Наизнанку

      Он щурится, глядя на золотые крыши разряженного города. На них переливается пламя звезды, солнечные зайчики прыгают, слепя глаза. Город-мечта, в котором с каждым днем Виктору становится всё труднее дышать, и пусть его лёгкие теперь наполняются воздухом, как парус ветром — этого всё равно недостаточно. Его слух ласкает шелест моря и детский смех, доносящийся с пляжа. Виктор думает: сколько живёт рыба, выброшенная на песок?       Он редко занимался саморефлексией, предпочитая упорядоченный мир науки и логики, но сейчас в пустоте мыслей он пытается разглядеть свое отражение — и не находит. У него теперь сильное, здоровое тело, но память подводит. Всего несколько недель назад он утверждал, что не помнит последние полгода, но на данный момент он позабыл то, как говорил об этом. Из жизни исчезли целые куски событий, но это беспокоит меньше, чем должно. Гораздо больше тревожат крепкий скелет, пышущие здоровьем органы и гибкие мышцы.       Он и Синджед добились невероятных результатов. Но какой ценой? Виктор верил, что был единственным добровольным подопытным и не знал, что в экспериментах участвовали дети. Теперь за его спиной были — суды. Многочасовые допросы, нескончаемые обвинения. Но всё напрасно: его оправдали. Адвокат доказал, что записи Виктора не содержали прямых свидетельств его причастности к экспериментам. С таким же успехом его и Джейса могли обвинить в разработке хекстека, который недавно едва не накрыл Пилтовер взрывной волной, распространившейся вплоть до Зауна.       Все эти происшествия не всплывали в памяти даже обрывками, словно кто-то старательно стёр смерть Синджеда от руки собственной дочери, а о восстании заунитов на улицах верхнего города напоминала только разбитая плитка на дорогах, которую старались восстановить как можно скорее.       Виктор доходит до конца набережной, всё ещё осваиваясь с новой походкой. Его ноги упруго пружинят по булыжникам, будто проверяют границы прочности тела, а не наоборот. Тело ощущается невесомым, непривычным — словно он воришка, который облачился в дорогой, идеально скроенный костюм, который ещё не стал по-настоящему своим.       Чтобы он не сделал — всё даётся так просто, это удивляет. Лёгкий поворот туловища — и не нужно бороться с ригидностью мышц. Наклон — и спину не простреливает острой болью, нет скрипа корсета. Шаг — и ступни мягко подхватывают вес, а не ноют, как раньше, прося остановиться. Воздух с жадностью заполняет грудь, — как если бы он всю жизнь дышал через тростниковую трубку, а теперь вдруг оказался под открытым небом.       Но в каждом движении скользит нечто искусственное — чужая энергия, подогнанная под его форму. Здоровое тело — почти насмешка для человека, привыкшего измерять себя усилием, терпением, преодолением и ограниченным временем. Теперь он идёт вперёд без борьбы, но внутри шевелится беспокойство: а стоит ли он чего-то, если больше не нужно сражаться с каждым шагом?       Хекс-ядро так и не было уничтожено. А ведь у Джейса был шанс сделать это. Теперь все их разработки под арестом. После проникновения зверя к хекс-вратам даже Джейса лишили полномочий. Временно или нет — решали долго и мучительно.       Виктор зол на своего партнёра. Обида и ярость после их последней ссоры всё ещё стояли кислым комом в горле. Но в то же время разрастается и чувство вины, она всё больше заполняет пространства внутри, — вязкая, липкая, сводящая с ума. Она не отступает, потому что Виктор никогда не умел от неё запираться, так было и с мисс Янг. Джейс искал его и пострадал от рук Синджеда — проклятого безумца, на чьё безумие Виктор слишком долго закрывал глаза.       Он смотрит вдаль, загипнотизированный чистой гладью воды. Птицы стремительно падают вниз, ловят рыбу и снова взмывают ввысь. Умиротворенная, но такая будничная картина города кажется потусторонней после холодных стен тюремного подземелья. Виктор заламывает тонкие пальцы — и больше не слышит хруста.       Зато он видит когти. Звериные когти — результат эксперимента. И думает, в каком же отчаянии он был, раз согласился на это. И каково теперь Джейсу, который не давал на это согласия.       Им, определённо, нужно поговорить. Расставить все точки над той самой буквой. Но встретиться с Джейсом было почти физически сложно. Виктор впадал в ступор, стоило хотя бы представить его лицо. Между ними накопилось слишком много того, что не должно связывать коллег. Например, два неудавшихся суицида.       Виктор разворачивается и идёт обратно к центру города. За спиной противно голосят чайки, а внизу живота скапливается тяжесть. Незнакомая, тянущая. Виктор отмахивается от неё, списывая на усталость от долгой прогулки.       Он идёт по мостовой, стараясь сосредоточиться на ровности поступательных движений. Каждый шаг отзывается странным эхом в теле — мышцы работают так слаженно и охотно, словно предвосхищают движение ещё до того, как он о нём думает. Лёгкость, что поначалу кажется почти блаженной, но теперь раздражает.       Запахи обрушиваются на него волной. Виктор замедляется и морщит нос. Влажный аромат хлеба из ближайшей булочной вдруг становится невыносимо приторным, как скисшее тесто, застрявшее в ноздрях. Он отворачивается и торопится покинуть ореол этого аромата, пока не ловит другой запах — нежная хвоя.       Разлапистое старое хвойное дерево растёт у поворота. Виктор останавливается перед ним и прижимает ладонь к шершавой поверхности могучего ствола. Ему хочется разодрать кору до мягкой сердцевины, ощутить под ногтями этот запах. Насыщенный, дождливый, с ноткой кислого сока. Это запах чего-то дикого и неприрученного. Но вместо этого он срывает несколько иголок, растирает их между пальцев, вдыхая резкий, освежающий аромат.       Тяжесть в животе давит всё сильнее, растекаясь тёплой волной. Виктор закрывает глаза и прислоняется лбом к стволу дерева. Липкая испарина покрывает кожу, а воздух кажется таким плотным и насыщенным, что его можно пить.       Он отдёргивает руки от дерева и идёт дальше. Дом. Нужно добраться домой.       Каждый шаг становится всё менее уверенным, как будто тело начинает требовать другого ритма, другого движения. Звуки города усиливаются — ржавый скрип колёс телеги режет слух, голоса прохожих сливаются в гул, похожий на рой насекомых.       Виктор поднимается по лестнице, с трудом дотягивается до двери и дрожащими пальцами поворачивает ключ в замке. Дверь поддаётся с глухим скрипом, и он входит внутрь, тут же прислонившись к стене.       Он замирает, тяжело дыша, прислушиваясь к пульсу, грохочущему в ушах. Тело полыхает изнутри, мышцы дрожат, будто под кожей живёт неведомый хищник.       Возбуждение накатывает, как внезапная буря, захлёстывая горячей волной, от которой перехватывает дыхание. Виктор почти захлёбывается, от чего стонет и сам же пугается этого звука. Он мельком замечает своё отражение в зеркале прихожей — он не в порядке. Вот только не так, как бывало раньше. Это не болезнь, что скручивала его тело, это что-то совершенно новое. В груди разгорается что-то животное — пульсирующее в висках, пробегающим током по позвоночнику. Мышцы напрягаются, словно готовятся к броску, а пальцы дрожат от нетерпения сделать хоть что-то. Например расстегнуть удушающий ворот. Это Виктор и делает. Он расстёгивает рубашку, направляясь в спальню.       Кожа становится чувствительной до предела — натуральный материал одежды будто царапает её. Всё вокруг замирает и меркнет, оставляя только это ощущение — густое, липкое, будто вязкий мёд, растекающийся по телу, ищущий выход.       Виктор ловит себя на том, что губы непроизвольно прикушены, а пальцы сжаты до побелевших костяшек. Ему кажется, что он вот-вот взорвётся — слишком много воздуха, слишком много света, слишком много жизни внутри, не умещающейся в одной оболочке.       Он стягивает с себя одежду, почти раздирая ткань в торопливых движениях. Пуговица с левого рукава, не поддавшись, срывается и улетает куда-то под шкаф. Виктор раздевается почти в беспамятстве, не замечая, как дыхание становится прерывистым. Он смотрит на себя, будто со стороны: худое, но теперь поджарое тело. Оно его.       Не сказать, что изменилось радикально — тот же размах узких плеч, худая грудная клетка, ещё более узкая талия. Только теперь пропорции кажутся выверенными до совершенства, как у скульптуры, которую грубо лепили из глины, а потом доверили рукам мастера.       Бледный пергамент кожи натянут туго, но под ним не скрыть рельефа мышц и выпирающих суставов. Кажется, его тело — слишком точное, слишком анатомичное, чтобы быть естественным. Он проводит ладонью по груди и останавливается на животе. Вот он всё такой же — впалый и мягкий, с двумя тёмными точками родинок под пупком. Это прикосновение вызывает дрожь, как если бы он коснулся оголённого нерва. Внизу, под пальцами, тяжесть стягивается тугим узлом, и Виктор замирает. Узел тянет, дёргает, настаивает.       Очевидный способ его развязать крутится в голове ядовитой мыслью, от которой судорога прокатывается по позвоночнику.       Виктор смыкает пальцы у корня члена. Головка наливается кровью, уздечка оголяется из-под крайней плоти. Вроде бы такие простые движения. Обычно он доводил себя до разрядки утром, в ванной. Такое случалось не часто — даже больное тело иногда требовало внимания. Но никогда ещё настолько настойчиво.       Он проводит кулаком вдоль ствола, и с выдохом чувствует что-то совершенно новое. Тугой узел ослабевает, распускается внутри, оставляя после себя дрожь. Вместе с этим ощущением что-то липкое и тёплое стекает по внутренней стороне бедра.       — Чёрт…       Виктор собирает прозрачную жидкость, в ужасе осознавая, откуда она. Несмотря на это открытие, эрекция и не думает спадать. Голова идёт кругом, кожа всё так же ноет — особенно в чувствительных местах: соски, ключицы, низ живота. Ему хочется потереться этими местами о что-то, снять напряжение, избавиться от зуда.       Ему нужно увидеть, что с ним происходит — своими глазами.       Кто-то мог бы сказать: чем не научный интерес?       Виктор садится на край кровати, прямо напротив шкафа с зеркалом. Уши горят — от стыда и чего-то ещё, чего он пока не может идентифицировать. Он упирается пятками в постель, наклоняется назад на подушки и раздвигает ноги. Выдыхает сквозь стиснутые зубы. Его яйца поджались, а безволосая промежность блестит, будто смазанная лубрикантом.       Такое же, без единого волоса, анальное отверстие припухшее и влажное. Кажется, стоит надавить пальцем — он без труда провалится внутрь. Виктор аккуратно трогает вход, с досадой замечая свои крепкие ногти-когти. Они наверняка травмируют слизистую, если попробовать протолкнуться глубже. Приходится довольствоваться тем, чтобы обводить кольцо мышц по кругу, чувствуя, как подрагивают собственные бёдра.       Он пьянеет от этой простой ласки. Назойливые, бесстыдные мысли роятся в голове — найти что-то гладкое и вытянутое. Ему даже не потребуется масло или что-то подобное. Дырка сжимается и пульсирует на очередном подавленном стоне, выталкивая прозрачный секрет.       — Блядь, — срывается с губ. Он никогда не позволял себе такого, даже наедине с собой. Но сейчас чувствует себя настолько грязным, что это можно выразить лишь непристойным словом.       Он заваливается назад, кладёт руку себе на лицо, прикрывая рот. Ладонь тут же становится влажной от сбившегося дыхания. Виктор дрочит себе яростно, словно загнанный, большим пальцем порхая по уздечке, но облегчение ускользает. Он хнычет, виски сдавливает, но разрядка так и не наступает.       Приходится развернуться на живот, чтобы почувствовать ноющими, оттопыренными сосками хоть какое-то прикосновение. Он трётся грудью о плоские подушки, выставив зад, всё так же надрачивая член.       Встаёт на колени и выгибается в пояснице — непозволительная когда-то поза, свободной рукой он сам себе оттягивает ягодицу, потирает подушечкой среднего пальца зудящий влажный анус. Глаза закатываются, Виктор раскрывает рот — горячее дыхание и слюна пропитывают простынь. Он начинает тереть активнее, задевает когтями бледную кожу ягодиц, непроизвольно царапает, но не обращает на это внимания. Он словно сжался до одной пульсирующей точки.       Гортанный стон срывается с губ, растрёпанные каштановые волосы липнут к раскрасневшимся скулам. Виктор толкается вперёд, стараясь унять чувствительность сосков, но от грубой ткани гобелена их саднит ещё сильнее. Комната полнится его собственным жаром, запахом похоти и ритмичными звуками. Как же ему мало. Чудовищно мало. Даже рукоять старого костыля кажется соблазнительной…       Он зажмуривается, отгоняя похабные мысли, сжимает свои налившиеся яйца и активнее трёт чуть раскрывшуюся и сочащуюся дырку. Желание сводит с ума, подбрасывая неприличные образы. Раньше Виктор никогда не фантазировал во время мастурбации — ему было достаточно сосредоточиться на ощущениях и скорее получить желаемое. Но стоит теперь закрыть глаза, как воображение рисует крепкое смуглое мужское тело. Взгляд скользит по длинным ногам, сильным бёдрам, так похабно раскинутым в стороны.       Во рту скапливается слюна, и Виктор закусывает край подушки, представляя налитый член, доходящий головкой до самого пупка — на плоском, каменном животе. Он даже не успевает понять, что сильнее ему хочется — заглотить этот член или сесть на него своей жадной задницей.       Почти задыхается, давится стонами, когда осознаёт, кому в его воображении принадлежат эти ноги и ладный член.       Мышцы скручиваются в тугие пружины, заставляя тело дрожать от напряжения. Пульс бьёт в висках, в груди, между бёдрами — одна волна сменяет другую, разрывая ткань реальности.       Дыхание сбивается, сжимается в короткие, прерывистые всхлипы. И когда, наконец, натяжение достигает предела, цвета гаснут, оставляя лишь вспышку света за закрытыми веками. Волна отступает медленно, лениво, а почти сразу за ней накатывают слабость, тёплая истома и лёгкий озноб.       Он перепачкан собственными соками, а прохлада влажной промежности пробирает до мурашек. Виктор переворачивается на спину, сжимает ноги, чувствуя, как липкость растекается между ягодиц. Дыхание постепенно замедляется, но вместо облегчения, которое должно было прийти после оргазма, поднимается тошнота.       Он снова касается себя там, надеясь, что всё это ошибка, но нет. Пальцы скользят по натёртой слизистой, цепляясь за неестественную влажную мягкость там, где должно быть сухое, сжатое кольцо мышц. Он отдёргивает руку, но тянет её обратно, как мазохист, который не может перестать ковырять рану.       Он не совсем понимал, на что идёт и во что может превратиться, соглашаясь на эксперимент. Ему не привыкать ставить опыты на самом себе, и не то чтобы он страдал деперсонализацией, но когда собственная плоть не приносит ничего, кроме страданий, риск всегда казался оправданным. Его нога и рука под влиянием шиммера и хекс-ядра уже видоизменились, став биомеханическими. Но то, что происходило с его телом теперь, выходило за рамки. Не укладывалось в голове.       Возле прикроватной тумбы, как и раньше, валяется инструмент — отвёртки, пассатижи, гаечные ключи. Всё это нужно было для обслуживания ортеза и корсета. Виктор подхватывает острую крестовую отвёртку трясущимися пальцами.       Он сжимает в руке свои яички, продуцирующие теперь не только мужские гормоны. В голове сверлит вопрос: «Достаточно ли будет вырезать? Изрезать, исполосовать? Сколько из себя нужно выдрать, чтобы стать прежним?»       Пальцы сжимают отвёртку крепче. Он проводит остриём по животу, там, где между органами прячется чужеродная для него матка.       Виктор всё же разжимает пальцы, отпуская яички, но отвёртку не выпускает. Он стискивает кожу на внутренней стороне бедра и с нажимом прикладывает остриё, ведёт вниз, оставляя тонкую, кровавую линию.       Боль не приносит облегчения.