Когда взойдёт кровавая луна

Она плачет. Прикрывает лицо руками, давясь всхлипами в несдержанных рыданиях, и что-то во мне разрушается, колеблясь. Едва уловимо. Нет, я не ломаюсь от этих звуков, во мне не поднимается волна ужаса или гнева — ничего из этого. Но я чувствую, как рвётся каждый натянутый струной нерв, что трещит, растягиваясь, пока не лопнет при следующем всхлипе. Я столько раз был свидетелем её слёз, считая каждую пролитую каплю — запоминал, выжигая в памяти огненным клеймом, вдыхая запах жжёной плоти, задыхаясь, но продолжая считать. Продолжая клеймить себя каждой горячей слезой, сорвавшейся из её глаз. Я видел слёзы гнева — они переливались прозрачными каплями в карих глазах, сдерживаемые в непозволении пролиться жидкой злостью по щеке, потому что это уменьшит силу ярости, а она никогда бы не допустила этого — снизить градус опальной свирепости в моём присутствии. Я видел слёзы боли — они катились неконтролируемым потоком в момент потери самого близкого человека: застилающие глаза, мутные и нескончаемые. И слёзы раскаяния я тоже видел — срывающиеся крупными каплями с покрасневших глазниц, склеивая ресницы и раздражая тонкую кожу век. Эти слёзы состояли из внезапной вины и сожалений, с примесью извращённого извинения: мгновенного и обманчивого. Неестественного. Этот вид слёз вызывал во мне раздражение. Сколько раз она плакала, и сколько раз, прямо или косвенно, именно я являлся причиной этих слёз? Меня ни хрена это вообще не должно волновать… А она плачет. Несдержанно так, неприкрыто и без наигранных кривляний, что так часто используют женщины, создавая таким образом оружие против наблюдающих за ними мужчин. Но здесь никого, кроме нас, нет, и меня она не замечает даже. Искренний плач. Разве такой бывает? Наверное, да, раз уж я вижу своими собственными глазами. Я стою перед ней в то время, как она даже не замечает меня, утопая в собственных слезах и в собственном горе. Её маленькое, тонкое тело исходит в дрожи, и отголоски этих колебаний отзываются во мне. Странно так, непривычно и чуждо. Вот она затряслась, давясь всхлипом, и дрожь эта прошивает насквозь уже меня. Оставляя по себе след из морозного онемения, что так знаком мне, но при этом так далёк от того, к которому я так привык за эти годы. Я пришёл сюда, как только мне донесли о драке в одном из женских бараков. Драклово проклятие, я сразу подумал о ней. Грёбаная Грейнджер, проклятая Грейнджер, бесячая кудрявая ведьма, лишённая палочки, но не растратившая своей колдовской силы. Владеющая чарами, ранее мне неизвестными. Они вихрятся в глубине её глаз: тёмных и завораживающих. Пленительно-зазывательных, будь ты проклята, будь ты проклята, Грейнджер. И это оружие — беспалочковая магия, вонзающаяся стрелами с заточенными наконечниками, разрывающими кожу, сухожилия, и дробящая кости. Перемалывающая мозги. И даже слов проклятия не нужно произносить этими губами… достаточно лишь посмотреть на них — и ты повержен. Повержен, истекая кровью, сплёвывая кровавые сгустки, с переломанными конечностями — ведь не в силах даже встать с колен, подыхая — но не можешь не смотреть. Это выше твоих сил. Не ту магию называют тёмной… не ту… Потому что как объяснить то, что эта… Грейнджер заполонила мои мысли и мои сны. Возможно, в этих грязнокровках есть нечто такое, не поддающееся объяснению: некая аномалия, растекающаяся в венах вперемешку с магией, проявившейся в крови. Грязнокровка… Мерзкая, неправильная и дефектная. Да — именно такая. Недостойная, неугодная — сплошной изъян с веснушками. Пустое место. Ноль. Просто тело, обтянутое кожей, просто очередная привлекательная мордашка, коих десятки вокруг меня. Просто. Просто. Просто… А я просто так самозабвенно дрочил на её образ, наматывая каштановый каскад на кулак, погружаясь в своей больной фантазии в её маленький, влажный рот. Представляя, как её руки блуждают по моему животу, опускаясь ниже и ниже, как губы плотным кольцом обхватывают мой член, а эти глаза блестят не от слёз, а от возбуждения… Какой же я ублюдок. Какая же она стерва. Мне кажется, я смог бы её возненавидеть за это — за то, что она творит с моими мозгами, мыслями и телом, мать её. Но она плачет. И дрожит. И сдавленно всхлипывает. И у меня не выходит. Не получается. Возненавидеть не получается. Не получается смотреть безучастно, подавлять в себе нервную трель, как будто во мне играет чёртов целый оркестр. Не получается. Как и обмануть себя. Но я всегда был упрям в своих стремлениях. И я должен бороться. Пусть даже это борьба с самим собой. Пусть. Я быстро разберусь, что к чему, и уберусь отсюда: посажу её в карцер или оставлю здесь — в зависимости от ситуации. Да, я именно поэтому и пришёл, разве нет? Да ты уже Малфой сам себя заеб… это кровь на её лице? Прежде чем разум даёт оценку происходящему, моя рука уже взмахивает палочкой, и свет от десятков свечей вспыхивает маленьким солнцем, освещая пространство вокруг меня, а сам я нахожусь у её ног, стремительно изучая лицо. Сцепляю зубы до скрипящего скрежета и как можно осторожней, чтобы не спугнуть и не причинить ещё большей боли, нежели она сейчас испытывает, — подцепляю левой рукой её подбородок, приподнимая для лучшего обзора. Во мне живёт тьма — мне давно известно об этом. Я пытаюсь сдерживать этот пульсирующий сгусток, не позволяя захватить себя, захлебнуться в нём и утонуть. Я боюсь, что однажды наступит тот момент — переломный, разбивающий в крошево мои защитные стены, удерживающие того самого зверя в моём обличии. Того, что сидит во мне, притаившись во тьме, сверкая красными глазами во тьме, непрерывно следя за каждым, кто появляется в поле моего/его зрения. Зверя, что пытался вырваться в момент, когда я нацелил палочку на Дамблдора — эта тварь хлёстко виляла хвостом, стирая мою человечность, поднимая в воздух пыль моей совести. Я вскармливал это чудовище внутри себя унижениями других, насмешками и осознанием собственной значимости. Это росло во мне — вместе со мной. Тварь свирепо скалилась, когда я позволил Пожирателям проникнуть в стены Хогвартса и осквернить своим смрадом древние стены, что служили не только просвещению юных волшебников, но и защитой. Защитой от таких, как я. Тварь едва не поглотила меня в момент, когда свежая метка — уродливая, извивающаяся змеёй, обвивающей череп, — навечно заклеймила мою кожу и мою жизнь. И вот опять. Протяжный вой внутри меня заглушает голос разума, рискуя порвать изнутри барабанные перепонки, стоит моим глазам зацепиться за разодранную кожу на щеке и следы крови, разбавленные слезами. Моментально даю оценку её увечьям, понимая, что нос хоть и не сломан, но наливающийся синяк ещё долго будет приносить дискомфорт, а повреждённая кожа не позволит спокойно прикасаться к щеке. Так дерутся только девушки: царапая ногтями, впиваясь в кожу и в волосы, раня не только тело, но и внешность. Волосы. Те, что продолжение своей своенравной хозяйки — упрямые и своевольные. Непослушные. Те, что блестели тёмным янтарём, когда лучи солнца преломлялись сквозь оконное стекло — да, превратиться мне в прах сию же минуту, но я замечал этот блеск. Те, что выбивались из скучной причёски отдельными прядями, протестуя. Те, что я хотел увидеть свободными и непокорёнными. Те, что я просто хотел почувствовать в своих руках, перебирая… Их больше нет. А она, захлёбываясь очередным рыданием, замирает, глядя прямо на меня своими колдовскими глазами, и я падаю в них. Тону без возможности спастись. Иду ко дну. Кто посмел? Чувство, испытанное мной в тот момент, когда я увидел в голове Джейсона, как он ударил Грейнджер, схоже с тем, что я испытываю сейчас, и я задаю себе вопрос: неужели уже тогда? Неужели уже тогда во мне разгорелся этот удушающий огонь нетерпимости к каждому, кто посмеет причинить ей вред? Заполонил мои лёгкие, мою глотку, вырываясь через ноздри тоненькой струйкой дыма, оповещающей о начале конца для того, кто являлся настолько идиотом, что посмел прикоснуться к ней? Или это началось ещё раньше? В тот момент, как только мои руки прикоснулись к свёрнутому свитку, а глаза бесстыдно пялились на портрет презираемой беглянки, вжираясь в рваные линии, что формировали овал лица, разрез глаз и остроту скул. Неужели уже тогда я был обречён, не зная об этом? Как так? Каким образом я оказался в полном дерьме? Рваный всхлип — приглушённый, такой, что едва-едва, но я уже снова здесь, вырвавшийся из собственных мыслей — в этой комнате, напротив Грейнджер. Измученной, с кровавыми ранами и потрёпанной Грейнджер. Жар в груди, треск огня в глотке и дым… Пальцы крепче обхватывают древко, и с губ готовы сорваться заживляющие чары — чтобы убрать с лица Грейнджер эту вопиющую неправильность в виде кровавых полос и припухшего носа. Стереть с её кожи следы насилия и боли. Забрать эту боль, уничтожив её одним взмахом палочки и парой элементарных заклинаний. Успокойся, придурок. Приди в себя. Голос разума неведомо как прорывается сквозь плотную завесу моего сознания, приглушённо нашептывая, что это опасно — опасно исцелять Грейнджер, потому что… Это вызовет подозрения, грёбаный ты мудак. Грейнджер должна пережить это, а я обязан позволить её ранам затянуться естественным путём, пусть даже внутри меня протестует что-то несогласным воем. Её раны — всего лишь царапины: неприятно и болезненно, но несмертельно. Она в порядке, Малфой. Она в порядке… Прикрываю глаза, вдыхаю глубоко, собираясь с мыслями и беря под контроль воющую тварь внутри себя, и снова разрешаю своему взгляду блуждать по нервно вздрагивающей Грейнджер. Ты должна успокоиться, ну же. — Это всего лишь волосы, — говорю сдержанно, но сам же не могу оторвать глаз от грубо торчащих прядей — это всего лишь волосы, Драко. — Грейнджер, — заставляю себя посмотреть на её лицо, натягивая маску мнимого спокойствия. — Они отрастут со временем. Они отрастут. Отрастут. Отрастут. Завьются кудрями, тяжёлыми и блестящими, ниспадающими низко, колышущимися при каждом шаге, движении или вздохе. Сука, кто посмел сделать с ней такое??? Её губы дрожат, и от этого вида суставы на моих пальцах, сжатые в кулаки, натурально трещат. — Я пообещала, — Грейнджер смаргивает, и очередная слезинка добавляет влажности на её щеке, и я не отдаю себе отчёта в том, что прослеживаю взглядом скатывающуюся каплю. — Ты не понимаешь, — перевожу глаза на неё, осознавая речь, и хмурюсь, пристально вглядываясь в мутные от рыданий глаза. — Я пообещала и не сдержала своё обещание, — Грейнджер грубо хватает отрезанную прядь и дёргает с такой силой, что её голова тут же резко вторит этому движению. — Папа так гордился ими, — она кривится, словно маленькая девочка, готовая вот-вот разразиться истерикой, да вот только Грейнджер уже охвачена ей. Мне не известно ничего об отце Грейнджер, но, судя по её реакции и неясным фразам, я понимаю, что его уже нет на этом свете, и мне становится гораздо понятней боль этой ведьмы. — Мёртвым не нужны твои обещания, — произношу тихо, продолжая вглядываться в её глаза, не позволяя таким образом уйти в себя. — Им уже всё равно. — Но мне не всё равно, — она тоже понижает свой голос, и не думая отводить от меня глаза. — Я так стараюсь, — срывающимся шёпотом сокрушённо выдыхает она, пытаясь совладать с собой. — Стараюсь быть верной своим обещаниям, — Грейнджер качает головой в принятии собственной беспомощности, и мне хочется обхватить её за плечи и встряхнуть, чтобы не позволить продолжать хлебать солёные сожаления. — Но не могу сдержать самые лёгкие из них, господи. Руки дёргаются по направлению к ней, но я сдерживаю порывы собственного тела. Я не могу себе позволить этого — прикоснуться к ней. Не хватая за руки в попытке сдержать и не ударить меня в лицо, не тащить её на себе, так как она не в состоянии передвигаться от потрясения после смерти матери или после действий Волдеморта. Это не то. Речь о том, чтобы прикоснуться по-настоящему. Мне нельзя этого делать. Я — Малфой. Я должен соответствовать своей фамилии, своему положению и своей крови. Она же — олицетворение того, что я должен презирать. В ней собрание всех тех качеств, что должны вызывать во мне омерзение, ведь в меня вкладывали это с самого рождения. Грязная кровь. Низкое происхождение. Дурные манеры. Даже когда я имел глупость поцеловать её — мои руки были плотно прижаты к бёдрам, хоть до этого пальцы прикасались к её подбородку. Едва ли. Потому что это выше меня: моих желаний и прихотей, сиюминутных порывов и несдержанности. Потому что я впитывал это на протяжении всей своей жизни — презрение на уровне брезгливости, ехидство и насмешки, так что до тошноты, до пренебрежения и до острой неприязни. Вот из чего я состою — это то, что в меня вложили, и я ношу в себе этот набор так долго, что теперь всё это — часть меня самого. И меня устраивало. Мне даже нравилось. Мне было безразлично. Но пришла она. Ворвалась в мою размеренную и спокойную жизнь, запустила свои когти в голову, продираясь сквозь боль, и сидит там, довольно сверкая своими глазищами. Я должен сдерживать себя. Не поддаваться. Мне нельзя дышать ею, смотреть на неё и хотеть — прокляните же меня кто-нибудь — прикасаться к ней.        — Малфой, — Грейнджер наклоняется ко мне немного, и мой нос забивает её запах, я начинаю глубже вбирать воздух. Слабак. — Что с нами случилось? — она обводит глазами лазарет и лишь это движение подсказывает мне то, что конкретно Грейнждер имеет в виду. — Как так, скажи мне, — качает головой, возвращая свой взгляд ко мне. — Как мы пришли к этому. Как? — Глупо рассуждать о прошлом и о том, над чем мы не имеем власти. Я произношу это искренне, потому что действительно верю в это. Прошлое усеяно пылью несбывшихся мечтаний и надежд. Покойники не восстанут, а выжившие внутри себя уже мертвы. Возможно, судьба. Фатум. Мы там, где должны были оказаться по итогу, и никакие чары не смогут изменить ни прошлого, ни настоящего. Иногда мне кажется, что и будущего тоже не изменить. Мы застыли в одном моменте — живём или существуем — каждый выбирает сам. И, возможно, в этом наш единственный выбор. Улавливаю, что Грейнджер начинает задерживать дыхание, и дрожь её тела становится всё явственней, а поток слёз совершенно нескончаем. Но она продолжает смотреть на меня, а я, как заколдованный идиот, не могу оторвать от неё своего взгляда. — Я хочу, чтобы ты успокоилась, — мне совершенно плевать, что в моём голосе сквозят срывающиеся нотки и он становится приглушённей в своей просьбе, но я не могу спокойно смотреть на то, как эта упрямая и своенравная ведьма разрушается на моих глазах. Не могу. Грейнджер совершенно не реагирует на мои слова, продолжая всматриваться в лицо немигающим взглядом. Протягиваю руку к ней, но тут же меняю траекторию движения, огибая её тело, и сжимаю пальцы на деревянной раме кровати, на которой она сидит. Нельзя, Драко. Не смей.        — Где нож? — повышаю голос и слегка наклоняю голову, прищуриваясь. Одна секунда. Две. Три. И вот оно — да. Да, Грейнджер, молодец. Она прекращает трястись, в недоумении смаргивая очередную порцию слёз и тут же распахивая широко глаза, не совсем, видимо, уверенная в моей ясности ума. — Что? — её голос хриплый, будто она кричала несколько часов подряд, срывая связки. — В прошлый раз, — прищуриваюсь, растягивая слова в неторопливой манере, — пребывая в подобном состоянии, ты пырнула меня ножом, — вспышка осознания появляется в её глазах, и я удовлетворённо хмыкаю, понимая, что Грейнджер начинает догонять, к чему я веду. — Хочу быть готов к повторному раунду. Она моргает несколько раз, несомненно прокручивая в голове сказанное мной несколько раз, и я, предвкушая её реакцию, тут же чувствую, как в груди что-то ёкает, стоит искорке осознания осветить мутную пелену в её глазах. — Если бы я хотела причинить тебе вред, — сухо произносит Грейнджер, и мне интересно, понимает ли она, что тут же начала задирать свой подбородок кверху, противостоя моим словам? — я бы не повторялась, Малфой, — подбородок ещё выше, а внутри меня дёргает ещё сильнее. — Ты несёшь чушь. — А ты истеришь, Грейнджер, — произношу ровно, но твёрдо. — Истерика тебе не к лицу. Она судорожно вдыхает, и её грудная клетка расширяется к моему удовлетворению, так как девушка тут же выдыхает, приведя в норму ритм собственного дыхания. Ещё пара вдохов-выдохов, и Грейнджер прекращает трястись, будто тонкая травинка на ветру. Словно опомнившись, она стирает мокрые разводы, и от моего внимания не укрывается то, как Грейнджер осторожными касаниями пальцев изучает свои раны. Заглушенная ранее злость с новой силой накатывает мощной волной, и я вгоняю ногти в дерево кровати, понимая, что так и не убрал руку. — Ты накажешь меня? Чего? Злость разбивается мелкими капельками об этот вопрос, оставаясь лишь пенистым недоумением, уползая обратно в глубину сознания. — Ты жаждешь наказания? — вздёргиваю бровь, растягивая губы в «понимающей» улыбке. — Не думал, что ты из этих… — Из каких таких «этих»? — тут же перебивает она, подаваясь корпусом ко мне, и если Грейнджер наклонится ещё ниже, то совершенно точно свалится с кровати.        Поэтому я подаюсь немного вперёд — к ней. Моя вторая ладонь тут же обхватывает каркас кровати с другой стороны от её тела, и она оказывается запертой в клетке моих рук, но Грейнджер или не замечает этого, или её совершенно не беспокоит этот факт. Я так близко к ней, что могу пересчитать каждую веснушку на лице, несмотря на то, что свет приглушён, а кожа её покраснела от длительных рыданий. Она уже не плачет. Слёзы не скатываются крупными горошинами, оставляя по себе мокрые разводы, а рот не искривляет горькая линия — нет. Грейнджер поступает ещё хуже. Она смотрит на меня. А я на неё. И никого нет в этом грёбаном мире, кроме нас двоих. Ни волшебного мира, ни людского. Ни призраков Поттера и Уизли. Ни Нарциссы и Люциуса. И даже самого Тёмного Лорда нет. Только я и она. Она и я. В этот миг. В этом моменте, мгновении, секунде…. Ничего и никого. Кроме нас. Чёрт. И мыслей нет, и разум молчит, и даже сердце — то, что в груди, то, что иногда подаёт признаки жизни — тоже молчит. Не бьётся, не стучит… Чёрт. Чёрт. Чёрт. Карие глаза блуждают по моему лицу, и если раньше я переживал за ритм её дыхания, то теперь впору подумать о себе — ведь я просто перестаю втягивать в себя воздух. Она не спешит, медленно оглаживая левую часть лица, поднимается выше и рассматривает линию бровей, чтобы мягко скользнуть к моим глазам и, не задержавшись, словно боясь увидеть то, что не позволено, опускается на нос. Грейнджер откровенно изучает мои черты, совершенно не заботясь о рамках приличия и чужих границах. И, когда её взгляд останавливается на моих губах, да так и зависает, не двигаясь, — во мне что-то разбивается, и тонкий звон нарастающим крещендо звучит в моих ушах, грозясь раздробить ко всем драклам черепную коробку. Пальцы крепче вжимаются в дерево, и я бы не удивился, если б на твёрдой отшлифованной древесине остались мои отпечатки. Грейнджер, не отрывая глаз от моих губ, едва заметно выдыхает, и воздух, согретый теплотой её тела, лёгким касанием накрывает моё лицо. Подтягиваюсь выше, напрягая руки и приподнимая голову в то время, как она сама опускает свою навстречу. Правая рука отпускает хватку на кровати и тут же ползёт выше и левее по матрасу, задевая грубую ткань одежды Грейнджер. Ближе. К ней. К её приоткрывающимся губам — и если это не приглашение, то разрази меня гром прямо на этом месте. Ближе. К ней. Теряя зрительный контакт — потому что уже невозможно смотреть глаза в глаза из-за сокращающегося между нами расстояния. Не делай так, Грейнджер… Она закрывает глаза, а я заглушаю голос разума — всё по-честному, не так ли? Между нами только медленно сокращающаяся пустота и испарившееся самообладание. Между нами тишина, что оглушает громче криков. Между нами её слёзы и моя горечь. Её неискушённая сентиментальность и мой обыденный цинизм. Грязная магловская кровь — густая от всевозможных примесей, тягучая и вызывающая отвращение своей скверной, и кровь другая — настолько чистая, что должна быть прозрачной в своей кристальной безукоризненности. Между нами невозможность. Между нами… Кончик её носа лёгким скользящим движением прочерчивает линию на моей щеке, и Грейнджер не знает, что этим нехитрым жестом оставила след на моей коже — и это не рана с рваными краями да кровавыми сгустками, нет. Это тонко выверенный, математически точный шрам — идеальный в своей ровности, изысканный в своей неуловимости для чужого взгляда. Незаметный. Вот только не для меня. Я знаю — сука, я знаю, что теперь, глядя на своё отражение, мои глаза неизменно будут исследовать тот маленький участок кожи на щеке, где Грейнджер оставила свой след. Всего лишь лёгкий поворот головы — короче удара сердца, прикрытых век и одного вдоха. Короче вспышки боли внутри, рождённой близостью девушки, которая ни в одном из миров и даже за их пределами не должна быть так практически вплотную — практически въевшись в мою кожу невидимой меткой. Судьба всё же сука, раз ржёт надо мной из раза в раз — вечно клеймёным кем-то. Всего лишь лёгкий поворот головы, и мои губы прикасаются к уголку её рта — едва ощутимо, едва прикасаясь, едва… Едва, едва, едва… Повернись ко мне Грейнджер — найди меня своими губами и сотри своим прикосновением раздирающие мысли. Сокруши силой своей — не ненависти и презрения, а чего-то другого. Будь смелой. Смелее меня будь. Всё, что живёт во мне, — что ещё дышит, воспринимает этот мир, то, что даёт мне силу подниматься с постели по утрам и не позволяет упиться до смерти, сосредотачивается где-то в области груди, стремясь сойтись в центре солнечного сплетения, образуя тёплый клубок из всевозможных ощущений, стоит Грейнджер медленно повернуть голову под нужным углом в моём направлении… Мазнув губами по моим губам: беглыми штрихами, скользя от уголка до середины. Ты погубишь меня, Грейнджер, погубишь… И себя погубишь мной. Тот клубок, что вертится во мне, согревая, резко прекращает свою пляску, застывая в напряжённом ожидании…. Не позволяй мне сделать это снова — оттолкни. … чтобы взорваться калейдоскопом красок всевозможных оттенков внутри меня, в тот миг как я чувствую мягкое давление на свои губы. В голове пусто. Пальцы сминают больничную постель. Не прикасаются к ней, хоть и ладонь трётся о ткань нелепой тюремной пижамы. Поцелуй её, Малфой. Разжимаю руку, цепляясь вслепую за ткань, что чувствуется тёплой от температуры тела Грейнджер, и, сгибая пальцы, задеваю костяшками её бедро. И это натуральное безумие… Такое правильное в своей естественности безумие. Прижимаюсь к верхней губе девушки с намерением захватить податливую мягкость в свой рот, но глухой удар за моей спиной не позволяет даже в полной мере почувствовать это прикосновение. Грейнджер тут же отклоняется от меня, и в её глазах так явственно горит некая растерянность вперемешку с испугом, что мне, несмотря на всю дерьмовость ситуации, становится смешно. Наверное, у меня тоже истерика. Я вглядываюсь в её глаза, ожидая приступа гнева и злости, но… Какая же ты… Там, в карих радужках с золотистыми крапинками, плещется нечто. Нечто, чему я не могу дать определения. Не могу идентифицировать. Потому что взгляд Грейнджер затуманен — и туман этот совсем не имеет отношения к недавним рыданиям. Она не даёт мне возможности добиться успеха в чтении этого взгляда, вскакивая с кровати и бросаясь к вошедшим в лазарет, сбивая мою руку и, скорее всего, даже не замечая этого. Я же не двигаюсь, так и оставшись сидеть у кровати. Выдыхаю, прикрыв глаза. Ну что с тобой не так, Малфой? Что с тобой не так… За спиной раздаются тихие голоса и звуки перемещений. Я не буду анализировать произошедшее — я не должен был этого делать. Не должен. Вдыхаю. Всё нормально, Малфой. Всё нормально. Ты в порядке. Медленно, без лишней суетливости встаю на ноги, разминая затёкшие мышцы шеи, и разворачиваюсь к ввалившимся так внезапно охранникам, тут же натыкаясь на сочащийся подозрением взгляд Лонгботтома. Приподнимаю бровь, врезаясь в целителя немигающим взглядом. Есть вопросы, Лонгботтом? Он тут же отводит взгляд, следя за суетливо мельтешащей Грейнджер, и мои руки тут же сжимаются в кулаки. В этом гриффиндорском тихоне скрываются черти — я знаю их: видел как-то. Мне кажется, этот долговязый предатель крови, случись Ордену подобраться к Волдеморту, мог бы причинить немалый ущерб своими действиями. Даже если бы пришлось выступить в одиночку против целой толпы Пожирателей — он бы сделал это. Уверен, что ещё и умудрился бы речь произнести, мать его. Он слишком много видит. Слишком многое понимает. Сраный Гриффиндор. — Господи, Сьюзен, — вскрик Грейнджер с возобновившимися нотками истерики режет мой слух, и я тут же устремляю свой взгляд на неё, а потом на Боунс, зависшую в воздухе в горизонтальном положении под контролем магии одного из охранников.        — Что вы с ней сделали? — как для той, что буквально несколько минут назад тряслась в припадке, Грейнджер слишком активничает, хватая за руки девушку, хотя та находится в бессознательном состоянии и ей совершенно плевать на успокоительные прикосновения. Перевожу взгляд на охранника с вытянутой палочкой, и одного лишь взгляда достаточно, чтобы он начал говорить, прежде, чем переместить рыжую на больничную койку. Грейнджер тут же устремляется к постели, падая на колени и с диким взглядом осматривая Сьюзен. Я с неимоверным усилием заставляю себя перевести взгляд на охранника и смотреть только на него. — Пришлось применить к ней Петрификус, сэр. Когда увели Грейнджер, Боунс начала выть и биться головой о землю, — волшебник опускает палочку, снимая заклятие, но Боунс так и остаётся лежать, не приходя в сознание. — Она совершенно потеряла контроль над собой. Мы привели целителя, и, когда он не смог её успокоить, я применил заклятие. Киваю головой и тут же перевожу своё внимание на Лонгботтома, понимая, что он пялился на меня всё это время — какая вопиющая невоспитанность. — Что с Боунс? Он смаргивает резко, будто сбрасывая с себя роившиеся в голове мысли, подбираясь и выпрямляясь во весь свой внушительный рост. — Очередной приступ, спровоцированный стрессом на фоне случившегося, — целитель хмурится, бросая короткий взгляд на Боунс и тут же возвращаясь ко мне. — Припадки случаются всё чаще. — Сьюзен, — всхлипывает Грейнджер, перемещая свои ладони к голове девушки, поглаживая лицо и вглядываясь пристально в поисках увечий, наверное. — Рутерс, — обращаюсь к охраннику. — Всех патрульных ко мне в кабинет. Немедленно. — Слушаюсь, сэр. И, когда Рутерс и ещё один волшебник покидают лазарет, я снова обращаюсь к Лонгботтому: — У тебя есть всё необходимое для Боунс? — я не могу спросить прямо о наличии медикаментов у Лонгботтома, так как не хватало ещё, чтобы Грейнджер узнала о моих тайных операциях и надумала совать свой длинный веснушчатый нос в мои дела. Мне и так хватает проблем с наличием её персоны в моей жизни. Лонгботтом дёргается, пробегая взглядом по помещению, и, сделав этот несомненно познавательный круг, кивает мне в немом ответе. — Вернись к своей кровати, Грейнджер, — в этот раз я даже не смотрю в сторону раздающихся всхлипов, разъедая глазами стоящего напротив парня. — Лонгботтом осмотрит тебя, — и, когда ведьма затихает во время моего обращения, поворачиваюсь к ней, повышая голос в приказном тоне. — Сейчас же. Слегка опускаю голову, сверля её взглядом, и, когда она тут же вскидывается, переводя тёмные глаза на меня, — просто приподнимаю бровь, не произнося больше ни слова. Клянусь, в моих глазах она видит сухую суровость вперемешку с повелительной непреклонностью, потому что сжимает губы, несомненно подавляя рвущиеся наперекор слова в мою сторону, и послушно возвращается к своей койке. Молча. Щекочущее чувство удовлетворения зарождается в моей груди, тут же устремляясь в пах — да ты больной ублюдок, Малфой. Её послушание, эта кротость — пусть и неискренняя, потому что вразрез её характеру, но такая показательная… Умница. … вынуждает мой член затвердеть. Грейнджер аккуратно садится на край кровати, зыркая на меня и тяжело дыша. Я могу только представить себе, что творится в её кудрявой голове и что ей хотелось бы сказать в ответ на мои повелительные приказы. Она сидит, словно нахохлившаяся птица — растерявшая парочку своих красивых перьев, но не утратившая блеска в тёмных глазах. Крылья её не обрезаны — примяты лишь, да не изломаны. Раны её не смертельны — поверхностны, поддающиеся лечению временем. В тёмных глазах всё ещё горит, всё ещё пылает огонь — его пытались потушить, да только обожглись, не более. Она в порядке, Малфой. Она в порядке… Не могу оторвать от неё глаз, рассматривая, изучая. Убеждаясь в правоте своих заключений. И я не могу сдержать улыбки. Грейнджер, ни на секунду не прогнувшаяся под моим пристальным вниманием, тут же прищуривается в ответ, метая вспышки молний карего оттенка, комкая постельное бельё и слегка склоняя голову, но не отводя от меня своего взгляда, вынуждая применить всю оставшуюся силу воли, чтобы остаться на месте и не подойти к ней. Что мы делаем, Грейнджер? Что мы творим? Внезапный кашель где-то сбоку от меня — аккуратно выверенный, острожно-настороженный — возвращает меня в реальность, бросая в обыденную серость окружающего меня мира. Отвратительное скотство. Я совершенно забыл о Лонгботтоме — его присутствие вылетело из головы в тот самый миг, как эта ведьма обезоружила меня своим повиновением, превратив мои мозги в обескровленный кусок бесполезного мяса, так как вся кровь, видимо, устремилась в мой член. Браво, мистер Малфой. Моя челюсть смыкается с такой силой, что клацающий звук слышен каждому из присутствующих в этом помещении. Резко прерываю зрительный контакт с Грейнджер и, не глядя на Лонгботтома, направляюсь к выходу. — Проследи за ней, — это единственные слова, брошенные мной перед тем, как я покидаю лазарет. И когда я направляюсь к двери — спиной чувствую пронизывающий взгляд. Он концентрируется волнующей щекоткой где-то в области позвоночника. Прямой и настойчивый. Упорный. Я чувствую силу этого взгляда каждой клеточкой своей кожи. Я делаю всего несколько шагов — преодолевая расстояние до двери, но даже этих мизерных движений достаточно, чтобы перевернуть мои внутренности, заставив буквально сжаться в спазматическом приступе сладко-тянущего чувства, схожего с болью, но болью не являющегося. В этом взгляде, рисующем узоры на моей спине, нет ни гневного презрения, ни лютой ненависти. Ничего из этого. *** Чем отличается месть от возмездия? Месть — это расплата за причинённое зло, форма особого наказания. Это нечто личное — движимое желанием увидеть страдания того, кто причинил тебе вред. Возмездие совсем другое дело. Оно осуществляется за проступки и нарушения, признанные законами. Это не личное и не подпитывается желанием настойчиво искать страдания правонарушителя. Возмездие налагает наказание, которое соразмерно тяжести нарушения. Я — Главнокомандующий Резервации Северной Ирландии. Я и есть закон. И я вершу возмездие. Чашка крепкого кофе является моим завтраком в это пасмурное прохладное осеннее утро. Мне удалось поспать часа четыре, и продолжительный душ — холодный настолько, что моя бледная кожа посинела от низкой температуры, — помог активизировать скрытые резервы моего организма, пробуждая к работе собственное тело. Проведя очередное плановое собрание с охраной Резервации и потратив время для составления официальных документов — отправляю Тартериуса доставить почту, а сам же невидящим взглядом пялюсь в окно. Я должен задать себе вопрос. Я гнал от себя эти мысли — не позволял им заполонить свой разум настолько рьяно, что даже засыпая, находясь на границе между сном и реальностью, думал, что не должен позволять себе размышлять об этом. Что бы произошло, если бы нас вчера не прервали? Стук в дверь, и я глубоко вдыхаю, вынуждая скованные напряжением мышцы ослабить своё натяжение. Разрешаю войти, а сам же направляюсь к собственному столу, присаживаясь в кресло с лёгкостью, которую не чувствую. Кети Белл входит в кабинет горделивым шагом, сокращая расстояние от двери и до центра, останавливаясь передо мной с высоко поднятой головой, демонстрируя всем своим видом показательную храбрость. И этим так напоминает мне Грейнджер. Сраный Гриффиндор. Вот только Грейнджер насквозь пропитана смелостью, дышит решимостью, источая отчаянную отважность, а Белл же… Кети Белл прогнила внутри: не насквозь ещё, но гнилостной запах уже витает вокруг неё, в глазах заметен ядовитый блеск, а в действиях прослеживается протухшая испорченность. Благородство превратилось в низкую подлость, а честность трансформировалась в вероломную фальшь. Осталась только храбрость: искалеченная, гнущаяся с каждым прожитым в неволе годом тупым хрустом. Да и храбрость ли это… — Опустим вступительную речь и сразу перейдём к сути, — я смотрю на девушку, невольно отмечая, что её взгляд, обращённый на меня, не дрогнул ни на мгновение. Неплохо, Белл. — Говори. Коротко. Она даже не колеблется с ответом, не жмётся нервно и совершенно собрана и спокойна.        — У Мойры был какой-то конфликт с Грейнджер — я не знаю причины, — Кети смотрит прямо мне в глаза, продолжая свою речь. — Она хотела разобраться с этой проблемой и попросила меня придержать Сьюзен, так как та всё время таскается с Гермионой, — имя Грейнджер, произнесённое Белл, отзывается во мне негодованием, но я успешно подавляю в себе малейшие признаки беспокойства. — Я согласилась, так как не хотела, чтобы Сьюзен пострадала, — она кивает в такт собственным словам. — Потом Грейнджер напала на меня. Это всё. Я никак не комментирую рассказ Кетти и лишь слегка склоняю голову, принимая эту историю. Не упуская из виду, что заключённая тут же осторожно выдыхает, совершенно точно контролируя ритм собственного дыхания. — Тебе известно, что следует за нарушения правил поведения в Резервации. Белл опускает глаза в пол в полном смирении, практически источая раскаяние за совершённую провинность. Само сожаление и готовность понести ответственность. — Да, — ведьма понижает голос, так и не подняв глаза. — Я понимаю, что меня накажут. Мои губы растягиваются в надменной усмешке — я люблю такие вот моменты. Они привносят в мою жизнь некое подобие живости и динамичной красочности. Тянусь к кобуре, вытаскивая волшебную палочку, и откидываюсь в кресло, перебирая древко пальцами, играя. Не сводя взгляда со стоящей напротив девушки. — Как думаешь, — задумчиво произношу я. — Какое наказание я должен назначить? Секундная пауза, показательное вздрагивание и робкий взгляд из-под ресниц. — Работа на кухне? — Ещё варианты. — Полевые работы? Мне нравится эта игра — продолжай, Белл. — Уже интересней, — отвечаю мягко, но отрицательное покачивание головой совершенно противоречит моему тону. Кетти хмурится беспокойно, закусывая нижнюю губу, ожидая от меня подсказки, но нет, Белл — нет. — Карцер? — она практически выдыхает это слово, и я вижу по её глазам, что она была готова к такому исходу ещё с тех пор, как только переступила порог моего кабинета. Хитрая сучка. — Неплохо, — кривлю губы, продолжая вертеть палочку в руке. — Но нет. — Нет?        — Нет. Я продолжаю смотреть на неё и буквально вижу, как она сбита с толку: её глаза утрачивают уверенность, а ладони сжимаются в кулаки. Белл рвано мотает головой, маскируя собственную нервозность тем, что поправляет таким образом волосы. Но мы оба знаем, что это не так. Нам обоим известно, что она лжёт. — Ревность часто толкает на низкие поступки, не так ли? — вкрадчиво произношу я, по крупице растрачивая собственное терпение. — Ты устала делить член Джейсона с лучшей подружкой?        — Мойра никогда не была моей подружкой, — выплёвывает Белл, не сдерживаясь и вмиг сбрасывая с себя личину той, что ещё мгновение назад тряслась передо мной в лживом раскаянии. Всё же Кети не лишена мозгов — она понимает, что я раскусил её игру. И как неглупый человек, оказавшийся в подобной ситуации, девушка не видит смысла дальше продолжать притворство, тем более её актёрская игра слаба так же, как и сопротивление шлюх в Лютном переулке при виде серебряного галеона в руках деревенского сквиба. — Ну конечно же, не была, — продолжаю говорить, позволяя жёсткости изменить тон моего голоса. — Ты просто контролировала Мойру, — приподнимаю бровь, наслаждаясь видом краснеющей от злости Кети. — Как могла, конечно же. Жаль, что при виде члена Джейсона девчонка совершенно теряла остатки собственных мозгов, забывая о твоих нашёптываниях. Я встаю из-за стола, пряча палочку обратно в кобуру, и делаю несколько шагов к Белл, останавливаясь, впрочем, на некотором расстоянии.        — Неужели ты всерьёз думала, что я не узнаю правду? — меня реально забавляет такой расклад событий, несомненно, живущий в голове Белл. — Хоть Мойра и сделала грязную работу своими руками, но руководила её действиями именно ты. В глазах девушки мелькает влажный блеск, и всего мгновения достаточно для того, чтобы они наполнились непролитыми слезами — слезами злости, сдобренными отчаянием и безнадёжным унынием. Я мог бы сжалиться над этой девушкой. Если бы мне было не наплевать.        — Тебе не понять, что значит чувствовать любовь к другому человеку, — срывающийся голос неприятно режет слух, вызывая раздражение, не более. — Избавь меня от тошнотворных рассуждений о полётах, Мерлин — я уже слышал подобное, — я искренне кривлюсь, едва услышав слова Кети, невольно вспоминая Грейнджер и её детские выводы о том чувстве, которое она никогда не испытывала. Хоть и считала иначе. Я не стал разуверять её в этом — не посчитал нужным. — Что? — Кети разгоняет мысли о Грейнджер, и я на секунду забываю, о чём вообще была речь. Пора заканчивать этот спектакль. — Ты переходишь в Третью Резервацию, Кети, — швыряю эти слова ей в лицо, разворачиваясь обратно к своему столу. — Сегодня вечером. В ответ лишь тишина — мёртвая, плотная и отчаянная. Не рябит негодованием, не искрит возмущением — ничего из этого. Не спеша удобно усаживаюсь в кресло, вновь обращая к Кети свой взгляд. — Вижу, от счастья ты потеряла дар речи. Опираюсь на локти и складываю пальцы в пирамиду, считывая каждую эмоцию, проявляющуюся на лице Белл — ведь маски сброшены, рассыпались под ногами мелкой шелухой, выставляя напоказ истинное обличие, истинную сущность — дрожащую и надтреснутую.        — Но это семейная резервация, — хрипит Белл, глядя расширившимися глазами на меня в неверии. В неприятии. Слыша меня, воспринимая, но до конца ещё не понимая. Я не настолько благосклонен, чтобы дать ей время на осознание. — Именно, — внезапно хлопаю в ладоши, не обращая внимания на то, как вздрагивает Белл от внезапного звука. — Прости, забыл поздравить тебя с бракосочетанием. Она хватает воздух и, не сдерживая всхлипа, тут же прикрывает рот рукой, не позволяя себе унизиться в моих глазах и сохранить хоть каплю былого достоинства — но мне совершенно плевать на её достоинство. И я без сожалений и без доли сомнения добиваю Кети, нанося удар по самому слабому месту. — Мойра останется здесь, так же как и Джейсон. Кети дёргается в мою сторону, несомненно мечтая разорвать меня своими руками, но лишь одного моего взгляда достаточно, чтобы девушка, спотыкаясь о собственные ноги, не сделала и пары шагов. Не беси меня, Белл. — Он любит меня!        Вскрикивает, как в последний раз, перед тем как навечно потерять голос. Так, будто доказывает всему миру, что это действительно так — срывая связки, натужно натянувшиеся тугими струнами. И плачет. — Несомненно, — закатываю глаза, не тронутый девичьим горем. Холодный и бездушный. Равнодушный. — Но трахать Мойру он любит больше. Белл роняет тихие слёзы, но я, смотря на это, совершенно ничего не чувствую. В груди не болит, не тянет. Кости не крошатся, а кровь не кипит. Абсолютная пустота. Потому что плачет не она… — Кем ты стал? — яростно и сломленно. Одновременно сокрушительно и поверженно. На разрыве. И я слышу боль в голосе, я вижу страдание в женской фигуре. Вижу и слышу. Но не воспринимаю. Я пуст. — Я тот, кем и был всегда, — мой голос спокоен, а сам я собран и лишён беспокойства. И это такой контраст. — А ты стала сукой, — постукиваю указательным пальцем по подбородку, немного задумавшись. — Но я не могу винить тебя в этом, конечно же.        Кети качает головой, и от этого движения с её щеки срывается слеза. — Я помню твоё выражение лица, когда ты увидел меня в Большом Зале — ты растерялся, потому что я выжила, и это пошло вразрез с твоими гнусными планами. Но я знаю, что там, за этой растерянностью, на меня смотрели глаза убийцы, — её голос обретает уверенность, становится ровным и лишённым дрожи. — Ты убийца, Малфой, — выплёвывает презрительно, бросая в меня это, словно грязную, вонючую тряпку. — Твои руки по локоть в крови. Убийца. Вот кто ты. — Чудненько, — ухмыляюсь в ответ и этим окончательно вывожу девушку из себя, собирая крошки её самообладания и растирая их в пыль прямо перед глазами. Но всё, что она может, — это гневно вгонять ногти в ладони и проклинать меня. Мысленно, естественно. — Ненавижу тебя, — Кети даже губ не размыкает, произнося свои сердечные признания. — Всем своим сердцем и душой. Ненавижу. Какая скука, мать его… — Это очень разрушает, наверное, — я осматриваю стол, натыкаясь на стопку непрочитанных писем, и мысленно стону от осознания того, что мне нужно их все прочесть. — Когда ты так сильно ненавидишь человека, а ему до этого совсем нет дела, и всё, что тебе остаётся, — ждать, когда твоя ненависть сожрёт тебя изнутри, — я уже в голове составляю расписание на сегодня, понимая, что бумажная работа не сделается по взмаху волшебной палочки, — день за днём, день за днём — пока от тебя ничего не останется. Но даже после этого объект твоей ненависти продолжит жить обыкновенной жизнью, не зная о твоём существовании. Я теряю интерес к этому разговору и к этой девушке — мои мысли текут в ином направлении, а мозг обрабатывает насущные проблемы — ни одной мысли о Кети Белл. Её уже просто не существует в моей голове, и только память запечатлевает эту волшебницу как одну из тысячи ей подобных, чтобы со временем её облик побледнел даже в воспоминаниях.        — Кто? — она громко сглатывает, и я бросаю на неё короткий взгляд, замечая, что девушка прикрывает глаза, но тут же берёт себя в руки. — Кто станет моим мужем?        — Джошуа Вермонт. Очередная пауза.        Шестерёнки вращаются в голове заключённой, не совпадая зубьями, сталкиваясь и затормаживая мысли. Белл уходит в себя, чтобы собрать воедино некие факты, домыслы и предположения, а я же просто наблюдаю за ней с больным интересом, в неком нездоровом ожидании: к чему приведут её размышления, к каким выводам и с какими последствиями она встретится по итогу. И Белл смеётся вдруг. Прыскает несдержанно сначала, прикрывая рот, вперившая в меня свои глаза в неверии. Но когда я никак не реагирую на эту маленькую вспышку просветления, она заливается истерическим хохотом, задирая голову. Смеётся и смеётся. Что ж, Кети умеет привлекать к себе внимание, бесспорно. — Вермонт? — её голос высок и тонок. — Тот самый Вермонт, что пытался подкатить к Грейнджер? — она давится собственным смехом, и что-то булькает в её горле, вынуждая закашляться. — Это… — качает головой остервенело, пялясь на меня с неким испугом. — Немыслимо. Невозможно, — голос с неимоверно высокого срывается в тихий шёпот. — Ты хочешь её, — понимание ясным светом рябит в её глазах, вытесняя недавнее поражение и растерянность. — Маглорождённую Грейнджер… — Кети, видимо, не может поверить в собственные слова, вызывая во мне свежую волну раздражительности не только озвученными выводами, но и собственным присутствием. — Поэтому я сейчас здесь — из-за какой-то ничего не значащей драки. Потому что посягнула на то, что хочешь ты. Белл замолкает, глядя на меня в упор, и я знаю, чего она ждёт. Стыда и страха из-за того, что её выводы станут известны. Ожидает увидеть, как смущение захватывает меня в жарком огне позора и я горю в замешательстве. Пытаясь пойти на сделку с Кети в попытке заставить её хранить мою постыдную тайну. Хорошая попытка, Белл. В ответ ей дарована лишь моя усмешка, да прямой взгляд. Прикрываю глаза и спокойно делаю глубокий вдох, размышляя, что неплохо бы открыть окно, дабы впустить свежий воздух. Здесь стало слишком душно. — Я бы спросил, — открываю глаза и в спокойной манере растягиваю слова, звуча заинтересованно и крайне дружелюбно, — как поживают твои родственники маглы — по отцовской линии, но ты же, конечно, не в курсе. Мне нравится снимать с людей шкуру — не в буквальном смысле, понятное дело. Я обожаю наблюдать, как искусственная требуха, в которую они заворачиваются из раза в раз, спадает с их плеч и тел, оставляя ментально обнажёнными. Дрожащими от каждого произнесённого мной слова. Беззащитными. Лишёнными своей брони. Я упиваюсь этим чувством и этим зрелищем. И если это признак некоего психического расстройства — меня никоим образом не беспокоит этот факт. Мне реально плевать на всё, что меня не интересует. А меня мало что интересует. Шокированная Белл, застывшая и немо открывающая рот в попытке выдавить из себя хотя бы слово, лишь на короткое мгновение вызывает во мне вспышку удовлетворения. Всего лишь на короткое мгновение. — Кстати, — продолжаю наносить словесные удары. — Прими поздравления — твоя двоюродная сестричка недавно родила двойню. Надеюсь, эти мальчики проживут долгую жизнь в том унылом и безвкусном мире, которому они принадлежат. Не тебе со мной тягаться.        — Ты подонок, Малфой, — она срывается в плач, не в силах сдержать внутреннюю боль в себе. Кети заламывает руки, притискивая их к груди и сжимая одежду в побелевших пальцах. — Не думаю, что должен оскорбиться — ведь на самом деле я такой и есть. Меня совершенно не трогают обвинения заключённой — не находят отклика, не впитываются в меня. Оскорбления, звучащие из её рта, просто разбиваются вдребезги, не нанося урона, а разбрызганные остаточные капли не достигают даже носков моих ботинок. Мне всё равно. — Ты не сможешь заполучить её, — слова, призванные ранить истиной, как последний рывок перед осмысленной смертью. — Она никогда не позволит прикоснуться к себе, — такая уверенность в собственной правоте, такая чёткая убеждённость. — Добровольно не позволит, — и кривая усмешка с примесью горечи и пренебрежения. — Но такого, как ты, не остановит отказ, не так ли? Скучно…        — Тебе пора собираться, — поднимаюсь с кресла и в три шага преодолеваю разделяющее нас расстояние, подходя так близко к Белл, как никогда до этого. — Я не могу лишить тебя удовольствия провести время со своим горячо любимым мужем, — наклоняюсь к ней, упиваясь растерянностью от моей близости. — Желаю вам долгой и счастливой семейной жизни, — хмыкаю удовлетворённо, вглядываясь в её глаза. — Вы так стремились к этому, что я не смог противостоять таким сильным чувствам и немедленно распорядился о бракосочетании и переводе. Белл ломается. На самом деле она сломалась уже давно, просто позволила себе проявить эту изломанность только сейчас. Храбрость сыплется сухим песком сквозь её пальцы, и ветер поражения развеивает мелкие песчинки, уничтожая последнее, что у неё было. — Прошу тебя, не трогай мою семью, — мольба льётся из неё, как талая вода по весне. — Пожалуйста, — крупные капли слёз катятся по щекам, привлекая внимание, но не трогая сердце. — Я буду молчать — клянусь. Жесток ли я? Бесчеловечен ли? Лишён милосердия? Возможно, так и есть. Я не ищу себе оправданий и отговорок — я делаю то, что считаю нужным. Я — Малфой. Разве это не достаточное объяснение любому из моих поступков? Наклоняю голову ниже, практически прикасаясь к Кети, и если бы кто вошёл в кабинет и увидел эту картину — непременно бы подумал, что я собираюсь поцеловать стоящую практически вплотную ко мне девушку. — О, я прекрасно знаю, что не расскажешь, — шепчу тихо, обдавая своим дыханием её кожу. — Не стоит унижать себя мольбами, — мой голос нежен и успокаивающе убийственен. — Прощай, Кети Белл. Резко отстраняюсь от неё и тут же окликаю охрану, ожидающую за дверью.        — Лучше бы я не справилась с проклятием, что было на том ожерелье, — мой слух вылавливает горький шёпот слов, сказанных самой себе, скорее всего. — Жаль, что я не умерла ещё тогда. Я смотрю на бывшую однокурсницу в последний раз и произношу последние слова:        — Да, жаль. Её уводят прочь, и Джейсон — тот самый, из-за которого всё и началось, — попадает в поле моего зрения. Волшебник растерянно провожает взглядом девушку, которую уже больше не увидит.        — Отправьте Мойру и всех женщин, так или иначе имеющих отношение к драке, на скотный двор и переселите их в самый удалённый барак, — приказываю тут же, и он склоняет голову в повиновении. — Сейчас же. Так и не взглянув на меня, охранник направляется к выходу, но я не позволяю так легко покинуть мой кабинет. — Джейсон, — окликаю его и, когда мужчина поворачивается ко мне лицом, вынужденно смотря в глаза, понижаю голос до угрожающего рыка. — Твой член становится проблемой, — сверлю его жёстким взглядом, не обращая внимание на его нервное смущение. — Если я узнаю, что ты вытаскиваешь свой хрен из ширинки кроме того как поссать — ты его лишишься. Свободен. Когда я остаюсь один — прикрываю лицо руками, испуская усталый вздох — а ведь утро ещё, Мерлин. Иду к окну, распахивая его настежь, и позволяю сырому, промозглому воздуху окутать влажной прохладой моё тело и мой разум. Я не должен думать о ней. Не должен защищать её. Я должен отпустить это. Она всего одна из сотен заключённых. Ничем не особенная. Непримечательная. Я не должен, но защитил. Оградил от обозлённых взглядов, слов и прикосновений. Воспоминания о том, как я вчера снова не смог удержать себя на расстоянии от Грейнджер, болезненным спазмом прошивает моё тело, оседая мутным осадком на дне сознания, оставаясь там несмываемым сгустком, навечно въевшимся в память ощущением прикосновения её губ — пусть и мимолётным, но оставившим неизгладимый след. Кто защитит её от меня? И на что я способен, когда дело касается её? Я слежу за Грейнджер, когда никто не видит. Мне известен изгиб её губ в те моменты, когда она сдерживает улыбку. Я знаю прищур её глаз, когда она недовольна, и то, как она двигается и как перебирает пальцы, если очень нервничает. Я — Малфой. Чистокровный наследник древней фамилии — единственный в своём роде. Вожделеющий безродную грязнокровку, осуждённую и запертую на всю свою жизнь в неволе. Впору рассмеяться, присоединившись к истерическому хохоту Белл. Да только смех не идёт — костью стоит в горле — и ни выплюнуть, ни проглотить. Душит меня. Убивает. Я нуждаюсь в том, чтобы узнать о её самочувствии, посмотреть на её лицо и убедиться, что она в порядке. Но я не стану делать этого. «… Кто твоя Луна, Драко?.» Ну уж нет. Нет. Нетнетнет. Ни хрена. Мне нужно держаться от неё подальше. Нет, не так. Я буду держаться от неё подальше.