Бесполезный

      — Дрим. Дрим! Чёрт тебя побери, я же не со стеной разговариваю!       В ответ из-за запертой двери не донеслось ни звука. Повисла такая гробовая тишина, что можно было бы засомневаться в её существовании. Пространство вдруг сжалось, став плотным и холодным. Все попытки вновь заговорить ударялись об эту ледяную стену, бесшумно падая на деревянный пол.       Фелл ещё некоторое время стоял напротив запертой двери, уставившись на неё так, словно бы видел в ней непреодолимую преграду. Хотя при желании ему не стоило никакого труда сломать замок и пройти в злополучную спальню, почему-то Фелл не мог этого сделать. То ли все силы вдруг испарились, то ли уважение к чужим границам подавило смесь возмущения и нервозности. Фелл не знал точно, что именно его сдерживало, но в конце концов он просто развернулся и ушёл.       Во всём Доме стояла тишина. Молчание давило со всех сторон, тягучими волнами проникало во все комнаты и заполоняло собой помещения. Погода стояла пригожая, светило летнее солнце и щебетали птицы в роще. Но в Доме, что возвышался посреди лесной поляны, царила тревожная атмосфера. Даже не тревожная — подавленная. Если бы негативная энергия была доступна взгляду простого смертного, любой бы увидел, как тяжёлый стальной купол негатива накрыл собой яркое миловидное пристанище «Рассвета».       Чуть покачивались на слабом ветру кроны дубов, берёз и ясеней. Один орех отбрасывал тень прямо на Дом, соревнуясь с ним в высоте. По ветке дерева, скрежеща зубами, пробежалась резвая белка. Животное остановилось прямо напротив окон одной из комнат и, казалось, так чему-то удивилось, что чуть не выронило из лап орех. Наклонив голову, белка с любопытством посмотрела по сторонам, а затем побежала дальше по ветке.       Дрим проводил взглядом юркнувшее мимо окон его спальни животное. На мгновение, когда один скелет и одна белка пересеклись взглядами, в голову Дрима пришла одна случайная, абсурдная, но до горечи справедливая мысль. Мысль о том, насколько он был похож на это несчастное животное и насколько же он ему завидовал.       Ведь хотя белка была бездушной, она от этого не страдала.       А Дрим страдал.       Страдания, в сущности своей, были неоднозначного рода. Вряд ли их даже можно было назвать таковыми. Дрим не чувствовал в себе никаких изменений. Его не терзала невыносимая боль, и отсутствия боли так же не наблюдалось. Он ровно дышал, ясно мыслил и спокойно смотрел в потолок, распластавшись на расстеленной кровати. Всё было как обычно, как и всегда.       Кроме одного — Дрим не слышал стука и не чувствовал тепла души в рёбрах.       Тик-так, тик-так — отстукивали секунды настенные часы. Внимательный, ничего не выражающий взгляд Дрима был прикован к ним. Как интересно вдруг стало наблюдать за скольжением стрелки по циферблату, за монотонным потрескиванием механизмов, за стуком. Дрим мог закрыть глазницы и представлять, словно бы стук исходил от него.       Этот глупый, неоправданный ничем самообман.       Дрим глядел в мягко-жёлтый, однотонный потолок и ни о чём не думал. Он слышал, но слышал словно бы не сам, а издалека, как к нему несколько минут стучался Фелл. Как что-то ему рассказывал, сменяя гнев на милость. Дрим слышал, как, сдавшись, Фелл ушёл — его шаги постепенно стихли в коридоре.       И ведь не сказать, что Дрим ничего не чувствовал по этому поводу. Вовсе нет. Он чувствовал… много чего. Это было почти болезненно. Настолько, что хотелось вырвать себе душу. Подобные сравнения, впрочем, приносили не меньше внутренних истязаний. Дрим, размышляя, медленно шагал по кругу.       Вина. Сожаление. Страх. Вина тяготило, давя на грудь и придавливая к кровати. Сожаление холодными пальцами касалось костей, вызывая неприятную дрожь. А страх душил, опутывая шею, пробираясь в полость, что раньше была заполнена жизненной энергией.       Раньше Дрим искренне радовался своему бессмертию. В конце концов, это же прелестная особенность! Если избегать опасностей, можно прожить вечность, помогая людям и монстрам. Спасая Вселенные от негатива, разнося по мирам позитив, заботясь о Мультивселенной!.. Звучит чудесно, не так ли? О таком только мечтать.       Но вот бессмертие обернулось неожиданной, неприятнейшей стороной из всех. Оно стало бременем. Дрим мог существовать вечно. Именно существовать — не жить. Как может по-настоящему жить тот, у кого нет жизненной энергии? Нет души?       Это было… неописуемое чувство. В самом плохом из смыслов. Дрим был уверен, вспоминая Инка, что знает, что значит быть бездушным. Но когда души лишился он сам, оказалось, что ни одна теория не была верна. Дрим не потерял способность чувствовать — чувства обострились. Проблема ведь оказалась не в этом, вовсе не в этом…       А в том, что Дрим больше не мог быть Хранителем позитива.       Бессмертие действительно было бременем, настоящей обузой, проклятием. Буквальное ощущение пустоты в груди не тяготило Дрима. Не заставляло его чувствовать боль и уж тем более не подталкивало на встречу со смертью. Вовсе нет. Да и эмоций своих Дрим не растерял. Он ожидал худшего, но… Но случилось то, чего он ожидал меньше всего.       Золотая диадема, — аккуратная, изящная, древность которой выдавали потёртости и царапины, — лежала на столе. Её можно было бы бросить, бросить с гневом и отчаянием, но воспоминания о былых временах слишком льстили, чтобы отмахнуться от них так небрежно. И потому, словно бы отдавая дань уважения прошлому, что ещё совсем недавно было настоящим, Дрим бережно положил диадему на стол, на самое видное место. Словно бы уже ненужный реквизит, словно бы занятный, но бесполезный музейный экспонат.       Размышлять, ходя кругами, было одновременно и бессмысленно, и как никогда логично. Дрим лежал на кровати, глядя в потолок, слушая тиканье часов и думая о том, насколько же многого он лишился. Лишился в один миг. Раз — и всё. И пусто. Точно никогда ничего такого и не было. Точно и Хранителя позитива никогда не было.       Нет, раньше он был. Дрим это точно знал. Это был монстр, похожий на него как две капли воды. Который носил музейный экспонат, который постоянно отбрасывал за спину мешающийся длинный плащ, и огоньки в глазницах которого в моменты радости превращались в маленькие жёлтые звёзды. Дрим помнил его — и окружающие его помнили. Как забыть этот образ, так глубоко врезающийся в память, оставляющий след даже после мимолётной встречи?       А сколько оставалось фотографий и записей! Один из снимков стоял на столе, в аккуратной резной рамке, и Дрим даже мог увидеть его, если бы только немного повернул голову. Фотография под пыльным стеклом изображала весь «Рассвет»: Фелла, Свапа, Эпика и его, великолепного Хранителя позитива. Он был во всём облачении, когда объектив поймал его, улыбающегося, чуть ли не сияющего от радости. Такой заразительной радости, что любой, кто смотрел на фотографию, невольно расплывался в улыбке.       Странно, наверное, было отделять себя от себя прошлого. Это можно было бы посчитать за зачатки безумия, если только безумие могло быть вполне осознанным. Дрим понимал, что поступает чуть ли не трусливо, — а то и жалко, — когда закрывает глаза на собственные воспоминания, начиная видеть себя со стороны. Но как иначе объяснить своему сознанию, почему он всё ещё был жив с этой удушающей пустотой в рёбрах?       Когда стук в дверь затих, когда стихли и шаги, когда Дом стал островком тревожного молчания посреди спокойствия карманного измерения, Дрим вдруг осознал, насколько ему тяжело. Но чем больше он погружался в свои личные терзания, чем больше скорбел и тщетно грозился вырвать себе душу, которой не было, тем сильнее становилось чувство вины.       Они же так переживали… Дрим пускай и утратил свою способность улавливать колебания чужих душ, пускай он больше не умел читать чужие эмоции, он понимал, что поступает неправильно. Его друзья, которых он ценил больше, чем кого-либо, страдали больше него, а он продолжал лежать, не в силах подняться. И ведь почему? Потому что они тревожились за него. За своего друга.       Дрим был… Вот кем он был без своего всем известного титула? Кем он был без диадемы, без своего узнаваемого образа, без магии, поражающей умы? Дрим действительно интересовался ответом на эти вопросы. Он был… Был монстром. Невысоким скелетом с жёлтыми огоньками-зрачками, с парочкой давних. так и не заживших ссадин, с несколько потёртыми, что выдавало солидный возраст, но всё же гладкими костями.       Да и всё. Что ещё здесь говорить? Дрим, если бы мог подняться и подойти к зеркалу, увидел бы простого монстра с невыразительными чертами лица. Встретился бы с собственным уставшим взглядом, поглядел бы без интереса на белую рубашку и домашние брюки… И признал бы: никакого сходства с прошлым «я».       Никакого сходства с настолько ярким, что почти что карикатурным образом Хранителя позитива.       Тягучую тишину Дома нарушили нерешительные шаги. Дрим никак не отреагировал, но внутренне сжался, когда понял, что шаги остановились прямо напротив двери его спальни. Его мысли отошли на второй план, затерявшись где-то в бессвязном тиканье часов. Дрим невольно обратился вслух, с какой-то неправильной тихой радостью надеясь, что то его пришёл навестить Рипер.       — Дрим, ты меня слышишь? — раздался из-за двери чуть приглушённый, звучавший непривычно серьёзно голос Эпика.       Надежды разбились о его звуки, и острые осколки, блеснув в мягком солнечном свете, что заливал спальню, швырнуло Дриму прямо в лицо.       — Дрим, — продолжил Эпик, не услышав ответа, но и не удивившись этому. — Я знаю, что ты переживаешь. Я знаю, что тебе плохо. Твоя потеря… Её не описать словами. Но то, как ты поступаешь… Ты неправ, братан.       Его голос дрогнул под конец, словно бы в попытке звучать чуть бодрее. Эпик хотел скрыть укор за шуткой, небрежным комментарием, какими часто щедро разбрасывался. Но ему не удалось. Не нужно было уметь чувствовать чужие души, чтобы понять, насколько жёстко прозвучал укор.       Ты неправ, Дрим. Неправ.       — Свап уже три дня из родной АВ не показывается. Его тяготит твоё настроение, Дрим. И я его не виню. Я бы и сам ушёл, знаешь ли, если бы только было, куда возвращаться…       Груз стал тяжелее. Дрима вдавило в кровать. Фаланги пальцев судорожно дрогнули и шевельнулись, чтобы неловко схватить и сжать ткань одеяла. Дрим не переменился в лице, но то, что крутило его несуществующие внутренности, рвалось наружу, заставляя крепче сжимать челюсти.       — Ты бы видел Фелла… Если тебя мои предыдущие слова не трогают, то хотя бы к этим прислушайся. Я же серьёзно, Дрим. Ему плохо. Он стал более нервным, раздражительным. Я уже не могу нормально с ним разговаривать. Сидит без движения, смотрит в одну точку, думает не пойми о чём… Ты ведь понимаешь, к чему это его приведёт, да?       Липкие прикосновения страха стали настолько реальными, что Дрим вдруг почувствовал, что давится. Ему стало нечем дышать, и хотя вряд ли дыхание было так уж ему необходимо, Дриму всё равно стало неуютно. Он прижал правую ладонь к виску, поморщился, а затем перевернулся на бок. Кровать скрипнула совсем неслышно, но даже этого звука было достаточно, чтобы с грохотом молнии нарушить тяжёлое молчание Дома.       — Дрим, я не могу так больше, — раздался из-за двери тусклый голос Эпика. — Прости, но ты уже две недели в депрессии. Я твой друг, но… Если ты вообще забыл обо всём и обо всех, то в праве я напоминать о себе?       Он больше ничего не сказал. Развернулся — Дрим почти видел это неохотное движение — и ушёл. Нарочито медленно, словно надеясь, что Дрим внезапно откликнется, откроет дверь, пылко извиниться или хотя бы яростно возразит… Пустая надежда, ничем неоправданный самообман.       Тихо вздохнув, Эпик ушёл, и вскоре и его шаги стихли внизу.       Дрим сглотнул, пытаясь избавиться от отвратительного чувства, но это нисколько не помогло. С бока он перекатился на спину и уткнулся лицом в подушку. Напряжение в костях вдруг резко спало, и руки безвольно опустились на подушку. Дрим мерно вдыхал и выдыхал, следя за дыханием, чтобы не думать ни о чём другом. Запахи вытесняли собой звуки, пытаясь хоть чем-то заполнить наступившее молчание, от которого ныло под ложечкой и гудела голова.       Это не особо помогало — мысли преследовали, въедаясь в монотонные размышления и мелькая яркими вспышками. Дрим невольно сжимал подушку, пытаясь спрятаться от самого себя, но разве от тени убежишь? Тень прошлого, яркий солнечный образ, застывший над кроватью, смотрел на Дрима. Взгляд этих золотых звёзд можно было почувствовать костями.       Ты уже две недели в депрессии.       Две недели — ровно столько прошло со дня, который всё сломал. Так мало?.. Дриму казалось, прошло несколько сотен лет с того момента, когда он, застыв посреди искажённого, горящего, перемолотого поля боя, с лёгким замешательством глядел в пространство и слепо прижимал руку к груди. Но прошло всего две недели… Последние несколько дней из которых Дрим не выходил из своей спальни, окончательно канув в бездну молчаливого истязания, отказавшись от сна и еды так легко, словно бы так и должно было быть.       Дрим лишился души. Он думал, это будет ужасно. Ужасно из-за боли, смерти, бесчувственности — чего угодно. Его золотое яблоко, которое он так бережно, так трепетно хранил столько сотен лет, неожиданно дрогнуло после резкой атаки. Дрим отчётливо помнил ту волну негатива, что ударила прямо в него, отвлёкшегося, потерявшего бдительность всего на мгновение… Как эта тёмная масса ударила прямо в душу, заставив ту дрогнуть, мелькнуть пару раз ярким золотым светом и вдруг… исчезнуть.       Душа не сломалась. Не вытекла. Не вспыхнула. Она просто исчезла. Раз, два — и словно бы никогда и не было! Дрим вспомнил, — вспомнил как никогда ярко, — как застыл, уставился в никуда и затих. Он не чувствовал тогда ничего, совершенно ничего. Его ценнейший дар просто взял и пропал, оставив после себя пустоту, а Дрим ничего не ощутил. Он остался стоять в замешательстве, и далеко не сразу до него дошло, что именно произошло…       Это было неправильно. То, что случилось… Наверное, это удивило всех. Даже того, кто стал этому виной. Когда Дрим удивлённо моргнул, опустил взгляд на свои руки, а затем обернулся, он встретился взглядом с Найтмером. Со своим братом, который стоял далеко, но прямо напротив, и смотрел так ошарашенно, что сам на себя не походил.       Пока горел Эпиктейл, пока сражались рядом союзники и враги, Дрим и Найтмер просто стояли и смотрели друг на друга так, словно впервые встретились.       Яркая вспышка — первое своё воспоминание — промелькнуло перед глазами, ослепив. Дрим зажмурился и сильнее уткнулся в подушку, словно бы это могло чем-то помочь. Он чувствовал на себе прожигающий укоризненный взгляд огоньков-звёзд. Он ощущал, как заливался в полость вязкий, холодный страх.       Ты уже две недели в депрессии.       Ты неправ Дрим.       …исчезла?       Дрим был просто Дримом. Не ярким образом, не стражем Древа Чувств, ни Хранителем позитива. Никем из них, а просто… Просто жалким монстром, который не в силах подняться с кровати, который ранит своих друзей, отмалчиваясь в ответ на их с трудом прикрытую боль. Он был монстром, который прячется от вины за спиной своего прошлого «я».       Дрим поначалу думал, что пропал. Потом он был готов попросить о смерти, когда решил, что теперь он подобен бездушному Защитнику Вселенных. Затем пришло недолгое облегчение, когда оказалось, что Дрим всё ещё жив, что он всё ещё чувствует, что он всё ещё может искренне радоваться жизни. Но после…       После выяснилось, что Дрим больше не мог быть Хранителем позитива. Его способность чувствовать эмоции исчезла вместе с бессмертной сияющей душой. Его могущественная магия испарилась без следа. Его неповторимая сила распространять позитив и самые прекрасные чувства во Мультивселенной тоже пропала. А оставшись без своего образа, Дрим стал простым монстром, лишённым смысла жизни. Лишь одна особенность, ставшая обузой, осталась — злосчастное бессмертие.       Дрим был покалечен, истерзан и вывернут наизнанку от осознания, что он больше никогда не сможет заниматься делом, которое делало его им. Дрим больше не имел право носить золотую диадему. Дрим больше не был Хранителем позитива.       Какой смысл что-то делать теперь? Вставать с кровати, разговаривать, думать? Каждое движение приносило ворох неприятных мыслей, от которых хотелось спрятаться в собственной тени. И хотя Дрим прекрасно понимал, что сам рушит свою жизнь, он не мог заставить себя признать это. Какая разница, что его бессмертное существование теряет свои и без того блеклые позитивные стороны? Дрим больше не отвечал за позитив этой Мультивселенной.       Мультивселенная… Почему она не развалилась после того, как Великого Хранителя не стало? Почему она всё ещё существовала, работала и дышала? Почему негатив не захлестнул все Альтернативные Вселенные, погубив всё живое, сделав жизнь невыносимой? Дрим был заперт наедине с самим собой, и для него больше не имело значение, что происходило за пределами его ходящего кругами сознания. Но всё-таки… Почему пространство ещё существовало?       Дрим не издавал ни звука, лёжа в тени своего сияющего образа и сжимая подушку так сильно, словно это теперь единственное имело смысл. В мыслях медленно, один за другим, точно в мрачной веренице, рождались вопросы. Зачем? Куда? Когда? Почему? Зачем?.. Дрим спрашивал себя, что ему теперь делать. Он больше не мог помогать душам. Не мог беречь Вселенные. Не мог хранить позитивную энергию.       Дрим был бесполезен.       Дом, а вместе с ним и всё карманное измерение, погружалось в бездну уныния. Стальной купол давил всё сильнее, отрезая островок тишины от мирных лесных просторов. Рядом тикали часы, имитируя стук души, а где-то в глубине Дома еле слышно завывал сквозняк и шелестели занавески. Ни звука больше, ни шагов, ни голосов… Если кто-то и выдерживал ещё оставаться рядом, его присутствия словно бы не существовало.       Дрим не следил за временем. Ему было всё равно, он думал о другом. О тяжести, о холоде в рёбрах, о нависшей над ним тени и звёздах. О ледяных огоньках, в весёлом взгляде которых читался укор. Много укора. Целый океан осуждения, настолько вязкий, что его можно было назвать болотом. Бескрайним болотом, простирающимся до самого горизонта…       Золотистый солнечный свет заливал спальню, падая из больших распахнутых настежь окон. В воздухе парила пыль, медленно-медленно опускающаяся на пол. В комнате пахло цветами — эти запахи тянуло с улицы. Заполоняя собой пространство, они обретали физическое обличье.       Но часы тикали, и время шло вперёд. Карманное измерение постепенно опускалось в ночь. Солнце пряталось за кронами деревьев, звуки дня сменялись вечерними, а мягкий золотистый свет становился спокойнее и тусклее. Загорались в чистом небе разноцветные звёзды.       Дрим не видел всего этого. Он размеренно дышал, уткнувшись лицом в подушку, и монотонно ходил кругами, размышляя о своём невыносимом бремени. Как же всё было проще, если бы не бессмертие! Как бы всё было проще, если бы Дрим никогда не был Хранителем позитива. Он бы никогда не почувствовал горя утраты. Он бы никогда не разделил свою личность на две половины, отдав одной самое лучшее, а другой — самое худшее.       Дрим презирал себя. Презрение становилось всё сильнее, становилось почти явным, материальным. Болеть было нечему, но боль всё равно была. Дрим вспоминал, как с ним разговаривал Фелл, как его укорял Эпик, как уже давно он не слышал вечно бодрого голоса Свапа… Чувство вины всё крепло, смешиваясь с презрением и липким страхом.       К звёздам присоединялся Месяц. Как медленно он полз по небосклону, отбрасывая на землю рассеянную тень!.. Дрим не видел этого, ему было всё равно. Но он ощутил, что в спальне стало прохладнее. В комнату ворвался вечерний ветер, поднявший целое облако пыли и уронивший со стола старую фотографию. Звук упавшей рамки и треснувшего стекла разнёсся до Дому, пронзив закостенелое молчание.       Наверное, Дрим сам во всём виноват. Он слишком зависел от своей роли Хранителя. Слишком любил то, что делает. Слишком зацикливался на этом, видя перед собой лишь одно — работу. Дрим накликал на себя беду. То была не случайность, не ошибка и даже не беда. То было логичное последствие того фанатизма, что он проявлял.       Но кто Дрим, если не Хранитель позитива? Если один его образ разбился, то где найти другой? Что делать после того, как встанешь с кровати? Дрим боялся встать и понять, что дальше идти некуда. Боялся поддаться горю и просто исчезнуть. Исчезнуть следом за своей душой… Прямо в никуда.       Дрим был недостоин. Разбит. Бесполезен. Никогда в жизни, за все долгие столетия, он не испытывал столько боли, не испытывая при этом ничего. Его обострившиеся чувства становились настолько реальными, что бежать от них было некуда. Его рассеивающийся, разбегающийся трещинами образ смотрел на него с укором. А зеркало, пылящееся в углу, поблёскивало на лунном свете.       Мысли скользили в сознании… Одна за другой, как по договорённости. Дрим провожал их уставшим взглядом, навязывая себе всё больше и больше размышлений. Всё сильнее зарываясь лицом в подушку, запирая дверь спальни, прячась в собственной тени… Всё тусклее и тусклее, всё дальше и дальше, всё тише…       Дрим больше не был Хранителем позитива.       Бесполезен.       За дверью не было ни звука. Ни шагов, ни дыхания, ни голоса — ничего. И поэтому когда сероватую тишину спальни вдруг нарушил глухой резкий стук, всё внутри Дрима перевернулось. Вздрогнув от неожиданности, он, тем не менее, не шевельнулся. Лишь крепче впился фалангами в подушку, глубже зарываясь в неё лицом.       Наверное, вернулся Фелл. Он бы не ушёл из карманного измерения, только не он… Вернулся, чтобы снова попытаться. Заранее зная, что не получится. Это так странно — надеяться в отчаянии. Но Дриму не нужно было уметь видеть чужие души, чтобы понять чувства Фелла. Он ведь и сам надеялся, не веря в надежду.       Но когда следом за стуком раздался голос, Дрим замер. Застыл, как лежал, и всю его сущность покоробилась. Это был не Фелл.       — Дрим, это… я.       Просто голос. Просто стук в дверь, похожий на все предыдущие. Пустой тон, не выражающий не укора, ни сочувствия, ни волнения. Ничего. Звуки, нарушившие тишину, показались Дриму чуть ли не пугающе уместными. Словно бы он только и делал эти две недели, что ждал, когда услышит этот голос…       Тяжесть в груди стала только сильнее, но удивительный порыв внезапно поднял Дрима с кровати. Судорожно, но резко. Встав на ноги, Дрим покачнулся. Он не стоял столько времени, столько часов просто лежал без движения… Он не знал, сможет ли сделать хотя бы пару шагов, не упав. Но Дрим был намерен попытаться. Он ведь правда услышал, ему ведь не показалось, это ведь была не галлюцинация!..       Шаг, ещё один… Дрим с трудом переставлял ноги. Он прошёл под лунным светом, устало потирая виски. Прошёл мимо зеркала и на мгновение задержался, чтобы посмотреть на своё блеклое, невыразительное отражение. Просто монстр. Уставший, сонный… Просто Дрим.       Рука чуть дрогнула, когда опустилась на ручку двери. Не с первого раза, но замок удалось открыть. Дрим затаил дыхание, его глазницы чуть расширились в тревожном ожидании. Дверь медленно открылась, и Дрим даже не понял, что открыл её он. Исчезла преграда между его внутренним миром и тем внешним, которого он боялся, в который уже давно не верил всей душой, ведь души больше не было. То, что защищало его и от реальности, исчезло.       Дрим застыл на пороге, как был, и уставился на того, кто так же застыл напротив. Всего в нескольких шагах, стоя в тени коридора. Они стояли друг напротив друга, прямо как тогда, на поле боя. Смотря друг на друга так же ошарашенно, словно бы впервые встретились.       — Брат? — тихо спросил Дрим, заговорив впервые за долгие-долгие дни. Его голос прозвучал хрипло, сухо. Не по-настоящему, но как никогда реально. Приземлённо, обыденно, блекло.       Найтмер ничего в ответ так и не сказал. Он кивнул, с трудом заставив себя пошевелиться. Его взгляд, прикованный к Дриму, выражал такую потерянность, такую неуверенность, что… Что внутри что-то неохотно зашевелилось. Дрим впервые за долгое время почувствовал удовольствие от тяжести вины. Он был так виноват, и ведь за что? Дрим почувствовал вину так легко, словно бы так и должно было быть. Он должен был посочувствовать, а иначе никак.       Ведь если Дрим не был Хранителем позитива, то он был просто монстром, который заботился о младшем брате даже спустя много-много столетий.       Шаг получился неожиданно лёгким, пускай и шаркающим. Дрим молча приблизился, шагнув из спальни в тень коридора, протянул руки и заключил брата в объятия.       Найтмер, чуть погодя, вышел из оцепенения и неловко прижал его к себе.       …тишина Дома вдруг стала такой мягкой, что её можно было бы потрогать руками.