подвале и ждать с моря погоды, с суши корабля! — Почему же «просто сидеть»? Я вчера был на базаре, пробовал напроситься к торгашам на работу — продукты разгружать и подавать, может, что-нибудь мыть. Да мало ли там дел! Да, вчера у меня ничего не получилось. Но нестрашно, я и сегодня попробую! — И много ты заработаешь на базаре? Одну копейку через сто лет! Если не хочешь, чтобы я в тебе окончательно разочаровался, прекрати наматывать сопли на кулак! Сегодня вечером мы пойдём к ресторану! Я побуду с тобой. Я хоть и не беспризорник, но тоже счастья и денег попытаю. *** К вечеру на улице стало совсем промозгло. На небе красовались тяжёлые тучи, которые так и норовили с секунды на секунду обрушиться на землю холодным дождём, под ногами чавкала мутная жижа, ветер обрывал с деревьев последние оставшиеся листья. В такую погоду было бы замечательно посидеть дома у камина с интересной книгой и чашкой липового чая, но Герман и Витя сидели на скамейке и курили папиросы, которые часом ранее для пущей крепости подсушили в самом жарком месте подвала. — Вон тот ресторан, видишь? — заговорил Семёнов, ткнув компаньона локтем в бок. — Еще час-полтора, и там начнёт собираться весь светский бомонд. — Час-полтора? — переспросил Герман и едва не треснул Витьку по затылку. — А на кой чёрт мы пришли сюда так рано? Я уже весь окоченел! — Вот ты слабак, конечно! Только сел, а уже ноешь! Как же ты всю ночь продержишься? — Всю ночь?! Да в уме ли ты, Вить? Это невозможно! Я не собираюсь идти на такие жертвы! Я уже хочу согреться и выспаться! — А ещё чего хочешь? — апатично полюбопытствовал Семёнов, уже зная, каким будет ответ собеседника. — Жрать, — у Германа сильно ныло и урчало в животе. Ему казалось, что если он в ближайшие пять минут не съест хоть что-нибудь, хоть сухарик, то отбросит копыта. — Значит, возьми себя в руки и жди! Скоро пойдём на дело. И да, выражения лица не меняй — оно сейчас у тебя дюже страдальческое. Прямо так и вижу тебя с большим плакатом: «Помогите, люди добрые, я не ел трое суток!» — Витя! Как ты можешь насмехаться над моим горем! — сорвался Квятковский. Даже сейчас от Витьки пахло жареной картошкой и молоком, что стократно усугубляло слюноотделение и душевные страдания «беспризорника». Чертяка такой, сам дома наелся, а ему принёс лишь два кусочка хлеба, и то утром! — Я, знаешь ли, волнуюсь ещё по одной причине, — решил признаться юноша. — Если на мероприятии будет много людей из высшего света, мы рискуем столкнуться с тем самым «меценатом», о котором я тебе рассказывал. И я сразу предупреждаю… — Слушай, точно! — воскликнул Витька так громко, что со всех деревьев в округе улетели воробьи. — И как я сам не догадался! Это же вдвойне замечательно! Знакомое лицо, связи! Если он приедет, мы, возможно, даже в сам ресторан попадём. Не будем снаружи носы морозить. Он явно добрый человек, если согласился помочь тебе, случайному встречному! Я надеюсь, вы разошлись на дружеской ноте? Ты ему не нагрубил? — Нет, не нагрубил. Но если я его увижу, я сразу уйду. Можешь обижаться сколько угодно, но это — моё окончательное решение, моё последнее слово. — Боже, да какая кошка между вами пробежала? Нельзя отказываться от таких полезных знакомцев! Тебе, наоборот, нужно было вцепиться в него руками и ногами! Это был твой реальный шанс полностью изменить свою жизнь. — Не нужен мне такой шанс! Я разочаровался в этом человеке, мне отвратительны его взгляды и образ жизни! Я больше никогда ничего у него не попрошу! А если он сам что-нибудь мне предложит — откажусь. Герман ничуть не жалел о том, что не запомнил ничего из своей ночи с Кириллом — на это он и надеялся, когда раз за разом прикладывался к бутылке, но Лаврентьев для него теперь окончательно закрепился в «моральных уродах» и «ошибках природы». Нормальному, здоровому, не опустившемуся мужчине и в голову бы не пришло что-то делать с мертвецки пьяным юношей, который не осознавал ни себя, ни происходящее вокруг. Над ним, Германом, просто надругались, совершили насилие. Он-то пережил, смирился, но как Кириллу от самого себя не противно? — Как же тебе тяжело будет в жизни, — покачал головой слушатель — даже, как показалось Герману, с сочувствием. — Тебе девятнадцать, но рассуждаешь ты лет на десять. Какая разница, какие у него взгляды? Тебе с ним не детей крестить. Главное, что с его помощью ты мог бы выбиться в люди! А то и подцепить какую-нибудь светскую даму! — Витя, не всё на свете держится на деньгах и связях! — Всё. Абсолютно! Погоди, жизнь рассудит, кто из нас прав, кому в будущем больше повезёт. Бьюсь об заклад, я, наглый, целеустремлённый и хитрый, однажды стану важной персоной, удачно женюсь и буду в таких местах почётным гостем, — Семёнов махнул рукой в сторону ресторана. — А ты, скромный, простодушный и добросердечный, повесишься в каком-нибудь сарае. — Как ты можешь такое говорить?! А ещё называешь себя моим другом! — Да тише! Раскипятился! Вон, богачи начинают прибывать. Видишь, даже раньше, чем мы думали. Реши, с какой легендой будешь к ним подходить. Хотя зачем тебе легенда? Говори правду: родной отец выгнал из дома, тётка тоже отказалась приютить. Жить негде, есть нечего… — Во-первых, отец меня не выгонял! Я сам уехал! А во-вторых… Но Витька, не дослушав приятеля, встал со скамейки и пошёл в сторону ресторана. В отличие от Германа, он сегодня выглядел весьма привлекательно: он помылся, побрился, причесался, надушился отцовским одеколоном и даже подстриг и подпилил ногти. Одежда у юноши тоже была аккуратной и чистой, хотя и старенькой. В общем, Витя совсем не был похож на бродяжку. А вот Герман, в своём порванном пальто с чужого плеча, с тёмными кругами под глазами и давно немытыми волосами, вправду выглядел так, что добрый человек захотел бы дать ему милостыню, а злой — хорошего пинка. Остановившись около входа в ресторан, Семёнов стал обдумывать дальнейший план действий. — Молодой человек, посторонитесь. Витька повернул голову и увидел женщину лет тридцати пяти-сорока — высокую, статную, круглолицую, со строгими глазами тёмно-серого цвета и с поистине царственной, пышной грудью, которая сразу приковала к себе взгляд юноши, хотя и была скрыта под алым платьем и собольей шубкой. Светло-русые волосы дамы были собраны в высокую причёску, на ухоженных руках и шее блестели драгоценности. — Простите, пожалуйста, — улыбнулся Витя, отойдя в сторону. — А вы умеете оказывать первую помощь? — А что случилось? — насторожилась женщина, вздёрнув тонкие брови. — Кому-то плохо? — Да. Мне. При виде вас у меня перехватило дыхание. — Ох, боже мой! — искреннее расхохоталась дама. — А я уж испугалась. — А ещё у меня что-то с глазами. Я не могу оторвать от вас взгляд! — Спасибо, милый юноша, мне приятно это слышать. А почему вы здесь стоите, не заходите в ресторан? — Понимаете, тут такая ситуация, — на ходу соображал Семёнов. — Меня нет в списке приглашённых гостей, и в ресторан меня не пустят. Но мне бы очень хотелось туда пройти, хоть одним глазком взглянуть на роскошную жизнь и красивых людей. Хотя я уже знаю, что никого краше вас там не встречу. Женщина поджала ярко-розовые губы — она догадалась, что нарвалась на хитреца и халявщика, как таких называли в народе, но Витька, не дав ей опомниться, продолжил свои льстивые речи: — Вы, наверное, волшебница? Ведь когда я смотрю на вас, все остальные исчезают. — Пойдёмте, — снова засмеялась дама. — Вас пропустят, я скажу, что вы со мной, — её минутная неприязнь к малолетнему «обольстителю» рассеялась. В конце концов, каждому хотелось бы однажды оказаться поближе к изобилию и красоте. Так чем этот юноша хуже других? Пусть порадуется, от юбиляра не убудет. — Сердечно благодарю. А как вас зовут? — Елена Константиновна. Можно просто Елена. — Елена?! Ну конечно! Елена Троянская, прекраснейшая из женщин. Вас могли назвать только так! Витя взял свою неожиданную спутницу под руку и с гордо поднятой головой прошёл в ресторан. Герман остался на скамейке — потерянный, продрогший, голодный и забытый. Он не осуждал Семёнова — кто знал, как бы другой человек поступил на его месте? В кои-то веки улыбнулась удача, появилась возможность получить, как выражался сам Витька, билет в жизнь, а его убогий компаньон мог всё испортить. С таким оборванцем и стоять рядом позорно, не то что в ресторан заходить. — Может, хоть папиросу у кого-нибудь попросить? — прошептал Герман, сунув руки в карманы пальто и втянув голову в плечи, словно это могло спасти его от холода и самого себя. — Мои закончились. Хотя к чёрту. Один раз уже попросил, и до сих пор не могу прийти в себя. Он простоял ещё полчаса, бесцельно смотря вдаль и думая о своём. Людей возле ресторана становилось всё больше, в холодном воздухе то и дело раздавались приветствия, восхищённые вздохи и смех разных тональностей. Герман совсем растерялся. Все они были такими красивыми, аристократичными, неприкасаемыми — как из другого мира. Особенно восхитительна была девушка, прибывшая к ресторану с огромным букетом цветов. С такого расстояния Герман смог разглядеть её тонкую талию, лебяжьи руки и роскошную гриву каштановых волос. Она была похожа на фарфоровую куклу. Каждое её движение, каждый жест и даже смех буквально кричали о породистости. Всё было рафинированным, грациозным, словно репетировалось перед зеркалом ни один день. Вдруг девушка наклонила голову и передала букет своему спутнику — высокому, солидному мужчине с королевской осанкой. Тот с радостью взял ношу в свои сильные руки и поцеловал девушку то ли в щёку, то ли в уголок губ. — Мама дорогая, — протянул Квятковский и закашлялся от резкого попадания воздуха в горло. — Да это же… Вспомнишь про говно — вот и оно! — Ольга, ты сегодня совершенна. Пощади меня, я ослепну! — донеслось от его, к счастью, несостоявшегося покровителя. — Мне кажется, что у меня сейчас остановится сердце! — Было бы славно! — сквозь зубы выплюнул Герман. — Ольга? Уж не та ли, что «четыре года удерживала его от греховодства»? Лаврентьев приобнял свою спутницу, а затем, не стесняясь свидетелей, положил одну ладонь на область её декольте. Герману стало совсем нехорошо. Он ощущал себя подлым лазутчиком, греховным наблюдателем, совершенно лишним и чужим. Да он был бы и рад отвернуться, зажмуриться или уйти вон, но увиденное за какую-то жалкую минуту пустило корни глубоко в его душу, окружило его, впиталось под кожу. Наверное, отныне, где бы он ни был, это будет тянуться за ним, как липкая смола. — «А тебя так никогда никто не обнимет, — пискнул его паскудный внутренний голос. — Тебя поимели и выкинули, потому что это всё, чего ты достоин. А теперь он с тобой даже рядом не сядет». Герман вдруг с удивлением и злостью понял, что его глаза, скулы и даже подбородок мокры от слёз. Только этого не хватало! — Эй, ты, — неожиданно вспорол слух наблюдателя посторонний голос. — Ты новенький? Квятковский вздрогнул и посмотрел на подошедшего к нему невысокого, лохматого парня. В образе незнакомца было два отличительных признака — драная фуфайка с цветной заплаткой на груди и огромный синяк под правым глазом. — Что? — не понял Герман. — Ты чей-то? Или один попрошайничаешь? — Я не попрошайничаю! Я просто гуляю. — Не делай из меня дурака. Какая у тебя легенда, на что просишь? Погорельцем притворяешься? Или переселенцем? Ах, нет! Ты — опустившийся аристократ, верно? — парень вгляделся в изящные, тонкие черты лица Германа. — Ведёшь себя возвышенно, будто делая одолжение тем, у кого просишь, изъясняешься на хорошем русском языке? — Я вправду из дворянского рода, но я не опустившийся! У меня просто временные жизненные трудности, поэтому я выгляжу оборванным и несчастным. — Да мне плевать. Либо начинай работать со мной, либо проваливай отсюда к чёртовой бабушке. — Хорошо, я уйду. — Быстрее, а то по морде получишь! — Зачем ты так? — А ну-ка закрой варежку. Смотри, какой франт к нам идёт! У Германа вышибло воздух из груди, а руки безвольно повисли вдоль тела, едва он увидел, кто к ним направлялся, но он всё же нашёл в себе силы развернуться и рвануть с места, но некстати поскользнулся и растянулся прямо на обочине. — Вот баран! — захохотал незнакомец и через пару мгновений завопил: — Подайте переселенцу! Я приехал из бедной губернии, скитаюсь по свету, ища лучшей доли! Устал, замёрз, не ел двое суток! — Держи, — ответил ему голос, который Квятковский узнал бы из тысячи. — И иди отсюда. А твой компаньон пойдёт со мной. Герман попытался встать, но его ногу вдруг пронзила острая боль, заставившаяся его застонать сквозь зубы. Теперь, вместо того, чтобы броситься от подошедшего Кирилла наутёк, он лишь замахал на него руками и забормотал сквозь слезы: «уйди от меня, уйди», при этом продолжая барахтаться в осенней грязи, как выброшенная на берег рыба. — Я не сделаю тебе ничего плохого, — спокойно ответил Кирилл. — Посмотри, ты ушибся и совсем замёрз. Пойдём, тебе нужно согреться. — Не трогай меня, не надо! — как заведённый, повторял Герман, пытаясь ударить мужчину то по лицу, то по плечам, хотя догадывался, что с таким же успехом можно было бы бороться с несокрушимой скалой. — Я никуда с тобой не пойду, я не хочу… Отпусти! Но никто не спешил приходить Герману на помощь. У ресторана осталась лишь та самая девушка, спутница Лаврентьева. Остальные гости уже зашли внутрь, а она наблюдала за открывшейся ей сценой. Расстояние и спустившиеся на землю сумерки сильно мешали обзору, но то, что девушка не видела, она чувствовала; чувствовала самыми оголёнными кончиками души, самыми потаёнными уголками сердца. Кирилл был каким-то другим; непохожим на того чопорного и манерного мужчину, коим она его знала. Он был слишком взволнован, рассеян и заботлив. Да-да, именно заботлив. То, как бережно он поднял этого оборванца на ноги и осмотрел, как прижал к своему плечу, будто вернувшийся к нему смысл жизни, несмотря на яростное сопротивление… Этот мальчишка, сам того не желая, открыл для неё иного Лаврентьева. Но кто он такой? Может, лишь его добрый знакомый? А может, она вообще всё надумала? Фантазия разыгралась, унесло не туда! Герман тем временем вырывался так отчаянно, что можно было подумать, что он попал в лапы к настоящему палачу. У редких прохожих тоже не возникло желания узнать, в чём дело, и заступиться за юношу. Для них картина была ясна: добропорядочный горожанин поймал бродяжку, вора, и хотел его наказать. Что ж, поделом. — Отпусти меня, отпусти! Урод, ошибка природы! Я никуда с тобой не… Но тут произошло нечто совсем неожиданное — парень, который завёл разговор с Германом, вдруг бросился под ноги Кириллу. Тот споткнулся об него и отпустил Квятковского, а беспризорник вскочил и, напоследок лягнув Кирилла по голени, схватил Германа за руку: — Бежим отсюда! Быстро! *** Герману казалось, что Кирилл стремглав бросился вслед за ним и его неожиданным спасителем, поэтому он бежал со всех ног, перетерпливая сильную боль в правом колене. Его сердце бешено колотилось, норовило вот-вот выскочить из груди. Когда Квятковский собрался бежать на бульвар, парень остановил его и потащил совсем в другую сторону. Через несколько минут они обернулись. Погони не было. — Вроде всё в порядке, — произнёс незнакомец, внимательно глянув на Германа озорными ярко-зелёными глазами. — Слушай, а кто это был-то? Твой друг? Или враг? — Это… Да так, один знакомый, — ответил Квятковский, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. — А чего ты от него отбивался, будто бездомный пёс от живодёра? Я тебя поэтому и спас; испугался, разжалобился. — Ну и сравнения у тебя! Разве псы отбиваются? А вообще, зря ты меня спас. Теперь у тебя могут быть проблемы. Он важный человек. Герман совсем сник, у него задрожали губы, а в глазах заблестели слёзы. Он не мог понять, за что его так била судьба. И в какой момент ситуация с Кириллом вышла из-под контроля и обернулась этим! Возможно, светский форсун Лаврентьев сейчас и не желал ему плохого — Герману даже показалось, что тот был взволнован его состоянием и пытался помочь. Но почему он изначально его так напугал? Почему начал не с того? К чему были эти грязные приставания на глазах у гостей, как он не постеснялся своего предложения отношений за деньги? Если он, Герман, ему так приглянулся, почему нельзя было пойти обычным путём и сначала предложить ему дружбу? Не издеваться над ним, не унижать его в присутствии других людей, не кидать ему в лицо свою одежду и не отчитывать его, как пятилетнего мальчишку? — «Потому что ты ему не приглянулся, — ответил Герману его внутренний голос. — Если только в качестве дешёвого развлечения. Дружить с тобой ему не по статусу, строить серьёзные отношения — тем более. И сегодня он хотел заманить тебя к себе лишь за тем, чтобы снова надругаться. Так что, сбежал и слава богу. Выброси всё это из головы и думай, как выживать дальше. Витька тебя кинул, ты остался совсем один». Но, чёрт возьми, Герману так хотелось, чтобы его полюбили. Мужчина, женщина, ребёнок, собака — неважно. Хоть кто-нибудь! Он никогда ни для кого не был важным, необходимым и незаменимым. Его никто никогда не ставил на первое место. И вот чем это обернулось. Теперь он скитался по улицам и жил в подвале. Если бы отец прислал ему хоть крохотную цедулку: «Сын, мне жаль, что мы ссорились, возвращайся домой, мы попробуем начать всё сначала», Герман бы не поехал, а побежал в Петербург; в то место, куда его позвали, где его ждали. Но отец не сделает этого, даже если расколется земля, выйдут реки из берегов и ангелы вострубят в медные трубы. Да и тётя… Она ведь пообещала навещать своего единственного племянника! Но на деле — прошло уже несколько дней с того момента, как Герман сбежал из общежития, оставив там свои вещи и деньги, а Наталья Алексеевна даже не попыталась его найти. Хотя могла бы сделать это через Семёнова. — Нет, не зря, — заявил зеленоглазый юноша. — Ты мне нужен больше, чем тому франту. — Я? Тебе? Зачем? — поразился Герман. — Опустившиеся аристократы со мной ещё не работали. По тебе видно, что ты сможешь втереться в доверие не только к прихожанам и торгашам, но и к хозяевам лавок, и к благородным дамам. И на медяки ты размениваться не станешь, будешь требовать серебра. — Да в уме ли ты?! Я уже сказал, что я не попрошайка! Никогда им не был и не стану! Я обычный юноша из приличной семьи! Я просто поссорился с отцом и уехал из дома. Три месяца жил у тётки, но потом она попросила меня уйти. И вот теперь я брожу по улицам, ночую где придётся. А неподалёку от ресторана я просто так стоял. Гулял и решил отдохнуть. — Вот едрить твою в дышло! — выругался бродяжка. — А я хотел взять тебя в свой дом. Думал, что ты мне будешь деньги приносить! Раз так, иди на все четыре стороны. — Но мне некуда идти! — воскликнул Герман, подивившись собственной наглости. — Неужели ты бросишь меня здесь? Я даже не знаю, где нахожусь! Ведь мы бежали довольно долго. — Ай, ладно! Чёрт с тобой! Пойдём ко мне. Хоть поешь да выспишься в тепле. — Могу я узнать, как тебя зовут? — Отчего же? Я Миша. А ты? — А я Герман. — Ой, какое мудрёное имя! Прости, но оно явно не для того, кто скитается по улицам. К тому же, букву «р» я выговариваю с большим трудом. Так что, буду называть тебя Гешей. *** Дом Миши оказался избушкой на отшибе, половину которой занимала большая печка, заставленная глиняными горшками и прочим барахлом. Ещё здесь были две кровати, которые выглядели такими ветхими и непрочными, что в душу Германа тотчас закрались сомнения — и как они до сих пор не развалились? Неподалёку от печки стоял обеденный стол, испещрённый глубокими царапинами и въевшимися пятнами. Тумбочек и полочек не было. Когда Герман и Миша зашли внутрь, изба уже не пустовала. За вышеупомянутым столом сидели совсем молоденький парнишка — светло-русый, курносый и румяный. Слегка торчащие уши придавали его виду ещё больше озорства, а небольшие веснушки на щеках и вовсе выглядели так умилительно, что губы Германа растянулись в улыбке. И мужик средних лет — судя по всему, опустившийся алкоголик — лысоватый, краснолицый и одетый в какие-то лохмотья. Он как раз тянул рюмку, соблазняя парнишку выпить, и от этой сцены в венах Мишки моментально вскипела кровь. — А ну пошёл вон отсюда, Егорыч! — закричал он, подбежав к столу и ударив мужика по спине ладонью. — Хватит моего брата спаивать! Нашёл себе собутыльника! Хоть бы постыдился! Ему ведь и шестнадцати годов не исполнилось. Неужто на тебе креста нет?! — Так он сам мне монет на бутылку отсыпал, — оправдался тот. — В долю вошёл! Как я мог ему не налить? — С ним у меня будет отдельный разговор, — Миша недобро уставился на мальчишку, который при этом сжался, как подстреленный воробушек. — А ты больше не смей появляться в нашем доме! Здесь тебе не пивная! Знаешь, каким трудом мы получаем деньги, и всё равно тянешь, шакал лысеющий! Гость дома поднялся со стула и направился к выходу, но уже в дверях обратился к ошалевшему Герману: — Есть пятьдесят копеек? Мне на завтрашнюю опохмелку. Если хочешь, в долю войдёшь. — У меня нет ни копейки, — ответил парень, на всякий случай отойдя подальше. — Я сказал, пошёл вон! — взревел Миша и для пущего эффекта ударил кулаком по столу. Герман испугался и зажмурился. А когда открыл глаза, мужика уже не было. Мальчишка продолжал сидеть за столом, Миша убирал грязную посуду. — Ещё раз я тебя рядом с ним увижу, уши оторву, — назидательно промолвил последний. — Нечего с малолетства к бутылке прикладываться! — Миш, я работаю с двумя-тремя выходными в месяц, — ответил ему брат. — И сегодня у меня — тот самый редкий выходной. Да, я выпил немного водки. Я и ночью её пил, пока ты спал. И, знаешь, мне плевать. Я приношу в дом деньги. И мне нужно иногда расслабляться! А если тебе что-то не нравится, ты можешь пойти к чёртовой бабушке. Мне уже пятнадцать лет, а не пять. Не надо на меня кричать. — Ты как со мной разговариваешь?! — Погоди. А это что за хмырь? Две пары ярко-зелёных глаз уставились на Германа, который безумно хотел отсюда ретироваться. — Это Геша, — рассмеялся Миша и, подойдя к Герману, хлопнул его по плечу. — Не обзывай его! Он — наш новый друг! Я его на улице подобрал. — Следи за языком, — справедливо возмутился Квятковский. — Я тебе не щенок и не котёнок! Я — дворянин, сын приличных людей и просто честный молодой человек, у которого сейчас временные трудности. И я требую уважения к своей личности! — Не командуй на моей территории! Я тебя сюда не звал, ты сам напросился. Если хочешь, уходи, я не стану тебя останавливать. — Нет! — вдруг воскликнул самый младший из небольшой мужской компании. — Я не хочу, чтобы он уходил! Мне донельзя осточертело твоё общество. Пусть хоть кто-нибудь ещё здесь побудет! Геша, не уходи, прости нас. У тебя такое необычное имя! — Я Герман, — сказал гость. — А я Тимофей. Можно просто Тимошка. Младший брат Миши. Проходи, садись. Есть будешь? Правда, у нас сейчас кроме хлеба и картошки ничего нет. — Буду, — ни секунды не поколебался Герман. Тимофей подвинул к нему вышеупомянутые «лакомства». Квятковский взял одну картофелину, макнул её в рассыпчатую жёлтую соль и целиком запихнул в рот. — Молока у нас не водится, чая — тем более, — вздохнул Тимошка. — Позавчера отвар из сушёного шиповника делали, но уже весь выпили. Но ты хоть воды из ведра глотни, всё лучше, чем всухомятку есть. — А вы что же, одни живёте? — с набитым ртом поинтересовался Герман. — Да, — ответил Мишка раньше, чем его брат снова успел разомкнуть губы. — Когда-то у нас были и мать и отец, но потом мать умерла, а отец спился и куда-то делся. Ушёл на очередную попойку и не вернулся. Поэтому я так на Тимошку кричу — знает же, до чего водка проклятая доводит! — Но неужели после никто не озаботился вашими судьбами? — не поверил Герман. — А дальние родственники? А учителя? — Нет. Кому мы нужны? — Ты как ребёнок, — засмеялся Тимошка, и Герман заметил, что у него недоставало одного верхнего зуба. — Не знаешь, в каком мире живёшь? Твоя-то судьба здорово кого-то волнует? — У меня иная ситуация. Мой отец жив и здоров. А ещё у меня есть тётя и другие близкие. — И где же твои близкие сейчас? — Миша опёрся о стол, его глаза сверкнули на Германа изумрудными огоньками. — Почему они не помогают тебе, когда ты шатаешься по улицам без копейки денег в кармане? Может, не такие уж они близкие? Герман тяжело сглотнул. Новый знакомый задел самую больную струну его души. — Я просто не посвящаю их в свои проблемы. Отец и тётя думают, что я живу в общежитии. — Не так-то просто притвориться, что ты живёшь там, где на самом деле не живёшь, — почти философски заметил Тимоша. — Получается, они тебя не навещают? — Тимош, ты говорил, что много работаешь, — перевёл тему Герман. Мишка в ответ на это снисходительно улыбнулся — понял, что дворянский юноша — такой же покинутый всеми, как и они с братом, но не хочет в этом сознаваться. — А где, если не секрет? Или ты так называешь попрошайничество? — Нет, я не попрошайничаю, — горделиво ответил Тимошка. — Это унизительно, — Герман с осуждением взглянул на Мишу — вот, брал бы пример со своего младшего брата! Тима такой молоденький, а уже понимал, что хорошо, а что плохо. Зарабатывал честным трудом. А его попечитель, наставник, тот, кто должен был стать для него примером, ходил по улицам с протянутой рукой! А Тимофей между тем продолжил: — Я ворую. Сумки и кошельки у горожан утаскиваю. — Тимоша! Но это очень плохо! — Да, плохо. А с голоду умирать лучше? — Нет, не лучше. Но ведь можно пойти на нормальную работу. — Мы уже пробовали, — пояснил Миша. — Не получилось. А ещё говорят: «Москва, большой город, каждому найдётся занятие». А по правде — никому ни до кого дела нет. Уж сколько я подходил к людям, узнавал, расспрашивал, предлагал: «Вот я, молодой, здоровый парень! Забирайте с руками и ногами»! А им ничего и никого не надо, понимаешь, Геша? Я летом даже в передвижной цирк напроситься пытался. Смотри, как я могу! — воскликнул юноша, распалившись, и вдруг встал на голову. И у него получилось с первого раза, и медные монетки высыпались из его карманов, и закатились под стулья и стол. — Видишь! — Тима и Герман захлопали в ладоши, а Миша вернулся в прежнее положение; хоть и весьма неуклюже, чуть не повалив пару стульев. — Но и туда меня не то, что гастролировать, а даже убираться и таскать вещи не взяли! — Миш, вот куда ходил — сходи ещё раз, — посоветовал гость. — Вдруг там изменят своё решение? Или обратись в другие заведения, попроще. Например, в какую-нибудь дешёвую парикмахерскую, куда ходят нетребовательные посетители, вроде швейцаров, приказчиков и мелких служащих. Там всегда нужны люди, чтобы помогать хозяевам. — Вот этому точно не бывать! — крикнул Миша, прямо как Герман во время спора с отцом. — Такая унизительная работа мне не по нутру! — Унизительна не сама работа, а то, как люди к ней относятся. Если научишься ставить их на место, всё будет в порядке. Но это лучше, чем воровать и попрошайничать. За такое ведь и сорок ударов розгами можно получить, и в Сибирь попасть. Тимоша, разве тебя ни разу не ловили владельцы сумок и кошельков? — А это ты видишь? — Тимофей широко открыл рот, продемонстрировав гостю отсутствие переднего зуба, хотя тот уже заметил его изъян. — Меня на прошлой неделе поймали, побили очень. И до этого ловили. Один богач мне чуть руку не сломал! — Жуть какая! Нет, мои хорошие, больше вы ни воровать, ни попрошайничать не будете. — А кто нам запретит? Ты? — иронично поинтересовался Миша. Герман слишком явственно показывал коготки, и ему это не нравилось. — Да, я. Ибо я старше и мудрее вас. — Насколько старше? Ты выглядишь моим ровесником! А мне уже семнадцать. — А мне — двадцать два, — приврал Квятковский. — К тому же, вы рассказали мне о себе слишком много. И если не хотите, чтобы я доложил на вас куда следует, вам придётся меня слушаться. — Да ты… Ах ты, сучий сын! — вскрикнул Мишка и замахнулся на обнаглевшего гостя. Но тот перехватил его руку и усмирительно прижал к столу. Это с Кириллом ему было трудно бороться, а с отощавшем на воде и хлебе подростком — довольно просто. — Хватит жить как попало. Я не хочу, чтобы такие хорошие парни, как вы, сгнили в Сибири, — вымолвил Герман, не обращая внимания на испепеляющий взор змеиных глаз своего нового знакомого. — Мы втроем будем честно зарабатывать на пропитание. — Ничего не получится, Геша. — Нельзя так говорить! От веры в себя зависит очень многое. Не может быть, чтобы по всей Москве никому не требовались дополнительные рабочие руки! — Ладно, тогда давай договоримся: мы попробуем найти работу, но если ничего не выйдет, ты признаешь своё поражение и пойдёшь со мной попрошайничать. Или с Тимошей — воровать. — Хорошо, — на удивление легко согласился Герман. Он был уверен, что у них всё получится. — Договорились. *** И потянулись серые, унылые дни, вроде застиранного носового платка. Парням вправду катастрофически не везло с поисками работы. Два дня подряд они пытались напроситься в помощники торгашам на базаре, но те вели себя очень самодовольно и отстраненно. Некоторые даже не утруждались отвечать оборванцам. Миша и Тима готовы были сразу опустить руки, но Герман до последнего сновал по рядам и, не стесняясь никого и ничего, повторял: «Возьмите нас к себе. Нам нужны деньги». Сдался он лишь после того, как его за назойливость чуть не побил торгаш из мясного ряда. После была попытка наняться в дешёвую парикмахерскую, но там было очень уж грязно и неуютно, кроме того, весь рабочий день нужно было проводить на ногах, а главный парикмахер оказался настоящим цербером — когда Герман замешкался и не очень быстро подал ему расчёску, тот так сильно ударил его за затылку, что у бедолаги искры из глаз посыпались. При попытке наняться на стройку ребятам, можно сказать, улыбнулась удача — рабочие там оказались приветливыми и незлобными, было где посидеть и отдохнуть, но через три дня работы Мишка взбунтовался и устроил Герману разнос, едва не перешедший в их общую истерику. — Ты понимаешь, как это вредно для здоровья?! — кричал бывший попрошайка. — Сколько ещё мы сможем таскать тяжести и дышать строительной пылью? Думаешь, нас надолго хватит? У меня уже спина по вечерам отваливается! Молодость и здоровье нам никто никогда не вернёт! Да и жалование на стройке — кошачьи слёзы. Как, интересно, мы будем растягивать эти копейки на целый месяц? — Миша, ты просто ленишься, — успокаивал его Герман. — Да, у нас трудный старт в юности, но в дальнейшем нам будет проще, вот увидишь. Перестань относиться к себе как к маленькому ребёнку: «Ой, бедный я, несчастный, ведро с глиной поднял, пылью подышал, всё, здоровье испортилось!» По-твоему, это нормально? Ты поэтому дома полы не моешь? Ведь вдруг спину надорвёшь! Или руку сломаешь! И на жалование можно прожить, если считать свои расходы и не допускать излишеств. Ты ведь даже раньше, попрошайничая, как получал деньги, так и тратил их: не считая. Пара монет на извозчика, ещё пара — на пирожки с разными начинками из торговой лавки. Вроде просил-просил, но так и не накопил кругленькой суммы! Если бы ты записывал в тетрадь все свои траты, у тебя бы от ужаса волосы на голове зашевелились! Например, пирожки можно печь самостоятельно — мука, соль и картошка нынче дёшевы. И вовсе необязательно всегда обращаться к извозчику — иногда можно и пешком прогуляться. — Да к чёртовой матери! Пусть будут прокляты наши родители! И родители всех нищих и убогих! Сблизились, получили удовольствие, а цена за это удовольствие — пожизненные страдания детей. «Потом будет проще»! Да ничего подобного, Геша! Будет только хуже! Надеюсь, я никогда не обзаведусь своими детьми. Не хочу приводить в наш ужасный мир новых мучеников! Сразу после этого разговора Миша ушёл со стройки, а Тимоша тоже отказался работать без брата. Герман некоторое время держался, но однажды, стремясь превзойти напарников, поднял сразу два тяжёлых мешка и на следующий день не смог встать с постели (которой для него служила куча сваленных друг на друга тряпок, ибо никто из братьев не захотел уступать ему свою кровать) — сорвал спину. Теперь ему нужно было отлежаться. Тимошка и Миша, окончательно разочаровавшись в способах честного заработка, вернулись к своим старым занятиям. Но докладывать на них Квятковский, конечно, уже не собирался. Впрочем, он бы в любом случае этого не сделал — просто пытался их припугнуть. Он проникся к братьям самыми тёплыми чувствами и желал только одного — чтобы те не нарвались на злых людей. Особенно Герман переживал за Тимошу, который иногда по возвращению рассказывал ужасные истории из разряда «я сегодня чуть не попался, еле ноги унёс!» Иногда Герману казалось, что ребята ему многого недоговаривали — например, для него было загадкой, почему они не привели своё жилище в нормальный вид. Ведь попрошайничая и воруя каждый божий день, можно было бы накопить на какие-никакие мебель и посуду. Но тут же — кошмар какой-то, даже есть толком было не из чего! И нечего! Вместо чая парни заваривали сушёный шиповник, вместо кофе — корни лопуха. Может, они выходили «на дело» лишь в определённые дни, а в остальные — просто гуляли? У них было много друзей, и с некоторыми они познакомили Германа, представив его как «толкового, но обиженного судьбой парня». Но лезть братьям в души Герман не собирался. Это было бы не по-людски, учитывая, что они его спасли, дали ему еду и кров. Если захотят — сами всё расскажут. В этот день Миша пришёл домой раньше обычного. Его карманы были тяжелы от монет, а в руках он держал бутылку алкогольной настойки и баночку с какой-то мазью. — Геша, пляши! — с порога отрапортовал парень. — Я сегодня заработал столько денег, сколько обычно зарабатываю за неделю! Вот счастье привалило! Я сразу купил выпивку, чтобы отметить это дело, и мазь, чтобы тебе, барану, спину растереть. А завтра, если ты наконец перестанешь лежать пластом, мы вместе пойдём в торговую лавку, выберем что-нибудь вкусное. — А мы разве пьющие? — подал голос Квятковский из своего угла. — Ты же сам за это Тимошку ругал. — Нет. Но сегодня мы отмечаем, празднуем. Не заражай меня своей хандрой! Повернись, лечить тебя буду. Мордой в пол, чтобы я на тебя не глядел. Герман устроился поудобнее и откинул одеяло. Миша окунул ладонь в банку с мазью и вдруг с размаха ударил компаньона по и без того больной спине. — Твою мать! Что ты делаешь?! — закричал Герман. — Хочешь, чтобы я тут до морковкиных заговен валялся?! — Да ладно, я пошутил, — расхохотался Мишка. — Сейчас нормально намажу. А прикинь, если ещё Тимошка сегодня принесёт дохрена монет? Вот тогда мы точно гулянку устроим! От него в последнее время никакого толка! На прошлой неделе спёр у какой-то бабки сумку, а там — одни платья да нитки! Умная бабка попалась, деньги, видимо, в другом месте держала! — Миша, всё это так отвратительно! Нельзя обворовывать честных людей! Тем более, пожилых! — Откуда ты знаешь, что эта незнакомая нам бабка — честная? Старики — те ещё куркули, у них под перинами и подушками часто по целому состоянию припрятано! Наверное, в гробы с собой эти деньги заберут. А ты их жалеешь. Нас бы кто пожалел! И вообще, не в твоём положении мне что-то высказывать. Ты живёшь на чужих харчах. Я от тебя за прошедшие дни ни копейки не увидел. — Я принесу, правда. Вот поправлюсь и снова начну работать; пусть не на стройке, обратно в парикмахерскую пойду. Но воровать я не смогу. Прости, Миш! — Ну и дурень! Кому нужны твои честность и порядочность? Кто их ценит? Много счастья они тебе принесли? Полюбуйтесь, люди добрые! И вообще, мне кажется, что ты темнишь. Весь такой хороший, почти святой… Не бывает такого! Какой-нибудь грех на тебе точно есть! Герман кривовато улыбнулся. Да, грех на нём был. И не «какой-нибудь», а страшный, содомский. Но об этом никто не должен был узнать. — Ты в той парикмахерской ничего, кроме болячек, не заработаешь. Лучше бы пошёл в богомолы или в могильщики. Первые сидят на папертях — где ещё люди более сердобольны, чем у церквей? Правда, там всё строго распределено. Если один богомол просит милостыню перед заутренней, к вечеру он должен уступить место другому. Я как-то попробовал сунуться со своей кружкой на чужую паперть, так меня костылями так побили, что потом целую неделю с постели подняться не мог! А могильщики отираются возле кладбищ; бросаются к близким каждого новоприбывшего покойника, взывают пожертвовать за упокой души скончавшегося. Убитым горем людям некогда считать гроши, от растерянности они могут отдать всё, что имеется в их карманах. — Миша! Мне противно это слушать, право слово! — Зато эти две группы — сливки мира попрошаек. Часто они богаче тех, у кого клянчат деньги. Если бы ты к ним присоединился, мы бы озолотились! Ананасы с рябчиками жрали бы каждый день! И носили бы кольца, как у того франта, что едва не поймал тебя у ресторана. — Ты преувеличиваешь. Такого бы точно не было. — А то бы и к Тимошке с его друзьями присоединился. Там, правда, тоже чёткое разделение труда, порядок: первые отвлекают, вторые воруют, а потом передают третьим. — Нет, я оставлю эти варианты для самого крайнего случая. Пока у меня не патовая ситуация. Слишком рано опускать руки. Я буду и дальше пробовать зарабатывать честным трудом. Ещё через день Герман смог покинуть «постель» и вылезти на свет божий. А по дороге в парикмахерскую его вдруг окликнул знакомый голос. Квятковский обернулся. К нему подбежал Витька. Но как он изменился! На нём была чёрная шуба из натурального меха — солидная, роскошная, изысканная. В ней Семёнов выглядел столь мужественным и благородным, что Герман даже смутился. Дополняли новый образ юноши качественные брюки и начищенные ботинки с острыми носами. От него пахло приятным, не едким парфюмом, на шее болталась серебряная цепочка. — Герман! — всплеснул руками новоиспечённый форсун. — Наконец-то я тебя встретил! Твоя тётя меня о тебе спрашивала, а я не знал, что ей ответить! Далеко же ты забрался, — на дне его сердоликовых глаз вдруг появилась брезгливая жалость. — Совсем опустился, да? Смотрю, еле ходишь. Побили тебя? — Нет, я работал и надорвал спину, — ответил Герман, стараясь держаться от бывшего соседа на расстоянии. Слишком велика была разница в их нынешних образах. Слишком резким был контраст между больным работягой и разодетым в пух и прах денди. — А ты где так принарядился? Откуда деньги взял? — Деньги? Не откуда, а от кого. От Елены Константиновны, — улыбнулся Витька, обнажив ровные, но желтоватые от табака зубы. — От той аристократки, с которой я познакомился у ресторана. — Ничего себе! Это она тебя по доброте душевной приодела? Вот повезло! Настоящее чудо! Но по ней было видно, что она мягкосердечная женщина. — Какой ты всё-таки наивный! Никто бы не стал тратить кучу денег на чужого человека. Я теперь её любовник. Она четыре года назад овдовела, дочь у неё уже взрослая, живёт с супругом. Изголодалась женщина по мужскому вниманию, все знакомые — либо женатые, либо дряхлые. А тут я появился! Доставил ей удовольствие, выполнил все её желания, посидел под её юбкой целый час, до онемения губ и дёсен, — получил подарок. Сделал ей массаж спины, ног и всего остального — получил ещё один. — Да уж, Витя, кто из нас ещё опустился! — не смог промолчать Герман. — Ты хоть узнал, сколько ей лет? — Да. Тридцать семь. — А тебе — двадцать один. Тебе не кажется, что это слишком? Она тебе почти в матери годится! — И что? Откуда в тебе столько ханжества? Я сплю со своей будущей женой, разве это плохо? Да, она намного старше меня, но это нам не мешает. Она следит за собой, у неё красивая фигура, густые волосы, а грудь — вообще загляденье! Я сделаю всё возможное, чтобы жениться на ней! И чтобы она родила от меня ребёнка, а то и двух. — Ух ты! Ты видишь её своей законной женой и матерью своих детей?! Ты вправду влюбился? — Да бог с тобой! Какая любовь? Мы не в книжке живём. Я просто хочу и дальше тянуть из неё деньги. А в статусе мужа это делать проще. — Витя, но ведь это нехорошо! Без любви жить очень непросто. Поверь, я знаю, о чём говорю. Меня никто никогда не любил. Да и я — никого. И посмотри, что со мной сейчас! — А кто тебе сказал, что в моей жизни не будет любви? Вокруг столько молоденьких и милых дурочек, которые просто созданы для интрижек и удовольствий! Взять хотя бы племянницу соседа Елены — что за синеглазая прелесть! Надеюсь, у меня однажды получится её очаровать, а потом поиметь и улететь. Она всё равно ничего не докажет, Елена ей не поверит. — Но всё это — тоже не про любовь. Это — про адюльтеры, а в простонародье — про блядство. Я считаю, что если женился, нужно жить со своей женщиной, а не по другим бегать. Плохо это, грешно. Тем более, Елена к тебе очень хорошо относится. Вон как балует! А ты уже представляешь, как будешь её обманывать! — Пока ты не прекратишь так думать, у тебя всё будет плохо. Помнишь, я говорил, как мы оба закончим? Учти, что я уже начал делать шаги к становлению важной, светской персоной, а ты… Ну что ты? Ты делаешь шаги по направлению к сараю с петлёй. Герман решил промолчать. Витька был во всём прав. Итоги, как говорится, налицо: один — наряженный, ухоженный, при деньгах и любовнице, а второй — больной, нищий и всеми оставленный. Хотя у него, Германа, старт был лучше, чем у Витьки. Но характер подвёл. То, что он сотворил со своей жизнью, иначе чем пролётом со свистом не назовёшь! — И свяжись со своей тётей, — попросил Семёнов. — Она переживает. Предупреди, чтобы меня больше о тебе не спрашивала. Я скоро покину родительский дом, переберусь к Елене. Хватит нам урывками встречаться! Всё-таки будущие супруги! Тебя на свадьбу не позову, прости. Ты слишком простовато выглядишь, у остальных гостей возникнут вопросы. — Хорошо, — кивнул Герман. Да он бы и сам не пошёл на столь сомнительное мероприятие. *** Герман плохо понимал, грустно ему или весело, трудно или всё-таки терпимо. Откровенно говоря, он вообще мало что понимал. Он очень хотел оказаться вдали отсюда, но не знал места, которое бы пришлось ему по душе. Вернее, такое место всё-таки было, но он запретил себе думать о нём. Комната в усадьбе Кирилла, которую ему выделили на время. Те самые апартаменты для игрушки на несколько ночей. Там было так тепло, чисто и уютно! А большая ванная с ароматной пеной! А стол с блюдами на любой вкус! Если бы там не было Кирилла, или если бы оный по характеру был другим — порядочным, надёжным, терпеливым и ненавязчивым, этому дому бы цены не было! Но подобные места — не для Германа. Он был своим только в атмосфере разрухи, грязи и бедности. Герман много спал и часто проваливался в дрёму на ходу, но отдохнувшим себя всё равно никогда не чувствовал. И вскоре ему начало казаться, что всё вокруг него — лишь плод его больного воображения. Его сознание будто ежедневно слепляло огромный снежный ком из воспоминаний, мыслей и страхов — поди разбери, что к чему! Позавчера Герман проснулся от собственного крика: во сне он увидел Кирилла, который гнался за ним, а затем настиг и утащил к себе для насилия и истязаний. Это было так страшно, что после пробуждения содержимое желудка и мочевого пузыря юноши едва не вырвалось наружу. А вчера — от ощущения влаги на щеках: он расплакался, потому что ему приснились чьи-то руки, обнимающие его с нежностью и любовью. В итоге днями он клевал носом — разбитый, потерянный, уставший, а полуоткрытый рот и худощавые руки придавали его внешнему виду ещё больше болезненности. Люди смотрели на Германа с жалостью и пренебрежением. В этот день Герман, как обычно, с наступлением сумерек вышел из парикмахерской. Затрещины, тычки и насмешки от напарника и хозяина заведения уже стали для него привычными и не задевали за живое, да и в остальном, работа уже не казалась ему трудной. Всяко лучше, чем таскать тяжести и возиться в глине. На полпути к дому Германа догнал развинченный Мишка. Его фуфайка была расстёгнута, шапка съехала набок, а синяк красовался уже не только под правым, но и под левым глазом. К груди юноша прижимал старенькую мягкую сумку — так крепко, словно там было что-то очень ценное. — Геша! — закричал Миша, едва завидев Квятковского. — Пожалуйста, помоги! За мной гонятся! — Гонятся? Кто? — испугался Герман, но через секунду всё понял: — Ты украл эту сумку, да? — Да, мы с Тимошкой её украли! Но у тех, кто её украл до нас, а не у настоящих владельцев! — Погоди, я ничего не понимаю! — Да тебе и не надо! Главное, помоги мне! Мы ни за что не должны отдать сумку тем гадам, — Мишка махнул рукой себе за спину. — Мы будем драться не на жизнь, а на смерть! — Миша, что ты говоришь! Из-за какой-то сумки… Что бы в ней ни было, наши жизни важнее! Брось её, побежали домой! — Геша, здесь деньги! Много денег! Тысячи две, не меньше! Тот мужик, видимо, только из заемного банка вышел! Нам их хватит на несколько месяцев, а то и лет! Мы наконец-то сможем зажить по-человечески! Сходим в баню, пообедаем в ресторане, накупим много новой одежды, поменяем мебель в доме… — не закончив свою мысль, Мишка сунул добычу прямо в руки Герману. — Если ты сейчас сбежишь, ты — иуда, подлец и трус! Я тебя подобрал на улице, как щенка, отогрел, накормил, дал тебе крышу над головой, и вот чем ты мне ответишь?! У Германа разом пропало ощущение связи с собственной жизнью. Он почувствовал себя в зазеркалье или под водой. Растерянный и испуганный, он вцепился в злосчастную сумку обеими руками. А в его висках настойчиво застучала последняя услышанная фраза. Миша был прав, встреча с ним стала для него, Германа, спасением. Если бы не благородный попрошайка, он бы либо снова попал в лапы к Кириллу, либо сдох бы на улице от холода и голода. — Эй, уроды! — раздалось сзади. — Это наша сумка! — Мишка, какого хрена вы с братцем на нашу территорию полезли? Я считаю до пяти. Если не отдашь сумку, мы тебя и твоего дружка по дороге размажем! — Пошли вон отсюда! — крикнул Герман, круто развернувшись. Противников оказалось четверо, и они явно превосходили их с Мишей по весу. — Нам эта сумка нужнее, чем вам! — Ну ладно, сами напросились, — хмыкнул самый крепкий парень из компании и первым ринулся в драку. Бугай яростно лупил кулаками во все стороны, и его соратники от него не отставали. Герман и Миша старались держаться ближе друг к другу, но вскоре последнего повалили на землю и начали пинать ногами. Квятковский так и не выпустил сумку из рук — вцепился в неё намертво, словно от этого зависела вся его дальнейшая жизнь, но пришёл на помощь своему компаньону, изловчился и ударил главаря шайки коленом в живот. Тот взмахнул руками и потерял равновесие. Герман понял, что сейчас ему необходимо воспользоваться замешательством противника, иначе он будет соскребать свои мозги с дороги. Страх принёс с собой целый набор дополнительных ощущений, заставил его подчиниться схватке, остатки не затуманенного разума подкидывали картины драки, которая произошла между ним и одним гимназистом из пивной год назад — Герман на ходу вспоминал все свои тогдашние приёмы. — Геша, брось сумку! — прорезался откуда-то крик Мишки. — Я ошибся, мы не сможем справиться с такой оравой! Слышишь?! Квятковский слышал, но прислушиваться не собирался. Теперь было слишком поздно отступать. К месту драки подошли другие люди и началась полная неразбериха. Герман очнулся лишь когда в руке у главаря сверкнул нож. В следующую секунду левое плечо юноши пронзила острая боль. Он не успел подумать, не успел осмыслить, только осел на землю, что-то глухо простонав себе под нос. И тут боль пронзила уже его колено. На прибитую дождём дорогу хлынула тёплая кровь. — Герман! — закричал Мишка. — Господи, Герман! Что вы наделали, уроды?! Кто-нибудь помогите ему! Ну что вы все глазеете?! Помогите, пожалуйста! Я вас прошу, умоляю! Герман хотел сказать, что с ним всё в порядке, но губы неожиданно онемели. Он словно тонул в тумане, время от времени погружаясь в кромешную темноту. — Разойдитесь! — вдруг прозвучал совсем рядом чужой голос. — Что здесь происходит?! Квятковский так и не выпустил сумку из рук. *** Темно. Очень темно и спокойно. Никого не видно и не слышно. Нет ни страха, ни волнения, ни воспоминаний, ни усталости. Не нужно о чём-то думать, решать проблемы, кому-то угождать, нравиться и не нравиться. Всё так просто и понятно. Просто находиться где-то не здесь, лежать на чём-то прохладном и чувствовать прикосновение чужих ладоней к своим щекам. — Герман! Помогите же, у него кровь! — вдруг ударил по барабанным перепонкам Германа молодецкий голос. — Вы убийцы! Подлые, отвратительные убийцы! Квятковский открыл глаза и тотчас почувствовал сильнейшую боль в плече и колене. Он слабо застонал и пошевелил руками. Память возвращалась к нему в виде разбросанных крохотных частей одной большой головоломки. Сумка! Чёрт возьми! — Мишка… Кто победил? Мы? — Геша, тебе помогут! Обязательно помогут! — Миша — заплаканный, охваченный испугом и всё такой же растрёпанный — сидел рядом с другом и неустанно хлопал его то по щекам, то по плечам, избегая раны. — Порезы неглубокие и неопасные. — Где мы? — В больнице. Квятковский повертел головой по сторонам и увидел докторов и жандармов. — Что же получается, — догадался он. — Мы попадём в полицию? — Лично вы — нет, — ответил один из служителей закона. — Во всяком случае, не сейчас. Вам нужно лечение, кроме того, к краже сумки вы не имеете отношения. Ведь так? — Да-да, — закивал головой Мишка. — Германа со мной не было. Он не знал, чем я занимаюсь, он не вор, он думал, что это моя сумка. — Мне не нужно лечение, — взбунтовался Герман, пока один из докторов накладывал повязку на его пострадавшее колено. — Я нормально себя чувствую! Я потерял сознание от боли и потрясения, но это не значит… И у меня совсем нет денег, мне нечем расплачиваться! Жандармам и докторам, видимо, надоело слушать этот лепет. — Где вы живёте? — спросил он один из блюстителей правопорядка. — У вас есть кто-нибудь, кто сможет забрать вас отсюда? Слова встали у Германа в горле. Он устало потёр переносицу и нервно усмехнулся, потому что всегда считал, что этот жест присущ старикам. — У меня есть отец, но он живёт в столице. А здесь… — У нас нет никого, кроме друг друга и моего младшего брата! — выкрикнул Мишка и затрясся от подступивших рыданий. — Кому мы нужны?! Господи, Тимошка! Как он будет без меня?! Мне нельзя в тюрьму! Прошу, войдите в моё положение! Я действительно украл сумку, но только потому, что знал, что она уже краденая! — о том, что он работал вместе с братом, парень, конечно, умолчал. — И драку не я затеял! Это всё те скоты! — С ними мы разберёмся, не переживайте, — кивнул жандарм. — Но и вас тоже нужно проверить, опросить. Невооруженным глазом видно, что вы бродяжка. — Что?! Кто я?! Да как вы могли такое подумать?! У нас с братом есть свой дом, мы… — Есть, — вдруг обронил Герман. Звук его трескуче-сухого голоса вновь заставил вздрогнуть всех присутствующих. — Есть человек, который сможет меня забрать. Он меня сразу признает, он всё уладит. Просто поговорите с ним. Я не знаю его фамилии, но я помню адрес. — Геша! — пуще прежнего запаниковал Миша, вцепившись в тонкое запястье компаньона. — Боже, что теперь со мной будет?! А с Тимошей?! Всё, доигрались! — Тише! Возьми себя в руки, сейчас не время раскисать! Я постараюсь тебе помочь. Но учти, что это — точно в последний раз. Дальше всё будет зависеть только от тебя. Ещё раз ввяжешься во что-то подобное, последствия окажутся очень печальными. Кто-нибудь, пожалуйста, дайте мне бумагу и чернила. Мне нужно написать письмо. *** Когда в больницу вошёл Кирилл Лаврентьев, все присутствующие впали в состояние вялотекущего ступора. Такие солидные мужчины доселе не появлялись. Дорогущий, неприкасаемый, запретный, с совершенно особой, почти отталкивающей харизмой, которая не давалась ни обучением, ни опытом; это — как дар пророчества или врачевательства — от бога. Порода и самодовольство читались в каждом его движении. Герман утёр пот со лба. Он попытался привести мысли в порядок, но Кирилл путал их одним своим присутствием. Сердце испуганной птичкой колотилось в груди бедного парня. Его охватил такой неописуемый ужас, что он едва снова не потерял сознание. Нет! Нельзя! Только не сейчас! Ему необходимо было собрать волю в кулак. Не ради себя. Ради друзей. Кирилл начал говорить сначала с докторами, потом — с жандармами. Затем увёл их куда-то; вроде бы на ходу достал деньги. Мишка всё это время недоумённо вертел головой по сторонам и крепко сжимал запястье своего соратника. Кирилл подошёл совсем близко, и Герман чуть не скатился на пол. Ему хотелось рыдать и смеяться одновременно, но у него не получалось ни то, ни другое. — Пойдём, — заговорил Лаврентьев. — Ты не так прост, как мне изначально показалось. Знаешь, к кому обратиться в патовой ситуации. — Я не смогу пойти, — промямлил Герман. — У меня колено… Рана… — Обопрись на меня, — последовал новый приказ. — Да не бойся, не съем. Герман послушно потянулся к плечу Кирилла, но тот буквально взвалил его на себя и понёс к выходу. — Стой! Подожди! — выкрикнул Квятковский уже около дверей. — Ты забрал меня, но как же Миша? — Плевал я на него. — Нет, Кирилл, помоги ему! Хотя бы один раз в жизни сделай что-то доброе и полезное! Не век же тебе свой эгоизм цацкать! — Герман осознавал, что говорил что-то не то, но уже не мог остановиться. Да, вот такая ирония. Сначала был не в силах открыть рот, теперь — закрыть. — Он очень хороший парень, у него чистая душа. Просто он в какой-то момент оступился, связался не с теми людьми. Спаси его от наказания, дай ему шанс на исправление! У него есть младший брат, он его очень любит. Как они будут друг без друга?! — Лаврентьев слушал монолог Германа с каменным лицом, лишь на дне его глаз плавала печаль; возможно, он думал о том, что о нём никто никогда не говорил подобных слов. Что ж, сам виноват. Значит, так жил: не был достоин заботливости и доброты. — В конце концов, если бы не Миша, я бы погиб на улице от холода и голода! Он меня спас и теперь я должен ответить ему тем же! Но мне это не под силу, понимаешь? Я — маленький человек. А вот тебе — под силу. С твоими-то деньгами и связями! Кирилл, ну… — парень понизил голос до плохо различимого шёпота. — Что мне предложить тебе взамен? Хочешь, мы это сделаем ещё раз? Или несколько? И я буду трезвым. — Что мы сделаем? — вздёрнул брови Кирилл и засмеялся, закрыв лицо холёной ладонью. — Не смущай меня. Ты знаешь. Спаси моего друга и делай со мной всё, что захочешь. Герман до крови прикусил губу. Он не мог поверить, что сказал это. Теперь точно всё, пути назад нет. Капкан захлопнулся. — Ты действительно готов пойти на такие жертвы ради друга? Тяжёлый взгляд Кирилла ощущался Квятковским почти физически, скользил по худощавой, измученной трудом и голодом фигуре лениво и рассеянно. — «Оценивает товар, — догадался Герман. — Чёрт, а ведь с нашей последней встречи я сильно потрепался. Теперь ещё и раненый. Сейчас точно пошлёт!» — но вслух сказал: — Да. Я должен его спасти. Хотя бы через тебя. Это дело чести. — Побудь здесь, — приказал Кирилл и помог юноше сесть на один из стульев, предназначающийся для ожидающих своей очереди посетителей. — «Эх, Мишка! Ты даже представить себе не сможешь, ЧТО мне придётся терпеть ради твоего освобождения! И слава богу, что не сможешь»! — подумал Герман. *** Следующим утром Герман в кои-то веки проснулся на мягкой перине и под тёплым одеялом. Но спал он всего четыре часа и чувствовал себя отвратительно. Впрочем, сейчас это не имело никакого значения. Ему пора было отрабатывать долг. Да. Снова. Ничего не менялось — ни в мире, ни в его жизни. Герман не без труда свесил ноги с кровати и осмотрелся. Он находился в той же комнате, что и тогда. Весь здешний интерьер был выполнен в благородном цвете слоновой кости, который то тут, то там разбавлялся тёмно-синим, глубоким зелёным и бордовым оттенками. На полу лежал пушистый ковёр, у большого окна стоял письменный стол из дуба, на котором расположились какие-то бумаги, книги и песочные часы. По правую сторону от стола заняла своё место высокая застекленная этажёрка. На подоконнике и полочках красовались цветы в горшочках, а на прикроватной тумбочке — керосиновая лампа. В целом, вещей здесь было мало; никаких милых мелочей, вроде статуэток или ваз, никаких картин на стенах. Герман провёл ладонями по лицу, волосам и шее, оценивая насколько сильно его в этот раз «накрыло». По шкале от одного до десяти — твёрдая восьмёрка. Снова тяжкие мысли, снова мурашки по коже и пересохшие губы… — Ты сможешь, — сказал он сам себе. — В этом нет ничего страшного. Ты уже ложился под него. Просто в этот раз ты будешь трезвым. Прихрамывая и сцепив зубы, юноша вышел из комнаты. Тем временем Кирилл пил кофе в своём кабинете и слушал суетящуюся тут же экономку. — Ой, какой ужас, — охала Глафира. — Бедный мальчик! Он как в аду побывал! Такой худой, измученный, раненый! Больно смотреть! Кирилл Ювенальевич, вы уж… — Я знаю всё, что ты хочешь мне сказать, — вздохнул Лаврентьев, помешав ложечкой остывающий напиток. — Никуда и никому я его не отдам, он будет жить здесь. Но что я своим людям-то скажу? Ох, матерь божья заступница, — вдруг запричитал мужчина и засмеялся — ранее он не замечал за собой религиозности. — Вот моё наказание за все прошлые вольные и невольные прегрешения! Вот мой крест! — Да что вы говорите, всё будет в порядке. В этот момент в дверь постучали. — Глаша, выйди, — отдал приказ Кирилл. — Если понадобишься, я тебя позову. Экономка повиновалась. Герман зашёл в кабинет с опущенной как перед плахой головой. Окинул осоловелым взглядом уже знакомую ему обстановку — здешние цвета также отлично гармонировали между собой, мебели было мало, но зато всё было обставлено со вкусом — и направился к дивану. — «Думай о чём-нибудь другом. Это всё бред, тебе это нужно. А лучше вовсе ни о чём не думай, освободи голову. Ты сможешь. Ты же, мать твою, хотел поскорее стать взрослым. Оставил отца и родной дом, отказался от родительских денег, решил жить самостоятельно. Выбежал в этот паскудный мир, как полуслепой щенок, а мир вместо объятий отвесил тебе звонкую пощёчину. Потом ещё и ещё… И вот теперь тебе снова нужно пойти на сделку с совестью. Не прислушивайся к себе и своим ощущениям, ты — уже не ты; не тот наивный, глуповатый юнец. Теперь твоё место заняло опустившееся, обездоленное, сломленное существо. Подпорченный товар. Так почему бы этому товару не сделать то, что от него требуется?» Герман опустился на бежевое покрывало. Ничего, всему на свете приходит конец. Значит, этому тоже придёт. Он смирился со своей участью. — Начинай, — глухо бросил юноша — словно нажал на курок. — Послушай, Герман… — заговорил Кирилл. Ему было в высшей степени неловко. Он никогда прежде не оказывался так близко к человеку, которому по-настоящему больно, а потому не имел понятия, как себя вести. — «Вот мой крест. Расплата за все ошибки, — в который раз пронеслось в тяжёлой темноволосой голове. — Как бы не до конца жизни»! — Вот только не надо жалостливых вздохов и взглядов, — попросил Герман. — Я и так ими сыт по горло. Делай своё дело молча. И быстро. — Но я так не могу! Я же не изверг! — А что вдруг случилось? — иронично приподнял левую бровь Герман, нечеловеческими усилиями огородившись от всепоглощающей безысходности. — Раньше мог, а сейчас не можешь? Получается, мне снова надо нажраться? Давай кальвадос, я готов. — Да когда «раньше»? Между нами ничего не было! В тот вечер я просто оставил тебя спать здесь, а сам ушёл в гостиную. — Ч-чего? — гнусное осознание в один момент прояснило голову Германа. Он приподнялся на диване и во все глаза уставился на Кирилла. — Ты что, сдурел?! А сразу не мог сказать? Я все эти дни чувствовал себя как… Я ненавижу тебя, понял?! Кирилл ожидал, что Герман сию секунду сбежит, напоследок громко хлопнув дверью, но тот продолжил сидеть на месте, прожигая пространственно-временное полотно отрешённым взглядом. — Герман, давай всё зачеркнём и начнём сначала? — предложил Лаврентьев. — Мы начали не с того. Я допустил ошибку, когда предложил тебе связь на материальной основе. Но ещё не поздно всё исправить, верно? Ну подойди, что ты там сидишь, надутый как мышь на крупу? Откуда столько страха? Думаешь, я причиню тебе вред? Разве я делал тебе больно раньше? Хотя, конечно, ты мог наслушаться обо мне всякого… Давай-ка я лучше тебе сам всё о себе расскажу? Герман кое-как стащил себя с дивана и подошёл к столу с видом бездомного и побитого пса. — На самом деле я увлекаюсь не пытками и насилием, как ты почему-то подумал, а всякого рода искусством, — поведал Кирилл и достал из первого ящика письменного стола какие-то книги и тетради. — Ты, например, знал, что на свете не существует людей, полностью равнодушных к музыке? И что музыка способна изменять ритм сердцебиения слушателя? — Герцог Бланжи тоже любил искусство, — усмехнулся Квятковский, но уже из вредности. Страх понемногу начал отступать. — Хотя, если ты проникнешься ко мне такой же симпатией, как герцог — к пленнику Рино, возможно, это спасёт меня от мучительной смерти. — Начитался всякой дури, — резюмировал Кирилл, от растерянности перейдя на просторечия. — Я не собираюсь причинять тебе вред. И, тем более, убивать! Я просто хочу, чтобы ты жил здесь — хотя бы до тех пор, пока ты не окрепнешь. Подумай сам, куда ты сейчас пойдёшь? Снова на улицу, попрошайничать и воровать? Тебя вчера чуть не отправили на тот свет. Тебе мало? И мне ничего от тебя не нужно. Можешь считать, что я простил тебе все долги — захотел исправить свою карму. — Карму? Смотрю, ты очень любишь пощеголять иностранными словами. По-русски это судьба. И что я буду тут делать? Ходить в твоих рубашках на три размера больше и питаться дурацким подгорелым мясом? Чёрта с два, я лучше пойду на улицу, приоденусь у мусорки — там и то вещи получше можно найти! — Герман! То мясо было не подгорелым, а хорошо прожаренным! Разве тебе не понравилось? Да ты его ел так, что за ушами трещало! А одежда… Если ты всё-таки позволишь снять с себя мерки, у тебя всё будет. — А если не позволю? — Тогда будешь ходить в половой тряпке. Возможно, даже в новой. Устроит? Нет, такая перспектива Германа не устраивала. Ему вдруг до зарезу захотелось хоть немного пожить по-новому. А ещё заявиться в гости к тёте и Витьке, и уделать их, показать, что он смог выбраться из болота, что он не такой бедный-несчастный, каким они его всегда выставляли, тем самым унижая. Он устал жить на одном хлебе с водой. Устал быть болезным и убогим. Устал от того, что все смотрели на него с жалостью. Он хотел красиво одеться. Он хотел поесть чего-нибудь сытного, вкусного и горячего, дочиста вымыться в большой ванне и отоспаться на удобной кровати, а не на старом полу, трясясь от сквозняков. Он хотел… Герман кивнул. Он вновь попал в клетку. Но теперь он сам забежал в неё сверкая пятками. *** Однако после следующего пробуждения Германа снова одолели тоска и апатия. Он вспомнил о своей прошлой жизни и друзьях, и захотел быть рядом с ними. Все происходящее казалось ему неправильным, страх перед Кириллом, который вроде бы присмирел, но всё ещё являлся для него чужим человеком, перекликался с полной безучастностью к своей дальнейшей судьбе. Прижавшись к холодному стеклу, Герман наблюдал, как рождался новый день. Темнота нехотя отступала от небосклона, тучки рассеивались, повсюду царила тишина, которую нарушало только пение редких пташек и покашливания прислуги из коридора. Юноша потянулся, запрокинув руки, — долго, сладко, муторно. Затем подошёл к столу, бессмысленно полистал оставленные на нём книги и зажёг свечу, пламя которой недавно погасил сквозняк. Запах расплавленного воска коснулся его носа, предрассветная прохлада запуталась в светлых волосах. Герману стало виднее. С обложек и переплётов книг на него глядели расписные заголовки, в углу кровати валялась мятая рубашка, в двери поблёскивала замочная скважина. — Герман Александрович, — вдруг послышалось из-за двери после непродолжительного стука. — Вы не спите? Можно войти? — Да, тётя Глаша, — откликнулся Квятковский, быстро набросив на себя одеяло. Экономка вошла, держа в одной руке поднос с завтраком, а в другой — сложенную аккуратной стопкой одежду. Герман сразу поковылял к ней и забрал поднос, несмотря на сопротивление. — Столько мужчин в доме, а вам, женщине, всё носить приходится, — сказал он. — Не по-людски это! — Спасибо, Герман Александрович, но я привыкшая. Попробуйте блинчики, они очень вкусные. А потом посмотрите одежду. Кирилл Ювенальевич подобрал для вас различные рубашки и брюки. — Он снял с меня мерки, пока я спал? — ужаснулся Герман. — Или это сделали вы? — Нет, конечно! Что вы! Вещи были подобраны на глаз, чтобы у вас появилась возможность во что-нибудь переодеться прямо сейчас. Если они вам не подойдут, будем искать что-нибудь другое. Герман взял в руки хрустящую от чистоты, вкусно пахнущую одежду и едва не расплакался. Как давно он мечтал облачиться во что-то подобное! Когда Глафира ушла, юноша начал примерять подарки. Из принесённых пяти рубашек ему подошли три, а из четырёх штанов — всего одни. Но этого оказалось более чем достаточно, чтобы он почувствовал себя человеком — отдохнувшим, посвежевшим, а теперь ещё и опрятным. Плюхнувшись обратно на кровать, Герман взял сразу два блина и целиком запихнул их в рот, измазав лицо начинкой. — Нужно поблагодарить Кирилла, — сказал он, когда всё прожевал и облизал пальцы. — Каким бы он ни был, он сделал для меня много хорошего. Хотя я привязываюсь и чувствую себя обязанным каждому, кто проявляет ко мне хоть какую-то доброту. Малолетний дурак! Но спасибо всё равно скажу. Правда, неловко идти прямо к нему в кабинет. Может, подождать, пока он сам придёт? Ждать, к сожалению или к счастью, пришлось недолго. Кирилл появился в покоях своего подопечного уже через двадцать минут, когда Герман доедал блины, вытирая руки о рубашку и чавкая от удовольствия. — Кирилл! — подскочил юноша с присущей ему непосредственностью. — Спасибо за одежду, мне почти всё подошло. Смотри, рубашка села как влитая! — Ну и замечательно, — кивнул Лаврентьев, стараясь не задерживать взгляд на соблазнительных ключицах гостя, очертания которых были отлично видны сквозь шёлковую ткань. Вот чёрт, нашёл рубашку на свою голову! Так и тянуло снять! — Тебе ещё обувь нужна. Какую ты предпочитаешь? Высокую, низкую, с грубой или мягкой подошвой? — Я обычно ношу ботинки до щиколотки с боковой застёжкой, — немного смущённо поведал Герман. — На твёрдой и высокой подошве. — Такие тебе, наверное, подходят, да, — пробормотал Кирилл, попутно пытаясь избавиться от некстати накативших мыслей и образов. — У тебя же ноги от ушей. — Чего? — Ничего, это я так. И правильнее говорить не «чего», а «что». Чего — звучит слишком по-простому, по-сельски. Ты же пастух, не сеятель. Так позволишь снять с себя мерки? Я так и вижу тебя в коротком фраке тёмно-синего цвета с металлическими пуговицами, в круглой шляпе с широкими полями и в белых брюках. К полудню к Кириллу приехали гости, и он был вынужден оставить своего нового подопечного. Герман сидел на кровати, окруженный множеством подушек, и за обе щеки уплетал песочные печенья, запивая их тёплым молоком — ему постоянно хотелось что-нибудь жевать. Глафира суетилась вокруг него с почти материнской расторопностью. Она очень любила детей, а потому полюбила и по-детски забавного и мягкосердечного Германа. — А что за гости сегодня у Кирилла? — с набитым ртом полюбопытствовал паренёк. — Я их не знаю, Герман Александрович, — ответила экономка. — Три мужчины и две женщины. — Интересно, почему мужчин больше, чем женщин, — задумался Герман, попутно накрутив на палец прядь влажных после ванны волос. — Один, наверное, непосредственно к Кириллу притащился, потому и без спутницы. Тьфу, срамота! Даже аппетит пропал! Тёть Глаш, а вы не сможете посмотреть, куда они все пойдут после застолья, а потом мне рассказать? — Я постараюсь. — А что они там пьют? Водку? Вино? — Когда я заходила, пили кофе. — Кофе? Да ладно врать-то! — Герман Александрович, я никогда не вру! Можете сами пойти и проверить! — Вот ещё! Нужны они мне, холерины несчастные! Чтоб их пополам разорвало! Но когда Глафира ушла, Герману стало совсем скучно. Он попробовал почитать, но из-за рассеянности не осилил больше двадцати страниц, поэтому решил всё-таки наведаться в столовую. Тем более, у него закончилась еда. А если его приютили, то должны откармливать! Кирилл сам об этом говорил. Юноша осторожно слез с кровати и вышел из спальни. Он появился на пороге столовой в тот момент, когда Кирилл рассказывал гостям о предстоящем светском мероприятии в одном из самых роскошных заведений Москвы, а те слушали его с крайне заинтересованными лицами. Герман вошёл и оторопел — по правую сторону от Кирилла, рядом с красивой дамой в пышном платье сидел Витька — важный, как хрен бумажный. При виде своего бывшего соседа Семёнов поражённо приоткрыл рот и подавился кусочком мясного рулета. — «Мама дорогая, роди меня обратно! Витьку хозяйка в свет вывела, — подумал Герман. — Отмыла, одела, теперь его и людям показывать не совестно. Нализал на шубу и костюм, прости господи. Ещё и гордый, рожа аж светится»! — «Герман подался в прислуги к богачу, — в свою очередь подумал Витя. — Теперь хоть при каком-то деле!» — Ой, какой очаровательный мальчик! — засюсюкала одна из дам. Германа передёрнуло — события повторялись. Неужели в него сейчас снова полетит пиджак Кирилла? — Кирилл Ювенальевич, что же вы его от нас спрятали? — Познакомьтесь, это Герман, мой хороший знакомый, — улыбнулся Лаврентьев. — Садись, Герман. — Нет, я садиться не хочу, — помотал головой Квятковский. — Я стащу у вас чего-нибудь пожрать и пойду обратно в своё логово, — с этими словами он потянулся к тарталеткам с курицей и грибами. Все гости пораженно следили за его действиями и лишь Витька смеялся, уткнувшись в рукав. — Как-то пресно, — вынес вердикт юноша, попробовав закуску. — Кирилл, ты не будешь против, если я добавлю сюда соли? Побольше, чтобы аж губы втянулись, как у старой бабки. Чтоб ужас! Чтоб помереть нахер! *** — Тёть Глаш, а почему в домах у знати всё так сложно устроено? — Не знаю, Герман Александрович. Видимо, аристократам было очень тоскливо жить, вот они и придумали себе кучу ограничений и правил. — А почему некоторые, на первый взгляд, обычные слова нельзя произносить в присутствии важных гостей? — Так заведено. Герман откинулся на подушку и подвинул к себе тарелку с гренками с тунцом, яйцами и огурцами. — Тёть Глаш, а почему вода мокрая? — вдруг спросил он, хитро прищурившись. Если экономке так нравилось возиться с ним, как с неразумным ребёнком, почему бы не дать ей сполна этим насладиться? Тем более, Герману всё ещё было скучно, а темы для разговора иссякли. — Потому что жидкая. — А почему небо голубое? — Просто так. Чтобы людям нравилось на него смотреть. — А вот и нет. Вообще-то оно синее! — восторжествовал Квятковский. — Хорошо. Синее, так синее, — умилилась экономка и подумала: — «Бедный юнец, он так мало знает о мире!» — Тёть Глаш, а почему нельзя на завтрак есть мороженое? — Если очень хочется, то можно. — Тёть Глаш, а почему в «Сказке о рыбаке и рыбке» старик не попросил у рыбки другую жену? — Я не читала эту сказку, Герман Александрович. — Да вы что?! Садитесь, слушайте, я вам сейчас её перескажу. В общем, там… Но начать вольный пересказ творения Александра Пушкина Квятковскому помешал не вовремя раздавшийся стук в дверь. — Кирилл пришёл, — догадался Герман. — Ой, тётя Глаша, я боюсь! Вдруг он меня накажет за мою сегодняшнюю выходку перед гостями? — Да что вы, я не думаю. Он хорошо к вам относится, простит. Но Герман на всякий случай забрался под одеяло и сделал очень грустное выражение лица. — Герман, — заговорил Кирилл, зайдя в спальню. Он хотел бы заглянуть юноше в лицо, но сделать это, когда перед тобой — одинокий одеяльный рулетик, было непросто. — Как ты себя чувствуешь? Я на тебя не обижаюсь. Хотя и не понимаю, почему ты так дурно воспитан. — Плохо я себя чувствую, — ответил Герман. И не соврал. Сегодня ему снова пришлось ощутить себя убогим. Витька смотрел на него так, словно стократно превосходил его по интеллекту и материальному положению, и если с первым ещё можно было поспорить, то со вторым — нет. — Я тебе кое-кого принёс. Герман повернулся. Кирилл держал в руках того самого кролика. — Боже, это он?! — воскликнул юноша и протянул ладони к животинке. — А я был уверен, что ты от него избавился. Даже плакал! — Как видишь, нет. Я назвал его Ушастиком, но, если захочешь, можешь переименовать, — Кирилл говорил и глуповато улыбался. Герман сейчас выглядел до неприличия растрёпанным, волшебным и трогательным. — Тот молодой человек, что был у меня в гостях с Еленой Константиновной… Ты его знаешь? Я видел, как вы посмотрели друг на друга. — Да, это Витька, мой бывший сосед. Высоко поднялся, стал любовником знатной дамы. — Любовником? Надо же! Я подумал, что он её родственник. — Ой, я лишнего сболтнул! Кирилл, ты же никому не скажешь? — Не беспокойся, не скажу. Да и кому это может быть интересно? — Вон, важничал как. Глазел на меня исподлобья! Думает, приоделся в новый костюм и стал лучше других! — Погоди, не волнуйся. Мерки с тебя сняли, к вечеру будем подбирать тебе новые и красивые вещи. У Витьки таких точно не будет. После сумерек в усадьбу пришёл нагруженный сумками и коробками молодой человек щегольского вида. — Все наряды здесь — твоего размера, — заверил Кирилл ошарашенного Германа. — Но на всякий случай примерь, хорошо всё посмотри. Что понравится — оставим, что не понравится — увезут обратно. — Что вы чаще всего носите? — поинтересовался визитёр, попутно распаковывая принесённое с собой добро. — Я… — Герман принялся кусать губы. Всё это было очень странно и неправильно. — Да мне всё равно, я просто… Давайте посмотрим рубашки. — Какие именно? Есть классические, свободные, прилегающие по фигуре, подчёркивающие плечи. — Ч-чего? Я не знаю. Мне просто нужна рубашка! — Хорошо, смотрите, — визитёр спрятал улыбку в уголках губ. Очевидно, он понял, что перед ним — простофиля. Герману снова стало обидно. В который раз за день! Юный дворянин стал перебирать рубашки и оказался не в силах сдерживать восхищённые вздохи. Он понемногу успокоился и начал воспринимать происходящее как игру. Как и любому вчерашнему подростку, ему было интересно побывать там, где ему не место, прикоснуться к тому, чего он ранее не видел, и облачиться в тряпки, что по стоимости превосходили жалование любого учителя или доктора. Герман никогда не считал себя человеком с ориентацией на материальные ценности, но его совершенно по-детски манило то, чем он не владел. Наверное, что-то подобное испытывает пятилетний мальчишка к припрятанной на чёрный день банке варенья. И Кирилл уже не казался ему пугающим. Взяв в руки бордовую рубашку с длинным рукавом, он даже обернулся к своему неожиданному покровителю, который сидел в кресле, листая журнал, со словами: — Подойди, посмотри, какая красота! — Мне и отсюда видно, — откликнулся Кирилл. — И вправду очень красивый цвет. — Эта — со стандартным воротником, — пустился в объяснения визитёр, явно почувствовав себя «на коне». — А ещё есть с широким, полушироким, итальянским, британским… — С британским?! Ничего себе! — Да, это воротник с удлинёнными и заострёнными углами. — Кирилл, ты слышал? Удивительно! — Ох, чудеса какие! — театрально всплеснул руками Кирилл. — Так какой воротник лучше-то? — вошёл в азарт Герман. — Кирилл? Стандартный или какой-нибудь хитрый, итальянско-британский? — Британский. Для стандартного у тебя лицо слишком узкое, — ответил Лаврентьев, устало потерев глаза. — А может, вообще полуширокий? — А может, и полуширокий. — Кирилл, такое впечатление, что тебе плевать! — «Божий промысел, — со смехом подумал Кирилл. — За что мне это наказание»? — но вслух сказал лишь: — Герман, оставляй всё, и делу конец. Иначе мы тут просидим до турецкой пасхи. — Нет, мне всё не нужно! Мне ведь это даже сложить будет некуда, да и вообще… Герман боялся зайти слишком далеко. Всё это, конечно, было интересно, но заигрываться не стоило. Теперь, узнав, что между ним и Кириллом ничего не было, Квятковский снова почувствовал себя приличным человеком и решил, что роль содержанца ему не подходит. Он останется здесь, пока не окрепнет, а что будет дальше — время покажет. Но нагло пользоваться добротой пока ещё постороннего человека, за которой явно не скрывалось ничего чистого и светлого, — нет, спасибо. Ему сполна хватило долгов и проблем из-за них. Вот подберет два-три полных образа, чтобы гостям было не совестно показываться, и хватит. — Посмотрите брюки, — щебетал молодой человек, бегая вокруг открытых сумок и коробок. — Есть свободные, прямые, удлинённые, различных расцветок… — Кирилл, а… — залепетал Герман, у которого от обилия услышанных слов и увиденных расцветок голова пошла кругом. — Оставляй любые, — улыбнулся Кирилл, и Герман отчего-то разозлился. — Оставляй всё, что понравится. — Нет, мне совсем ничего не нужно, — мотнул головой юноша и сел на пол. — Я передумал. У меня есть одежда — не голым же я сюда попал! Вот в ней и буду ходить. А всё это — так, придурь. — Герман, ну что ты начинаешь? — вздохнул Лаврентьев, почувствовав укол совести. Наверное, он и вправду неправильно себя повёл. Испортил парню настроение! — Мы оставляем всё. Возражения не принимаются. — Кирилл! — прошептал Герман осевшим голосом, явно забыв о том, что ему нужно придерживаться образа юноши не в духе. Может, ему послышалось? Может, Кирилл этого не говорил? — Стой! Не нужно ничего оставлять! Я просто… Я растерялся, и… Зачем мне столько вещей? Даже если я отвезу всё это добро к отцу, у него в доме не хватит шкафов! — за своим бормотанием Квятковский не заметил, как визитёр куда-то подевался, не забрав ни одной сумки и коробки. — Ой, мамочки! Нужно его догнать и отдать всё обратно! — Поздно, — остановил своего подопечного Кирилл. — Это всё теперь — твоё. И если ты в самом деле в этом не нуждаешься, выбрось на улицу. Твои вещи, тебе и решать, что с ними делать. Но я бы не советовал. Я же видел, что тебе всё понравилось. Зачем отказываться от своих желаний? — Да я никогда такого не носил… Я не хочу быть тебе обязанным, я… Но Кирилл, довольно улыбаясь, скрылся за дверью.