Когда взойдёт кровавая луна

Прошлое… Мои глаза раздирают плотную завесу поздней зимней ночи — вжираются в воздушный мрак, режут взглядом пелену кромешной темноты. Эта тьма кружится передо мной, играет. Заигрывает. Тьма зыркает на меня в ответ — скалится своими гнилыми, почерневшими зубами, заточенными остро редким сиянием звёзд. Закаленная холодом обжигающим и остуженная ветрами шныряющими. Смрадом дышащая. Прелостью перегнивающих болот с погребёнными трупами на илистом дне. Разлагающейся плотью, что отделяется от жёлтых костей словно перетушенное мясо, распадаясь на мокрые волокна. Легко. Без затруднений. Воняет. Люди, стоявшие по обе стороны от меня, окаменели. Они стали камнем уже давно — десять лет уже как. Многие из них забыли запах весеннего ветра, вкус горячего, свежеиспечённого хлеба и звучание искреннего, неподдельно-счастливого смеха. Многие из них забыли. Многие из них не знали. — … Тьма вокруг меня, — нашёптываю еле слышно, напряжённо наблюдая горизонт. — Тьма вокруг меня… Я не помню, когда началась эта жуткая, кромешная тьма. Знаю только, что давно. Очень давно. — … Кругом лишь темнота и нет в ней света... — волшебная палочка ласкает гладкой поверхностью мою ладонь: трётся об огрубевшую кожу, и магия моя — запертая и недоступная на протяжении длительного времени — поёт ей песни. Песни о любви. Тьма наступила очень, очень, очень давно. Тогда я ещё жила. Да, я жила там, где был Свет. — … И здесь нет ни луны, ни фонаря… — мужчина, стоящий с правой стороны от меня, не проронив ни слова, взмахивает рукой в направлении северной части окружающего нас леса, и мрачный оскал, что должен быть улыбкой, искажает моё лицо. Я собираюсь вырваться из этой тьмы, и если мне суждено погибнуть, так и не достигнув Света... — Лишь только я. Лишь только я есть у себя. … я умру с осознанием того, что я попыталась… Резкий взрыв — беззвучный, молчаливый. Он разрезает отвлёкшуюся на меня темноту, и воздух вокруг сжимается в немом, бесшумном вопле. Вопле темноты. Ослепительный свет сокрушительной волной, набирающей силу, катится от горизонта, пробираясь ближе к центру, окружённому лесом, кишащим Дементорами. Гнёт деревья, прижимая голые когтистые кроны к земле, вынуждая прогнуться под силой чистейшей поражающей магии. Плотные маслянистые кляксы, подрагивающие от боли, пульсирующие в адской агонии, вздымаются в спасительную тьму — ту, что их породила, вытолкнула из своего гниющего нутра, как нежеланного ребёнка — уродца, искалеченного в материнском чреве. Эти существа мечутся над околевшей землёй, стеная от муки. Неприкаянными тенями. Измождёнными. Отчаянными. Свечение Патронусов на мгновение слепит глаза, прочесывая каждый ярд умершего леса. Прикрываю глаза рукой, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь слегка разведённые пальцы, и, когда в поле моего зрения появляется высокая, долговязая фигура с волшебной палочкой в вытянутой руке, — я теряю себя на мгновение. — Невилл! — бросаюсь к нему, не разбирая ни дороги, ни лиц, которых освещает льющийся свет возле него. — Невилл! — обхватываю мужские плечи, а потом, не владея собственными руками, и его лицо. — Мерлин, ты в порядке — с тобой всё хорошо! Я чуть с ума не сошла за эти месяцы. Его глаза цепляются за мои всего на мгновение — короткую вспышку огнева позади спины — не более. — Я в порядке, Джин, — быстро говорит Невилл, оценивая ситуацию. — Всё просто отлично, — его тёмные, блестящие во всполохах глаза наконец находят мой взгляд, и я, заглянув на самое донышко его зрачков, медленно, очень медленно убираю руки от его лица. — Мы сделаем это, — не замечая моего заторможенного состояния, проговаривает он. — Мы сделаем. Едва не споткнувшись о собственные ноги, делаю крошечный шаг от него. Мои руки безвольно опадают вниз, и я, моргнув, быстро отвечаю: — Да, — голос предательски вздрагивает, но я мигом проглатываю это жалкое колебание. — Да. Невилл, почувствовав неладное, цепким взглядом вонзается в моё лицо, но я уже не смотрю на него. Только по сторонам. — А где же?.. — приподнимаю брови, мазнув по Невиллу глазами, но на самом деле, я уже даже не вижу его. Только размытый образ. — Гермионы здесь нет, — тихо отвечает он, с ходу понимая, о ком именно мой вопрос. От его слов сжимаются внутренности — на какую-то долю секунды — ничтожную и практически незаметную, но всё же… Непроизвольно я снова смотрю на Невилла, выдыхая: — Она?.. — Нет, — быстро развеивает мои догадки парень. — Гермиона далеко за пределами Британии — не думай об этом. То непонятное мне ощущение сдавленных на миг органов сменяется на холодный ветер, хлещущий в разгорячённое лицо, иссушая не только мысли, но и голос. — Как типично для Грейнджер. На лицо бывшего целителя этой Резервации падают тени, и губы сжимаются плотно. Глаза его темнеют, и он уже готов ответить мне что-то. Что-то нелицеприятное. — Невилл, — женский голос бьёт смутным узнаванием в висок, и, кажется, мой язык прилипает к нёбу, царапая слизистую сухой шероховатостью. — Нам нужно поторопиться, — тонкая рука с чистыми, аккуратно подпиленными ноготками ложится на плечо парня, и от этого прикосновения его лицо меняется. Его лицо меняется. Как и направление его взгляда. — Дементоры схлынули, и у нас не так уж много времени до того момента, как все узнают о происходящем, — она говорит запыхавшись, а я всего лишь стою в стороне, невидящим взглядом упираясь в её лицо. — Быстрее. Высокая. Светловолосая. В затылок бьёт чем-то тяжёлым — оглушающим. До ног окатывающим. Леденящим. Но я стою просто. Потому что это не проклятие, летящее мне в голову. Прозрение это. Ханна. Аббот. Ладонь Невилла ложится поверх её руки и быстро сжимает, и ей в глаза он смотрит — не отводит взгляд. А я стою. В стороне. — Целитель! — кричит кто-то. — Мистер Лонгботтом, мы уже не надеялись увидеть вас… Толпа обступает Невилла, отсекая меня от него плотностью тел — пресекая наш диалог. Наш разговор. Обрубая. Как символично… Древко волшебной палочки скользит из ослабевших пальцев вниз, и это ощущение — потеря магического проводника моей магии — лупит по сознанию похлеще любой отрезвляющей пощёчины. Я давлюсь воздухом, будто и не дышала до сих пор, и, встряхнув головой, прихожу в себя. — Коркинс, Бут! — кричу, перекрывая гул десятков голосов. — Действуем по плану, — люди вокруг меня вспоминают, для чего мы здесь, и на их лицах радость от встречи с уважаемым целителем сменяется на необходимое сейчас напряжение. — Кто без палочек, — отрывисто раздаю указания, задвинув ненужные мысли о Невилле и его подружке куда подальше, — держитесь ближе к вооружённым — идите вперёд. Выведите людей, — встаю перед одним из волшебников, выбранным мною для сопровождения безоружных через лес, и впиваюсь в его глаза. — Коркинс — по плану. — Да, Джинни, — он внезапно хватает меня за предплечья и с громким звоном целует сначала в одну, а потом в другую щеку. Стискивает мои руки, вглядываясь в глаза. — Мисс Джинни, — с каким-то благоговением выдыхает он прежде, чем отступить. Смаргиваю секундную растерянность, обвожу глазами собравшихся в группы людей и взмахиваю палочкой в направлении леса: — Давайте же! — кричу во весь голос. — Двигайтесь! Толпа приходит в движение, и люди — волшебники, заточенные в этом месте длительные годы, словно жаждущие воды путники в пустыне, разглядевшие зеленеющий оазис, — с горящими глазами устремляются вперёд. Движимые надеждой, духом свободы, что маячит незримым флагом перед их глазами, они, внутренне сжимаясь от страха неизвестности, устремляются туда, где брезжит свет. Свет. Они проходят мимо — справа, слева, — огибая меня, словно маленький островок, и смыкаются передо мной в тихую реку. Реку, прорвавшую плотину. Я бы не обратила никакого внимания на него. Абсолютно. Но все вокруг перемещаются, бегут — стремятся как можно быстрее покинуть это место, и мой взгляд предсказуемо цепляется за неподвижный элемент из всеобщего хаоса. Всего лишь крошечное смещение зрачков — немножко влево. Буквально пару миллиметров. И он встречает мой взгляд своим прямым — как будто ждал этого момента. Момента, когда я замечу его присутствие. И я знала о нём — Блейзе Забини. От Рутерса знала, но видеть во плоти, а не слышать в разговоре, — совершенно разные вещи. — Ты… — цежу сквозь стиснутые зубы. — … Забини… Невилл выкрикивает указания, размахивает руками, и я слышу женский голос, вторящий ему, и Рутерс мелькает на периферии зрения тёмным пятном, но этот мужчина… Он просто стоит, опершись о ствол дерева, сложив руки на груди, и рассматривает меня так, будто вокруг него не разверзается ад, не кричат люди, не визжат животные, обеспокоенные непривычной суетой. Будто лес за его спиной не бликует вспышками выпущенных заклятий. Будто мир не сходит с ума. В очередной раз. — Джиневра Уизли, — важно так. Представительно-благопристойно. Отвратительно чётко выговаривая моё полное имя. Которое я терпеть не могу. Кривлюсь от его интонаций, не беспокоясь о том, чтобы придать своему лицу хоть какое-то подобие вежливого выражения от обмена подобными «любезностями». Я даже не останавливаю на нём свой взгляд дольше, чем на пару секунд, возвращаясь к мельтешащим передо мной людям. — Ханна, уведи людей, — кричит где-то впереди Невилл. — Рутерс!!! Спиной чувствую чужой взгляд, сверлящий мой позвоночник, но мозг только фиксирует это знание, а глаза неустанно выискивают малфоевского ставленника. — Я здесь, — басит охранник, и я вижу, как высокий мужчина пробирается сквозь толпу, пытаясь приблизиться. — Охрана оглушена и заперта. Невилл оказывается передо мной, приветствуя Рутерса коротким кивком, и, не теряя времени, обращается ко мне: — Нам нужно поторопиться. Я борюсь с желанием завести руку за спину и расчесать линию хребта. Или же повернуться и убить взглядом чистокровного, всё ещё находящегося за мной. — Джинни? — голос Невилла сочится нетерпением, и я коротко выдыхаю. — Пять сотен лучших волшебников уже у администрации. Они вооружены и ждут нас. — Время, — низкий голос раздаётся возле моего виска, и я реально подпрыгиваю от неожиданности, скосив глаза на этого человека, но всё, что мне удаётся разглядеть, — чётко очерченная челюсть, обтянутая гладкой кожей цвета кофе, разбавленного каплей молока. — Пора наведаться в Министерство — ведите к камину Малфоя. *** Настоящее… Я посетила лавку Горбин и Бэркес в Лютном переулке. Ночью. Ну как посетила — вскрыла запирающие заклятия и просто влезла внутрь. Через мансардное окошко на крыше. Мне необходимо было попасть в помещение, где хранятся забытые и, что важнее, запрещённые магические предметы. Судя по затхлому запаху и толстому слою пыли, этот мусор собирали ещё со времён первого падения Реддла. Мне нужно найти недостающие крестражи с частями чёрной душонки этого ублюдка. Эта моя цель. Смысл жизни, если угодно. Пока Магическую Британию сотрясает лихорадка послевоенного времени, пока этот мир стремится восстановить себя, пока гремят разбирательства, кто, где и когда, — я должна найти недостающие осколки раздробленной сущности. И сейчас я зла. Сильно, бесконечно — в высшей степени зла. Нет, не так. Я, чертово семя смердящего тролля, просто неимоверно злющая. Откуда мне было знать, что потомок одного из основателей этой вонючей лавки, кутается в лохмотьях где-то в подсобке или же под прилавком, коротая ночи в заплесневелых стенах ветхого магазина, за неимением места для ночлега? Не скажу, что мне в голову не пришла мысль обездвижить этого мелкого ублюдочного засранца, а потом снести ему память до отметки ноль, но с недавних пор на Обливиэйт наложен временный запрет. Как и на множество других заклинаний. Во избежание кровопролитной мести. Ха-ха. Мне пришлось уклоняться от громких визгов, высоте которых позавидовала бы Полная Дама, охраняющая вход в гриффиндорские спальни. Клянусь, мои уши были на волоске от того, чтобы начать кровоточить. Я подвернула ногу, пока лезла обратно на крышу под аккомпанемент заунывного верещания о помощи и уморительных попыток припугнуть неожиданного клиента в моём лице немедленным вызовом авроров. Ха-ха. Ковыляя по ухабистой площади, какого-то хрена вшивого именуемой в народе брусчаткой, я прикрываюсь плотными тенями, падающими на мостовую с низких покосившихся крыш. Резкая хватка холодными пальцами, что пришлась прямиком в изгиб моего локтя, вынуждает зубы лязгнуть, а низ повреждённой лодыжки заныть такой болью, что на глаза набегают слёзы. Меня припечатывает к мокрой стене смердящее, немытое нечто, и, когда оно открывает отверстие, где обычно у людей находится рот, — меня едва не выворачивает от запаха кислой капусты и тухлых яиц. — Что ты здесь шныряешь одна-одинёшенька, малютка? — высвистывая вонь из широких щелей, образовавшихся от недостающих зубов, шепелявит этот говорящий мусор. — Какая пахучая, — тянет носом, выписывая круг своим крючком. — Порезвимся, конфетка? Растягиваю рот в широкой усмешке, демонстрируя прекрасный набор идеальных зубов, и без лишних нежностей вталкиваю кончик своей палочки в источающий кислое зловоние пах. Выкручиваю руку, стряхивая с себя мерзкое прикосновение, и, сгруппировавшись, толкаю ублюдка в плечо, а после, пока он не успел понять, что происходит, — уже я вжимаю его тщедушную, наполненную гнилой требухой тушу в стену. Сдавливаю горло локтем и возвращаю палочку туда, где она и была. Между его ног. — Я оторву твой жалкий член и засуну этот тухлый сморщенный стручок тебе в глотку, — выплёвываю каждое слово в расширенные до невозможности глаза. — Затолкаю так глубоко, что ты даже выблевать этот кусок сырого мяса не сумеешь, — я скалюсь от чувства превосходства и от того, как испуг заполняет вытаращенные шары при каждом звуке, покинувшем мой рот. — А потом настанет черед твоих яиц — маленьких и съёжившихся, как печеное яблочко, — сильнее втискиваю предплечье в тощую горлянку, наслаждаясь восхитительным хрипом. — Знаешь, что я с ними сделаю? — веду палочкой внизу его живота, а потом слегка вжимаю кончик древка в плоть. — Одним плавным взмахом я отсеку эти ненужные придатки и каждое из них втолкну в твою рожу, вместо глаз, — красиво получится, правда? — придушенное бульканье вызывает во мне искренний смех, и я, не удержавшись, вскидываю голову, позволив веселью немного разбавить гробовую немоту Лютного переулка. — Этакий слонёнок с выпученными глазами. Тело под моими руками охватывает тремор, и ходячий мусорник мычит что-то, но вытолкнуть из себя звуки весьма проблематично, когда тебе перекрыли кислород. — Что? — спрашиваю участливо, усиливая хватку на его горле. — Что? Что, что, что… — внимательно вглядываюсь в место, где по задумке природы должны находиться глаза. Лохматое чудище задыхается, и тщедушное тельце превращается в желе, поэтому я слегка ослабляю хватку, кожей ощущая, как этот мудак давится воздухом. — Леди, — выкашливает оно, трепыхаясь. — Мадам… ми… миссис… Мисс, прошу вас, отпустите меня, — просящие нотки в срывающемся голосе не вызывают во мне удовлетворения, а вот исходящее рябью дрожи тело — вполне. — Я не хотел ничего дурного, прошу. — А что так? — спрашиваю удивлённо. — Уже потерял интерес? — поддавшись рефлексам, приближаю своё лицо практически вплотную к булькающему рту. — Так быстро? — Умоляю… — обдаёт смрадом моё обоняние, и я кривлюсь брезгливо, используя тело под моей хваткой как опору, чтобы оттолкнуться. — Пошёл на хрен, ублюдок падлоухий. Выродок немедленно использует позволение ретироваться и, кашляя, ковыляет прочь с невиданной для такого ничтожества прытью, и, когда темнота поглощает его фигуру, а шаркающие шаги утихают, — я судорожно выдыхаю, ощущая слабость в ногах и остаточный тремор на кончиках пальцев. Закрываю глаза, призывая организм прийти в норму, но внезапный голос — скучающий и раздражающий в своём спокойствии — едва не приводит к тому, чтобы вскрикнуть от неожиданности. — Джиневра, — бьёт по ушах размеренностью и немедленным узнаванием. — Развлекаешься? Пальцы рефлекторно сжимают древко, побуждая вскинуть оружие и применить заклинание, но я успеваю остановить собственные действия, всем телом оборачиваясь на звучание бархатистого тона, присущего лишь одному человеку, которого я знаю. — Тебе-то что? — откровенно огрызаюсь, впиваясь глазами в прислонившуюся к соседнему домишке высокую фигуру. Плотная тень отделяется от здания, приближаясь ко мне, и я мысленно ругаю своё колотящееся сердце, всё ещё не пришедшее в норму после моего маленького представления. Очевидно у меня были зрители. Точнее, один. Каждый его шаг отзывается нарастающим шумом в ушах и сердце, наконец замирает, стоит полной луне на безоблачном небе обратить своё блёклое внимание на этого мужчину. Стискиваю зубы, не позволяя дрогнуть ни взгляду, ни мыслям. Его тёмные волосы сливаются с общей темнотой, и, кажется, он сам весь соткан из нитей мрачной пряжи — такой же неизведанный, такой же непроглядный. Таинственный такой же... В его глазах концентрируется ночь — она дремлет там, на дне зрачков, переливаясь маслянистым блеском, — отражаясь в радужках выжимкой из крепкого кофе, и разбавляется молочно-сахарным сиропом, оттеняя кожу на его лице. На руках. Шее. Ямочке между ключицами. Сдержанность в речах и манерах. В движениях. Взгляде. За годы, вынужденно проведённые плечом к плечу с этим волшебником, я ни разу не слышала, как он повышает свой голос, обращаясь к кому-либо: будь то Пожиратель, плюющийся проклятиями, или задыхающийся в крике бывший пленник, расплёскивающий свою боль на того, кто был винтиком во всей проклятой системе, уничтожившей жизни сотни волшебников, либо я, несогласная с тем или иным ограничением в собственных действиях. Он никогда не повысил свой голос. У нас небольшая разница в росте — чтобы наши глаза находились на одном уровне, мне всего лишь нужно слегка вскинуть голову, но сейчас… Сейчас я просто цепляюсь взглядом за поблёскивающую булавку, скрепляющую края воротника на его рубашке, и этот аксессуар — единственное, что отбивает мутное свечение небесного светила. Я не смотрю в его глаза. В его лицо. Только на булавку. — Зачем ты пришла в это место так поздно? — тихий голос, не таящий в себе ни упрёка, ни вызова, обласкивает слух своим звучанием, и я как-то упустила момент, когда он сумел так близко подобраться ко мне — практически вплотную. Он часто грешит подобным — подбираться вплотную. Наверное, поэтому я до конца не могу уверовать в его высокопарную манерность и показательную благопристойность. Резкий запах ударяет в нос, отрезвляя не только мысли, но и тело, и я, моргнув, неожиданно превращаюсь в пульсирующий комок злости. — Очевидно не за тем, за чем и ты, — вскидываю взгляд, вонзаясь в тёмные воды взгляда напротив. —Дешёвые женщины, Забини? — едкий смешок срывается с губ и катится колючим клубком по убогой мостовой, теряясь где-то среди покосившихся стен. — Серьёзно? Он никак не реагирует на мой выпад. Совершенно. Только глазами шарит по моему лицу и что он там видит — одному Мерлину известно. Его правая рука приходит в движение, и я, как заколдованная, слежу за тем, как он спокойно поправляет зажим на воротнике. Не сводя с меня глаз при этом. Я знаю, что не сводит, — кожей чувствую его взгляд. — Ты ошибаешься, — произносит он, не меняя интонаций. — Наполовину опустевший кошелёк в моём кармане говорит о весьма высокой ценности каждой из тех дам, с которой я имел честь провести сегодняшний вечер. Пульсирующая злость собирается тугим комком в горле, и я выталкиваю этот сгусток изо рта, практически выхаркивая: — Мне плевать, зачем ты здесь. — Уверен, так и есть, Джиневра. И снова ничего. Никаких колебаний ни в голосе, ни во взгляде. — Не называй меня так, — цежу сквозь зубы, зыркая на Забини горящим взглядом. — Почему? — наклоняется слегка ближе, препарируя своей ночью в зрачках. — Разве это не твоё имя, Джиневра? Я искренне борюсь с желанием топнуть ногой от досады либо же взвыть на эту самую луну, что зависла над нашими головами. Но я не могу позволить себе быть настолько открытой и последовать за зовом своего характера и своих желаний. Жизнь показала мне, что это опасно — быть открытой. — Мне не нравится, — отрывисто произношу я, не отрывая от Забини глаз, — когда меня называют полным именем, — понижаю голос и всё же, не сумев удержать себя в узде, стискиваю крепко кулаки. — Это. Меня. Бесит. Он просто кивает. Просто, чёртову мать раздери, кивает. — Я знаю, Джиневра, — его губы дёргаются, и я немедленно впиваюсь в эту часть его лица глазами, но, наверное, мне показалось, так как Забини совершенно не меняется в лице. — Спокойной ночи, — он делает шаг от меня, и я впервые чувствую прохладу ночного воздуха на щеках. — Или же удачной охоты, чем бы ты здесь ни занималась. — Пошёл ты… — фыркаю, встряхнув волосами, всем видом показывая своё отношение к его персоне. — Только что оттуда, — доносится до меня выверенным тоном. — Так что спасибо за предложение, но я, пожалуй, откажусь. Не дожидаясь ответной реплики, Забини аппарирует из переулка с оглушающим щелчком, а я тут же прикладываю ладони к горящим щекам, пытаясь унять жар. Не глядя, опираюсь спиной о холодную стену, совершенно не обращая внимания на влажный конденсат, что мигом пропитывает насквозь мою тонкую футболку. Сердце так и продолжает лупить меня изнутри, и палочка выскальзывает из ослабевших пальцев, глухо ударяясь о брусчатку. Невидящим взглядом прослеживаю траекторию падающего древка и тупо пялюсь на то, как оно переворачивается несколько раз и замирает в покое под моими ногами. Просто стою и ничего не предпринимаю. Ха-ха, Джинни. *** Прошлое… Происходящее совсем не похоже на войну… Нет ни великих битв, ни огромной концентрации силы в одном и том же месте, ни огромного войска, стремительно наступающего вперёд, чтобы вступить в схватку с противником. Крики проклятий не очерняют воздух, бесчисленные трупы не отравляют землю, и рассвет не окрашивает кровавыми мазками небосвод… Магическая Британия слишком маленькая, количество волшебников, расколотых на две части взглядами, тягой к свободе и представлением о мире в общем, слишком незначительно, чтобы устроить тотальное побоище где-нибудь в чистом поле. Происходящее совсем не похоже на войну… — Авада Кедавра! Тяжеленное тело бегущего передо мной сопротивленца откидывает силой заклинания, и парень, на спину которого я ориентировалась буквально несколько мгновений назад, застывает на месте, словно забыв, что ему нужно двигаться вперёд. — Петрификус Тоталус!!! Мои ноги путаются, и я спотыкаюсь, едва-едва успевая остановить рвущееся вперёд тело, — разум ещё не в полной мере осознаёт произошедшее, но мышцы, натренированные годами насторожённости, вечной подозрительности и полного отсутствия ощущения безопасности, отзываются в теле натянутой струной, призванной остановить малейшее передвижение. — Остолбеней! Инкарцеро! Ноги парня, стоящего передо мной, подгибаются, и правая рука, сжимающая древко волшебной палочки, слегка дёргается. Бессмысленно. Волшебник валится на землю, приминая мокрую траву, да так и остаётся лежать. Навечно. Внутри щёлкает что-то, и я, резко выдохнув, отталкиваюсь ступнями от твёрдой земли, устремляясь вперёд, — переступая мёртвого волшебника, присоединяясь к нестройному хору свистящих заклинаний и прислушиваясь к редким выкрикам командующего группой. — Уизли, — доносится до меня сорванный голос Лувазье, коренастого француза, служащего в рядах миротворческого корпуса Конфедерации Магов, — проверь правый фланг, — он едва успевает отдать распоряжение мне, как его голос уже летит в противоположном направлении. — Коркинс — левый фланг! Не теряя времени, бросаюсь в густую чащу высоких деревьев — мокрых и почерневших. Подошвы ботинок скользят по напитанному влагой мху, и кроны, сплетаясь замёрзшими ветками, смыкаются над головой, отрезая меня от внешнего мира. Мертвенная тишина давит на плечи, и в ушах появляется противный писк, грозящий перерасти в оглушающий рёв. Я осторожно ступаю вперёд, вытянув оружие перед собой, готовая в любой момент применить заклинание. Возможно, даже из серии Непростительных. Я выискиваю взглядом противника, но, когда мой взгляд цепляется за нечто, лежащее на земле, — весь мой боевой настрой испаряется, покидая тело вместе с воздухом. Пальцы обхватывают основание древка крепче, и в носу щиплет неприятно, отзываясь резью в глазах… Она лежит на подушке из истлевших листьев, напитанных дождевой водой, и мелкие капли — редкие и незначительные — время от времени орошают её тело, срываясь с возвышающихся столпами деревьев. Некогда идеальная белая шёрстка потемнела, и глаза — раскрытые, глубокого синего оттенка — потускнели, превратившись в пустые матовые пуговицы. Тошнота наполняет мой желудок, и в коленях разрастается слабость, но я не могу оторвать своего взгляда от места, где расплылось уродливое, смешанное с грязью красное пятно. Места, где должен находиться заостренный спиралевидный рог. Его вырвали, проломив лобную кость, и свернувшаяся в кровавый сгусток кровь не оставляет сомнений: животное умирало в агонии — его жизнь угасала медленно и мучительно. Подавив в себе всхлип, осторожно обхожу мёртвого единорога, сама не понимая, почему мучаю себя этим зрелищем, но, когда моим глазам удаётся получить больший обзор, — колени не выдерживают, подкосившись. Красивое, редкое животное, что, несмотря на отравленный чёрной магией воздух Британии, сумело как-то выжить, хоть и по всем законам природы должно было исчезнуть ещё в первый год правления Волдеморта, не выдержав скопления тёмного колдовства. Я так давно не позволяла себе плакать — так давно, что забыла, как ощущаются слёзы на щеках. Возле истёкшего кровью животного лежит маленький детёныш. Его шёрстка ещё не разгладилась, и пушистые клочки торчат, топорщась неровно. Крошечные копытца испачканы дёрном и местами стёрты оттого, что не успели в достаточной мере затвердеть. Он не отходил от своей мамы ни на шаг, ожидая, когда та встанет и позаботится о нём. Прижимался к её телу в попытке согреться и наверняка тыкал носом в мокрую от крови шею, не понимая, почему она не реагирует на своего малыша. Терпеливо ждал, когда мама, фыркая, встанет на ноги и поведёт его в густые леса, научит щипать траву и бегать очень-очень быстро. Она не встала. Он умер от голода. Горячий поток застилает глаза, и я не чувствую холода, пропитавшего мои брюки и сковавшего тело. Боль, что я носила в себе годами — всю жизнь, кажется, — вырывается солёными каплями, разъедая лицо, раздирая внутренности. Потери вырываются из замкнутой на тысячи замков души и душат невозвратимостью — несправедливостью. Шею стискивает судорога, и я обхватываю её рукой, опасаясь, что не смогу вдохнуть. Рыдания клокочут в груди — путаются, ворочаются. Ищут выхода. Стволы окружающих меня деревьев сливаются в сплошную стену, надвигаясь. Смыкаются, запирая меня. Накрываю голову руками и упираюсь лбом в колени, раскачиваясь беспокойным маятником. — Джиневра, — прорывается сквозь потерянные мысли, — Джиневра. Звучание моего имени, произнесённое этим голосом, вздёргивает внутреннюю силу, и я цепляюсь за него, как за спасительную ветку, протянутую утопающему. Вонзаюсь пальцами из последних сил в шершавую поверхность и тяну своё отяжелевшее тело вверх. Смаргиваю наваждение и тупо разглядываю побелевшие от холода пальцы, скребущие землю, — под ногтями образовалась чёрная полоска и остатки гнилых листьев налипли на кожу. Осторожно, боясь ощутить раздирающую боль, втягиваю воздух, но ничего, кроме прохлады, впрыскиваемой в лёгкие, не чувствую. Но чувствую его присутствие. Всклокоченная злость моментально сносит напрочь мою боль — латает обветшалые заплатки на истерзанном сердце, и я, не скрывая раздражения, быстро утираю выступившие слёзы, наверняка размазывая грязь по коже. — Что такое? — рявкаю грубо, мысленно ругая себя за столь неосторожное проявление слабости. Коря за то, что он увидел меня такую. Потерянную и беспомощную. Наверное, поэтому я не осмеливаюсь посмотреть на него — просто продолжаю упрямо сверлить взглядом землю, на которой так и сижу. Забини ничего не отвечает. Он молчит, но его присутствие настолько осязаемо, настолько внушительно, что, даже если бы он прятался где-то за широкими стволами деревьев, — я бы всё равно почувствовала его. Тихий шаг передо мной и шорох одежды вызывает дрожь, и я отшатываюсь невольно, в очередной раз ругая себя за полную потерю контроля. Проклятие. Я всё ещё смотрю в землю. — Крам прибыл, — доносится до меня едва слышно. — Они ждут тебя. Кивнув самой себе, поднимаюсь на ноги и, не поднимая головы, обхожу Забини, стараясь быть как можно дальше от него. Я не слышу передвижения позади себя, и, когда являюсь в его особняк, встречаясь с командным составом Сопротивления, — нам приходиться подождать и Забини какое-то время. Когда я возвращаюсь, чтобы предать животных земле, — их уже нет. Происходящее совсем не похоже на войну… Но это она и есть. *** Настоящее… Приём в Министерстве Магии раздражает своей помпезностью и звенящей тонким цокотом венецианского стекла торжественностью. Год прошёл — 365 дней после падения режима. 365 дней. Дни, которые можно сосчитать, окинуть взглядом в календаре и — если постараться — накрыть ровные столбики цифр обеими руками. Сделать вид, что их не было. Не было череды смертей, столкновений, крови… Как жаль, что предыдущие десять лет так просто руками прикрыть не удастся… Презрение жужжит во мне непрекращаемо — точит изнутри. Покоя не даёт. Где-то потеряны осколки души Реддла — валяются запылённые на дне сундуков либо же выставлены на всеобщее обозрение, а окружающие настолько слепы, что не в силах разглядеть опасность, плюющую насмешкой прямо им в глаза. Где-то потеряны осколки души Реддла, а эти… люди, натянув на себя дорогие ткани, прикрыли плечи шалями и, сдавливая аккуратными бабочками шеи, лицемерно скалятся друг другу, расшаркиваясь в лживых, ничтожных любезностях. Ничего не изменилось. Совершенно. Как и долгие годы до второго восхождения Волдеморта, чистокровные мрази делают вид, что терпят волшебников более низкого происхождения, а последние, растягивая улыбки в снисхождении, сверкают взглядами, легко принимая правила игры. И каждый понимает, кто чем дышит. Шакалы. Я должна найти их — крестражи. Уничтожить. Убедиться, что неимоверное, разрушительное зло не сможет возродиться. Что тот ублюдок, движимый жаждой власти, не восстанет из пекла или где он там сейчас находится. Я не хотела сюда приходить — видит Мерлин, это последнее место, где я хочу быть, но Невилл прислал письмо: личное и совершенно лишённое присущего подобным приглашениям официоза. Не могла отказать. Конечно же, не могла. Я нахожу его высокую фигуру сразу, как только переступаю порог Зала торжеств, — подтянутую, обточенную расцветшим мужеством и уверенностью, приобретённой годами заточения, а после и длинными днями непрекращающейся бойни за собственное выживание. Он не хотел принимать на себя обязанности, возложенные на него Конфедерацией, — я знаю, что не хотел. Невилл никогда не тяготел к власти, никогда не желал быть тем, кто идёт впереди, ведя за собой толпу, в руках которой и нет ничего, кроме ярости, озлобленной ненависти и океана боли в сердцах. Но вместе с тем мне, как никому другому, известно, что этот мужчина никогда не отступит от ответственности. И, положа руку на сердце, я не могу представить на месте Министра кого-то иного, кроме Невилла, — другого бы расколотое общество просто не приняло. Он является мостиком между оправданными чистокровными и теми, кто десятилетие провёл в плену. Время громких судов медленно уходит в прошлое — стирается памятью,щедрыми пожертвованиями тех, кто ещё год назад спокойно попивал кофе на крытых террасах, пока другие мучились в заточении, и вопиющей готовностью прежних хозяев жизни умаслить бывших пленных режима звонкой монетой. Ненавижу их всех. Обвожу глазами зал, цепляясь за подпирающую стену парочку — настолько сильно выбивающуюся из картины общей мешанины, что невольно задерживаю на ней взгляд. В соответствии со всеми правилами чёртовой вселенной эта женщина должна чувствовать себя на подобном мероприятии как рыба в воде — скользить по паркету неслышным шагом, поддерживать беседы и расточать сногсшибательные улыбки каждому, кому посчастливится встретиться с ней взглядом. Но в реальности она выглядит так, будто силой впихнула своё тело в изысканное платье, приклеила подошвы изящных туфелек к полу, и её взгляд… Астория Гринграсс. Богатая наследница почившего извращенца, по совместительству её же мужа, известная в кругах британской элиты как та, что работала на Конфедерацию, передавая документальные подтверждения леденящих кровь преступлений режима, «рискуя не только собственным положением, но и жизнью — как своей, так и своего сына». Это не мои слова — это слова корреспондентов. Мне дела нет до её персоны. Абсолютно. А вот Рутерсу, защитной стеной нависающему над богатейшей вдовой, — наоборот. Я морщусь от вида их уединённой отстранённости. Они скорее похожи на дочь и отца, нежели на пару в романтическом смысле. В любом смысле, вообще-то. В какой-то степени я чувствую с ними обоими некую схожесть: я тоже не подхожу ни этому залу, ни этому наряду. Кажется, я вообще не подхожу. Никуда. Рутерс, почувствовав моё внимание, поворачивается в сторону и, врезаясь своим суровым взглядом вечного надсмотрщика, склоняет головув знак приветствия. Отвечаю ему тем же и отвожу глаза, продолжая оглядывать зал. Губы вздрагивают от выступающего сквозь поры презрения, стоит зацепиться за тех, кто находится рядом с действующим Министром. Один из них худой и высокий — возвышающийся над своей спутницей на целую голову, и она — стоящая настолько близко, что это противоречит всем правилам приличия, которым такой, как этот волшебник, в силу своего положения, воспитания и высокомерия, должен следовать неукоснительно. Но его рука мягко придерживает женскую талию, как будто стремится притянуть женщину ещё ближе к своему телу, а голова время от времени склоняется ниже, выискивая её взгляд, и, когда волшебница слегка поднимает своё лицо, — губы, не знающие ничего, кроме презрения и жёсткой усмешки, изгибаются так мягко, что меня начинает мутить от этого вида. Малфои. Этот род настолько прогнил, настолько измельчал морально, что любое ненастье, будь то участие в обеих войнах на стороне Волдеморта или же двойное предательство последнего, не способно уничтожить эту семью. Наверное, поэтому они всегда остаются на плаву. Потому что пусты внутри. Никогда не тонут. Никогда не захлёбываются стыдом и всеобщим порицанием. Какой парадокс: чем чернее душа, тем больше шансов управлять другими, загребая власть. Острое, бледное, словно у недавно почившего мертвеца, лицо Драко Малфоя не сходит с первых полос газет на протяжении всего года, и, казалось бы, пора прекращать этот фарс — эту ложь, кочующую из уст в уста, но людям нравится. Нравится обманываться теми, кто знает, как вложить в нуждающийся рот немного сладкой патоки. И он давно достиг успеха на этом поприще. «Драко Малфой — тайный агент Конфедерации». «Один против целого мира. История сопротивления Драко Малфоя: как, где и почему?» «Драко Малфой спонсировал Орден Феникса во время восстания: сколько стоила молодому аристократу свобода Британии?» И так далее и тому подобное. Я не прочла полностью ни одну из десятков статей, прямо или косвенно оправдывающих действия Малфоя. Подобное чтиво разрушает мозг — подавляющее большинство волшебников, поддавшихся силе средств массовой информации, прямое тому доказательство. Но, при всей моей отстранённости от этого человека, не могу не признать очевидное — он никогда не выставлял на всеобщее обозрение ни свою жену, ни своего сына. Сына. Когда Невилл рассказал мне, каким именно образом Гермионе удалось выбраться на волю спустя всего-то полгода пребывания в Резервации, — у меня внутри ничего не щёлкнуло даже. Абсолютно. Когда Невилл любезно сообщил, что и его, и его блондинку вытащили вместе с Грейнджер, — я долго смотрела в знакомое до боли лицо, не произнося ни слова. Не ощущая себя. Никак не ощущая. На протяжении долгих лет я думала, что Невилл заперт где-то в Третьей Резервации и вынужден жить с нелюбимой женщиной в неволе — переживала за него, думала о нём. А он, оказывается… Да, Джинни, — ты многого не знала. Только упоминание о ребёнке, появившемся на свет от невообразимого союза, разбередило во мне какое-то подобие жизни, и я, кажется, просто выскочила из комнаты тогда. Я никогда больше ничего не спрашивала у Невилла. И знаю, что не спрошу. Они вернулись женатыми. Все они. Грейнджер и Малфой. Лонгботтом и Аббот. Общество в очередной раз захлебнулось от восторга — сдержанно поначалу, конечно же, но разве можно устоять перед силой всепоглощающей, не гаснущей десятилетием любви двух молодых волшебников, разделённых насильно так несправедливо и так жестоко? Тех, что пронесли свою первую любовь сквозь плен, истязания, но, несмотря на это, всё же нашли путь другу к другу? Как же тут устоять, верно ведь? Статьи о Невилле я тоже не читаю. Там всегда неизменно сквозит Ханна Аббот. Я предпочитаю игнорировать её существование. Стоит ли говорить об интересе публики на грани больного к истории о вспыхнувшей страсти между чистокровным Главой Резервации и заключённой маглорождённой: запретной, укутанной флёром таинственности. Опасное притяжение, силе которого не смог противостоять даже обласканный элитным обществом молодой наследник. Обществом, которое до сих пор задаётся вопросом: а не был ли влюблён Драко Малфой в отважную гриффиндорку ещё со школьной скамьи? Не он ли помог ей избежать плена в то самое — неимоверно ужасное — время, которое знала Британия — время восхождения Волдеморта? Ответов на эти вопросы добыть так и не удалось ни вездесущим корреспондентам, ни жадным до сплетен жителям страны. Малфой предпочитает умалчивать всё, что хоть каким-то образом касается его семьи, выпутываясь из силков, ловко расставленных интервьюерами с загадочной улыбкой, оставляя последних строить догадки и выдвигать предположения разной степени бредовости. Да, он тщательно оберегает свою личную жизнь, — вполне компенсируя недостаток этой информации сведениями иного толка. Превознося себя едва ли не спасителем. Ничего удивительного. Мой взгляд скользит немного влево, и я нервно сглатываю, отмечая неприятную сухость во рту. Сердце, качающее кровь, замирает, и пальцы на ногах немеют почему-то. Я не могу объяснить причину реакций собственного тела и просто застываю глазеющей идиоткой посреди зала, на которую то и дело натыкается прибывающий поток людей. Блейз Забини выглядит хорошо. Я могу признать очевидное, правда. Он всегда выглядел хорошо. Даже в те моменты, когда его лицо было заляпано грязью, а тело источало весьма объяснимый запах неостывающего пота. Даже тогда, когда его волосы практически умоляли о кувшине горячей воды, а под ногтями образовались чёрные полосы, — он выглядел хорошо. Малфой выглядит отвратительно, а Забини — хорошо. Пришибленная, сколько ещё «хорошо» ты можешь прилепить к определению внешнего вида этого мужчины? Никогда не утихающие инстинкты тормошат мысли, и я, чувствуя, как тёмный, наполненный сдержанностью взгляд стреляет в меня сквозь весь зал, — молниеносно отвожу свои глаза в сторону, удачно избегая момента быть обличённой. Виктор Крам и какой-то старик в странном одеянии — ростом, едва достигающим пояса последнего, — увлечены общей беседой, и тихий смех новоиспечённой миссис Лонгботтом режет слух похлеще Непростительного. Тошнотворное зрелище. Откидываю волосы за спину и, тряхнув головой, направляюсь вперёд — прямиком к этим людям. С каждым моим шагом голоса становятся тише, а взгляды один за другим обращаются ко мне. Растягиваю губы в подобии улыбки, не заботясь о том, чтобы плеснуть туда немного теплоты. — Джинни, — летит ко мне голос Невилла, и я тут же смотрю на него. — Рад, что ты здесь. У меня сводит скулы от необходимости держать лицо, и я слегка киваю в ответ на приветствие, не успевая ответить. — Мисс Уизли, — доносится сбоку, и я, моргнув, поворачиваюсь к тому самому низкорослому волшебнику, — какое счастье увидеть воочию столь впечатляющую волшебницу, — глаза мистера сияют, а сам он как будто становится выше, выравнивая старческие позвонки. — Простите мою неучтивость, — его тело дёргается в мою сторону, и, моргнув ещё разок, я уже вижу протянутую ко мне ладонь. — Ройстон Идлвайн — Глава Совета Конфедерации. С недавних пор, — он трясёт мою руку, и я плотно сжимаю губы, избавившись наконец от необходимости улыбаться. — А это… — Виктор Крам, — перехватываю инициативу, ведя глазами по направлению взгляда старика. — Мы знакомы. — Рад встрече, мисс Джинни, — тихо доносится низкий, густой голос. Острые взгляды режут лицо, и я чувствую, как поднимается температура моего тела. Разговоры и смех утихли, стоило мне разбавить эту весёлую компанию своим присутствием, и напряжение мигом сковывает плечи каждого, кто здесь стоит. — Это воистину ошеломляет, — не обращая внимания на всеобщую скованность или же попросту не ощущая остроту ситуации, Идлвайн продолжает говорить, — видеть вас всех, таких сильных, смелых и несгибаемых, — правую скулу покалывает от пристального внимания, но я упрямо смотрю перед собой. — Простите излишнюю сентиментальность старого волшебника, — никак не заткнётся многоуважаемый Глава Конфедерации, и его слова только сейчас добираются до моего мозга. Взвинчивая вентили сдерживаемой злости до предела. Резко выдыхаю, стискивая пальцы в кулак, и встряхиваю волосами. Я впервые упираюсь прямым взглядом в выцветшие длительным периодом жизни глаза и, слегка прищурившись, произношу: — Жаль, что не все сильные и молодые дожили до этого дня, — Ройстон, не отводя взгляда, смаргивает несколько раз, наверняка смутившись столь резким тоном от особы, которую видит впервые, и в его глазах мелькает растерянность. Что ж, я не собираюсь быть удобной. Ни для кого из этих людей. Для любых людей, вообще-то. Обвожу глазами каждого из стоящих в небольшом кругу волшебников, трусливо избегая одного из них и, насмешливо фыркнув, продолжаю говорить: — Тем более странно наблюдать, как те, кто десятилетия своей жизни провели в тюрьмах, поднимают бокалы с шампанским за процветание Британии вместе с теми, кто поспособствовал становлению Волдеморта, — я чеканю каждое слово, стреляя взглядом в сторону Невилла, а потом в Малфоя. — Или же с теми, — зыркаю исподлобья на Идлвайна, задевая краем глаза окаменевшего Крама, — кто предпочёл закрыть глаза на происходящее, — тишина вокруг меня настолько оглушительна, что я слышу стук собственного сердца. В висках, кажется. — А также с теми, — нахожу кудрявую шевелюру, впиваясь в карий взгляд той, вид которой едва могу выносить, — кто вообще даже пальцем о палец не ударил, скрываясь в тенях, — короткий смешок срывается с губ, и я пожимаю плечами. — Жизнь и вправду удивительна. Не стесняясь, я в очередной раз описываю круг глазами, упиваясь выражением лиц передо мной: застывших, вытянутых и растерянных. Услужливый официант маячит на периферии зрения, и я хватаю наполненный шампанским бокал, в один присест уничтожая содержимое. Молодой человек, наверное, ошеломлён моим поведением, потому что так и стоит изваянием до тех пор, пока я с громким стуком не опускаю пустой бокал обратно на поднос. Тонкий звон приводит в чувство не только официанта, немедленно ретировавшегося прочь, но и кучку волшебников, не отрывающих от меня потрясённых взглядов. Первым в себя приходит Крам. Прочистив горло, он делает шаг в сторону, слегка опустив голову: — Прощу меня извинить, — акцент в его голосе слышится куда явственней, нежели обычно. — Хочу поздороваться с миссис Уимпилл, — и, когда он равняется со мной, немного сбавляет шаг, бросая напоследок: — Ещё раз, — его слова тихие и едва слышны другим, — рад был вас видеть, Джинни. Я просто киваю головой, молчаливо отвечая на слова Крама, и, нацепив на себя очередную улыбку, сдержанно произношу: — Что ж, позвольте и мне поздороваться… — кривлю губы, демонстрируя наигранную искренность, — с кем-нибудь, — склоняю голову в учтивом жесте, препарируя взглядом залитое краской лицо Главы Конфедерации. — Приятно было познакомиться, мистер Идлвайн. — Да-да, — сдавленно бормочет он, опустив взгляд в пол. — И мне тоже. Усмехнувшись напоследок, разворачиваюсь и ухожу. Я ничего не вижу перед собой — ни снующих официантов, ни красиво одетых волшебников. Я будто ослепла. Голова ощущается тяжёлой, будто в неё напихали кучу поролона, и окружающие меня звуки воспринимаются приглушёнными. Я не знаю, куда иду, и лишь когда оказываюсь в соседнем зале — пустом и безлюдном, — меня отпускает. Высокие потолки давят, слишком много пространства вокруг, и эти колонны — бесконечно длинные и прямые — лишь подчёркивают мою незначительность, и я всего лишь маленький человек среди огромных, неподъёмных и внушительных конструкций. Мне нужен воздух — чистый, свежий воздух. Не нужно было приходить сюда, не нужно было натягивать на себя это платье и втискиваться в эти туфли на высоченных каблуках. Это всё не моё. Не для меня. Корсет слишком давит, мышцы ног тянет, и кожа зудит под тканью насыщенного изумрудного цвета. Сгребаю пальцами края кружевного выреза, царапая ногтями кожу, и, задрав голову вверх, пытаюсь протолкнуть в себя хоть каплю воздуха. Потолок надо мной плывёт, и я едва не падаю на колени, ощущая, как сокрушительный пласт из бетона надвигается на меня сверху. Пальцы немеют, глаза закатываются под веки, и меня тошнит. Мягкий шорох за спиной и едва слышные шаги ощущаются пыткой. Истязанием. Потому что мне нужно собрать себя в кучу прежде, чем кто-то, подкрадывающийся ко мне со спины, достигнет своей цели. Крепко, до разноцветных точек, зажмуриваю глаза и силой распрямляю пальцы, отпуская ткань платья на груди и опуская руку. Носом втягиваю воздух и поворачиваюсь к тому, кто уже стоит позади меня. Молча стоит. Выжидая, словно охотник свою жертву. Принюхиваясь к запаху загнанной обречённости. Его лицо сплошная маска, лишённая красок и эмоций, — застывшее, холодное ничто. Глаза его не знают ни капли теплоты, а рот застыл в вечной искривлённой форме презрительного пренебрежения. Мы просто стоим, втупую вгрызаясь друг в друга взглядами, и он даже не пытается быть тактичным, безусловно подметив моё состояние. Драко Малфой бывает тактичным в исключительных случах. Когда ему это удобно. И это явно не сейчас. Он ведёт насмешливым взглядом по моей фигуре, задерживаясь на красных полосах, расцветших на коже в зоне декольте, и его губы — единственный элемент, наполненный краской на фоне мертвенной бледности, — изгибаются в издёвке. Я лишь крепче стискиваю зубы, едва сдерживаясь от того, чтобы прикрыть себя руками. Когда глаза Малфоя останавливаются на моём лице, — недавняя улыбка напрочь стирается с его лица, оставляя напоказ лишь сдержанную ярость во взгляде, да острые скулы под натянутой кожей. — Если ты когда-нибудь, — негромко цедит он, не отрывая от меня своих лишённых жизни глаз, — скажешь ещё что-то, что расстроит мою жену, — я уничтожу тебя. В его тоне нет ни вызова, ни крика, ни эмоций. Там только холод, леденящий душу. Он тянет свои щупальца, хватаясь за пальцы, и высасывает всё тепло, что есть в человеке. Сердце ухает в груди и, кажется, обрывается вниз — и это ощущение тотального падения взывает к разуму, вопя о необходимости противостоять куда более сильному сопернику. И хоть я ощущаю дрожь в своих губах — это связано с моим общим состоянием и Малфой тут совершенно ни при чём. Слегка опускаю голову, изгибая в неприкрытой иронии бровь, и, добавив щепотку веселья в свой голос, произношу: — Неужели убьёшь? Я буквально источаю интерес в ожидании его ответа — практически готова постучать носком туфли о пол, сгорая в нетерпении. Прищуриваюсь, ни на мгновение не дрогнув перед этим человеком, и беспечно качаю головой. Малфоя совершенно не трогает моё поведение. Абсолютно. Он даже положения тела не меняет: просто продолжает смотреть мне в глаза. И, когда я уже думаю, что могу, в соответствии с поведением этого человека, развернуться и просто уйти, он начинает говорить: — О, дорогая, прелестная Джинни, — в его исполнении подобное не звучит мило. Это звучит уничижительно. — Существует множество способов отравить человеку жизнь — настолько, что он и сам не захочет влачить своё жалкое существование, — тон его голоса приклеивает мои подошвы к полу, и я чувствую, как ладони становятся влажными, а сердце заходится в испуге. — Это будет даже весело. Не для тебя, разумеется, — рот Малфоя искажает тень ухмылки, больше напоминающей оскал, и я отказываюсь наблюдать эту жуткую гримасу, меняющую выражение его лица. — Мне даже ничего делать не надо — ты сама прекрасно справляешься, — вкрадчивый голос призрачными сороконожками щекочет мою кожу, пробираясь сквозь поры внутрь тела, и я готова наплевать на всё и начать расчёсывать эпидермис, лишь бы избавиться от этого ужасающего ощущения. — Ты позоришь себя, Уизли, — не останавливается Малфой, и я едва ли не впервые замечаю блеск в его глазах. И это пугающее зрелище. — Но мне насрать на то, как ты захлёбываешься в собственном дерьме, — выдыхает он, не позволяя отвести от него взгляда. — Не смотри на Гермиону. Не приближайся к ней, — его челюсть дёргается, или мне так кажется, потому что я всё ещё смотрю прямиком в его глаза. — Я предупреждаю в память о нашем давнем, маленьком союзе. Предупреждаю в первый и последний раз, — Малфой моргает, и я пользуюсь этим моментом, чтобы вырваться из зрительного онемения. Резко втягиваю воздух, только сейчас понимая, что и не дышала вовсе. — Не путайся под моими ногами Уизли — я раздавлю тебя, — гремит в ушах заключительная часть неприкрытого, едва не клятвенного обещания. Меня не пугают его слова. Ни одно из них. Угрозы, направленные в мою сторону, давным-давно потеряли свою силу, и для меня это всего лишь пара ничего не значащих слов. Но этот странный блеск в его мертвенных радужках — мутных и практически бесцветных — заставляет моё тело онеметь. Когда Малфой говорит о Гермионе — там тлеет жар. Всполох, способный перерасти в огонь такой силы, что даже горсти пепла не оставит за собой. Малфой словно… Дракон, охраняющий свои драгоценности, — вечно бдящий, не знающий усталости и всегда готовый вступить в схватку, если кто-нибудь посмеет не то что взять — приблизиться к его сокровищу. В его глазах я вижу предостережение. Гарантию на боль и страдания. И мне только что выписали предупреждение. Он действительно напоминает своими повадками дракона. Безумного. Одержимого. Мерлин…. Да, меня пугают не его слова. Меня пугают его глаза. — Джинни… — отрывистый голос вынуждает меня вздрогнуть, и Малфой, не отрывающий от меня своих страшных глаз, довольно ухмыляется, не скрывая удовольствия. — Малфой? — запыхавшись, к нам подлетает Невилл и, немедленно оценив ситуацию, резко выдыхает: — Что происходит? Вспомнив о своей воспитанности, Малфой насмешливо склоняет голову вбок, предоставляя мне возможность ответить на вопрос Невилла, но я всего лишь крепче стискиваю зубы. Едва слышно хмыкнув, этот человек переводит свой взгляд на источающего подозрительность волшебника и как ни в чём не бывало говорит: — Мы с мисс Уизли просто беседовали, — совершенно беззаботно выдаёт Малфой, обращаясь к Невиллу. — Чудесный вечер, Министр, а теперь прошу меня извинить, — он резко возвращается ко мне глазами и медленно произносит: — Не хочу оставлять Гермиону в одиночестве надолго. Как гвоздь в крышку гроба вбил. И с каждым удаляющимся шагом меня начинает колотить, а на глаза наворачиваются непрошенные слёзы, мать их. Я чувствую себя маленьким котёнком, которого мордой тыкнули в собственное дерьмо, а я даже не поняла, как именно это произошло. Стыд за собственное бессилие застилает глаза мутной пеленой, и я тяжело дышу, пытаясь добыть немного больше времени, — чтобы дотянуть своё тело домой, бросить Заглушающее и наконец заорать. Кричать во всё горло, не сдерживая себя, — до першения, а возможно, и до сорванных связок… — Ты в порядке? — долетает да ушей — участливо так. С волнением. — Что он... — Я в порядке, Невилл! — кричу, скидывая с себя мужские руки, что словно кандалы опоясали мои запястья. — Я в полном, мать его, порядке! — дрожь пробирается в мой голос, но сила звучания умножает на ноль этот тремор. — Не нужно следить за мной, будто я могу испортить чудесный вечер, — выплёвываю прямо ему в лицо. — Я не собираюсь устраивать сцен, порочащих твою безупречную репутацию. — Джин, что ты несёшь, какая слежка… Джин. Это обращение его ко мне… Джин, Джин, Джин, Джин…. Как он смеет называть меня так? После того, как оставил одну и даже не объяснился? После того, как занимался со мной сексом на протяжение долгих лет, а когда подвернулся шанс — просто выбросил в мусорку то, что было между нами? После того, как явно дал понять, что я для него ничего не значу, и тычет мне в лицо каждый раз свою вечную блондинистую любовь? Как. Он. Смеет? — Да? — взвизгиваю так громко, что эхо тут же подхватывает мой голос и разносит по углам. — Скажи это своей неподражаемой жёнушке — она весь вечер следит за каждым моим шагом… Это не так. Ханна игнорирует моё существование с таким же рвением, как и я её. Она даже не смотрит в мою сторону. Вообще. И я не знаю, зачем говорю эти слова Невиллу. Зачем пытаюсь очернить Аббот в его глазах. Правда, не знаю. — Не смей говорить о Ханне подобным тоном, — голос Невилла сменяет окрас обеспокоенности до сдержанной агрессии, и я клянусь, ещё немного — и я зальюсь смехом. — Она знает? — рвано выдыхаю, подавшись вперёд. — Знает о нас с тобой? — Джин… Джин. Джин, Джин, Джин. Слух улавливает присутствие ещё кого-то в этом зале, но я настолько взбешена, что мне откровенно плевать на свидетелей этого разговора — в данную секунду мне всё равно, даже если сюда ввалится сотня зрителей. Противный звук рвущейся ткани — единственное, что способно прорваться сквозь нарастающий рёв в ушах, и я, наступив на подол платья, дёргаюсь, рискуя упасть. Гнев подогревает и без того закипающую кровь и выжигает разум дотла, оставляя лишь развалины в голове. Злоба застилает глаза, и можно ли рассуждать о благоразумии, когда всё, на что ты способна, — это выплеснуть свою ярость? Потому что не способна больше выносить её в себе. — Ты рассказывал о том, как я старательно сосала твой член в теплицах, где ты выращивал травы для лечения заключённых? — шиплю, намеренно впиваясь взглядом в карие глаза. — Как самозабвенно трахал меня прямо на столе — так, что горшки разбивались, падая на пол, — рассказывал? — тёмные брови Невилла практически сходятся на переносице, а пляшущие на скулах желваки с лихвой выдают состояние мужчины. — О, а она знает о твоей маленькой проблеме: не отвечать взаимностью на минеты? Или ты только со мной был настолько брезгливым? Внезапный захват за плечи и резкое встряхивание приводят к тому, что мои зубы клацают с такой силой, что я едва не прикусываю себе язык. Невилл притягивает меня к себе, наклоняя голову ниже, и если бы кто-то застал эту сцену, непременно решил бы, что мы готовы впиться друг другу в губы, сливаясь в страстном поцелуе. Но на самом деле мы готовы впиться друг другу в горло. И тоже ведь страсть. Обратная её сторона. Он сжимает свои руки так крепко, что я чувствую боль в костях, но, судя по его взгляду, Невилл едва ли осознаёт свою силу. — Я достаточно уверен в чувствах Ханны, — голосом, лишённым всякой ровности, хрипит мне в лицо. — Я доверяю ей, Джинни. И я уважаю её. Поэтому, да — она всё знает, — щёлкает челюстью, резко выдохнув. — Но тебе не это интересно, правда? — встряхивает мои плечи, привлекая к себе ещё ближе, и я морщусь от этого, но Невилл, ослеплённый собственной яростью, не замечает вспышки боли на моём лице. — Ты хотела бы послушать о ссорах из-за тебя, о том, что наш брак трещит по швам? — эти слова бьют наотмашь, и окаменевшие в злости мышцы деревенеют уже по другой причине. — Этого ты хотела для меня? — рычит мужчина, пристально вглядываясь в самую глубину моей души. — Тебе доставляло бы удовольствие знать, что я несчастен? — его голос срывается, и во взгляде сквозит растерянность, являя того самого, до скрежета в зубах родного мне человека, с которым я прошла сквозь ад. — Или что? Я не понимаю, — он качает головой, не способный принять мою действительность в его реальности. — Мы вырвались на свободу, выгрызли себе жизнь — оставь прошлое там, где ему и место. Не живи им, Джинни. И только сейчас до него доходит то, как сильно впиваются пальцы в мои плечи и с какой яростью он держит меня. Взгляд Невилла соскальзывает с моего лица, падая на собственные руки, и я вижу, как расширяются его зрачки. Он медленно разжимает пальцы и поворачивается ко мне спиной, запуская руки в свои волосы. Мои кости ноют от остаточной боли, и кожа горит, наверняка готовясь к появлению фиолетовых разводов. Подбородок предательски вздрагивает, и я шмыгаю носом, уничтожая это ужасное ощущение тонкого покалывания, предвещающее появление слёз. — Да, — тихо говорю ему в спину. — Я вижу — тебе хорошо удаётся оставить прожитое позади. Он так резко оборачивается ко мне, что я невольно делаю шаг назад. Это не от страха. Просто рефлекс. Моё тело не желает больше испытывать боль. — Не смей, — чеканит Невилл. — Мы ничего друг другу не обещали, — я открываю рот, но он мигом затыкает меня. — Нет, — рявкает, впиваясь в меня взглядом. — Я не позволю выкручивать то, что было между нами, в нужную тебе сторону. Ты любила Гарри — я знал об этом. Я любил Ханну — и об этом ты тоже прекрасно знала. — Верно, — тяну я, пытаясь звучать насмешливо, но не выходит. Выходит жалко как-то. И едва слышно. — Всё так и было. Мне так хочется обнять себя за плечи — унять эту пульсирующую боль, лавиной разливающуюся по всему телу. Хочется быть где угодно — лишь бы не здесь. Забиться куда-то в угол, чтобы никто не смотрел на меня вот так — с жалостью в глазах, со знанием. С разочарованием. — Что с тобой стало? — шепчет Невилл, и густые чёрные ресницы вздрагивают, на миг прикрывая глаза. — Я не узнаю тебя, — лучше бы он продолжал кричать, а не горчить словами. — Поговори со мной. Довольно. Хватит. Я больше не могу. — Говори со своей Ханной, Лонгботтом, — грубо выплёвываю сорванным голосом. — А меня оставь в покое. Я несусь прочь, невзирая на опасность зацепиться каблуками за платье и растянуться посмешищем перед каждым, кто решит завернуть за парочку колонн в главном зале. Я практически бегу, не различая перед собой ничего. Моё сердце своим неистовым биением подгоняет меня двигаться ещё быстрее. Прочь отсюда. Прочь от этих людей. От этих мужчин, так рьяно, так неистово и так ревностно оберегающих своих женщин. Так сильно оберегающих… Это так глупо — так глупо это… оберегать их. Ловить каждое слово, отмечать каждый шаг и рядом быть ежесекундно. Так глупо это. Ведь каждому известно, что Аббот способна перерезать глотку в два счёта, а Грейнджер... что ж, у неё другие способы, но не менее смертельные. Ни одна из них не нуждается в опеке. Но их обеих опекают. Всё размыто передо мной, всё плывёт. Рушится всё. Падает. И я тоже хочу упасть. Наваливаюсь на первую попавшуюся на глаза дверь и тяжёлым мешком практически затягиваю себя в светлое, просторное помещение с характерным рядом белоснежных раковин и поблёскивающих зеркал. Мои ладони немедленно находят опору в виде глянцевой поверхности деревянной тумбы, и, вскинув голову, я невольно упираюсь взглядом в собственное отражение. Бледная, с искусанными губами и темнеющими разводами под рядом нижних ресниц. Белки глаз покрасневшие, и рыжие, ещё полчаса назад идеально гладкие волосы растрепались, полностью потеряв свой блеск. Выдохнув через нос, дрожащей рукой отгибаю край платья на левом плече и просто смотрю на покрасневшую кожу, совершенно не испытывая эмоций при виде чётких отметин, набирающих цвет. Перевожу глаза правее и ниже, отмечая две тонкие полосы, рассекающие кожу в зоне декольте. Не могу выносить это зрелище. Не могу выносить своё отражение. Опускаю голову, прикрывая веки, и только сейчас полностью осознаю, как сильно дрожат мои ноги, как взмокла спина и как жжёт внутри. Так сильно жжёт, боги… Едва слышный щелчок дверного замка остаточной дрожью ударяет затылок и мелкой моросью обвивает позвонки. Я думала, что выгорела вся, — вспыхнула с Малфоем и догорела с Невиллом. Превратилась в жалкий уголёк, без чувств. Но нет… Нет… Впиваясь взглядом в отражение тёмных, практически чёрных глаз, обрамлённых густыми ресницами, моя обугленная суть вспыхивает с новой силой, пожирая в этот раз нетронутые пожаром части изнутри. Он слышал. Каждое моё слово, выплюнутое Невиллу в лицо. Он слышал… Пол под ногами теряет твёрдость, и тонкий скрежет каблука о мрамор кромсает внутренности, отзываясь воплем боли в голове, и вой этот бьётся о стенки черепной коробки, пульсируя агонией, ищущей выхода, но выхода нет. — Чего ты ходишь за мной, Забини? — сипло, из последних сил. — Что тебе надо? Я даже крикнуть уже не могу. Сил не имею. Потому что орёт всё внутри. Тихой поступью — ровной и спокойной — он приближается ко мне из-за спины, но я не оборачиваюсь. Так и смотрю на него в отражении зеркала, не моргнув ни разу. Он останавливается позади, прямым взглядом встречая мой, и неспешно осматривает следы истерики на моём лице: слипшиеся ресницы, потёкшую тушь и покрывшуюся красными пятнами кожу. Даже не пытаюсь спрятаться от этих глаз изучающих — в душу мою впивающихся. — Может, ты вызываешь во мне интерес, — размеренно произносит он, отрываясь от созерцания моего рта и вздёргивая взгляд. Глаза в глаза. Его насыщенность в мою пустоту. — Не приходило подобное в голову? Горячая волна нестерпимым жаром пышет мне в лицо, и я резко оборачиваюсь, вмиг забыв о своей минутной слабости — о жалости к себе. Кончики пальцев горят так сильно, так ощутимо, ещё мгновение — и я воспламенюсь. В груди так горячо, в глазах так сухо, и губы потрескались. — Интерес какого рода? — срываюсь в очередной попытке прокричать, но лишь сиплю натужно. — Тебе тоже член отсосать? Слова Непростительным проклятием щёлкают в воздухе, высасывая кислород, — не отменить и не отсрочить. Не забрать обратно. И мыслей больше нет. Сгорели. И в нём, таком высоком, в красивом костюме и галстуке под цвет его глаз, тоже что-то сгорает. Потому что взгляд его меняется, как только Забини осознаёт, что именно я только что произнесла. Если бы я не провела с ним столько времени, бок о бок сражаясь, если бы я не видела, как меняется его взгляд и как он полностью отдан самоконтролю, — я бы не смогла разглядеть. Растерянность. Растерянность, что в долю секунды — жалкую, микроскопическую часть отрезка времени — мелькнула тенью молниеносной. И спрятанную прищуром глаз и взглядом, наполненным высокомерием. Насмешкой. И какой-то злостью. Он крепко стискивает челюсть и заводит руки за спину. Делая шаг по направлению ко мне. Медленно осматривает моё одеяние, начиная с длинного подола, прочерчивает зрачками зону декольте, задерживая взгляд, и я испытываю иррациональное желание прикрыться. Чтобы он не видел кожу, повреждённую моими же ногтями. И, когда он добирается до моих глаз, я смело встречаю напор тёмной силы, плещущейся в его зрачках. Да, встречаю бесстрашно и отважно. Ведь в этом вся я — отчаянная и уверенная, не так ли? Эти качества помогли мне выжить. Помогут и сейчас. — Попробуй, — слегка склонив голову, произносит он, и вся моя бравада испаряется вместе с непонимающим взмахом ресниц. — Что? — растерянность в моём голосе как нити в вязи кружевной. Такая же изломанная. Я просто потерялась в своих мыслях. Просто потерялась в себе, и он… — Отсосать, — чётко так, чтобы никаких сомнений не возникло, — мой член. И глаза не опускает — не отпускает меня. Сделать что? Он не мог сказатьэто.Мне. Не мог сказать вообще-то никому. Подобное вполне в духе того самого Малфоя — заносчивого, самоуверенного щёголя, упивающегося своей властью, влюблённого в собственное отражение до такой степени, что даже в голову не взбредёт и мысль о том, что зеркало, которое он всенепременно облизывает каждый раз, стоит ему посмотреть на собственное лицо, не совсем отображает всеобщее мнение о его персоне. Малфой мог бы сказать подобное. Но не Забини. Моё лицо горит. И растерянность, пульсирующая в крови, неприкрыто отображается во взгляде, направленном в глаза напротив, — я знаю, что отображается. Ноги не ощущаются надёжной опорой для тела, и руки приклеены к платью — ткань царапает ладони, въедаясь неровностью в повлажневшую кожу. Я не отвожу от него взгляда, трусливо надеясь на то, что он сейчас скажет… хоть что-то. С лёгкостью прекратит этот фарс. Ведь прекратит, правда же? Но в тёмных, полыхающих глазах нет ничего кроме вызова — претензии на мою взбалмошность и несдержанность. И злость там есть. Есть. Злость. Она переливается горящими бликами, делая живущую на дне зрачков матовую темноту на несколько тонов светлее, — впивается в меня крюками, и я внутренне трепыхаюсь, не в силах вырваться из цепкого захвата, чтобы трусливо убежать и притвориться, что ничего не происходит и я не стою один на один с этим человеком в женском туалете Министерства, прибитая к полу его словами, что никогда не должны были звучать из его уст. Мгновения утекают вместе с тикающим стуком в моих висках, и осознание реальности происходящего безжалостно давит на плечи, растворяя вспыхнувшую растерянность очередной дозой гнева и раздражения. Не отрывая от его глаз своих, делаю шаг навстречу. И ещё один. «Прекрати это», — просят мои глаза, но он непоколебим. Несгибаем и безжалостен в своей несокрушимости. Всего секунда и я опускаюсь вниз. Колени ударяются о твёрдость пола, и холод мрамора заглушает тупую боль. Шорох платья перебивает рёв в голове, и ткань цепляется за каблуки, но я продолжаю смотреть в его глаза. Безжалостные и горящие. Всё ещё горящие. Резко выдыхаю, впиваясь собственным взглядом в пряжку ремня. Одеревеневшие руки обхватывают прохладный металл, и кончики пальцев обжигает разницей температур. Я чувствую на затылке сверлящий взгляд — он проедает плоть, пробуривая череп. Пытается пробраться в мою голову и сожрать мысли. Истерические. Звонкий щелчок, глухой шлепок. Пуговица так легко и так непринуждённо выскальзывает из петли. Предательски просто. Пальцы цепляются за пояс брюк, ногтями царапая шов нижнего белья, и я, не позволяя себе поддаться бьющимся в истерике мыслям, пробую ещё раз — захватываю вместе с брюками бельё. Костяшки пальцев прижимаются к тёплому животу, и мне так сильно хочется зажмуриться — так сильно, что жжёт роговицу, но я не могу. Не могу пойти на попятную. Не могу. Не могу показать свою слабость. Запах нагретого телом белья ударяет в нос сбивающей волной, и мне бы дышать носом, но я боюсь, что потеряюсь полностью, выкинув белый флаг, кричащий о моей растерянности. И страхе. Поэтому продолжаю дышать через рот. Мои руки не повинуются голосу разума, они не ведомы силой мысли — подпитываются исключительно стремлением доказать, что я не боюсь. Что я не отступаю перед вызовом. Не поддаюсь трудностям. Не пасую перед провокациями. Мыло. Чистота. Кожа. И никаких волос. Чистая, идеальная гладкость — цвета кофе с молоком. Кофе с молоком… Так банально и так клишированно. Но от этого не менее правдиво. Его член предстаёт перед моими глазами — на расстоянии каких-то жалких пары вдохов, что разбиваются об идеальную гладкость его плоти, — если я вздрогну, то непременно уткнусь кончиком носа в его пах. Вот настолько он близко. Крайняя плоть покрыта тонкой кожей, и я знаю, если дотронуться, — она легко поддастся, обнажая влажную, блестящую головку члена. Вопреки происходящей дикости, мой разум, блокируя панику, ставит идиотские галочки в созданном воспалённым сознанием списке, отмечая в памяти малейший дюйм оголённой плоти — выжигает в мозгу форму и длину,запоминает цвет без видимых пигментаций — ровный и гладкий. Идеальный. Замираю. Не понимая, что всё ещё сжимаю пальцами его одежду, спущенную до лодыжек. И в голове как-то тихо. Пусто. Мысли мои, кричащие, заткнулись испуганно — спрятались или же вовсе растворились… Я не знаю. Так много неприкрытой кожи. Так много запаха, который мне уже знаком, но раньше я знала его другим: с примесью пота и напряжения. Так много неприкрытой кожи… Ритм дыхания сбоит, и если бы я была в себе, то посмеялась бы над создаваемым мною шумом, напоминающим пыхтение паровоза, но мне совершенно не смешно. Я в ужасе. Первобытном и всепоглощающем. А он… Он не возбуждён. Совершенно. Никакой эрекции. Отшатываюсь назад, словно мне плеснули кислотой в лицо, — в глазах темнеет, и я не чувствую своего тела — совершенно не чувствую. Откидываю голову вверх и, широко раскрыв глаза, заливаюсь смехом. Истерическим, громким и несдержанным смехом. У него не стоит. Совсем. Истерика кроет не щадя, затмевает голос разума и сводит на нет последние проблески здравости. Но он… Он даже не пытается выглядеть оскорблённым. Наблюдает просто за этой мерзкой сценой, устроенной мною, и ничего не говорит. Смотрит просто. У него не стоит на меня. Смех сдавливает горло, раздувает вены — душит меня изнутри, и я не могу остановить эти дикие звуки, исторгаемые мною. Не могу. И, когда его руки приходят в движение, подтягивая брюки вверх, — я затыкаюсь. Наконец. Как зачарованная, наблюдаю за тем, как он спокойно и плавно застёгивает ширинку, затягивает ремень потуже. Не отрывая от меня своих глаз. Щелчок бляхи чувствуется так, словно Забини только что ударил меня наотмашь этой штукой, и я вздрагиваю от этого ощущения, втупую продолжая пялиться на его невозмутимое лицо. Лицо, на котором ничего нет. Ничего, кроме отстранённой пустоты. Разгладив напоследок брюки и поправив рукава рубашки, Забини медленно наклоняется ко мне — всё ещё сидящей на полу. Я перестаю дышать. Он очерчивает моё лицо ничего не выражающим взглядом и, остановившись на моих глазах, тихо говорит: — Меня не возбуждают суки, Уизли. А после просто переступает через мою ладонь, на которую я опираюсь, и уходит, тихо прикрыв за собою дверь. Сука. Меня так уже называли. Не единожды. Притихший смех заново рвёт внутренности, и я снова хохочу умалишённой идиоткой, валяющейся на полу общественной уборной. Мне дела нет до платья, раскинувшегося по полу изумрудной лужицей, и всё равно на неприлично обнажённые ноги. И на вид свой внешний мне тоже плевать. Сука. Вот кто я. Су-ка. Горло сдавливает в мышечном спазме, и я хватаюсь за шею, стискивая её рукой. Подтягиваю колени выше и упираюсь лбом в них. Не смеюсь больше. Унижение, словно жидкая вода, наполняет лёгкие, и не выхаркать никак, не выплевать. Он стоял передо мной обнажённый и совершенно уязвимый, но в этой битве проиграла именно я. У меня были козыри в руках, у меня была сила и преимущество, а он так легко провёл меня, обманув своей беззащитностью. Наигранной безоружностью. Не стоило мне забывать, выходцем с какого факультета он был. И касаясь кончиками пальцев уголков своих глаз, я понимаю, что они мокрые от слёз. Слёз, что льются по щекам, и лицо моё напрочь мокрое от этой влаги. А в голове брезжит одна единственная мысль. Он назвал меня Уизли. Уизли. Не Джиневра. *** Прошлое… Кучка волшебников — сотрудников Комитета по изобретению Чар после смерти их лидера, Уимпила, — разбежались, как вонючие крысы, скрываясь во всех уголках страны. От их начальничка остался лишь окровавленный кусок мяса. Надеюсь, он подыхал в муках. Надеюсь, после смерти это подобие человека попало прямиком в ад и теперь захлёбывается в слезах, корчась от неимоверной боли, терзаемое криками каждого из тех несчастных, кто попадал ему в руки при жизни. Четвёртой резервации никогда не существовало. Никто из тех, кто переступил границу установленного Режимом возраста, не выжил. Даже свидетелей не осталось. Эти твари, заметая за собой следы, просто убили тех, кого ещё не успели уничтожить своими чудовищными экспериментами. И сожгли дотла своё смердящее, пропитанное страданиями и просьбами о пощаде логово. Но имена замученных жестокими магическими экспериментами уничтожить не удалось. Как и имена тех, кто принимал в них участие. Астория Гринграсс позаботилась об этом. И теперь я выслеживаю их — трясущихся от страха за свою никчемную, ломаного кната не стоящую жизнь. Я наслаждаюсь ужасом, что плещется на донышке дрожащих зрачков, упиваюсь собственным отражением в мутном зеркале их глаз. Вот и сейчас, находясь в полуразрушенном от старости доме — скрипучем и потемневшем от времени, я ступаю по прогнившим доскам как можно бесшумней — прячусь в тенях, наблюдая за двумя бывшими сотрудниками Комитета и сопровождающими их Пожирателями. Я выжидаю. Скрип половицы в одной из комнат позади меня сопровождается вычурной бранью, и сердце замирает. Я не знала, что волшебников в доме больше, чем четыре. Лихорадочно мечусь взглядом в поиске места, куда могу спрятаться, не выдав своего присутствия, но внезапный толчок в грудь выбивает воздух, а крепкая ладонь подавляет вскрик неожиданности, готовый выскочить из горла и выдать меня полностью. Спина с тупым стуком врезается в изъеденную плесенью стену, и я дёргаюсь, осознавая, что не могу двигаться. — Тссс… — свистит мне в ухо, и замершее ранее сердце разгоняет кровь в узнавании. Он прикрывает меня собой, и я, непонятно каким образом, оказываюсь прижатой к нему так плотно, что при каждом вдохе чувствую твёрдость его тела. Мой нос утыкается в изгиб его шеи, и мне не остаётся ничего другого, как вдыхать его запах. Он пахнет потом, усеявшим мелкой россыпью его кожу, — выступившим прозрачными капельками от быстрого, длительного бега и предельной умственной концентрации. В стремлении заглянуть за прижимающее меня к стене плечо, проезжаюсь кончиком носа о его губы и… прекращаю попытки пошевелиться вообще. Его рот прикасается к моей щеке, и кожа тут же согревается от теплоты его дыхания. Мои глаза, направленные в стену напротив, настолько огромны, настолько расширенны… Я боюсь вздохнуть. Громкий топот шатающегося мужчины в слишком длинной мантии с идеальной точностью совпадает с ритмом нарастающей паники, и, когда он проходит мимо нас, — я даже не пытаюсь высвободиться из рук Забини. Его рук. Тех, что сейчас на моих запястьях по обе стороны тела. Удерживающих меня от сопротивления, побега или чёрт знает чего ещё, — ведь Блейзу совсем невдомёк, что в этот момент я не сильнее новорождённого котёнка. Из-за его запаха. Из-за его губ на моей щеке. Из-за его близости. Волшебник уже давно спустился на первый этаж к своим единомышленникам, но Забини всё ещё не отпускает меня. Всё ещё держит. Всё ещё… Сдавленный выдох срывается с моих губ, и парень, вздрогнув, слегка отстраняется, но полностью не отходит. Я чувствую, как горит лицо под его внимательным взглядом, и, когда уже не могу выдерживатьэто всё, —нехотя заглядываю в его глаза. Но именно сейчас он не смотрит на меня в ответ. В глаза мои не смотрит. Его взгляд блуждает по правой стороне лица, и я готова наплевать на присутствие врага в этот момент. Готова сжаться и съехать вниз по стенке, прикрывая себя руками. Просить готова, нет, умолять. Умолять не смотреть. Умный, всё подмечающий взгляд останавливается на ужасных дырах, что проела болезнь на моём лице, впрыскивая в кровоток парализующую робость. Впервые за… я даже не помню, когда чувствовала себя такой трусихой в последний раз. Но вот она я — смущённая, не знающая, куда глаза деть, и дрожащая под пристальными, изучающими меня глазами. Никто не позволял себе так внимательно и так неотрывно долго рассматривать моё увечье. Никто не задерживал взгляд на этой части моего лица, боясь вызвать своим интересом мою неловкость, но он… Он. Просто. Продолжает. Смотреть. Горло окольцовывает стальной обруч, и я нервно сглатываю вязкую слюну, дроблёным стеклом царапающую гортань. Клянусь, я чувствую, как дрожит каждый дюйм моей кожи, и эти колебания концентрируются на моей шее, и Забини… он… Сбрасывает свой взгляд ниже — будто падает, сорванный. И не удержать его никак, не остановить. Он впивается в моё горло, приникая заточенной до блеска остротой к самой коже, — втискивает тёмное лезвие так основательно, что если и оторвать, то только с мясом. Страх быть обличённой врагами, паника от столь тесного контакта с человеком, что так внезапно, так неожиданно оказался рядом, а я и не заметила, размягчает кости. Кровь разбавляет паникой, и она, жидкая, бьёт ключом по вискам, и глаза мои совершенно безнадёжно наполнены смятением. Тревогой и растерянностью. — Джинни, — моё имя в исполнении этого волшебника звучит придушенно, словно на выдохе, — так, что хотелось вслух, но получилось на грани шёпота. Шёпот его голоса мягким ветерком обволакивает моё лицо, растекаясь теплотой дыхания по коже, — проникая в поры ненавязчиво так. Без агрессии — силой мягкой просьбы, что на грани отчаянной мольбы. Я отталкиваю его от себя. Для того чтобы он не почувствовал, как сильно — оглушительно громко и неимоверно испуганно — бьётся моё сердце. И блуждающие вокруг нас Пожиратели и предатели собственного народа тут совершенно ни при чём. *** Настоящее... Моя маленькая квартирка на окраине Магического Лондона едва ли может похвастаться наличием высоких окон, пропускающих солнечные лучи, а соседям, живущим этажом выше, достаточно просто пройтись быстрее обычного у себя дома, как не обновлённая десятилетиями побелка тонким облаком оседает на пол уже моего жилища. А ещё ночами я слышу, как скрипят старые половицы. Завёрнутая в халат на порядок большего размера, нежели необходимо, я выискиваю взглядом чистую чашку, намереваясь влить в себя литр горячего кофе и попытаться стереть из своей памяти следы вчерашнего срыва на министерском приёме. Уверенный стук в дверь раздаётся так неожиданно, что я подпрыгиваю на месте, обжигая пальцы кипятком, и, не сдерживая своих чувств, матерюсь, совершенно не озаботившись, что меня прекрасно слышно из-заненадёжнойконструкции, называемой стеной. Поджимаю губы в раздражении и с присущим мне остервенением дёргаю на себя дверь, готовая высказать гостеприимное радушие незваному посетителю, припёршемуся в несусветную рань. — Чего надо? — рявкаю, едва щёлкнув хлипким замком. «Какого хрена…» —вторят мои мысли и обрываются, стоит понять, кто именно стоит на пороге. Она всего лишь насмешливо приподнимает бровь, сверкая идеальным блондом, и этот блеск — единственный источник освещения в тёмном, затхлом коридоре. С невозмутимым выражением лица она надвигается на меня, и только неожиданность появления этой женщины в моём доме вынуждает попятиться и впустить её внутрь квартиры. Острый, подмечающий темнеющие пятна на потолке и ободранные стены взгляд медленно прохаживается по небольшому коридорчику прежде, чем остановится на коричневом пятне, расплывающемся на выцветшей ткани моего халата. Со свистом втягиваю воздух и тут же стискиваю зубы. — Симпатичненько, — тянет Аббот, по-хозяйски захлопывая за собой дверь. — Ты не ответила на вопрос, — я не двигаюсь с места, сверля её идеально гладкое лицо глазами. — Чего тебе надо? Хмыкает, зажимая маленькую сумочку под мышкой, и какого чёрта носить подобную вещь, когда туда даже волшебная палочка поместиться не может? — Как всегда остра на язык и несдержанна, — в её голосе нет намёка на грубость и насмешку, но именно этот факт вздёргивает во мне притихшую от неожиданности злость. — Оставь это, — выдыхаю в раздражении. — У меня на тебя времени нет, поэтому давай по-быстрому скажи, чего пришла, и уматывай отсюда. Это всего лишь попытка оттянуть неизбежное, ведь даже полному идиоту с пустой головой понятно, какого чёрта Аббот сюда припёрлась. — Вчера ты не была столь самоуверенна, — она разглядывает меня, задумчиво наклонив голову, и кофейное пятно только сейчас полностью пропитывает ткань, неприятно прилипнув к коже. — Если ты здесь из-за Невилла, — сквозь зубы цежу я, в надежде ускорить процесс исчезновения этой волшебницы из моего жилища, — можешь быть спокойна. То, что было вчера, — не повторится, — делаю глубокий вдох, и искренность неподдельным волнением тревожит мой голос. — Я никогда не наврежу ему. Ясно? — она плотно сжимает губы, и я перевожу взгляд ей за плечо, указывая на дверь. — Замечательно, теперь ты можешь уйти. Но вместо того, чтобы избавить меня от своего присутствия, Аббот невозмутимо проходит мимо и уверенно направляется в кухню, никак не прокомментировав гору грязной посуды на столе и пустые упаковки от замороженной еды из продуктовой лавки, что на первом этаже. Прикрываю глаза и делаю медленный вдох. Спокойно, Джинни. — У Невилла нет проблем с минетом, — смысл сказанного летит в спину, и я, ошарашенно раскрыв глаза, резко разворачиваюсь вокруг своей оси, впиваясь неверящим взглядом в холёное лицо. — Дело в подходящей женщине, — как ни в чём не бывало произносит Аббот, усаживая свой зад на единственный в комнате стул. — И ты не она. Мигом сбросив с себя нечто, похожее на шок, и придав лицу подобие холодной отстранённости, иду к незваной гостье. — Да-да, — насмешка горчит в моих словах. — Эта женщина, конечно же, ты, — стою напротив, скрестив руки на груди, и мне нравится возвышаться над ней. — Ты поэтому пришла сюда, Ханна? Чтобы сказать мне об этом? Кожаная сумочка с мягким шлепком плюхается о столешницу, и Аббот, испытывая моё и без того мизерное терпение, с каким-то больным интересом осматривает моё лицо. Это нервирует. — Ты знаешь, почему Малфой сделал то, что сделал? — неожиданно спрашивает, и мне бы не стоило удивляться её раздражающей манере проделывать подобные трюки: в конце концов она сама себя пригласила в мой дом. Но я удивляюсь. — Это все знают, Ханна, — недовольно отвечаю, прищуривая глаза, словно таким образом смогу найти истинную причину появления этой женщины. — Малфой первоначально был против Волдеморта, но не мог ничего сделать в силу возраста, а когда его персона не вызывала никаких подозрений у режима, стал тайным агентом Конфедерации, — сарказм сладким сиропом пропитывает мою речь, и я чувствую, как знакомое чувство злобы щекочет нервные окончания в каждой клеточке тела. — Так ведь пишут в газетах, верно? — откровенно насмехаюсь, не прерывая зрительный контакт. — Конечно же, наша кухарка Гвеног и ещё парочка великовозрастных волшебников, что должны были пойти в расход, но оставались в Резервации под защитой Малфоя, — внесли свою долю ясности в его искренние намерения противостоять Волдеморту. Я впервые проговариваю эти мысли вслух. Впервые озвучиваю то, что мне, Краму, Невиллу и другим членам Ордена, что находились ближе к управлению организацией, и так известно, — я уверена в этом. Как и то, что у всех них разом коллективно отшибло память. — Ты же знаешь, что это ложь, — врывается в раздумья голос Ханны, и я вздрагиваю. — Я о сотрудничестве... — От первой до последней буквы, — выплёвываю, тут же хмурясь от собственной несдержанности. — Я знаю Малфоя — он вполне комфортно сосуществовал в том аду, где варились мы. Помешивая котёл, — презрительно кривлю рот, и глаза застилает туман. — Но как тут устоять, когда наш многоуважаемый Министр весьма охотно поделился сведениями о том, как Драко Малфой снабжал его магловскими медикаментами, дабы уберечь людей в заключении, — я не вижу лица Ханны, как и не в состоянии понять, что именно она чувствует в этот момент. Потому что меня трясёт. — Малфой просто душка, кто бы знал, — голос срывается, не в состоянии выдержать высоких нот, а я сама забываю вдохнуть. — А история о всепоглощающей любви к маглорождённой и вовсе не оставила никаких шансов общественному порицанию. В груди болит от нехватки кислорода, а ногти впиваются в ладони — на глазах пелена и во рту сухо. Короткий смешок отрезвляющим звоном проходится по натянутым нервам, и я судорожно хватаю воздух, смаргивая нечёткость образов. — Я не испытываю ни капли угрызения совести за то, что Малфой вытащил Невилла и меня, — пожимая плечами признаётся Ханна, а я всё ещё борюсь за способность стоять прямо. — Без разницы, что при этом другие оставались в заключении, — слышится тупой стук, и я заторможенно понимаю, что это хрустнула моя челюсть. — Мне всё равно, — продолжает Аббот, совершенно не испытывая никаких мук совести от того, какие именно слова произносит своим ртом, — что он сделал это не по доброте душевной, а исключительно ради Гермионы, — она замолкает, пристально вглядываясь в мои глаза, и я уверена, что она прекрасно видит моё огроменное желание врезать ей по морде. — Да, мне всё равно, — хмыкает, поднимаясь со стула. —А вот тебе — нет. Щёлк. Во мне обрывается что-то: дёргается в горле и несётся вниз — ухает глухо и оседает вязкой жижей, мерзкой такой, скользкой. — Что ты несёшь? — стискиваю угрожающе кулаки, подаваясь вперёд. Она полностью зеркалит мою позу, наклоняясь ко мне ниже, — прям лучшие подружки, разверзнись подо мной земля, мать её. — Тому, что ты сейчас не сидишь взаперти, ты обязана не Малфою, — в её голосе отчётливо угадывается наслаждение этим тупым разговором. — Ты обязана своей свободой Гермионе, — мой левый глаз дёргается при упоминании этого имени, и стерва, стоящая непозволительно близко ко мне, прекрасно это замечает. — И только ей, — удовлетворение проступает жидким блеском в её глазах, а я же тяжело дышу, не способная отвести свой взгляд. Потому что подобное может расцениваться как слабость. — Если бы она не попала в плен и они бы так и не встретились, Драко даже палец о палец не ударил бы. Моё молчание Аббот расценивает как неспособность воспроизводить речь, и в её глазах полыхает превосходство — победа. Эта наивная настолько убеждена в своём умении вербально воздействовать на людей, что это просто нелепо. Не отрывая от неё взгляда, позволяю ехидной улыбке коснуться моих губ и, наблюдая, как триумф в глазах напротив тускнеет, полноценно смеюсь. Какая простота, однако… — Так теперь мы должны всеми бывшими Резервациями ботинки Малфоям целовать? — скалюсь Ханне в лицо, выталкивая из себя слова. — Потому что Драко не смог противостоять чарам Грейнджер? — Мы ничего ему не должны, — как отрезала. — Потому что он спасал женщину, которую любит, и своего ребёнка, — закатываю глаза от этой чепухи и отхожу назад, упираясь поясницей в тумбочку. — Всем остальным просто повезло, — никак не уймётся блондинка, напирая на меня, и замирает. — И, как бы тебе это ни претило, все остальные — это мы, — ровным тоном произносит Ханна, а я вскидываюсь вся, хватаясь ладонями за край столешницы. — Об этом никогда не напишут в газетах, — Аббот цепляется взглядом за мои руки и понимающе хмыкает. Я уже открываю рот, чтобы послать её в жопу тролля, но она и слова не даёт сказать. — Вытащи наконец голову из задницы и прекрати вести себя как взбалмошная идиотка — разберись с собой, а не ищи проблемы у других. Прими то, что Гермиона стала катализатором тех изменений, что в итоге привели нас сюда. К свободе. Взмахнув своей гривой, Ханна как ни в чём не бывало стягивает свою недосумку со стола и спокойно движется к выходу. Я же так и стою на месте, полностью потеряв дар речи. «… Разберись с собой, а не ищи проблемы у других…» — И приведи свой дом в порядок, — слышится голос, и я веду головой на этот звук. — Ты уже не в тюрьме, и больше некому быть дежурным по уборке. Пальцы вонзаются в дерево, и под ногти попадает слой краски, что уже порядком облупилась с течением долгих лет, и я веду локтем назад, толкая таким образом пустую тарелку, которая несколько дней практически умоляет о том, чтобы её помыли. Или же выбросили в мусорку. — Этот разговор не делает нас подругами, — я говорю это, потому что больше мне сказать нечего. Ханна же фыркает, дёргая одним плечом, и уничижительно ведётвзглядом по моему телу. — Ты трахала моего мужа — ничто не способно сделать нас подругами, — холодно заявляет она, сверкая раздражением в глазах. — Я тебя терпеть не могу. — Взаимно, — отвечаю тем же, а потом, вздыхая, опускаю глаза в пол. — Я никогда не хотела навредить Невиллу, — мой голос едва слышен, но я всё ещё продолжаю говорить. — Он лучший человек, которого я знаю. Она ничего не отвечает, но и уходить не спешит. Так мы и стоим: Аббот, сверлящая меня взглядом, и я, вперившая глаза в пол. Когда тишина становится совсем невыносимой, я, прочищая горло, нахожу в себе силы посмотреть на Ханну. — Передай ему, что некоторые разговоры не стоит рассказывать жёнам, — она хмурится в недоумении, и я спешу объяснить: — Я о вчерашнем вечере. Идеально выщипанные брови Ханны ползут вверх, а у меня внутри сжимается всё в нехорошем предчувствии. — Невилл ничего мне не говорил, — медленно произносит она. — Я пошла за ним и всё сама прекрасно слышала, — от этих слов у меня першит в горле, и я не осознаю даже, что пялюсь на Аббот, совершенно позабыв о необходимости держать лицо. — Я пришла сюда, — продолжает говорить, но я слышу через раз, — так как мне осточертело смотреть, как ты носишься вокруг с таким видом, будто мы не стоим обгрызенного ногтя на твоём пальце. Ты не лучше нас, Уизли, — ты такая же, как и мы. Отмахиваюсь от её речи, вычленяя для себя только самое важное на данный момент. — То есть — это была ты? —там, за колоннами.— Больше никто не слышал? — Там была только я — больше никого. Ханна Аббот, которую я даже мысленно не ассоциирую с фамилией Невилла, ушла ещё полчаса назад. Стук её каблуков уже давно стих за тонкой дверью, а я всё ещё стою, вонзаясь пальцами в полусгнившую рухлядь за свой спиной. Всё ещё стою, перебирая в голове вчерашний вечер и слова, произнесённые в уборной. Выражение его глаз и его поведение. Закрываю ладонями лицо, будто могу унять жар, пожирающий мою кожу. Будто смогу спрятаться от вспыхивающих воспоминаний: ярких, живых и разноцветных. Стыд, смущение, досада заливают внутренности по самое горло, и я просто стону, плотно прижимая ладони к лицу. Он ничегоне слышал, а я… Годрик, какая же я идиотка… *** Прошлое и настоящее… Я не впервые аппарирую в графство Девон после освобождения из плена. Высокие утёсы, усыпанные сухим песком по краям, бесконечные долины, рассечённые линиями рек, и бескрайние небеса не вызывают во мне внутреннего трепета, что неизменно зарождается в груди каждого, кто способен оценить суровую красоту, для создания которой понадобилась не одна тысяча лет. Да, я не впервые аппарирую в графство Девон… Но я впервые аппарирую на вересковую пустошь, что раскинулась неподалёку от магловской деревни Оттери-Сент-Кэчпоул. Пустошь, где более десяти лет тому назад возвышался деревянный многоуровневый дом — нескладный и нелепый снаружи, но неимоверно тёплый и светлый внутри. Пустошь, теперь поросшая травой — высокой и спутанной. Стебли лишились сочности красок на кончиках, высохли до желтизны, и ветер несдержанный шелестит этими травами, создавая тихую музыку исключительно для молчаливых небес, да стайки утомлённых вечным перелётом птиц. Веду взглядом по бескрайней пустоте, и глаза мои сухие. Время не оставило следов былого побоища — прикрыло кустарниками жуткие шрамы на теле земли, ветром развеяло пепел, а дожди смыли кровь. Ничего не осталось для меня в этом месте. Но глаза мои помнят. Вот здесь, где спутанным клубком лежит прошлогодняя трава — изломанная, сухая, но упрямо цепляющаяся корнями в плотный грунт, стояла Нора, и я, маленькая, часто пряталась от Рона за вон тем деревом, что когда-то было не больше меня теперешней, но сейчас разрослось настолько широко, что способно спрятать за своим стволом двоих таких, как я. Взгляд задерживается на подрагивающих листьях, и, кажется, это дерево живое. Дышащее. Всматривающееся в меня в ответ. Странно, что оно не сгорело в Адском пламени, зарево которого я, сотрясаясь в истерике, наблюдала из дома Лавгудов, пока Луна с отцом торопливо сгребали в мешок вещи первой необходимости. Я пыталась аппарировать обратно — к своим родителям, братьям. К Гарри. Остервенело взмахивала палочкой, пытаясь удержать бесполезную деревяшку в скользких руках, и магия моя билась о стены невидимой преграды, разлетаясь брызгами отчаяния, и я бежала куда-то, не отрывая взгляда от темнеющего горизонта. Багрового. Багряного. Кровавого. Ноги путались в траве — цеплялись за тонкие стебли, и жар хлестал мои щёки, и кровь кипела. И тесно так в груди мне было. Так тесно, что я знала: ещё мгновение — и моё сердце выстучит дыру, шлёпнется влажным комком на запылённую землю под ногами и всё закончится. И не будет этой боли, этой ничтожности, затопившей каждую клеточку моего тела, и муки этой неописуемой тоже не будет. Потому что не будет меня. Продолжала бежать. Пыталась аппарировать. Раз за разом. Раз за разом. Но не смогла. Потому что антиаппарационный щит, наброшенный на пахнущую вересковым мёдом долину, наполненную светом и утопающую в буйстве зелени, — не позволил. Этот щит навечно запечатал запах трав и звонкий смех внутри себя. Выжигая смрадом черноты всё доброе и светлое, что было там. Я не смогла… Поэтому просто смотрела, как горит мой дом. Как там, в пожарище — в огне или от проклятий, — умирает моя семья. Вся моя семья. А я стояла. Неспособная изменить хоть что-либо. Оглушённая горем, но ещё не осознающая всей его тяжести. Мой рот раскрылся в крике, но из него не сорвалось ни звука. Немая, безмолвная, не тревожащая своим колебанием боль. Тихая боль. Никакой громкой истерики. Просто молчание. Просто угасание… И призрачный запах вереска вокруг… Это был мой дом. Смаргиваю воспоминания, возвращаясь в настоящее, и сажусь на колени. Веду рукой по сухой траве, загребая пальцами сухой грунт, загоняя под ногти землю и зарываясь ими как можно глубже. Я опускаю голову ниже, а после, изменяя положение тела, просто ложусь — вытягиваюсь во весь рост, прикладываю ухо к земле, и мир вокруг меня затихает. Я слышу стучание — глухое и звонкое одновременно. Этот стук тянется ко мне из самих глубин. Из недр. Там бьётся моё сердце. Погребённое заживо. Сердце. Это место ждало меня. Долгих десять лет. Пришла пора встретиться со своей болью лицом к лицу. И вот я здесь. Здесь, где моя мама, папа, братья мои и самый прекрасный человек, которого я знала и искренне любила всем своим девичьим сердцем, были жестоко убиты. Уничтожены. «Она лишилась всех, кто был ей дорог за один раз»,сокрушаются местные сплетницы при виде меня, не удосужившись даже говорить потише. «Неудивительно, что она такая нелюдимая и неприятная, — пережить такие потрясения в таком юном возрасте…» —долетают обрывки фраз, но мой шаг не сбивается ни на секунду. Мне всё равно, что обо мне говорят. Мне не нужно ничьё понимание, я не нуждаюсь ни в чьих сочувствиях. Никто не способен понять меня, а это значит, чужое сочувствие не что иное, как просто набор из букв и интонаций. Никак не чувств. Прикрываю глаза и позволяю правде, глубоко-глубоко запрятанной во мне, пролиться скупой слезинкой — настолько тонкой, что я практически её не ощущаю. Хорошо, что мои родители умерли в самом начале и не стали жертвами безумных экспериментов. Хорошо, что не увидели, как их детей лишают возможности колдовать и заталкивают в клетки, словно обезумевших животных. Это хорошо. Это… утешает. Гарри… Мой любимый и мой родной Гарри… Что было бы с ним дальше, если бы он выжил? Как бы сложилась судьба не только Британии, но и наша? Я выпускаю эти мысли дрожащим выдохом, и тот, вибрируя, поглощается плотным слоем земли — проникает в самые глубины, туда, где бьётся моё сердце. Слегка приподнимаюсь и упираюсь лбом в грунт, не обращая внимания на то, как колют кожу сухие стебли трав, и, сжимая пальцы в кулаки, выпускаю на свет ещё одно признание. Жалкое и низкое. Зависть — это религия калек и слепота разума. Тексты подобного рода попадались мне на глаза в толстенных талмудах школьной библиотеки — как же глумлива моя собственная память, раз именно сейчас услужливо напоминает мне о прочитанном в подростковом возрасте. Зависть — доказательство собственного ничтожества. Делаю глубокий вдох и крепко жмурю глаза. Гермиона… Почему именно мне пришлось прозябать за решёткой бесконечные годы, пока она имела возможность жить, как нормальный, свободный человек? Как вообще посмела продолжать жить после того, как убили всех, кто любил её? Почему не вернулась, почему не попыталась? Я ведь считала, что она тоже погибла, — оплакивала её, Рона, их несбывшиеся мечты. А потом, спустя восемь проклятых лет, она явилась перед моими глазами — с горящим взглядом, — такая не похожая на всех тех, кто уже прогнулся под гнётом заточения. Не серая, как каждый из нас, — живая, наполненная огнём и искрящая своей энергией. Она прибрала к рукам те жалкие крохи спокойствия, что я держала в своих руках, — поселила сомнения в глазах Невилла, подмяла под себя его мысли и действия. Как она могла? Как смела забирать у меня всё раз за разом? Меня трясёт от череды этих нескончаемых вопросов — колючих, жалящих. Гниющих во мне столько времени. И мне нужно вскрыть этот гнойник. Выпустить из себя эту порчу — заразу, от которой несёт падалью. Силой заставляю себя раскрыть глаза и устремить взгляд в небо — признаться самой себе в главной причине своего презрения к этой женщине. Почему не я, а Гермиона сумела избежать плена? Меня пожирает стыд за эту мысль, за то, что я так искренне, так страстно желала себе судьбы, подобной Грейнджер, — быть на её месте, не видеть того, что видела я, не знать запаха жжёной плоти бывших учителей, не слышать стонов о пощаде, не знать, как маленькие дети, вырванные из рук матерей, кричат о том, чтобы их не забирали. Меня трясёт, и я практически не могу дышать нормально, но добиваю себя — луплю очередной правдой. Почему Невилл был влюблен в Ханну, и именно её —не меня— вытащили из бесконечного кошмара, в который превратилась моя жизнь? Почему всегда кто-то другой — не я? Протяжный стон срывается с моих губ, и я, не выдерживая давления собственных мыслей, тяжело опускаю голову, с благодарностью принимая поддержку земли. Зависти неведомо прощение. Эти изречения звучали из уст каких-то важных волшебников, несомненно, почитаемых, раз их слова удостоились чести быть внесёнными в учебники, но я не вполне согласна с определением этого чувства. По-моему, зависть — это добровольное признание себя говном. *** Без прошлого — только настоящее… Я уже битый час пялюсь на огромную чашку с чёрным, как пасть Дементора, кофе, и пальцы, сжимающие ободок, уже давно не ощущают обжигающий жар нагретого напитком фаянса. Отстранённо размышляю, что мне необходимо заняться своими ногтями: они хоть и чистые, ведь я не настолько ушла в себя, чтобы полностью игнорировать собственную внешность, но неровные края слишком уж бросаются в глаза. Кофейня «Три метлы и один котелок» расположилась в самом центре Косой Аллеи, ловко примостившись у самого края выдраенной до скрипа каменной кладки, зазывая своей яркой вывеской и смесью ошеломительных запахов каждого прохожего. Юные влюблённые с горящими взглядами, стайки хихикающих детишек и чинно передвигающиеся волшебники в возрасте — в то или иное время здесь можно встретить практически любого жителя Магической Британии — вот настолько миссис Броуманс, хозяйка заведения, завлекла своими напитками и десертами разношёрстную публику. — Матильда на днях видела, как супруга мистера Малфоя отчитывала своего мужа, — скрежещущий старушечий голос доносится из-за столика за моей спиной, и я едва сдерживаюсь, чтобы не хмыкнуть. Я никогда ещё не слышала, чтобы волшебницы подобного пошиба отзывались о Гермине не иначе, как о «супруге». Будто она обезличенное, эфемерное существо, а ещё лучше, не более, чем аксессуар, не особо подходящий такому мистеру, как Драко. — Да, — доверительно сообщает сплетница своей подружке, очевидно. — Матильда так и сказала. Она, — обозначая личность Гермионы многозначительным ударением, спешит доказать свою правоту старая кошёлка, — тыкала мистеру Драко в грудь пальцем и что-то гневно шептала. Тонкий стук чашки о блюдце предвещает возмущение, прежде чем слух улавливает наполненный неверием вопрос: — А он что? Молодой парень, попивающий чай по правую руку от меня и внимательно изучающий свежий номер Пророка, демонстрирует вздёрнутые практически на лоб брови, сверкая секундным взглядом из-за газеты. Прежде, чем стрельнуть глазами в сторону шушукающихся на всю кофейню старушек, он закатывает глаза и снова прячется за разворотом. Я же продолжаю пялиться в чашку, мысленно фыркая. Кажется, не ту профессию называют древнейшей, хотя за подобные разговоры денег не платят, так что… — Ты не поверишь, — тоном, словно сам Годрик снизошёл в гостиную её дома на чашечку утреннего кофе, восклицает женщина. — Он просто стоял с опущенной головой и терпеливо выслушивал, — моё воображение рисует картинку того, как эта дама лихорадочно трясёт головой, многозначительно посматривая на свою подружку. — Даже не пытался перечить. — Я и вправду не верю. — Вот я тебе и говорю. Благословенная тишина обволакивает пространство, и будь я наивной, как малое дитя, то поверила бы, что эти старые ехидны внезапно лишились дара речи благодаря какому-то волшебнику, не особо жалующему бредни дряхлых перечниц к утреннему кофе. Или же их настигла внезапная смерть, от которой они бегали столетие, и вот жнец, запыхавшись, достиг наконец этих милых девчушек весьма преклонного возраста, да и махнул разом обеих. Думаю, они и на том свете продолжат болтать без умолку — и не заметят, что локация-то изменилась. — Ну не знаю, — разбиваются все мои надежды о суровую реальность. — Женевьева сказала, что видела их целующимися у камина. Как неуважительно. Так, стоп. Подробности о телесных контактах четы Малфой выслушивать я уж точно не собираюсь. Бросаю на стол несколько монет и, не оборачиваясь, направляюсь к выходу. Чувствую спиной внимательный взгляд, и нет сомнений — следующей темой разговора двух каракатиц стану я. Тонкий перезвон зачарованных цветов над входной дверью перекликается с не менее тонким детским голоском, поглощая своей чистотой и невинностью едкий привкус идиотских сплетен, и я, совершенно бессознательно поднимаю голову, практически врезаясь телом в женщину, что движется внутрь кофейни, в то время как я напролом мчусь к выходу. Мы практически сталкиваемся нос к носу, и лишь реакция моего тела спасает нас от столкновения, так как эта волшебница даже не смотрит вперёд — она занята тем, что отвечает что-то своему сыну. Нет сомнений, она бы и дальше неслась вперёд по инерции, и даже моя остановка не спасла бы нас от неминуемого конфуза, но мужская рука — с тонкими, аристократически идеальными, что прям аж до тошноты, пальцами, парочка из которых усеяна перстнями, — обхватывает локоть женщины, удерживая ту от налёта на меня. Она обрывается на полуслове, мгновенно вздёргивая взгляд, и тихий выдох неожиданности слетает с её губ, стоит волшебнице разглядеть, кто именно находится перед ней. — Джинни, — не сводя с меня глаз, произносит Гермиона, и в её взгляде нет ни смятения, ни даже намёка на неловкость. Ни одна из нас не делает ни малейшего движения в сторону, чтобы пропустить друг друга, и люди, снующие туда-сюда, просто обходят нас так, словно мы соляные столпы, выросшие посреди помещения. — Гермиона, — сдержанно отвечаю, выхватывая взглядом из-за плеча миссис Малфой угрожающий блеск серебристых глаз. Вздёргиваю бровь и впиваюсь зрачками в острое лицо Драко ответным проявлением вежливости. Он похож на вампира — такой же бледный и такой же психически неуравновешенный. И ростом с тролля, и скользкий, как сам Василиск. В общем, истинный житель Магического мира — при достаточном желании в каждой твари можно найти черты, присущие Малфою. Он пялится на меня так, словно готов распотрошить прямо здесь и сейчас, вот только большой и острый нож забыл. — Драко, — прерывает наш обмен взглядами Гермиона, обращаясь к своему мужу. И он — этот бездушный человек — как по щелчку пальцев вмиг сменяет свою маску хладнокровного потрошителя, стоит ей повернуться к нему. Я едва сдерживаю себя от удивлённого восклицания, потому что впервые воочию вижу взаимодействие этих двоих. Малфой молниеносно смаргивает сквозящий во взгляде холод и пристально — чересчур интимно, как по мне, — вглядывается в глаза своей жены, и у меня возникает внезапная и неподобающая мысль, что я подглядываю в щёлку двери их спальни, Мерлин. — Папа… — звучит недовольно где-то снизу, и я рада переключить своё внимание с беззвучного диалога этих двоих, концентрируясь на мальчишке, дёргающем от нетерпения рукав отцовской рубашки. Маленький мистер Малфой, о котором так много разговоров и так мало информации. Ему около шести, и, глядя на него, я с точностью могу сказать — Айлан точная копия своего отца, разве что копна светлых волос вихрится непослушно, и я не в силах сдержать улыбку, смутно вспоминая проблемы Грейнджер в школе по поводу её волос. Драко не отвечает на притязания своего ребёнка, но его рука ложится на светловолосую головку и ласково поглаживает, успокаивая детское негодование. Мальчик переводит на меня свой взгляд, и я против воли затаиваю дыхания. У него такие красивые глаза: яркие, живые и настолько голубые, что напоминают маленькие озёра в зимнюю пору. Айлан наклоняет голову к плечу и, надув губы, пристально изучает меня, совершенно не стесняясь неодобрительно сузить глаза. Да, он действительно сын своего отца. — Выберите с Айланом стол, — с интонацией, в которой явственно сквозит давление, произносит Гермиона, и я поднимаю на неё взгляд. — Я сейчас подойду, — челюсть Малфоя дёргается, но он не говорит ни слова. Губы Гермионы трогает мягкая улыбка, и она слегка понижает голос. — Закажи для меня что-нибудь… — она легко проводит ладонью по его предплечью, продолжая улыбаться, — … безобразное и с кучей крема. Мерлин, видимо разговоры местных сплетниц не так уж и далеки от истины. Возможно, мне не стоило быть настолько категоричной на их счёт. — Папа, — не унимается мальчишка, в этот раз добавив громкости в свой голос. — Можно мне вон тот торт — самый большой? — Айлан рвётся вперёд, устав от скучной болтовни взрослых, но при этом пытается тащить за собой отца. — Я обещаю, что съем его целиком. Я смогу! Купи мне, папа… Мне едва удаётся сдержаться от ехидной ухмылочки в ответ на тотальное поражение Малфоя в неравной борьбе за превосходство — очевидно ведь, он проиграл всухую сначала своей жене, а потом и собственному ребёнку. Но когда он, прежде чем повиноваться желанию сына прилипнуть к витрине с десертами, бросает на меня последний взгляд, — улыбаться больше не хочется. Ну что за придурок с маниакальными замашками. Когда дух Малфоя развеивается, оставив по себе лишь призрачный запах его парфюма, — я слишком остро чувствую присутствие Гермионы рядом с собой. Мне тяжело смотреть в её глаза, и я, не уверенная в том, что смогу выдержать зрительный контакт, просто разглядываю пол под своими ногами. Нет, я не чувствую смущения в себе или же какого-то проблеска вины — я ни в чём не виновата перед этой женщиной, просто… Просто тяжело смотреть в глаза тому, в ком видишь собственную разрушенную жизнь. — Я не собираюсь извиняться за ту пощёчину, — говорю первое, что приходит в голову, и, собравшись, вскидываю взгляд, практически бросая вызов. — Как и я за то, что послала тебя, — немедленно летит в ответ, и я слегка хмурюсь, не понимая, о чём она говорит. — Не на словах, — Гермиона заправляет за ухо прядь волос, пожимая плечом. — Но признаю, это было весьма грубо. Она слегка тянет уголок губы, продолжая смотреть, и я вспоминаю нашу встречу у теплицы, когда меня трясло после очередного разговора с Невиллом и я что-то ей сказала. Неприятное, видимо, раз она тыкнула мне прямо в нос свой средний палец. Понимание затапливает взгляд, и Гермиона читает это в моих глаза, потому что криво ухмыляется, становясь до отвратительности похожей на своего мужа. — Так вот что это было… — произношу медленно, растягивая время. Для того чтобы понять, как мне дальше вести себя и что говорить. Признаться, мне хочется уйти, но… Совершенно случайно я замечаю некую неправильность — необычность в облике Гермионы и, хмурясь, несколько добрых секунд пялюсь на её живот. Небольшой, едва видимый под одеждой, но всё же. Сглатываю слюну и крепко сжимаю губы. Мерзкий голос совести нашёптывает разное, и моё поведение при последней встрече на балу Министерства обрастает новыми впечатлениями. Справедливо-унизительными. Как будто мне старых не хватило. — Поздравляю, — мой голос едва слышен даже мне самой. Отчего-то именно в этот момент мне становится не по себе — мерзко так. До одури паскудно. — Спасибо, — спокойно принимает мои поздравления Гермиона, и неловкое молчание снова расправляет свои крылья. — Я думала, ты погибла, — продолжая смотреть на её живот, произношу я, и, когда Гермиона накрывает его рукой, я перевожу взгляд на её правое плечо, да так и застываю на поверхности бордовой ткани платья, — после того как Ксенофилиус аппарировал меня из Норы в тот день, — она резко выдыхает, наверняка шокированная темой разговора, но мне необходимо это. Очистить рану. Мне нужно. — А потом, спустя восемь лет, ты появилась в Резервации живая и невредимая, — на мгновение прикрываю глаза, переводя дух, но не позволяю себе слишком много времени. — Я тогда подумала, что если тебе удалось спастись, то, возможно, кто-то из моих тоже… — Джинни, — мягко перебивает меня Гермиона, пытаясь заглянуть мне в глаза, но я упрямо избегаю этого. — Я видела, как они погибли… Сердце бешено стучит, и я даже не замечаю, когда оно успело так разогнаться. Упоминание смерти родных всё ещё кровоточит, и, наверное, даже по прошествии многих десятилетий эта боль не утихнет. Покроется коркой, утратит остроту — да, но не утихнет… — Не надо… — шепчу, едва не умоляя. — Я не хочу знать, как именно это произошло, — шмыгаю носом, судорожно переводя дух. — Просто… — Я осталась жива благодаря Рону, — заявляет Гермиона, тем самым перетягивая всё моё внимание, мой взгляд и мои мысли на себя. В её карих глазах, обращённых на меня, блестят слёзы — я вижу в них своё отражение, и я знаю, что она видит то же самое в моих. — Да, — мои губы дрожат, но упрямо растягиваю их в улыбке. — Это мой Рон — всегда мнил себя героем. Она издаёт тихий смешок, и я делаю вид, что совершенно не замечаю схожесть этого звука со всхлипом. — Я никогда не забывала о них, — шепчет Гермиона, стискивая перед собой руки. Её горло дёргается, и она, впервые за это время, прячет от меня взгляд. — И не забуду. Прошлое невидимой дымкой обволакивает нас, отсекая от всеобщей суеты и гама. Воспоминания несдержанным вихрем скачут перед глазами, перебрасывая память с одного на другое. Десятки голосов — родных, близких сердцу и невыносимо болезненных душе — шепчут сотни слов, сливаясь в тысячи разговоров, сплетаясь воедино и оседая вечной скорбью в потревоженном прошлым сознании. — Я просто хотела сказать, — прячу руки за спину и всё так же избегаю прямого взгляда, — что тебе не нужно переходить на другую сторону улицы, если вдруг наши пути пересекутся. — Я и не собиралась, Джинни, — звучит весьма решительно, но я просто киваю, принимая ответ. Из меня будто выпустили весь воздух — я чувствую себя настолько выжатой и настолько лишённой сил, что всё, чего мне сейчас хочется, — просто добраться до кровати и рухнуть туда. Возможно, я смогу даже поплакать. Или же вырубиться до следующего столетия, не видя снов. Мне больше нечего сказать, и я просто киваю на прощание, получив ответный жест. Гермиона слегка смещается, освобождая мне путь, и, когда я уже начинаю идти, она останавливает меня: — Джинни, — я оборачиваюсь на голос миссис Малфой, вопросительно вздёрнув брови. — Скажи мне, — она прищуривается, пристально всматриваясь, — Драко имеет отношение к этому разговору? Я кожей чувствую режущий взгляд Малфоя, дробящий мою скулу, но не могу не признать — он послушно сидит на цепи, на которую его усадила жена, — уж не знаю, сплела ли она поводок уговорами или же угрозами, но действует безотказно. — Нет, — выходит слишком резко и категорично. — Если ты думаешь, что Малфой имеет на меня какое-либо влияние, то ты ошибаешься. На этих словах я резко отворачиваюсь, успев заметить вспышку сомнения в карих глазах, но обдумать это наблюдение у меня не выходит. Потому что из моих лёгких выходит весь воздух. Полностью. Дежавю сокрушительной волной накрывает тело, разжижая мозг и оставляя мысли пустыми. Когда-то он упирался боком о ствол дерева так же, как сейчас о кирпичную стену. Когда-то, как и сейчас, его руки были сложены на груди, а глаза с нескрываемым интересом рассматривали меня с ног до головы. Когда-то… — О, Блейз, — голос Гермионы сейчас слишком режет слух. — Проходи, Драко вон там сидит. Отвожу глаза немного правее, мысленно рассчитывая количество шагов, которые мне нужно сделать, чтобы убраться прочь отсюда. Интересно, если я побегу — это будет слишком странно? Да наплевать на мнение людей — мне немедленно нужно уйти. — Здравствуй, Гермиона. Низкий голос, глубокий, с хрипотцой, но при этом не лишённый мягкости, щекочет каждую ниточку нервов, что есть в моём теле, и я чувствую, как жар заливает лицо так стремительно, что кажется, ещё секунда промедления — и я сварюсь заживо. Ну что ж, в этот раз я могу быть полностью уверена в Блейзе Забини. В этот раз он точно слышал всё. Смазывая взгляд, отвожу глаза — спасительный выход из этой кофейни и воплощение моего недавнего позора в виде этого волшебника всё ближе, и ещё чуточку, Джинни, ещё чуть-чуть. «Меня не возбуждают суки…» — Забини, — буркаю я, проносясь мимо, избегая смотреть на него. Это немного сложно: смотреть в лицо мужчине, когда ещё недавно его член занимал всё твое зрительное пространство. Ну и полное отсутствие интереса с его стороны — члена или же самого мужчины — в моём случае вообще не важно, тоже не способствует занимательной беседе. Я уже одной ногой за порогом — уже мысленно праздную своё освобождение, но в спину мне летит нечто, что ощутимо ускоряет мой побег: — Джиневра. Не чувствуя земли под ногами, несусь вперёд — к точке аппарации, моё лицо не покидает глупая улыбка. Недавние мысли о вселенской усталости и подавленность позабыты и клубятся на задворках сознания. И только одна мысль ярким маревом сверкает в моей голове. Он назвал меня Джиневрой. *** Окна моей квартиры широко распахнуты, а я веду носом, следуя потоку освежающего сквозняка, и ловлю себя на мысли: неужели здесь всегда стоял этот удушливый, спёртый запах старых вещей и порядком износившейся мебели? Неужели я, живущая здесь более года, не замечала эти жёлтые пятна на потолке и облупившуюся краску на двери? А этот уродливый коврик у входа, доставшийся мне в наследство от предыдущих жильцов? Сколько ног он собой обтирал? Эти размышления кривят мои губы в отвращении, и я отрываю свои многострадальные глаза от вопящей о спасительном покое жертвы текстильного производства, но тут же натыкаюсь на старые домашние тапочки, сиротливо примостившиеся в пыльном углу, и стоит ли объяснять, что и эта чудная обувка мне как бы не принадлежит. Эта квартира полностью отображает моё внутреннее состояние, и я не хочу сейчас копаться в себе и задаваться вопросом: а так ли случайно мой выбор пал на это жилище? Ведь я даже не искала себе что-либо поприличней — просто содрала первое попавшееся на глаза объявление о сдаче жилья в аренду. Просто пришла, тыкнула ошалевшему владельцу мешочек со звенящими галлеонами и захлопнула перед его носом дверь. И стала жить здесь… Нет, продолжила существовать. И уже будучи далеко от Резервации, от жёстких кроватей с деревянными настилами, продуваемых ветрами бараков и на огромном расстоянии от людей, с которыми вынуждена была сосуществовать в одной плоскости, я внезапно стала ощущать себя сукой. Не в смысле ругательства, а в самом прямом смысле этого слова. Это так нелогично… Чувствовать себя отребьем не в заколоченной решёткой тюрьме, а на воле. Так нелепо. Словно я не знала, что мне делать, будучи свободной. Куда идти. К чему идти? Я встречала на улицах бродячих полудохлых собак и видела в них отражение себя — видела грязь на их шерсти и понимала, что вся эта грязь находилась внутри меня. Я разгрызла ошейник, к которому так покорно привыкла, но потерялась в огромном мире, куда сбежала из заколоченной конуры. Бродила в потёмках, пряталась по углам от людского шума, искала покой и тишину. Я помнила дорогу домой, но ясно чувствовала, что меня там никто не ждёт. Некому ждать. Давно уже некому. Человеческое предательство, испытанное на своей шкуре, — эту страшную боль я переработала в ненависть. Я ненавидела движение вокруг себя и пыталась отдалиться от него. Я искала утешение в чужих объятиях — мужчины, чьи мысли, тело и душа никогда мне не принадлежали. Как и мои, собственно… Я просто хотела жить. Нет, неправда. Я хотела построить хотя бы подобие жизни там, где и жизни то по сути нет. Я словно вязла в болоте, посреди кромешной тьмы, в состоянии полного вакуума и тишины. Я заменила свою душевную опустошённость цинизмом и недоверием: набрасывалась на окружающих, грозя вцепиться в глотку каждому, кто посмел хотя бы улыбнуться мне. Расплёскивала свою внутреннюю боль, словно пытаясь самой себе сказать — эй, ты всё еще живая, ты ведь чувствуешь эту боль. Боль стала приносить удовольствие. Душевный мазохизм стал чем-то вроде новой религии, где главный Бог — это твои страдания. Я перестала разделять прошлое от настоящего — всё смешалось во мне в сплошной ком, агонизирующий, пульсирующий. Не видя будущего, я просто… была. Есть. Я травлю себя изнутри. Убиваю. Медленно погибаю от собственного яда. И насколько же эта болезнь прогрессировала, если даже Аббот сумела разглядеть во мне чернеющие очаги разложения? Внезапный женский визг с улицы вынуждает подпрыгнуть на месте, и сердце стискивается в ужасе, но крик сменяется заливистым смехом, и к нему присоединяется нестройный хор других голосов, а я всё так и стою, пытаясь унять потревоженный непрошенным страхом орган. Медленно скручиваю волосы в узел, закрепляю нелепый пучок, состоящий в основном из спутанных прядей, на затылке и закатываю рукава повыше. Отложив палочку, оценивающим взглядом пробегаюсь по квартире и, ощущая давно забытый прилив возбуждения в крови, растягиваю губы в искренней улыбке. Пора очистить своё жилище от гниющего мусора. Трепыхание совиных крыльев на подоконнике идеально совпадает с моими тихими ругательствами — я утрамбовываю в очередной мешок кипу старых пергаментов. Использование магии могло бы знатно облегчить мои старания, но я осознанно загружаю себя физическим трудом. Это помогает не думать. Тихое, но настойчивое уханье призвано привлечь внимание, и я, недовольно зыркнув на пятнистую, ещё не достигнувшую зрелости сову, раздражённо закатываю глаза. Смирившись с неизбежностью, отпускаю мешок, с сожалением наблюдая, как этот тканевый монстр выплёвывает из своего нутра так старательно впихнутые мной в него бумаги. Сжимаю губы и немного грубее, чем могла бы, отвязываю от лапки пернатого почтальона аккуратно сложенное письмо. Почувствовав свободу, птица немедленно исчезает, напоследок едва не отхлестав меня крыльями по лицу. Я настолько охвачена манией уборки, что даже не задумываюсь о том, кто и зачем прислал мне письмо. Но, когда пробегаюсь беглым взглядом по тексту, записка выпадает из рук. Бумага неслышно оседает на пол, но мне не нужно больше смотреть на текст — он горящим огнём пылает перед глазами. «Поужинаешь со мной сегодня вечером? Я буду ждать тебя в 19.00 в Жемчужине. Б.Забини». Необъяснимый трепет охватывает каждую клеточку моего тела — тонкий такой, щекочущий. Дыхание сбивается, и руки почему-то дрожат, и в памяти зачем-то всплывает каждая встреча, каждое взаимодействие. Слово каждое. Сказанное им. Сказанное мной. Хлопаю ресницами — ну дура дурой, и невидящим взглядом впиваюсь в крыши стоящих вдалеке зданий. Миллион вопросов роится в голове — как рой ос жужжит, и я, сморгнув, чувствую, как внутри меня разрастается тревожащий разум испуг. Я не хочу испытывать подобные чувства. Мне этого не надо. Коротко выдыхаю и возвращаюсь к своему непокорному мешку. Это безобразие с кипой пережёванных пергаментов словно скалится мне в лицо, всем своим видом отображая одно единственное слово: Трусиха. — Ой, да пошёл ты, — ворчу, с небывалым остервенением запихивая в глотку воображаемого мной существа ещё больше мусора. Когда я, вся потная, с прилипшими к шее волосами — ещё больше растрёпанными, заканчиваю уборку, на часах уже половина десятого вечера. Я осматриваю результаты своих трудов и прижимаю пульсирующие от усталости руки к груди. Поясницу тянет, тонкая ткань футболки прилипла к спине, и закатанные по локти рукава заметно опустились с назначенного мной ранее места. Но все эти неудобства полностью теряют своё значение, когда я созерцаю выдраенную практически до блеска квартиру. Да, собранный мусор всё ещё ютится у входной двери в огромных мешках, ожидая своей очереди, да, мне ещё предстоит покрасить здесь всё, обновить мебель и, возможно, даже прикупить парочку пушистых растений, но всё же… Гордость за себя саму звенит приятной усталостью в каждой натянутой мышце, и я чувствую себя такой сильной сейчас — такой могущественной. Тихий смешок срывается с моих губ, и я, прикрыв на мгновение рукой рот, вскидываю голову для того, чтобы засмеяться полноценным громким смехом. Это же надо, как такая мелочь, как уборка, способна вселить в тебя такую уверенность. Взгляд невольно цепляется за циферблат маленьких настольных часов, и я обрываю свой смех, закусывая нижнюю губу. Уверенность всё ещё растекается рекой в моих венах — уже не такой бурной, но всё ещё достаточно ощутимой. Один взмах секундной стрелки. Второй. На третий я хватаю волшебную палочку и, не позволяя себе думать, практически вылетаю из дома, стремясь как можно быстрее добраться до ближайшей точки аппарации. И чем ближе я к цели — тем меньше во мне уверенности. Оно и понятно — скоро десять вечера, и вполне вероятно, что заведение уже давно закрыто или же готовится к закрытию, и вообще — с чего я взяла, что Забини… Заткнись уже, Джинни! Захлопнув мысли на замок, толкаю рукой стеклянную, неоправданно высокую дверь и немедленно оказываюсь укутанной в запах кожаных обивок, восхитительных блюд и богатства. Да, я привыкла к совершенно иным ароматам. Первое, за что цепляется взгляд, — полное отсутствие посетителей. Верхний свет отсутствует, и лишь несколько свечей освещают дальний угол помещения. Мои плечи опускаются, и былая уверенность с тихим шипением напрочь растворяется в крови, даже следа по себе не оставив. Ты опоздала на два с половиной часа — чего ты ожидала, Джинни? Кивнув самой себе, разворачиваюсь к выходу, смутно ощущая жжение в уголках глаз. Это ничего. Я сейчас приду домой, приму долгий обжигающий душ и заберусь в постель, а завтра… — Ты пришла всё-таки. Утешающие разум, но не сердце, мысли ухают вниз вместе со всеми внутренностями, видимо, потому что на какое-то мгновение я совершенно не чувствую ни ног, ни рук — ничего вообще-то не чувствую. Умом понимаю, что нужно повернуться, и, кажется, до меня уже доходит, что Забини здесь и я не галлюцинирую, но ноги отказываются слушать и… Что мне ответить ему? Очевидно ведь, что я пришла. Морщусь от примитивности собственного разума в столь напряжённый момент и, действуя по наитию, резко оборачиваюсь. Ну что за привычка вот так стоять? Облокотившись о любую вертикальную опору — сложив руки вот так? Смотреть на меня прямо? Упрямо. Не стесняясь, не скрываясь. Ну что за привычка? Ужасная, отвратительная привычка. Она вынуждает меня теряться в моменте и путаться в словах, вызывая дрожь в пальцах. Ещё с той самой, первой встречи. Во рту у меня пересыхает, и я не знаю, куда деть руки, и острое внимание Забини со своим всё подмечающим взглядом действует не то чтобы удручающе. Я просто разваливаюсь под его пристальными глазами. Он опирается о какую-то колонну, и его костюм —Мерлин, он надел жилетку на рубашку и пиджак даже натянул —напрочь сливается с приглушённой мраком обстановкой, делая Блейза практически невидимым. В соответствии с тотальной заторможенностью понимание, что от меня ожидают ответа, наконец добирается до разума, и я, слава Мерлину, всё ещё способна издавать звуки… — У тебя красивый член. … но лучше бы я онемела. Смысл сказанного колет в виски острой заточкой, и кажется, сейчас мои глаза вылезут из орбит, а я растянусь на полу прямо здесь, сгорая от стыда. Хотя нет — нет, идиотка. Немедленно мчись домой и там истязай себя, припадочная. Не смей марать здешние полы, и… Прерываю поток внутренней паники и прикрываю рот ладонью, испуганно пялясь на Блейза. Медленно отвожу правую ногу назад, намереваясь выскочить вон, и плевать на то, если споткнусь, — большего позора, чем я уже себе заработала, точно не будет. Но Забини, наверняка заметив моё ошалелое лицо, отталкивается от колонны и уверенным шагом преодолевает небольшое расстояние между нами. Свет уличных фонарей освещает часть его лица, и именно это зрелище — обласканные сумерками мужские черты — невидимыми путами связывает мои ноги. Я не осознаю, что продолжаю прижимать ладонь к своим губам. До тех самых пор, пока его рука не поднимается и тёплые, необычайно нежные пальцы не обхватывают моё запястье, мягко отводя руку ото рта. Его глаза задерживаются на моих губах, и я остро ощущаю себя такой неказистой и такой неуверенной. Не имея сил выдерживать столь пристальное внимание, невольно дёргаюсь, резко выдохнув. Блейз же просто поднимает свои восхитительные глаза повыше, пока не ловит меня в свои тёмные ловушки, и спокойно говорит: — Благодарю за комплимент. Задушенный всхлип вместе с кислородом путается в горле, и я наверняка похожа на ту самую дамочку, что вот-вот хлопнется в обморок от переизбытка чувств, но горечь уже проступает сквозь поры и горчит в выделяемой организмом слюне. Отрезвляет. — Я не хочу быть сукой. Хотелось бы сказать это громко и твёрдо, но получилось как получилось: едва слышно и пораженчески, что ли… — Не будь, — так же тихо. А сам глаз от меня не отводит. — Не желаешь подойти ближе? Блейз взмахивает ладонью в сторону освещённого свечами уголка, и я, напрягая зрение, могу различить небольшой круглый стол. Сглатываю ком в горле и заставляю свои ноги вести меня вперёд, хотя, видит Мерлин, мне всё ещё приходится удерживать себя от побега. И хоть Забини больше не прикасается ко мне, — его присутствие так живо, что я чувствую призрачное прикосновение к своей спине. Блеск начищенных бокалов режет взгляд, и, несомненно, серебряные столовые приборы играют со светом, отбрасывая блики на всевозможные поверхности. Хренова туча столовых приборов. Всякий раз, когда я испытываю страх, смущение или же растерянность, — я делаю это. Поступаю как сука, коей быть не хочу. Колкие слова, щедро присыпанные пудрой из грубости, набухают в груди, наполняя меня изнутри, и знаю себя слишком хорошо, чтобы не предвидеть: ещё чуточку — и из меня полезет гниль. «… Не хочу быть сукой…» «… Не будь…» Я застываю возле стола и жду Блейза, обходящего меня со спины, и, когда он вопросительно вглядывается в моё лицо, я, собрав всю взращённую в себе храбрость, произношу: — У меня напрочь отсутствуют манеры, — голос предательски дрожит, и я чувствую, как горят кончики моих ушей. — Я не разбираюсь, какой прибор подходит к тому или иному блюду. Я пользовалась исключительно ложками последние лет десять и сейчас едва могу управляться вилкой, — признания льются из меня рекой, и я едва понимаю, что не успеваю договорить одно слово, прежде чем начать другое. И когда речь, больше напоминающая скороговорку, вытекает из меня с последними каплями воздуха, опускаю глаза в пол. — Меня тошнит от ложек. Стыд перебрасывает свой жар с ушей на щёки, и, возможно, сейчас самое время уйти. Я готова признать, что из сотен причин не отвечать на интерес Блейзаэтазанимает едва не главенствующую позицию — полное, тотальное несовпадение. Знал бы он, чего мне стоит признать собственное невежество. — Уберите все приборы, — раздаётся практически над ухом, и я невольно вздрагиваю, не осмеливаясь поднять глаза. — Оставьте только вилку и нож. Для меня и дамы. Вскидываю голову, не успевая скрыть изумление, когда слова Блейза обретают смысл, и ещё немного тушуюсь, заметив услужливого официанта, явившегося из ниоткуда. Я могу только лелеять надежду, что этот молодой человек не услышал, ну… ничего не услышал, в общем. Забыв закрыть рот, безмолвно наблюдаю, как с поверхности стола по велению магии исчезает половина стоимости приданого любой представительницы среднего класса, и, сглотнув, встречаюсь взглядом с наблюдающим за мной Забини. — Я ужасный человек. И в этот раз я говорю именно то, что думаю. — Это не так, — мягко возражает он, позволив крошечной улыбке осветить лицо. От этого зрелища в груди тянет, и только сейчас я понимаю, что на мне старые, поношенные брюки с вытертой тканью в области колен, порядком измятая футболка и на голове чёрт-те что. А ещё я порядком вспотела, пока целый день пахала как проклятая. — Я ужасно выгляжу… — лепечу онемевшим языком, испытывая потребность провести рукой по волосам, и, наверное, не стоит поддаваться этому желанию. Чтобы не развалиться полностью. Блейз, уже не скрываясь, широко улыбается и, засунув руки в карманы брюк, деловитым взглядом прохаживается по мне с ног до головы, прежде чем вынести приговор: — А вот с этим сложно не согласиться. Ладно, он хотя бы честен. И он прав в конце концов. Давай, Джинни, продолжай в том же духе — не бойся. Откройся ему. — Я не знаю, как себя вести. С тобой. С напряжением, не покидающим моё тело с самого прихода сюда, я встревоженно наблюдаю, как Блейз обходит меня, и запах его духов щекочет мои рецепторы, уговаривая прикрыть веки и полностью утонуть в этом аромате, но я не могу позволить себе подобной слабости — ещё нет. Он отодвигает стул и приглашающим жестом указывает на него. — Для начала ты можешь присесть, — спокойно, словно не замечая моей взвинченности, произносит Блейз. — Ты голодна? — Я не… — пожимаю плечами, кусаю губы и снова пожимаю плечами. — Я не знаю. — Хорошо, — кивает он, как только я сажусь на стул. — Вина? — Я не пью. — Прекрасно, — проговаривает он, занимая собственное место напротив. — Потому что когда выпью я, то становлюсь болтливым и несуразным. Его непосредственность и полная открытость действуют обезоруживающе, и я, потратив несколько секунд на изучение его лица, тихо произношу: — Пожалуй, я выпью немного, — его глаза загораются озорством, и я спешу добавить: — Тебе придётся составить мне компанию. Низкий смех — тёплый, по-мужски сдержанный, но при этом не лишённый некой чувственности, что воспринимается мною исключительно на подсознательном уровне, заполняет пространство вокруг меня — обволакивает каждую пору, впитывается в неё и разглаживается бархатом под кожей. Мерлин, этот мужчина прождал меня здесь с семи часов вечера, при этом совсем не зная, приду ли я. Вероятней всего, с этого же времени ресторан был недоступен для других посетителей, и от одной только мысли, во сколько денег это обошлось, мне становится не по себе. Забитый куда-то в глубины разума страх, подстёгиваемый паникой, снова маячит на горизонте, и я, облизывая пересохшие губы, выпаливаю: — Это всё… — обвожу взглядом окружающую нас обстановку, прежде чем впиться глазами во всё ещё посмеивающегося Блейза. — Я не стану сегодня спать с тобой только потому, что ты выкупил целый ресторан на вечер и просидел здесь до самой ночи, ожидая моего прихода. Он больше не улыбается. А я всё больше чувствую себя идиоткой. Сколько раз за сегодня я цепляла на себя этот ярлычок? Блейз прочищает горло и молча наливает себе стакан воды, не удосужившись подозвать официанта. Медленно отпивает маленький глоток, задумчиво разглядывает стакан, и, когда он начинает говорить, я нервно дёргаю ногой под столом, всколыхнув красивую скатерть. — Я понял тебя, Джинни, — тон его голоса пробуждает во мне странную подозрительность, и я, навострив уши, прищуриваю глаза, пытаясь понять, что именно меня насторожило. —Сегодня, — Блейз особенно выделяет это слово, продолжая смотреть на воду, — ты со мной спать не будешь, — его рот дёргается, и я подаюсь вперёд, боясь упустить момент. — Уяснил, — кивает и впивается неожиданно в моё лицо своими глазами. Искрящимися смехом глазами, вот же гадство. Его попытки удержать лицо серьёзным обречены на провал, и, наверное, моё собственное выражение мало способствует благим намерениям этого волшебника. И всё бы ничего, но он абсолютно точно решает меня добить: — Мой красивый член вполне способен подождать. Немедленно хватаюсь за услужливо наполненный им же ранее бокал и в один присест осушаю его до дна. Решаю быть взрослой и просто отпускаю ситуацию, позволив этому неясному, будоражащему меня чувству повиснуть в воздухе. — Джинни? — цепляюсь за первую пришедшую на ум тему. — Что стало с Джиневрой? Блейз лишь тихо хмыкает на мои жалкие потуги свернуть с дороги, верно ведущей куда-то в неизведанные ранее мной места, и, сверкнув белоснежной улыбкой, позволяет сорваться с крючка. Почему-то я уверена, что лишь на время. — Теперь в этом нет никакой необходимости, — задумчиво отвечает, демонстративно потягивая вино. — Мне нравилось смотреть, как ты реагируешь, — в такие моменты ты смотрела на меня, — смешинки стираются из тёмного взгляда, и Блейз слегка склоняет подбородок, не сводя с меня глаз. — По-настоящему смотрела. В груди ёкает, и реальность происходящего — вся серьёзность моего здесь нахождения — стирает напрочь любое проявление веселья. Я и он, вечером, один на один — спустя годы беготни друг от друга или же друг за другом, смазанных фраз, сорванных взглядов — всё это настигает меня наконец. — Я не стану любезничать с теми, кого презираю… — Подобного я от тебя и не ждал. — Твои друзья… Они вряд ли одобрят наше общение. — Слава Мерлину, что я достаточно взрослый и вполне способен сам управлять своей жизнью. — Что, если я сейчас уйду? — Ты останешься сидеть на месте — и так слишком долго бегала от меня. Надоело ждать. Эти фразы звучат жёстко. Хлёстко. Нет никакой наигранности, призванной привлечь внимание, лицемерия нет, и глупых, пустых обещаний тоже нет. Голая искренность. Только она. Кончиками пальцев подталкиваю свой пустой бокал, молчаливо призывая Блейза плеснуть мне вина. Но он остаётся неподвижным. Просто проедает меня своим взглядом, и линия его челюсти так напряжена, что кажется, сейчас прорвёт натянутую кожу. Тихо выдыхаю и, отвечая на его молчаливый вопрос, произношу: — Хорошо, — сглатываю вязкую слюну и медленно выдыхаю сковавшее горло напряжение. — Кажется, я хочу есть. Блейз откидывается на спинку стула и чётко выверенным движением расстёгивает две верхние пуговицы на воротнике рубашки. Его движения выглядят плавными и расслабленными — возможно, он тоже испытывал напряжение, а теперь отпустил себя. — Ну вот, — он тянется к бутылке с вином, взглядом отправляя восвояси материализовавшегося из ниоткуда официанта, — отличное начало, — вздёргивает бровь, очерчивая зрачками моё лицо. — Как думаешь? Что я думаю? Я думаю, что пройдут годы, прежде чем я излечусь. Со шрамами на лице и рубцами на душе я вновь уверую в жизнь — научусь принимать её со всеми прелестями и со всеми гадостями. Научусь наполнять свою жизнь смыслом, отпускать обиды, перестану испытывать вечную боль. Я научусь. Я готова попробовать… Попробовать жить не прошлым, а настоящим.