Серость

Тэхён считает, что нет ничего паршивее, чем ситуации, когда человек не может отпустить своё прошлое, смириться с поражением и просто жить дальше. На Субина это распространяется в первую очередь. Его карьера потерпела крах, и все, затаив дыхание, наблюдают, как молодой «гений» лишился в один миг всего: признания, поклонников... Его картины стали напоминать бессмысленную мазню без идей. Кто-то называет это временным помутнением, даёт Чхве шанс на светлое будущее и ждёт его возвращения. Преданные поклонники и не догадываются о том, что их возлюбленный кумир на самом деле ничего не стоит, что он ни разу не держал в руках кисти, а все его потуги даже в скудный натюрморт заканчивались провалом. Субин смотрел на работы Тэхёна с замиранием сердца и завидовал, пытался подражать, но стоило тому снять полотно с очередного шедевра, как в груди противно разливалась зависть. Сейчас у него ничего нет. Звонить Тэхёну не имеет никакого смысла — тот давно занёс его номер в чёрный список, но продолжает напоминать о себе в новостных лентах с яркими заголовками: «Новый гений!». Когда-то так называли Чхве, пророчили ему величие, собственную галерею и признание мирового сообщества. Его двухэтажный особняк набит последними новинками техники, дверь открывает радушный дворецкий, горничная предлагает Субину чашечку кофе, массаж или вафельное полотенце, со стен на него смотрят картины художников прошлого и «свои». Опустив потяжелевшие веки, он проходит коридор, не оглядываясь, потягивая из трубочки ананасовый сок и едва заметно морщась. Одной рукой Чхве набирает номер, другой открывает тяжёлую дверь в спальню, а затем падает на кровать, слушая короткие гудки. У Субина достаточно денег, чтобы прожить жизнь, ни в чём себе не отказывая, и ещё потомкам останется, но это не то, чего он хочет. Чхве пытался найти себя в другом ремесле — стихах, прозе, режиссуре, но всё это не про него. Творчество словно отторгало его, не выходило даже попробовать. Субину нужен был быстрый результат. Корпеть часами над одной идеей — скучно, разбиваться ради неё и собирать себя по кускам — мазохизм, выворачивать душу наизнанку, разговаривать с демонами в своей голове, заставить себя почувствовать хоть что-то — он всё перепробовал. Результата нет. И вот он один. В золотой клетке, без друзей, поддержки, родителей, что кидают деньги на карту и просят не беспокоить по мелочам. Субин на выставках сдержанный и рассудительный, без труда оперирует художественными терминами, которые успел прочитать в интернете, но Субин дома — запутавшийся в жизни человек, не представляющий, куда ему двигаться дальше. Внутри — смесь обиды и жгучей злости. Почему одним людям всё — талант, рвение, умение приспособить себя и пытаться, пытаться… пока не получится что-то сносное, а другим — ничего? У Субина этого нет. Он готов сдаться, даже не начав.

* * *

— Как прошла последняя консультация? — Тэхён заваривает чай. Откатывается на стуле, цепляет взглядом Чонгука, сидящего напротив, застывшего, находящегося словно не здесь. — М-м, — тянут в ответ, — врач сказал, что возможна вторая операция. Чон вернул себе зрение, но это не значит, что его каждодневные походы к врачу закончились. В любой миг глаза снова могут подвести, а он и так с трудом привык к новому темпу жизни. Пропотевшая после тренировки футболка противно липнет к спине; руки, покрытые мозолями, заботливыми руками Тэхёна перетянуты бинтом. Ким смотрит на него, не моргая, будто боится сказать что-то лишнее, но поддержать очень хочется. Поджав губы, Тэ придвигает одну из кружек ближе к Чону, открыто улыбаясь. — Всё будет хорошо, — не лучшие слова поддержки, но хоть какие-то. В ответ раздаётся громкий вздох. Чон размешивает сахар, пока Тэхён любуется его образом: безразмерная белая футболка, перепачканная в разводах краски, тёмные брюки и тапочки, едва не спадающие с ног. Вчера они всю ночь мазюкали чистый холст, а всё из-за того, что Ким предложил нарисовать картину, в которой они отобразили бы всю свою любовь к друг другу. Это не похоже на то, что Тэ писал раньше. Никакой сдержанности и правил. Чон делает мазок светлой краски, оставляя неаккуратную линию, а Ким сверху проводит голубую спираль, и так пока каждый уголок холста не будет заполнен. «Взрыв», — прокомментировал картину Чонгук. Тэхён с ним согласен. Именно это произошло с ним, когда они впервые встретились: спокойная жизнь канула в лету, его затянуло в настоящий водоворот, в котором он счастлив. Теперь их общее творение висит на самом видном месте — в гостиной, прямо напротив фортепьяно. Чонгук стал брать уроки игры на инструменте у своего преподавателя в Академии. Намджун оказался очень сдержанным и понимающим, и не требует от парня больше, чем тот может сделать, но и принижать себя не даёт. Говорит: «Если ты не будешь верить в своё дело, и другие в него не поверят». Чонгук на это только протяжно мычит, ведёт пальцами по клавишам, неумело наигрывая кривую мелодию, скрипит зубами от нервов — перфекционизм, с которым невозможно совладать. Чон поднимает взгляд на Тэхёна, что пристально на него смотрит, словно пытается увидеть скрытое, но тот прячется за туманным занавесом, скрывает эмоции и переживания, переваривает их в одиночестве. Ким отодвигается, и ножки стула скрипят по паркету, медленно поднимается со своего места, обходит Гука со спины и кладёт руки на чужие плечи, а следом на лоб, громко выдыхая. Желание, чтобы время остановилось, есть у них обоих. — Я буду с тобой, — большего и не нужно. Чонгук еле заметно улыбается, перехватывает руку Тэхёна, когда та тянется к его щеке, мягко целует кончик пальца и ведёт им по своим губам, а у самого сердце замирает от такой близости. Он всё ещё самый стеснительный, он всё ещё неуверенный, но рядом с Кимом старается раскрепоститься. Выходит плохо. Ким на эти потуги только хрипло смеётся, улыбаясь во все тридцать два. — Есть шанс потерять зрение навсегда, — тяжело оседают в воздухе слова Чона. К чему он это? — Шанс на плохой исход всегда присутствует, но давай не будем... — Тэхён ведёт носом по затылку парня. Волосы приятно щекочут кожу. — Зачем тебе инвалид? — безнадёжно выдыхает Чон. — Ты не... — сквозь зубы выдавливает Тэ. — Не инвалид. Ким никогда не думал о Гуке в таком ключе, это правда. Для него Чон такой же человек, как другие, пускай и со своими особенностями. — Я никогда не стану полноценным, — шепчет Чонгук, потирая лицо шершавыми ладонями, — для других. — Других? — И тебя… — сердце сжимается, страх сковывает, заставляя сжаться, и вдох камнем оседает в лёгких и давит… давит... Тэхён не знает, что сказать. Он ведёт Чона под руку, когда они гуляют по улицам, держит его, как самую драгоценную фарфоровую вазу, неприлично долго засматривается, когда тот греет лицо под лучами полуденного солнца или завязывает волосы в тугой хвост, когда выходит из душа, едва прикрываясь полотенцем, или долго разминается перед очередной тренировкой по танцам. Чонгук для него синоним красоты. Чистой и неподдельной, которую он всё никак не может отобразить в картинах, как бы ни пытался. — Ты уже стал, — Тэхён целует настойчиво, рвано, губы в губы, удерживая его голову за затылок, и лениво выдыхает, громко сглатывает, мажет пальцем по кадыку Чона и улыбается, когда тот вздрагивает. — Я буду говорить об этом, пока ты сам не поверишь, пока не увидишь себя моими глазами. — А какой я? — отвлекаясь, Чон хлопает ресницами. Божественный, изящный, очаровательный, восхитительный, пленительный… Тэхён не знает, что выбрать. — Когда ты смотришь на мои картины, твои глаза переполнены восхищением… Его перебивают, не дав закончить мысль. — Твои картины — это искусство, — Чон пожимает плечами, опуская руки на бока Тэ. — Со мной то же самое, только смотрю я на тебя. Когда Тэхён рисует любовь, он представляет Чонгука.