Когда взойдёт кровавая луна

Треск горящего воска и тихое уханье Тартериуса, удобно расположившегося на перекладине, вселяет в меня удивительное спокойствие. Наверное, я настолько измождён непрекращающимися самоедскими мыслями, что мой мозг элементарно решил взять выходной на этот вечер. Мантия небрежно брошена на кресло, подпирающее противоположную от рабочего стола стену, а две верхние пуговицы моей рубашки расстёгнуты в угоду комфорта, а не надлежащего Командующему Резервацией вида. Стремительно темнеющее небо за окном напоминает об очередном завершении очередного дня, обещая последующую, лишённую полноценного сна ночь. Спокойствие. Привычная для разума и глаз обстановка. И онемение. Да, именно это я чувствую — онемение. Словно я выпил литр успокаивающего зелья, а потом, для усиления эффекта, ещё и принял ванну из него же. Это должно насторожить меня. Наверное. Но мне всё равно. Тихий стук в дверь разрывает едва слышное потрескивание воска, и Тертериус тут же умолкает, недовольно высунув пернатую голову из-под крыла, впиваясь глазами-бусинками в дверь. — Входите, — бросаю небрежно, окидывая критичным взглядом исписанный мной пергамент, содержащий отчёт о делах резервации за последние три месяца. Не уверен, что в Министерстве кто-то вообще их читает, но правила есть правила, и я должен следовать хотя бы некоторым из них. Едва различимый звук открывающейся двери настораживает своей аккуратностью, и вся моя сущность тут же встаёт на дыбы, потягивая носом в сторону вошедшего. Проклятие, мне даже не нужно поднимать глаза, чтобы увидеть. Чтобы знать, кто это. Глубокий вдох, и мой взгляд, помимо воли не успевшего вовремя проснуться разума, уже на ней. На Грейнджер. Непослушный, он исследует каскад изогнутых природой линий каштановых волос, цепляется за серебристую прядь, заправленную за ухо. Замирает на этом ухе, и я сжимаю челюсть до такой степени, что слышу неприятный скрип. Разжимаю челюсть, приветствуя отстранённый всплеск тупой боли. Но вот оторваться от стоящей у входа ведьмы не могу. Не могу остановить созерцание линии бровей, спинки носа и слегка вздёрнутого подбородка. На губы Грейнджер я не смотрю — мне удаётся быстро опустить глаза на горло, тут же дёрнувшееся под моим взглядом, а после зацепиться за ускоряющимися движениями грудной клетки, но мои глаза, не сдерживаемые силой воли, стремятся захватить как можно больше Грейнджер — поэтому остановок не делают. Она выглядит… нормально. Никаких повреждений, синяков или следов крови я не замечаю, и в этот миг я осознаю, что моё тело, оказывается, свело в напряжении с того самого мгновения, как Грейнджер только перешагнула порог моего кабинета. И лишь сейчас, удостоверившись, что с ней всё в порядке, — мышцы отпускает, и я ощущаю в сравнении, как же сильно их свело перед этим. Тонкий хруст прерывает диагностику собственного тела, и я резко поднимаю взгляд, врезаясь в тёмный, — тот, что знаком на уровне собственного, отражающегося в зеркале. Тот, что снится, преследует, не отпускает. Тот, что стал моим личным проклятием, — пыткой, призванной лишить ночью сна, а днём покоя. Улавливаю подрагивание рук и тут же опускаю глаза на сцепленные ладони, сплетённые пальцами в тугой клубок, и даже взгляда достаточно, чтобы испытать боль от этого зрелища. Тонкие пальцы лихорадочно перескакивают с одной фаланги на другую, прижимая подвижные хрящики, надавливая с такой силой, будто Грейнджер желает переломать себе все кости — да вот начала с самых незащищённых. Я не могу отвести взгляд от картины самоистязания, развернувшейся прямо перед моими глазами, и в груди у меня нарастает такое стеснение, такая тяжесть, что я неосознанно потираю солнечное сплетение в попытке разогнать скопление этой… … боли. Очередной хруст и очередная вспышка тупого тягучего терзания, будто мои органы разрывает на части внутри меня, а я ещё жив при этом. Отрываюсь от её рук и впиваюсь в глаза, чтобы увидеть там хоть каплю осмысленности и трезвой рассудительности, но вижу лишь подёрнутый дымкой тревожной взволнованности взгляд. Потерянный взгляд. И как невыносимо видеть этот оттенок карего — разбавленный густым беспокойством, дребезжащий разводами водянистого волнения. Эти чувства уничтожают цвет грейнджеровских глаз — непозволительно нагло воруют насыщенность и глубину, уничтожают то, что принадлежит исключительно её натуре. Её огню и напористости. Её невыносимо бесящему характеру, если уж на то пошло. Она престаёт быть собой в такие моменты. И я… … несогласен. Несогласен наблюдать за её распадом, за разбавленным взглядом, за болью её, за переживаниями, и что это, Малфой? Что это? Что? И щёлкает суставы, а у меня щёлкает внутри. Щёлкает от растерянности, сконцентрированной в хрупком теле, облачённом в бесформенную робу. Щёлкает от молчания, тянущего жилы, — тех самых, что давно превратились в кудряшки, прошивающие меня насквозь. И тянет. Тянет. К ней. Я даже не понимаю, в какой момент поднимаюсь из-за стола и как именно преодолеваю то короткое между нами расстояние, — я просто нахожу себя рядом с ней. Не анализируя, не контролируя, не отдавая себе отчёт. Просто обхватываю её дрожащие ладони своей рукой и сжимаю, не позволяя причинять себе вред. Пусть даже самый незначительный, но всё же вред. Всё, что я вижу в данный момент, — это её макушка, а всё, что ощущаю, — это гладкость её кожи. Мягкость и тепло. Как же тянет. Ноет как. Грейнджер не дышит, как мне кажется, и я не могу ничего поделать, потому что и сам не дышу. Вся моя сущность, та, что чует носом эту ведьму, — весь я сосредоточен на кончиках собственных пальцев, что прикасаются к ней. Гладят ласково гребешки суставов, успокаивают подрагивание, жалея лёгкими прикосновениями каждую обиженную косточку. Грейнджер застыла вся, не двигается и даже не смотрит на меня. Успокойся, Грейнджер, — я не причиню тебе вреда. Обещаю. Успокойся, Грейнджер, — я сегодня не охвачен тем безумием, что ты вызываешь во мне, стоит только посмотреть на тебя. Не охвачен — клянусь. — Успокойся, Грейнджер, — шепчу, боясь напугать, и разве не время рассмеяться во всю глотку? Обхватить голову в безумном припадке и орать на весь мир, извещая о собственной слабости, тускнеющей силе воли, что с каждым днём, каждым часом — каждым взглядом и прикосновением — выбивает очередной камень из тщательно выстроенной оборонной стены. И просачивается сквозь мнимую неприступность полупрозрачная дымка уязвимости — вихрится у моих ног, поднимаясь всё выше и выше, укутывая незаметно, но ощутимо. Всего меня. — Грейнджер, — зову её, словно потерянный. Одинокий и нуждающийся в том, чтобы она дала ориентир, сбросила компас — всучила карту в руки. Вернула мне ощущение земли под ногами. Ну же, посмотри на меня. И стоит ей поднять затуманенный взгляд — я тут же хватаюсь за этот якорь, существующий исключительно в её глазах, и рвано выдыхаю, понимая, что делаю этот вдох одновременно с её вдохом. Мои руки продолжают прикасаться к её рукам, а мой взгляд — тонуть в её глазах. Открытых, лишённых презрения и ненависти, лютого неприятия и отвращения глазах. Наполненных слезами — непролитыми, но готовыми сорваться с длинных ресниц в любой момент. Не плачь, Грейнджер, — только не из-за меня. Никогда из-за меня. Я знаю, что я вижу, будь я проклят — я знаю. Эта отрава, гадкая инфекция — смертельный токсин бурлит в её радужках, обещая захватить вскоре весь организм. Подчинить разум и уничтожить здравый смысл. Стереть грани разумного, бросив в пучину безумия и безответственности. Уничтожить. Яд просачивается сквозь кожные покровы — мои и её, соединяясь в единую субстанцию, создавая что-то невообразимое, неделимое. Общее. И сейчас, в обход собственного безумия, — вполне осознанно, я вдыхаю этот яд вместе с воздухом. Приди в себя, идиот. В последний раз сжимаю её руки и, превозмогая сопротивление собственного тела, — отпускаю Грейнджер. Каждый шаг от неё отзывается во мне протестующей натянутостью мышц, но я успешно игнорирую эти ощущения. Я привык. Грейнджер сглатывает нервно, но всё же выглядит куда лучше, чем несколько минут назад. Я не могу предложить ей присесть — поэтому и сам остаюсь стоять. На безопасном расстоянии, найдя себе опору в виде стола за моей спиной. Она прочищает горло и тут же заправляет за ухо прядь волос. Волос, что и так заправлены за ухо. — Я пришла сказать, — Грейнджер опускает глаза в пол, и я прищуриваюсь в ответ на этот жест, — что закончила работу в архиве, — захватывает воздух и, не успевая полноценно выдохнуть, тут же продолжает. — Я создала картотеку и структурировала документацию по датам и… — Хорошо Грейнджер, я понял, — перебиваю её ускоряющуюся речь, предоставляя таким образом возможность нормально подышать. Она всё так же нервничает, но в этот раз Грейнджер не позволяет волнению просочиться наружу, сдерживая это чувство внутри себя, постепенно возвращая контроль в свои руки. Сильная. Стеснение в груди рассасывается с каждым взмахом её ресниц, хоть и глаза Грейнджер всё ещё рассматривают пол под ногами. — Раз уж я закончила, — она так резко устремляет на меня взгляд, что я на мгновение теряюсь от этой прямоты, — должна ли вернуться к работе на кухне? Её лицо слегка покраснело, и я достаточно искушён, чтобы понять — Грейнджер испытывает смущение. Смущение от разговора со мной. Я видел её злой, надменной, взбесившейся и даже растерянной. Но никогда не смущённой. И никогда раньше Грейнджер не демонстрировала это восхитительное в её исполнении чувство в моём присутствии. Это было до того, как ты едва не втянул в себя её волосы, вжимая в стену, придурок. Или до того момента, как ты озвучил своё желание затрахать её до сорванных криков. Ничего не могу с собой поделать — это выше меня. Я просто нуждаюсь в том, чтобы насладиться удивительной неловкостью и смятением в исполнении этой невыносимой по всем параметрам ведьмы. И блевотно-розовое, слащаво-приторное понятие «мило» ни хрена не объясняет мою реакцию на смущение этой девушки, вызванное моим присутствием. Я нахожу это… Тешащим моё мужское самолюбие? Волнующим? Дразнящим? Возбуждающим? Да чёрт возьми — всё сразу. И, наверное, я вправду псих, потому что буквально пару минут назад едва не поехал крышей, пытаясь побороть нервозность Грейнджер, а теперь сдерживаю идиотскую улыбку, глядя на несвойственную этой девушке застенчивость. — Нет, — протягиваю я, наполняя голос лёгким поддразниванием. — Ты будешь работать с Лонгботтомом в теплице, — делаю маленькую паузу, не отрывая глаз от Грейнджер. — На постоянной основе. И вот оно — сияющий блеск в темноте карих глаз, никак не связанный со слезами, а лишь с едва сдерживаемой радостью. Лёгкое подрагивание рук, взметнувшихся к груди и тут же падающих обратно, чтобы прижаться к бёдрам. И эти губы, драккл меня раздери, ведь я утратил контроль, раз смотрю на них — эти губы с тянущимся кверху уголком, дразняще обещающим улыбку, но сдерживаемую хозяйкой — поздно, Грейнджер, я уже заметил — бьют сначала по мозгам, а потом опускаются к паху. Больной Малфой — ничего удивительного. Она краснеет ещё больше, а я никак понять не могу: каким образом всё перевернулось с ног на голову — в какой момент мне стало доставлять удовольствие наблюдать за ней такой вот? Такой смущающейся, сбитой с толку и с этим блеском в глазах? Когда, мать его, всё изменилось? Где же её ненависть и моя потребность жрать эту ненависть огромными кусками? Где же то презрение, излучаемое каждой клеточкой её тела, и где моя необходимость испытывать на себе эту сладкую эмоцию? Где? Наверное, исторглось из моего организма вместе со спермой, когда я кончил себе в кулак, дроча на образ Грейнджер. Как же мило, грёбаный ад. — Малфой, — голос Грейнджер выдёргивает меня из весьма продуктивных раздумий, и я вопросительно вздёргиваю бровь, наблюдая за ней. — Что случилось с целителем, который излечил меня? Что же, Грейнджер себе не изменяет и, видимо, взяла себя в руки, раз ступила на скользкую тропинку, задавая такие вопросы. Складываю руки и слегка наклоняю голову, пристально изучая стоящую напротив меня девушку. Мне кажется, я могу воссоздать её образ с закрытыми глазами — настолько она выжжена на обратной стороне моих век. — Переживаешь о его благополучии? — насмешливо отвечаю вопросом на вопрос, но даже мне слышна мягкость, что сквозит бархатной лентой по кайме моих слов. — Нет, — отрезает она, вскидывая подбородок. — О последствиях для тебя. Вполне обдуманно и контролируя каждое движение мышц, — захлопываю свой растягивающийся в идиотской улыбке рот, стремясь выглядеть при этом как можно сдержанней и спокойней. Это сделать не так уж и просто, учитывая то, что кровь из мозгов явно перекочевала в места пониже. Хороша — она определённо хороша в словесной дуэли, но на меньшее я и не рассчитывал. Это же Гермиона Грейнджер. А я придурочный Драко Малфой, что скалится в ответ на её слова, словно мне засунули палку в задницу и пригрозили провернуть три раза, если я вдруг перестану улыбаться. Но когда Грейнджер пялится на мой рот и не моргает уже несколько секунд, — я прихожу в себя и возвращаю своему лицу нормальный вид. — Тебе не нужно беспокоиться об этом, — говорю вполне серьёзно, понижая голос. — С ним всё в порядке. Она наконец смаргивает оцепенение и кивает головой в ответ на мои слова. — Хорошо. — Хорошо, — повторяю за ней, но намного тише. Безмолвие обволакивает нас незримым куполом, отсекая всё остальное — всё, что не является частью нас самих, будь то барабанящий в оконное стекло дождь, треск свечей или приглушённое уханье Тартериуса. Когда-то мы обливали друг друга грязью, едва наши взгляды натыкались друг на друга, а теперь молчим. Когда-то наши рты исторгали эту грязь в попытке как можно сильнее испачкать и взять верх, а теперь эти рты знают призрачный вкус губ стоящего напротив. — Что ты делаешь, если у кого-то из заключённых заболит зуб? — внезапно задаёт вопрос Грейнджер, и я тут же вздёргиваю бровь, не сразу вникая в его суть. — У тебя болит зуб? — хмурюсь, переваривая этот вопрос, недоумённо всматриваясь в её лицо. — Нет, — Грейнджер сдувает с лица невидимый мне волосок, а я невольно сглатываю слюну от этого зрелища. — Или, к примеру, какая-то девушка забеременеет? — она продолжает говорить, не дожидаясь ответа на предыдущий вопрос, и я тут же забываю о зубной боли, впиваясь в Грейнджер взглядом, полным внезапно вскипевшей ярости, но эта ведьма всего лишь закатывает глаза, а потом чересчур выразительно смотрит на меня с таким видом, будто я слетел с катушек. Возможно, так и есть. На одно мгновение, короткое — такое, словно мгновенная вспышка, моя чёртова фантазия рисует прелестную картину, играющую яркими цветами всевозможных оттенков, где Грейнджер позволяет прикоснуться к себе какому-то безликому мудаку. Он трогает своими похотливыми лапищами её волосы, оглаживает шею, и его морда опускается к её лицу с явным намерением засунуть свой скользкий шершаво-мерзкий язык глубоко-глубоко ей в глотку. С меня словно содрали кожу, выбросив на улицу, и я, корчась в агонии, подыхаю от лёгкого сквозняка, гуляющего по моим лишённых кожного покрова внутренностям, причиняя ещё больше боли, продлевая агонию, и кристальная, очищенная инцестами кровь капает холодными каплями на почерневшую землю. И я медленно подыхаю, исходя влажным удушающим кашлем, выплёвывая кровавые сгустки и давясь ими же. Это чувство. Глубокое отравляющее кровь чувство. Жажда убить. Её или того, кто осмелится прикоснуться к ней. Я болен. Я, мать его, болен. — Малфой, — голос, пронизанный напряжением, прорывает гул в голове, и я, не успев взять себя полностью в руки, возвращаюсь к той, что ответственна за мою поехавшую психику. — С тобой всё нормально? — К чему эти вопросы, Грейнджер? — грубо спрашиваю в лоб и тут же замечаю, как в глазах Грейнджер явственно разгорается раздражение в ответ на мой тон, а сама она вытягивается в струнку, словно готовясь к нападению. — Или ты, — меня уже несёт, как обычно это происходит, стоит этой ведьме зацепить меня, — планируешь раздвинуть ноги перед каким-нибудь вонючим здоровяком, махающим с утра до вечера топором в лесной чаще? — я несу откровенный бред, но не могу сдержать то гадкое ощущение, наполнившее моё тело, и таким способом пытаясь избавиться от этой гадости. — Переживаешь, не залететь бы? Вырву глазные яблоки любому, кто посмеет даже взглянуть в твою сторону. Если перед этим глаза Грейнджер хранили в себе тлеющие угольки, то сейчас в них полыхает настолько сильно, что мне становится трудно дышать. Гнев и возмущение переплетаются между собой, потрескивая сердитым негодованием, карие радужки мечут искры взвинченной злости с такой силой, что я буквально чувствую, как кожу моего лица прожигает до влажных дыр. Руки сжимаются в кулаки, и она делает один шаг в моём направлении, а я же отталкиваюсь от стола, готовый встретить её нападение в полный рост. Готовый принять её гнев и её ярость. Это словно попытка вернуть нас. Тех нас, что в прошлом. Тех нас, что ненавидели и презирали. Ненавидели ли? Презирали ли? Или всё то, что было раньше, вело к тому, что настоящее? Ну же, Грейнджер, поддержи мои стремления — призови к себе всю силу своего презрения и обрушь на меня. Давай же. Но эта ведьма… Эта ведьма. Она резко прекращает своё наступление, и только то, как дёргается корпус её тела, говорит, что данное решение далось весьма с трудом. Грейнджер закрывает глаза, пряча свои истинные эмоции, и делает глубокий вдох. Мои глаза немедленно отпускают её лицо и впиваются во вздымающуюся грудь под грубой тканью. Челюсть непроизвольно дёргается, и я крепче сжимаю зубы с такой силой, что чувствую, как в напряжении сводит скулы. Я жду. Жду, когда руки Грейнджер отпускает напряжение, и сжатые пальцы, ещё недавно сжимающиеся в кулаки, медленно распрямляются. Жду, когда её угрожающая аура медленно рассеивается, сменяясь на принудительно призванное спокойствие, и жду, когда тёмные глаза снова впиваются в моё лицо. Жду, да вот только ожидания мои напрасны. Я вижу собственный крах, отражающийся в глазах Грейнджер. Моё поражение, окончательно застрявшее в ореховой патоке, отчаянно машет белым флагом — серым, если уж быть точным. Полная, мать его, капитуляция. Грейнджер не принимает мой вызов. Не заглатывает наживку. Не ведётся на провокацию, оставаясь верной лишь себе самой. Мы в дерьме, Грейнджер… Кажется, эта мысль уже не впервые всплывает в моей голове, идеально описывая происходящее. Она вздёргивает бровь, подозрительно напоминая этим жестом меня самого и, не позволяя мне разлиться ядом, сдержанно и нарочито спокойно смотрит прямым взглядом в мои глаза, и в этот момент я чувствую себя идиотом, подверженным неконтролируемым вспышкам истерической агрессии. Грейнджер способна пристыдить одним лишь взглядом, как оказывается. Возможно, наверное — не точно, конечно же, но сейчас я могу понять её власть над Поттером и Уизли, прости Мерлин. — Вряд ли ты поставляешь Невиллу противозачаточные, — Грейнджер продолжает рассуждать вслух, словно и не было потрескивающего воздуха от искр, что вот-вот перерастут в полноценный взрыв, оставляя по себе лишь запах пороха. Словно мы с ней проводим вполне себе дружественный вечер, коротая часы в приятной беседе. Словно я не пытался задеть её своей грубостью и возмутительным неумением держать себя в руках. Сжимаю губы, сдерживая рвущиеся слова обвинений, на которые я и права-то не имею, но кому какое дело до этого, ведь она не подтверждает мои нападки по поводу планов интимного характера. Но и не отрицает их, чёрт бы её побрал. Внешне я совершенно спокоен, но вот внутри себя неистово борюсь за контроль над собственным телом и собственными эмоциями. Стараюсь не думать о том, как выбешивает тот факт, что я практически не принадлежу себе, раз уж мне необходимо прилагать усилия, чтобы удерживать самоконтроль. — Лонгботтом в курсе, что подруга из тебя так себе? – произношу сдержанно, и тот факт, что я принимаю осведомлённость Грейнджер практически как должное, не вызывает во мне ни злости, ни желания оторвать целителю его язык. — С твоей стороны весьма опрометчиво предавать доверие едва ли не единственного расположенного к тебе человека, — прикрываю рот рукой, задумчиво потирая подбородок безымянным пальцем. — Позор Гриффиндору, Грейнджер, кто бы мог подумать. Она лишь фыркает в ответ на весьма явное подначивание и трясёт головой, с лёгкостью сбрасывая с себя мои слова. — Не начинай об этом, — выдыхает ответ и, выставляя вперёд две ладони, непринуждённо продолжает говорить. — Прошу тебя. Прошу тебя. Прошу. Тебя. Всего лишь незначительные слова, произнесённые без двусмысленности и реальной мольбы — использованные в контексте для украшения речи или придания более глубокого смысла, но…. … если она попросит у меня что угодно – я не смогу отказать. Проклятый ад — адово проклятие. Приди в себя. — Для молчуна, — прочищаю горло в попытке вернуть трезвость ума и чёткость мышлению, — у него на редкость длинный язык. — Я провела в его кабинете практически месяц — неужели ты думаешь, я просто сидела и рассматривала стены? — Уверен, что нет. Даю руку на отсечение, она перетрясла все шкафы и изучила каждую трещину в затхлом кабинете местного целителя — это вполне соответствует характеру Грейнджер. — Ну так что по поводу зубной боли и незапланированных беременностей? — никак не уймётся, и я обречённо выдыхаю, прекрасно осознавая, что иду на поводу у этой взбалмошной пигалицы, хотя и не должен. — У Лонгботтома всегда есть запас противозачаточных зелий, — веду челюстью, пытаясь немного сбросить напряжение, отчётливо различая предупреждение в моём голосе. — А если у заключённого случается болезнь, с которой не способен справиться целитель, — я приглашаю в Резервацию специалиста из Мунго, — продолжаю смотреть на Грейнджер и, лишь когда нестерпимо жжёт, я понимаю, что даже не моргнул ни разу. — Это случается весьма редко и в крайних случаях. Некое изменение в выражении лица Грейнджер вынуждает взгляд оторваться от её глаз, и я уже в который раз пялюсь на её губы и… … давлюсь воздухом. Не вижу ничего вокруг. Не слышу звуков. Не воспринимаю этот мир. Потому что Грейнджер — невыносимая, вечно ищущая проблемы и, конечно же, в силу своего характера добивающаяся поставленных целей — улыбается. Улыбается. Мне. Её губы растягиваются в мягкой улыбке, а у меня в груди выжигает всё огнём. Она делает это медленно, разрешая проследить за каждым дюймом зарождающейся чисто женской ухмылочки — никаких резких движений. Если бы мне нужно было двигаться — я не смог бы оторвать ног от пола. Потому что я прикипел к земле. Она улыбается. Мне. Пальцы в кулак и прижать руку к бедру, чтобы не позволить себе потереть грудную клетку и разогнать огонь — распространить этот жар по всему телу, чтобы каждая клеточка ощутила тепло — отогрелась, оттаяла. Возвратилась к жизни. Грейнджер никогда не улыбалась. Мне. Никогда. До этого момента. — Это оказалось несложно, так ведь? — едва слышно спрашивает девушка, и Мерлин, я не могу оторвать глаз от её рта. — Ответить на мои вопросы, — звучит более настойчиво, и я, наконец, поднимаю взгляд, не совсем понимая, про что она говорит. — Всего лишь вопросы, Малфой, — прищуривается, скрывая от меня блестящий карий. — Без какого-либо скрытого смысла. Сдержанно. Невозмутимо-терпеливо. С ответом на мои инфантильные обвинения. И мою кожу натягивают обратно, прикрывая обветренные внутренности, стирая окровавленные разводы — позволяя мне жить и дышать. Она не собирается ни с кем… Не собирается. — Ты… — Грейнджер слегка наклоняет голову, и несколько прядей выбившихся из-за уха волос тут же выскакивают на волю, пружинясь в такт её движениям, — … совсем другой. С неимоверным усилием сосредотачиваюсь на словах Грейнджер, прекрасно осознавая, что мои мозги совершенно отказывают в содействии. — Другой? — тупо переспрашиваю я и тут же морщусь от собственной бестолковости. Но Грейнджер не обращает внимания на моё скудоумие или же делает вид, что отсутствие мозгов у собеседника её совершенно не беспокоит. — Ты заботишься о них, — она делает круговое движение рукой, давая понять, что имеет в виду именно заключённых, находящихся в Резервации, и я невольно напрягаюсь, не желая слушать подобное. — Среди этой трусости, в которой погрязла Магическая Британия, — она нервно сглатывает, но тем ни менее продолжает свою речь, — среди этой грязи и показушного махания кулаками с волшебной палочкой, зажатой в руках, любая помощь угнетённым — весьма смелый поступок, Малфой, — я открываю рот, чтобы прервать её разглагольствования по поводу моего мнимого героизма, но Грейнджер лишь взмахивает рукой, призывая меня заткнуться. И я, чёрт побери, затыкаюсь. — Очень храбро. Вот только все эти трусы ненавидят храбрецов. — Пусть ненавидят — лишь бы боялись, и вообще, — быстро перескакиваю на другое, — осторожно, Грейнджер. Ты видишь то, что хочешь видеть. — Второй урок от Драко Малфоя: события учат нас смотреть на ситуации и людей с другого ракурса — видеть суть, а не просто смотреть на то, что лежит на поверхности. — Как интересно, Грейнджер, продолжай: что ещё ты выучила? — Я не могу так эффектно задрать свою одежду, как это сделал в своё время ты, да и антураж не тот, и продемонстрировать свою спину, чтобы ты как следует рассмотрел мои раны, нанесённые тобой — ведь их там нет, – она делает глоток воздуха и тут же продолжает говорить, не позволяя мне даже слова вставить. — Но Малфой, твой первый урок я тоже усвоила. Думаю, тебе тоже нужно вспомнить его, дабы не выглядеть голословным и примерить на себя. — Заучка, — бросаю беззлобно, закатив глаза. — Из твоих уст это звучит как комплимент, — непринуждённо парирует девушка и… …. вот оно. Этот миг. Миг озарения, миг осознания. Возвращения в реальность. Понимания. Кто я и кто она. Где мы находимся и в каком положении. Я словно блуждал во тьме наощупь и внезапно вышел к свету, да вот только насладиться его яркостью так и не успел — он погас так же неожиданно, как и появился. И я снова во тьме. — Не надо, Грейнджер. Не надо что? Делать вид, что это нормально — мы нормальные? Одаривать меня такими вот маленькими вспышками тепла, что словно обещания, которым сбыться не суждено никогда? Что «не надо»? — Как ты узнал, что Сьюзен была беременна от Голдштейна? — продолжает игнорировать моё состояние. Она так легко обнаруживает мои красные линии, приближаясь практически вплотную к неприкосновенному, запрещённому, ловко нащупывая кнопки моей агрессии. Но, отыскав, не жмёт со всей силы, а лишь проводит пальцами по поверхности, на пределе выдерживая напряжение. А потом идёт дальше. Идёт дальше, оставляя меня стоять — ощетинившегося и готового к нападению. Захлёбывающегося врождённой злобой, давящегося приобретённой безнадёжностью. Оставляет стоять, а сама продолжает переступать через мою озлобленную враждебность. — Видел, как в школе они зажимались в совятне, — звенящим от пережитого напряжения голосом отвечаю на заданный вопрос. — И совокуплялись там же. Несложно сложить дважды два, учитывая, что Боунс всегда была весьма на любителя, так что разнообразием поклонников не отличалась. Наверное, поэтому запала на первого, у кого разглядела очертания члена между ног. — Вряд ли она могла контролировать свои чувства, Малфой, — тихо шепчет Грейнджер, не отводя от меня своих глаз, говоря ими куда больше, нежели словами. Куда больше. — Это не то, что поддаётся контролю. — В этом мире контролю поддаётся всё, Грейнджер. Будто она поверит — ты даже сам не веришь собственным словам… — Весьма спорное утверждение. Вот именно, Малфой. — Грейнджер, — прочищаю горло, не зная, куда деть руки. Я чувствую себя голым. Буквально без кожи. — Если в следующий раз у тебя возникнут вопросы или какие-то трудности — обратись к Ровене, — мои связки исполняют на отлично предназначенную природой работу, не дрогнув ни на миг. — Заключённые не являются ко мне, когда им вздумается. Ты не можешь больше приходить сюда. Она ничего не отвечает. Смотрит лишь этими своими колдовскими, что сводят меня с ума — убивают каждую ночь, каждую минуту. Преследуют с каждым шагом, мыслью. Вдохом. Выдохом болезненным. Потому что даже это грёбаное движение грудной клетки разрывает изнутри, полосует меня на окровавленные ленты, потому что глаза эти повсюду — куда бы я ни пошёл. Где бы ни пытался спрятаться. От неё. Смотрит и молчит. А я сказать не могу ничего и прогнать не могу, и попросить остаться тоже. Поэтому прошу больше не приходить. Прошу. Смешно даже — Драко Малфой просит. Страшно осознавать, что если придётся, то и умолять может… Молчит, а мне секунды кажутся вечностью. В её глазах целый мир в это мгновение, целая вселенная — средоточие всего существующего, непостижимо-далёкого, а оттого такого притягательного. Она знает. Она, будь я трижды проклят, знает. А как не понять? Как не узнать, когда ты, Малфой, так неадекватно реагируешь на неё, постоянно нарезаешь круги вокруг – не можешь отпустить из поля своего зрения. А когда, всё же пересиливая себя, отпускаешь, то как надолго можешь справиться с её отсутствием? Как долго? Она знает всё. Видит. А я же… Я не чувствую ничего от озарившего меня открытия — я пуст. Выпит ею до самого дна. Иссушён мыслями о ней, сновидениями о ней и отравлен запахом её волос. Не приходи больше, Грейнджер. — Понимаю, — шепчет едва слышно, но для меня этот шёпот оглушительней любого крика. И не нужно горящих взглядов и кричащих заявлений, раздражающих вопросов и вызывающих желание сбежать ответов. Не нужно ничего. Потому что она действительно понимает. **** Рождество в этом году нагрянуло так неожиданно, словно этот праздник никогда не был фиксированной датой в календаре и вот вдруг заявился на порог поместья Малфой Мэнора внезапным визитёром с неисчисляемым количеством почитателей за своей спиной. И сейчас все эти люди, разодетые в вычурные наряды, со всевозможными напитками в руках, что плещутся в сосудах из горного хрусталя, мерно и чинно топчут своими ногами бальный зал моего поместья. Воздух наполнен запахом хвои и корицы, запечёнными яблоками и анисом. Лёгкая музыка, шуршание ткани и гул голосов. Шестиметровая пушистая ель украшает зал, сверкая всевозможной формы и расцветки украшениями, большинство из которых уже перевалило за сотню лет. Рядом расставлены столы с подарками для приглашённых гостей – ничего вычурного и кричаще-напыщенного: сплошное элегантное изящество. Небольшой помост в углу зала занимает группа гоблинов со скрипками и флейтами, ненавязчиво исполняя рождественские песни, создавая атмосферу лёгкости и предвкушения чего-то выходящего за рамки той самой магии, что пульсирует в венах каждого присутствующего здесь: от высокородного аристократа до мельтешащего с подносом эльфа. Исходящий паром глинтвейн и пузырящееся шампанское. Крепкий бренди и разбавленный льдистыми кубиками виски. Огромный камин в своём каменном чреве пожирает огнём сухие поленья, изредка выпуская столп ослепляющих искр, и танцующие тени языков пламени отражаются в натёртом до блеска паркетном полу, дрожа и выгибаясь чувственной балериной, исполняющей сложное па. Тяну носом, с удовлетворением различая тонкий запах мандариновой цедры и жареных орехов, мысленно прокладывая путь к столам с угощениями с намерением утянуть парочку миндальных орехов. Я могу вызвать Ганси, и тот мигом доставит мне желаемые лакомства, но, видя его огромные уши, торчащие над огромным подносом на голове, решаю потратить немного времени и самому добыть себе пару орехов. Мне приходится улыбаться. На самом деле этим я занимаюсь уже на протяжении часа или около того — растягиваю губы в приветственной улыбке, не особо беспокоясь, что она выглядит скорее скучающей, нежели искренней. Как будто мне есть дело до всех этих людей — я даже их имена не все помню. Из всех этих волшебников, заполонивших мой дом этим вечером, я рад только Блейзу, Тео и, как бы это ни звучало, Пэнси. Мне нравится осознавать, что в этом зале, наполненном чужими безразличными мне людьми, есть те, кто действительно дорог мне, — те, для кого и я не являюсь просто заманчивым наследником древнего рода с вытекающими привилегиями. Мне нравится думать, что я не одинок… Блуждаю взглядом по разодетой в лучшие наряды толпе, кивая головой время от времени на приветствия, не особо обращая внимания на тех, кто их произносит, — у меня более важная миссия, чем пустые разговоры: мне нужно добраться до стола. Выхватываю тёмный костюм Забини, и тот, словно почувствовав моё внимание, вмиг находит меня глазами и кивает в приглашающем жесте присоединиться к нему. Я успеваю лишь ответить аналогичным способом, как голос матери за спиной вынуждает остановиться и повернуться на её зов. — Драко, милый. Всем известно, что Нарцисса Малфой не воспитывала в себе утончённость и аристократическую изысканность — ей неведомы тонкая элегантность и изящная деликатность. Ничего из этого. Потому что леди Малфой воплощает собой эти качества — она родилась с ними, нет, они являются частью этой женщины так же, как и магия в её крови. И это факт, не поддающийся сомнению. Длинное платье в пол из тончайшего паучьего шёлка серебряными волнами ниспадает к ногам, и, когда эта женщина перемещается по залу, все присутствующие с замиранием сердца смотрят ей вслед, потому что она не идёт — плывёт. С гордо поднятой головой, прямым взглядом — величественно, словно королева в окружении придворных, она снисходит до их уровня, награждая взглядом или убивая им же. Да, Нарцисса Малфой именно такая — достойная представительница своего рода, соответствующая ему и возвышающаяся над остальными — менее благородными представителями светского общества Магической Британии. — Мама, — приветствую Нарциссу и только сейчас замечаю высокую девушку, стоящую возле леди Малфой, и, даже не задержав на ней взгляда, вопросительно приподнимаю бровь. Я уверен, эта женщина прекрасно читает мои мысли в выражении лица, потому что слегка прищуривается. В предупреждении. — Драко, — ровно произносит мама, и я коротко выдыхаю через нос. — Позволь познакомить тебя с Амалой Хатри — они с отцом приехали из Индии, — она переводит взгляд на стоящую рядом девушку, но я даже не пытаюсь сделать вид, что мне интересна эта особа. Я просто продолжаю смотреть на мать. — Амала сопровождает отца, не так ли, дорогая? Я всё так же продолжаю смотреть на мать, игнорируя ту, что выглядит для меня фиолетовым пятном на периферии зрения. — Да, миссис Малфой, — низкий голос с едва уловимой хрипотцой внезапно ласкает слух своей глубиной, но я всё так же не смотрю на обладательницу этих томных нот. — Мой папа ведёт переговоры от имени Министерства Магии Индии с Лордом Волдемортом. — Это мой сын — Драко Малфой. Я ничего не отвечаю — просто продолжаю смотреть на Нарциссу, вызывая в ней, без сомнения, взрыв негодования. Внутри, конечно же, ведь внешне она совершенно спокойна. Но моя мать истинная Малфой, потому что даже не делает перерыва после того, как представила меня, тут же продолжая диалог с девушкой. — Очень мило со стороны твоего отца взять дочь с собой в Британию, — с лёгкостью обращается Нарцисса к индийской волшебнице, успешно не замечая мою полную незаинтересованность, — чтобы ты не скучала одна дома в такой праздник. — Или для того, чтобы контролировать каждый мой шаг, — слышится ответ, и я чётко различаю, как шуршащая обёртка вежливости и воспитания на мгновение приоткрывается и оттуда проглядывает тщательно завуалированный сарказм — всего лишь на короткое мгновение, но этого хватило, чтобы я уловил этот миг. Мой слух настраивается на голос девушки, а сам я невольно напрягаюсь в ожидании момента, когда она успешно скроет свою обнажившуюся натуру, и эта притворщица не разочаровывает меня. — Ну вы понимаете, — кротко произносит она, делая голос ещё ниже. — Отцы очень ревностно охраняют честь своих любимых дочерей, особенно если те лишены материнской опеки. Я резко перевожу взгляд на эту девушку с намерением прожечь взглядом её лицо, но она, чёрт бы её побрал, даже не смотрит в мою сторону — только на Нарциссу. Будто меня и нет рядом. Будто я пустое место. Какая же стерва, однако. — Ох, дорогая, прости, — участливо приговаривает леди Малфой, накрывая ладонью предплечье мисс Хатри, но я лишь прищуриваюсь, продолжая сверлить глазами не обращающую на меня никакого внимания ведьму. — Твоя мать… — Нарцисса делает намеренную паузу, и Амала с готовностью продолжает: — Умерла вскоре после моего рождения, — она кладёт левую ладонь на руку Нарциссы, и я прослеживаю это движение взглядом. — И я уже давно пережила эту потерю, — заверяет Амала, ободряюще улыбаясь. — Так что вам не нужно приносить свои сожаления — вы никак не задели мои чувства. Хороша — она определённо достигла высот в искусстве лицемерия по части притворства. — Ну что ж, — выдыхает леди Малфой, и я перевожу на неё взгляд. — Тогда я оставлю вас — думаю, вам есть о чём поговорить, — Нарцисса сжимает руку Амалы и, освободившись, прямо смотрит мне в глаза. В очередной раз предупреждая. — Вскоре начнутся танцы, — объявляет моя мать, прямо-таки транслируя безмолвные указания. — Надеюсь, Драко, ты продемонстрируешь миссис Хатри свои умения. Изящно крутанувшись на месте со всем присущим ей величием, леди Малфой уплывает к группе гостей, оставляя меня наедине с этой приезжей дамой, и с её стороны это весьма рискованное решение — ведь мать прекрасно знает, что я могу просто свалить на все четыре стороны, не перекинувшись даже словом с этой девушкой. Но… Мне интересно. Поэтому, проводив мать взглядом, я разворачиваюсь к иностранке, с неким удивлением обнаружив, что она смотрит на меня прямым взглядом. Смотрит изучающе. Небрежно и совершенно не стесняясь своего интереса, сканирует глазами снизу вверх, задумчиво делая глоток игристого во время своего занятного исследования. Приподнимаю бровь от вида такой вопиющей демонстрации дурных манер и, дабы не оставаться в долгу, делаю то же самое. В конце концов, я тоже не самый порядочный человек. Высокая и стройная, но при этом не лишённая пышности там, где это требуется: грудь, затянутая в ткань, весьма красноречиво говорит о размере, явно превышающем возможность моей ладони, и я не сомневаюсь, что доведись ей повернуться — индийская задница прикуёт к себе мой оценивающий взгляд. Миндалевидный разрез глаз и никогда ранее не виденные мной тёмные глаза — практически чёрные, манят своей необычностью, а немного широковатый рот с чётко очерченной линией губ цепляет гладкой мягкостью. Она… красива. Той самой красотой, что на грани порочной, но такой не являющейся: элегантность, граничащая с неприличием настолько близко, что в извращённых умах вызывает непреодолимую тягу попробовать эту красоту руками, а в пуританских головах — восхищение столь изысканной демонстрацией женской привлекательности. Платье сливового цвета облепило тело девушки, повторяя чувственные изгибы, приманивая взгляды обещанием. Но никак не заверением дать доступ к обещанному. Что ж, наше обоюдное разглядывание подходит к логичному завершению, и я мог бы уйти к Блейзу, что прямо сейчас стоит рядом с Ноттами, и все трое с превеликим интересом наблюдают за разворачивающейся перед их глазами сценой. Тео умудряется отсалютовать мне полным стаканом с какой-то жижей, и Пэнси пихает своего мужа в бок, отчего жидкость едва не проливается её мужу на рукав. Ну что за придурки. — Ну и как тебе Британия? — спрашиваю я, возвращаясь к этой экзотичной во всех отношениях девушке. — Наш климат, вероятно, слишком отличается от индийского. Мерлин, у меня даже во рту горчит от попытки вести светскую беседу, и я, едва произнеся последнее слово, намерен уже закончить этот едва начавшийся диалог и уйти к друзьям, но… — Скучно. Уныло. Серо, — неприкрытая правда бьёт меня под дых, и хоть я уже раскусил эту девушку, всё равно мои брови ползут вверх от такого пренебрежения. — Пожалуй, — продолжает она, и её тёмный взгляд даже не вздрагивает от моей граничащей с насмешкой реакции, — я ограничусь лишь этими тремя словами, чтобы не утомлять, — Амала намеренно ломает голос, явно копируя кого-то из присутствующих, — молодого мистера Малфоя, — она пренебрежительно фыркает, и я рад, что напиток в моих руках так и не достиг рта. Потому что я бы, несомненно, подавился. — Очевидно, что тебя совсем не волнует моё отношение к вашей стране и тем более климат, — чеканит девушка, вызывающе откровенно продолжая рассматривать меня и совершенно не реагируя на реакцию от столь явной прямоты собственных речей. — Весьма откровенно, — хмыкаю в ответ, с удовлетворением отмечая нотки издевательского глумления в собственном голосе. Но, кажется, Амалу Хатри совершенно не трогает моё отношение к её личности. — Ты ожидал, что я буду заливаться краской и блеять что-то о красоте ваших гор или рассыпаться в комплиментах вашей кухне? — она заливисто смеётся, и несколько стоящих поблизости волшебников немедленно поворачивают головы на этот звук. — И ещё, — Амала резко перестаёт смеяться, будто и не веселилась даже, — я не танцую, — она растягивает губы в сводящей зубы от сладости улыбке, тем самым умудряясь показать, что хрена с два эта улыбка наполнена искренностью. — С этим прошу извинить, — взмахивает практически чёрной, в тон глаз, густой гривой волос и проводит взглядом по залу, — мне необходимо посетить туалет, — снова смотрит на меня, насмешливо кривя губы. — Надеюсь, я не оскорбила твой аристократически-утончённый слух столь непозволительным определением женской уборной во время нашей, несомненно, приятной светской беседы, — Амала в один глоток осушает свой бокал и, совершенно не смущаясь, суёт пустой сосуд мне в руку. Она не дожидается ни моей реакции, ни моего ответа — молча разворачивается и, расточая запах цветочного парфюма, скользящей походкой направляется в темнеющий коридор поместья. Мой взгляд скользит по идеально ровной спине, медленно опускаясь ниже, и оценивающе замирает на мерно покачивающихся бёдрах, затянутых в фиолетовый шёлк или из чего там сшито это одурманивающее мужские умы платье. Да, я был прав в своих предположениях — задница у неё шикарная. Подношу прохладный бокал виски ко рту, и, лишь когда мне приходится сделать усилие, чтобы проглотить всю порцию, я понимаю, что сделал чересчур большой глоток. Эта девушка… Цепляет меня. Её манера поведения, наплевательское отношение к приличиям и способность говорить то, о чём она думает, а не то, что ей бы следовало, приковывает лично моё внимание к её персоне, и я чувствую в себе стремление развеять ту дымку таинственности, что незримо скрывает от каждого истинную сущность этой индийский чистокровной. Не говоря уже о всех тех чувственных изгибах, цепляющих не только глаза, но и места, что пониже. Мне нужен секс. Ни хрена. Не так. Я нуждаюсь в качественном трахе. Влажном. Длительном. До сбитого дыхания и до натянутых мышц на грани разрыва. Глубоком и громком. В конце концов я здоровый мужчина с естественными потребностями, и секс входит в перечень этих потребностей, возглавляя список. Воздержание плохо сказывается на моём общем состоянии. Мои мысли не получают должного развития по этой теме, потому что подмигивающий Блейз и ухмыляющийся Тео немедленно предстают перед моими глазами, и я тут же закатываю глаза от столь идиотского представления. Я так и не попробовал миндаль, совершенно позабыв о своих предыдущих желаниях. Весь вечер я провожу с друзьями, и даже Пэнси, время от времени присоединяющаяся к нашей мужской компании, не вызывает раздражения. С удивлением отмечаю, что миссис Нотт практически не притрагивается к алкоголю, а это значит, что меня сегодня не ждут очередные излияния душевных терзаний в исполнении жены Тео. Я уже давно не чувствовал такого душевного подъёма — мой разум расслаблен, не отягощён раздирающими мыслями, и в груди не болит и не тянет. Там ничего и не бьётся, правда, но я искренне рад этому. Но стоит мне начать анализировать своё состояние, как призрачный намёк на мягкую улыбку, адресованную лично мне в кабинете Резервации несколько дней назад, начинает приобретать весьма чёткие очертания в моей голове. Смаргиваю видение и запиваю уже начавшую приобретать цвет картинку изрядным количеством алкоголя. Мне нужно забыться. Взгляд цепляет лиловое пятно среди разномастных пятен безликих волшебников, и я внезапно осознаю, что Амала Хатри, беседуя с кем-то там непонятно кем, сверлит меня своими тёмными глазами, и как только понимает, что я смотрю в ответ, косится на собеседника, а потом закатывает глаза. Я смеюсь в ответ на её выходку и даже не замечаю, как галдящий Блейз затыкается на полуслове, и, только когда тишина становится слишком уж навязчивой, — перевожу внимание на своих друзей. — Что? — спрашиваю слишком резко, отмечая, как Блейз прячет улыбку в глотке бренди, и сам борюсь с желанием повторить жест Амалы. — Да ничего — пожимает плечами Тео, и я качаю головой на этот содержательный ответ. Краем глаза замечаю, как Хатри отделяется от толпы, направляясь к выходу на террасу, и залпом уничтожаю оставшееся виски. — Мне нужно идти, — протягиваю пустой стакан в сторону, и возле меня тут же материализуется пустой поднос. — Ну, конечно, — тянет Блейз, прослеживая направление моего взгляда. — Заткнитесь, — рявкаю я, не особо обращая внимания на этих двух, намеренно держа курс к террасе. — Ага, удачи, — слышится за моей спиной, но я уже не воспринимаю их голоса, медленно продвигаясь к выходу из зала. Тихий щелчок закрывающегося французского окна отсекает шумный гул уже изрядно подвыпивших гостей, и внезапная тишина в первые секунды оглушает мой истерзанный слух. Холодный ветер тут же пронизывает насквозь разгорячённое тело, вызывая приступ дрожи, и я тянусь к палочке, но внезапная волна тепла ударяет в моё тело, укутывая в мягкие объятия. Перевожу взгляд на одинокую женскую фигуру, отмечая движение рук с отполированным древком. Древком, которое прячут в кобуру, закреплённую на бедре. Амала даже не смотрит в мою сторону, устремив взгляд в темнеющую кромку бескрайнего леса, смутно различимого вдалеке. — Скучаешь? — останавливаюсь возле неё, опираясь предплечьями о перила. — Устала. — От чего? — хмыкаю я, разглядывая низкие тучи. — Оттачивать остроту своего языка на ни в чём не повинных волшебниках? Низкий смешок слева снова ласкает слух своей честностью, и я разворачиваюсь вполоборота к этой девушке, рассматривая её лицо. — Уверена, — не глядя на меня, в ответ говорит она, — тебе прекрасно известно, что каждый из присутствующих здесь далёк от понятия безобидность. — Ты права. Она тут же поворачивает голову, испытующе вглядываясь в моё лицо. — Правда? — с неким удивлением произносит Амала, приподнимая брови в неверии. — Мистер Малфой — высокомерный, иногда грубоватый, тем не менее притягательный — согласен с мнением другого человека? — прикладывает правую ладонь к груди, и этот жест снова-таки наполнен театральной наигранностью. — Ничего себе. — Притягательный? — уточняю я, немного поддразнивая собеседницу, на что в ответ слышу насмешливое фырканье. — Ты только это услышал? — У меня избирательный слух. — Несомненно. Тихий шуршащий звук, внезапно раздавшийся над нашими головами, отвлекает от разговора, и мы синхронно поднимает глаза вверх, и я с неким недоумением слежу за разрастающимися ветками и алыми бусинами ягод. Омела. Какое, мать его, зубодробящее клише. Я не успеваю даже прокомментировать происходящее, как ощущение тепла, весьма явственно воплотившееся в физическую форму, тесно прижимается к моему предплечью, и я перевожу взгляд на стоящую практически вплотную девушку. — Ох уж эти английские традиции, — выдыхает она, опаляя своим дыханием кожу моего лица, и я хмурюсь от этого ощущения, испытывая смутное чувство, зарождающееся глубоко в груди, не успевая как следует идентифицировать его. — Твоя мать упомянула, что ты в совершенстве владеешь французским языком, — тихо проговаривает Амала, совершенно не испытывая ни смущения, ни нервозности. — Надеюсь, ты в состоянии продемонстрировать мне насколько идеальны твои познания. Хатри разворачивает ко мне корпус своего тела и непринуждённо обхватывает мою шею своими руками, слегка притягивая к себе. Мне не надо опускать голову вниз и горбить плечи, чтобы поцеловать её — благодаря своему росту Амала совершенно спокойно достигает моего рта. Тёмные глаза бегают по моему лицу, а над головой трутся ветки омелы, призывая как можно быстрее закончить начатое. Мне не надо всматриваться в её глаза, чтобы прочитать мысли по поводу предстоящего слияния наших губ. Очерченный рот приоткрывается в приглашающем жесте, и Амала прижимается своим телом ещё ближе ко мне. Мне не надо смотреть на эти губы, чтобы только от их вида внутренности скручивало в кровавый клубок в ожидании прикосновения к ним. И без того мизерное расстояние между нашими лицами с катастрофической скоростью сокращается, и наши рты вот-вот столкнутся. Мне не надо. Мне не надо… … целовать её. Потому что я не хочу прикасаться к губам этой девушки — знать её вкус, глотать её дыхание и слышать тонкий стон. Потому что губы эти чужие. Потому что руки, держащие мою шею и прикасающиеся к незащищённой воротником рубашки коже, незнакомые и холодные — пусть даже холод этот скрыт теплотой её крови. Мне не надо целовать её. Потому что Амала Хатри не та. Не та, в ком я нуждаюсь до потери контроля, до отсутствия сна. Не та, о ком я брежу. Не та. Просто не та. Образ Гермионы Грейнджер — вцепившейся в каркас кровати, с обрезанными волосами и покрасневшими глазами — предстаёт перед моими глазами, и меня словно пробивает насквозь тяжёлым бладжером. Боль, та что отсутствовала на протяжении всего вечера, та, что не отпустила, а дала лишь призрачную передышку, бьёт со всей дури, с удвоенной силой вспенивая кровь до бурления, до кипения. До безумия. Как я могу прикоснуться к этой незнакомой, нежеланной — ненужной женщине? Как? И, наверное, моей психике давно положено сломаться, ведь к Грейнджер я тоже не прикасаюсь — борюсь с собой, ломаю, стираю в порошок, но не позволяю прикоснуться. Ни к Грейнджер не прикасаюсь, ни к этой Хатри не могу. Так как… … я не прикасаюсь к Грейнджер, потому что отчаянно — до ломающихся костей, до рвущихся мышц, до болезненного спазма в груди — желаю этого. А к Амале не прикасаюсь, потому что мне элементарно этого не хочется. Вот так просто — без каких-либо причин и оснований. Не хочется чувствовать тепло её тела, мягко переливающееся в мою ладонь, не хочется проверять, как ощущается её кожа под моим прикосновением. Мне не нужно. Ничего из этого. Не от неё. Амала Хатри словно игрушечный шарик на рождественской ёлке: красивый, яркий — выделяющийся среди десятков других. Ты подходишь ближе, чтобы получше рассмотреть, восторгаясь вычурными узорами, оценивающе разглядываешь форму и сочность красок, любуясь — отдавая дань восхищённого уважения столь незаурядному творению. Но вот только вдоволь утолив праздное любопытство, ты идёшь дальше, оставляя за спиной всю ту красоту, которой восхищался всего лишь мгновение назад. Идёшь дальше, забывая увиденное, и в твоей голове даже мысли не возникает: потрогать этот шар и забрать его себе. Потому что интерес, мгновенно возникший, так же мгновенно испарился. И ни одной мысли, чтобы присвоить.Ни одного действия, чтобы обладать. Потому что неважно. Ненужно. Потому что… … не то. Совершенное, красивое, прекрасно-великолепное не то. Я словно обречённый на смерть путник, что затерялся на бескрайних просторах, — выбившийся из сил, потерявший всякую веру во спасение, но всё ещё живущий последней надеждой. Всё это время я упрямо пытаюсь высечь искру: стирая руки в кровь, напрягая зрение до состояния слепоты, не обращая внимания на боль в костях, на онемевшие мышцы — я продолжаю пытаться. Раз за разом, раз за разом. Я пытаюсь высечь искру, да вот только вокруг меня сплошная вода… Очередная попытка, Малфой. Очередной провал. И прежде чем мой мозг успевает продумать путь к отступлению — тело уже знает, что делать. Потому что в самый последний момент я уворачиваюсь от губ Амалы и они скользящим движением прочерчивают линию по моей щеке. Не позволяя себе передышки — поднимаю руки, завожу себе за шею и обхватываю сцепленные ладони девушки, освобождая себя от захвата. К её чести, Амала не сопротивляется, и — когда я смотрю на неё — ни один мускул на лице не выдаёт испытанной неловкости или унижения, вызванного моими весьма красноречивыми действиями. – Здесь действительно очень скучно, — не отрывая от меня своих глаз, Хатри извлекает палочку и, приподняв древко над головой, твёрдо произносит: — Инсендио. Огненная вспышка над нашими головами совершенно не влияет на то, как мы продолжаем смотреть друг на друга: закрыто, отчуждённо. Едва ли не враждебно. Делаю шаг назад, не утруждая себя объяснениями или просто какими-то словами, призванными сгладить ситуацию. Вот он я — Драко Малфой. Не беспокоящийся о ком-то, кто ему неинтересен, не утруждающий себя лишними переживаниями о тех, кого задел своим пренебрежением. Зацикленный только на себе. Вот же он я — смотри, Амала Хатри. Отчаявшийся и запутавшийся. Растерзанный и утомлённый. Подыхающий без очередной дозы в виде вздёрнутого подбородка и срывающих с крючка контроля потока слов. Произнесённых до боли желанным ртом. Но такого меня ты, Амала Хатри, не увидишь — никто не увидит. Амала поправляет волосы и, отводя от меня взгляд, ничего не произнося, уходит в бальный зал, тихо прикрывая за собой дверь, и я не могу понять: это была скрытая агрессия или же её действительно не задел мой отказ? В принципе, какая мне разница? Согревающее заклятие уже давно развеялось, и холод коварно возобновляет свои продвижения, кусая руки, пробираясь под манжеты пиджака с намерением прожечь меня насквозь своими стылыми прикосновениями. Я вглядываюсь в темнеющую даль, бездумно переводя взгляд на поблёскивающую в свете газовых фонарей подъездную дорогу. Мелкие камушки, которыми вымощена дорога, ставят капканы в виде мелких луж для каждого, кому хватит глупости выйти на улицу в такую погоду. Несомненно, утром сырой туман растворит в себе неутихающий с вечера дождь, поглощая те неброские краски, что ещё способна выдавить из себя увядающая на зиму природа. Я никак не реагирую на внезапно доносящийся шум из зала, так как и не смотрю на того, кто прикрывает за собой дверь, возвращая обратно унылую тишину, что давит своей безысходностью. Звонкий стук каблуков, и мне не нужно оборачиваться — я и так знаю, кто нарушил моё мнимое спокойствие. Тонкая кисть с ярким, кроваво-красным, конечно же, маникюром ложится на поручень, и голос доносится прежде, чем на периферии зрения появляется его хозяйка. — Эта волшебница весьма, — она делает паузу, подбирая правильное определение из своего чисто женского в таких случаях лексикона, — поразительно-впечатляющая. Пэнси Нотт в своём репертуаре. Насмешливо кошусь на девушку, едва сдерживая ухмылку в ответ на её реплику. — Но, — продолжает говорить Пэнси, облокачиваясь полностью на поручень и заглядывая куда-то вниз, — несмотря на это ты не воспользовался моментом, — в её голосе сквозит явная насмешка, и я качаю головой, мысленно готовясь к последующей реплике, — чтобы прижать это изумительно привлекательное тело к ближайшей стенке. Ну вот что-то подобное я от неё и ожидал. — Такие методы остались в моём далёком студенческом прошлом, Пэнс, — хмыкаю в ответ, вспоминая, что действительно довольно-таки давно не припирал никого к стенке. Ложь. Припирал недавно всё же. Проклятье. — Ты знаешь, о чём я, Драко, — Пенс внезапно становится серьёзной, и я нехотя поворачиваю к ней голову, чтобы тут же испытать желание отвернуться. Потому что она смотрит на меня тем самым взглядом. Тем самым, знающим больше, чем того требуется, взглядом. Сжимаю губы, но не позволяю даже дрогнуть под этими изучающими глазами. — Тебе ведь известно, что мы всегда готовы прийти к тебе на помощь, — тихо, но при этом уверенно произносит миссис Нотт. — Что бы ни произошло, – уверяет она, будто я не верю, а она отчаянно пытается переубедить меня в своей правоте, — я, Тео и Забини всегда с тобой. Ты ведь знаешь это, правда? Глубоко вдыхаю промозглый воздух и на миг позволяю себе прикрыть глаза — всего лишь на маленькое, крохотное мгновение. — Тео сейчас смотрит сюда, не так ли? – открываю глаза, приподнимая уголок губ в лёгкой усмешке. Пэнси молчит, продолжая сверлить меня глазами, но, слава Мерлину, решает прекратить терзать меня и хищно улыбается в ответ. Она разворачивается спиной к перилам и, принимая весьма вызывающую позу, нахально смотрит прямиком в зал сквозь прозрачное стекло. Улыбается таким образом, чтобы Тео, несомненно, заметил эту улыбку. — Естественно, — не размыкая губ, говорит она, поглядывая в зал из-под опущенных ресниц. — С ним разговаривает какой-то африканский посол, но мой муж, — она задумчиво закусывает губу, не сводя взгляда с Тео через оконное стекло, — минуты через три направится сюда, наплевав на приличия. Несмотря на моё состояние, я едва сейчас сдерживаюсь от того, чтобы не рассмеяться от действий этой взбалмошной женщины. — И тебе это нравится, — всё же смех прорывается в мой голос, и Пэнси тут же смотрит на меня. — Не так ли? — Честно? — она возвращает внимание к двери и медленно большим пальцем прочерчивает линию нижней губы. — Я в восторге. — Мерлин, ты ужасная. Пролетающая мимо птица нарушает наш диалог громко хлопающими крыльями, и я вспоминаю о Тартериусе и что завтра его нужно выпустить немного полетать — он и так уже засиделся на одном месте — настолько, что уже заметно растолстел. Старый ленивец. — Возможно, — прерывает мои размышления Пэнси, — но Тео не пытается подстроить под меня себя — разве этого мало для девушки? Когда тебя воспринимают со всеми твоими недостатками? Это слишком щекотливая тема и не особо понятная для меня, да и наверное для любого мужчины, поэтому я не могу рассуждать о таких вещах, тем более это затрагивает личные отношения Тео и Пэнс — а я никогда не полезу в эти дебри. Ни за что. — Мне показалось, что ты трезвая, — перевожу тему, пытаясь отвлечь Пэнси от желания пофилософствовать. — Но я уже не так уверен в этом. Она на мгновение смотрит на меня наигранно-презрительным взглядом, впрочем, ей не удаётся надолго удержать лицо, и она, прищуриваясь, снова следит за передвижениями своего мужа. — Абсолютно трезвая, — она демонстрирует мне полный бокал шампанского, а потом прижимает запотевшее стекло к своей щеке. — Не переживай, сегодня я не буду набрасываться на тебя с обвинениями. Так как она в этот момент не смотрит на меня — я позволяю себе облегчённо выдохнуть, немного расслабившись. — Даже так? — задумчиво протягиваю я, поднимая глаза к небу, в надежде разглядеть сквозь плотные тучи хотя бы намёк на звёзды. Тщетно всё же. — Это никогда меня не отпустит, Драко, — приглушённый шёпот достигает моих ушей, и уже успевшие расслабиться мышцы сковывает свежим напряжением. — Всё же ты был моей первой любовью, моим первым мужчиной… — Пэнс, — знакомая усталость сквозит в моём голосе, и я мысленно готовлюсь к очередной изматывающей битве. — Заткнись, — Пэнс не даёт мне шанса на защиту. — На самом деле я давно уже поняла, что мы невозможны, — что поделать, судьба, — на этих словах я недоумённо разворачиваюсь к ней, не совсем уверен, что правильно расслышал. — Вот только отрицала очевидное, и, знаешь, часть меня всегда будет любить тебя, — вот здесь я уже кривлюсь, как будто проглотил целый лимон, предварительно разжевав до состояния пюре. — Потому что ты был тем самым парнем, с которого всё началось: объятия, поцелуи, секс… — она замолкает, погружаясь в воспоминания, а я борюсь с приступом внезапной тошноты. — Минет, — произносит Пэнси в заключение, и я, совершенно не подумав, выдаю: — Неудачный, кстати. Всё же память коварно подкидывает парочку эпизодов из ранней юности, и воображаемый лимон выжигает кислотой стенки желудка весьма реально, судя по ощущениям. — О да, это было… — начинает миссис Нотт. — Ужасно, Пэнс, — подвожу черту я. Вопреки не самой приятной для меня теме обсуждения, я начинаю тихо посмеиваться, а когда слышу ответный смех — на душе становится немного спокойней и тошнота растворяется, принося облегчение всему организму. — Твоя семья унизила меня, — обрывает смех Пэнс, и я тоже перестаю улыбаться. — Твоя мать, отец и даже ты, Драко, заставили почувствовать меня ничтожной. И использованной, — я хочу прекратить этот поток обвинений, но Пэнси не позволяет. — Это ранило меня. Настолько сильно, что даже спустя почти десяток лет я не могу оправиться от этого удара, — когда её лицо искажается в неподдельной боли, я не могу заставить себя закрыть ей рот. — Наверное, так всегда бывает, если строить воздушные замки и, слишком сильно увлёкшись, уверовать в их реальность, — боль на её лице сменяется грустью, и я смутно ощущаю нечто похожее на вину. — Но, несмотря на это, ты, Драко, важен для меня, — Пэнси снова собрана и уверена в себе, а я же снова теряюсь от этих слов. — Всегда был и всегда будешь — ничто не изменит этого факта, — она отводит от меня глаза, и я испытываю облегчение. — Даже твоя мать, — девушка мило растягивает губы в милой улыбке, смахивающей, скорее, на хищный оскал, и салютует бокалом с шампанским куда-то в зал, где, как я могу предположить, находится Нарцисса, — что разделывает меня своим острым взглядом похлеще сквиба-мясника в продуктовой лавке в Косом переулке. Этот вечер доконает меня скорее рано, чем поздно. — Мерлин, Пэнс, — выдыхаю я, слегка обескураженный нашим разговором и поведением Пэнс в целом. — Будто ты знаешь, как мясник разделывает мясо, не говоря уже о том, где находятся продуктовые лавки. Она лишь пожимает плечами, продолжая разглядывать публику за закрытыми дверями, лёгкими движениями взбалтывая содержимое бокала. — Ладно, — вздыхает Пэнси, отпивая небольшой глоток, а потом с интересом рассматривая пузырящуюся жидкость, оценивающе приподняв брови в одобрении. — Всё, что я хотела сказать, — ты всегда можешь рассчитывать на меня. И не надо бегать каждый раз, стоит мне зайти в комнату, — я не собираюсь набрасываться на тебя, Драко. — Надеюсь, что так — мне бы не хотелось покалечить твоего мужа в дуэли за твою честь. На удивление Пэнси искренне хохочет, и её смех звонким колокольчиком отбивается от стен и теряется где-то в ночной темноте. — Мой муж, кстати, уже оставил бокал и слишком активно качает головой, совершенно не слушая собеседника, — девушка отталкивается от перил и вытягивает шею в попытке лучше разглядеть происходящее в зале. — Мне стоит пойти к нему, иначе Тео рискует прослыть грубияном и невежей, рванув сюда через весь зал, — эту фразу Пэнси произносит уже на ходу и, слегка притормозив у входа, оборачивается и пристально смотрит мне в глаза, хотя что она пытается разглядеть в полумраке на таком расстоянии — остаётся для меня загадкой. — На него ты тоже можешь положиться, Драко, — она кивает головой в сторону галдящих гостей, где шныряет Забини и топчется на месте Нотт. — На всех нас. Вспомни, пожалуйста, об этом, когда придёт время. Я больше не возвращаюсь к гостям, предпочитая покинуть празднество через другой выход, ведущий в малую гостиную. Я устал — очень устал. Мне хочется провалиться в сон и не выплывать из глубоких сновидений до следующего Рождества. *** Она здесь — в моей комнате. Лежит на моей кровати, раскинувшись поверх постельного белья. Обнажённая. Разбросанные по покрывалу кудри спутались от рваных движений в каштановую массу, и кончики моих пальцев покалывает от непреодолимого желания запустить их в эти волосы и немедленно заняться распутыванием, вот только… Она стонет. Призывно так, едва слышно — и этот стон врезается мягкой волной в моё тело, отзываясь напряжением в члене, и низкое рычание, ранее мне не присущее, требовательно вырывается из горла, перекрывая нуждающийся женский всхлип. Я стою у изголовья кровати, безмолвно наблюдая за каждым движением девушки, которая вот уже на протяжении многих месяцев сводит меня с ума, — пожирает разум, испытывает на прочность мою психику. Просто испытывает меня. Она оглаживает своё тело руками, призывно выгибаясь, трогая грудь, скользя кончиками пальцев по линии рёбер, и глаза её прикрыты в ожидании моих прикосновений, а рот приоткрывается каждый раз, стоит пальцам прочертить рваные линии по своему же телу. Я пытаюсь подойти к ней — утолить её жажду своими прикосновениями, своими руками, своими губами — собой, но ноги совершенно не слушаются приказов разума, и я, словно придавленный к полу тяжелейшими гирями, могу лишь наблюдать за ней, рвано выдыхая ставший внезапно раскалённым воздух. Грейнджер. Пытаюсь позвать её, но у меня не выходит. Грейнджер. Член мучает требующей пульсацией, но я даже не могу пошевелить рукой, вынужденный просто терпеть эту пытку. Грейнджер. Она резко распахивает глаза, словно услышав мою немую мольбу, и, когда её ореховый, затопленный горящей страстью взгляд впивается в мой, — Грейнджер разводит ранее сведённые ноги, раскрываясь передо мной бесстыдно и развратно. Дразня своей порочностью, что исходит поблёскивающей влагой от силы её желания. Её похоти. Нужды во мне. Голодной потребности, которую могу утолить лишь только я — я и никто кроме. Твою же… Подскакиваю в собственной кровати, вздрагивая всем телом, и мне требуется добрая пара минут, чтобы понять — мне это приснилось. Весь мокрый от прохладного пота, покрывшего кожу, и стоит мне пошевелиться, как я с отвращением отмечаю, что простынь подо мной влажная и неприятно липнет к телу. Сновидение не успело развеяться прозрачной дымкой перед глазами, и разум всё ещё затуманен видениями возбуждённой Грейнджер, распластанной на моей постели, призывно выстанывающей мольбу утолить её жажду… Мерлин… Чувственные вдохи и движения тела. Дразнящие поглаживания и этот взгляд — чернеющий от силы желания, от вожделенной слабости. От непреодолимой надобности во мне. Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт… В паху ноет болезненно, и, когда я слегка перемещаюсь, — ткань одеяла задевает чувствительную головку члена, царапая кончик, и низкий стон неудовлетворённого желания оглушительным поражением раздаётся по всей комнате. Оно циркулирует в моём теле, отчаянно ища выхода, — запертое в физическую оболочку из мягких тканей, просачивается вглубь костей, въедаясь голодной похотью. Больной фрустрацией. Подавленным влечением. Алчным вожделением — до бликов разноцветных вспышек в глазах, до дрожи, до крика. Вперив глаза в потолок, со свистом выталкиваю воздух через нос, уже зная, что произойдёт в следующее мгновение. Запихиваю руку под одеяло и, сцепив зубы, обхватываю рукой болезненно возбуждённый член. Достаточно один раз провести сверху вниз сжатыми в кулак пальцами — и тёплая сперма тут же заливает ладонь, пачкая своей остывающей липкостью, а я же продолжаю пялиться в потолок, совершенно ничего не видя. В моей голове пусто, и мозг не формирует ни единой мысли. Я словно опустел, излившись в собственную руку. Я не чувствую ни разочарования, ни горечи, ни стыда — смирение полностью поглотило всю мою сущность. Сожрало изнутри, выпотрошив до последней клеточки моего тела. Высушило, стёрло в порошок и развеяло по ветру. Вот и потрахался, Малфой… *** Сегодняшний вечер мало чем отличается от десятков подобных: мой стол всё так же завален накопленной за время праздников корреспонденцией, Тартериус всё так же недоволен, а за окном всё так же сгущается тьма, предвещая скорое наступление ночи. Очередной день, наполненный пустотой, из жизни Драко Малфоя. Ответив на очередное письмо с идиотскими требованиями от Министерства по поводу содержания заключённых во время зимнего периода и скрепив конверт сургучной печатью, — прикрываю усталые глаза рукой, разрешая себе минутку отдыха от непрекращающейся писанины. В висках ломит от недосыпа, а в горле чувствуется тупая боль, стоит мне сглотнуть. Я буквально чувствую, как заболеваю, но, учитывая моё состояние в общем, примитивная простуда меркнет с болячкой иного характера, охватившей не только тело, но и мой разум. Проклятие. — Хватит на сегодня, Малфой, — проговариваю вслух разумную мысль, планируя как можно быстрее доползти до кровати и упасть лицом в подушку. Потираю виски, наивно полагая, что таким способом смогу развеять пульсирующую боль, разламывающую череп изнутри, но это всё равно что пытаться утолить жажду одним глотком воды — нереально. В последний раз прижимаю пальцы к весьма ощутимой пульсации под кожей и заставляю себя подняться на ноги. Данное действие даётся мне с трудом, и я мысленно делаю заметку выпить на ночь флакон бодроперцового зелья, иначе завтра мне будет совсем плохо. Ищу глазами мантию, попутно приближаясь к камину, и стоит призвать шуршащую ткань — мне даже лень передвигаться — как дверь резко распахивается и глухой звук удара латунной ручки о стену отзывается в голове яркой вспышкой очередного приступа боли. — Драко, — хрипит Лонгботтом, но я даже не реагирую на столь фамильярное обращение, и, судя по внешнему виду целителя, — он тоже не заметил, как именно обратился ко мне. Его лицо — раскрасневшееся и мокрое от бушующей на улице непогоды. Ноздри раздуваются в такт рвано вздымающейся грудной клетки, и тёмные волосы влажными рваными прядями слиплись на высоком лбу. Удивительно, как за долю секунды ты можешь прочувствовать весь спектр разнообразных эмоций — от раздражённого удивления враз перемахнуть до смутного зарождения склизкого страха, охватывающего сначала твой разум, а потом и тело. Это мерзкое чувство расползается в короткие мгновения между вдохом воздуха и взмахом ресниц. Своими щупальцами охватывает мышцы, превращая в желе, отключает мозг ощущением неизбежности, — перерастающим в панику. Следующим этапом станет одно из двух: либо ты впадёшь в ступор, уйдя в прострацию, либо все твои защитные механизмы запустятся с утроенной силой, вынуждая мозг работать, а сердечную мышцу сокращаться быстрее, чтобы доставить необходимое питание страдающему от ужаса организму. Именно сейчас, глядя на находящегося на грани истерики Лонгботтома, я продираюсь сквозь липкую плёнку леденящего страха, и всё, что я хочу, кроме того, как выбраться из этих удушающих пут, — знать что случилось. — Я нашёл Джейсона в теплице, — хрипит Лонгботтом на выдохе, не успевая захватить достаточно воздуха для последующих слов, но ни его, ни меня это сейчас не заботит. — Он без сознания, — и прежде чем целитель произносит следующую фразу — я уже знаю, что он скажет. Потому что только из-за неё Лонгботтом может быть в таком состоянии. — У него нет палочки, Малфой. — Она?.. — это единственное, что я спрашиваю. Единственное, что я могу выдавить из себя, и, будь я проклят, это единственное, о чём я могу сейчас думать. Где она? Что с ней? Лонгботтом отрицательно машет головой, глядя мне прямо в глаза, и я вижу его страх, перемежающийся с паникой на грани отчаяния. Ну же, Малфой, перезагрузись, мать твою. Давай же. Давай. — Найди Рутерса, — я слышу свой голос, но как будто издалека, словно это говорю не я, а кто-то другой. — Расскажи ему, что случилось. Никому больше ни слова. Если тебя остановит патруль, скажи, что выполняешь мой личный приказ. Не поддавайся панике, не поддавайся панике. — Малфой, — сорванно сипит Лонгботтом, — если она ушла прямиком из теплицы, то, скорее всего, уже пересекла северную границу леса. Мне не требуется прикидывать возможное направление Грейнджер — несомненно она выбрала кратчайший путь к роще, чтобы иметь возможность скрыться среди густых деревьев. Там, где болота. Там, где темнота. Там, где Дементоры. Двигайся, придурок. Не стой. Посиневшая Боунс со вздутыми венами на шее и остекленевшими глазами всплывает в памяти, невидяще вперив в меня тусклые радужки. Сжимаю руки в кулаки, приветствуя возможность ощущать своё тело. «... Едаааа…» могильным шёпотом крадётся в голове, и холодные капли скатываются по спине стылыми касаниями, впитываясь в ткань рубашки, становясь второй кожей таким образом. — Прочешите юго-восточную часть леса, — чеканю я, ощущая, как контроль медленно возвращается в мой разум. — Пусть Рутерс не вступает в контакт с Дементорами — никто не должен знать о Грейнджер, слышишь? И лишь когда Лонгботтом кивает — я наконец срываюсь с места. Прошло всего около минуты с момента прихода этого парня, но по ощущениям я бездействовал не меньше часа. Я не думаю о том, как ей удалось провернуть всё это. Не думаю о том, что она сделала с Джейсоном и что сделал с ней он. Я совсем не думаю об этом. Я даже не думаю о том, есть ли волшебная палочка в моих руках. Страх натягивается тонкой ниточкой, плотно оборачиваясь вокруг куска мяса в груди, и от силы давления оно болезненно ухает, заходясь в ускорении. Нить цепляется крючком где-то в глотке, с каждым шагом натягиваясь всё туже, затапливая тревожным ожиданием того момента, когда в конце концов порвётся, не выдержав напряжения. Совершенно не контролируя своё тело, я перехожу на бег. И хотя я уверенно преодолеваю расстояние, приближаясь к кромке леса, — чувствую, как дрожат ноги, немеют кончики пальцев на руках и как во рту разливается кислый привкус. Страх обнажает потаённые мысли, срывает маски, отдирая прямо с кожей, оставляя умываться кровавыми слезами. Страх стирает в ноль предрассудки и превращает в пепел убеждения. Страх убивает всё то, что делало тебя исключительной личностью, ликвидирует отличительные черты и особенности характера, превращая в обыкновенное, загнанное животное, движимое исключительно заложенными природой инстинктами. В этот момент я являюсь именно этим животным, гонимым вперёд разрушающим всё человеческое чувством. В голове нет связных мыслей, нет никакого плана и даже намёка на то, что я собираюсь делать, — я просто бегу в темноту, пытаясь как можно быстрее добраться до неё. А в голове набатом бьётся лишь одно — стучит в такт грохочущему сердцу. Шумит громыхающим пульсом в висках. Если с ней что-то случится — я не смогу переступить через это. Если с ней что-то случится — я не смогу полноценно существовать. Если с ней что-то случится — я не смогу возвратиться к себе прежнему. Если с ней что-то случится… …. я просто не смогу.