Болезнь Взрастителя Роз (Rose Grower's Disease)

Ханахаки. Болезнь не столь сильно изученная, учитывая, сколько времени людям о ней известно. Исторические летописи детально описывают её веками, вместе с туберкулёзом, проказой, оспой, дизентерией и т.п. Она не заразна, как люди раньше думали. Хаус изучил каждое упоминание о ней, от самых старых публикаций в столетних книгах до недавних статей Nature и прочих престижных журналов. Ясно, что влюблённые люди имеют физическое проявление своей любви, однако “любовный орган” никогда не был найден. Его можно попытаться найти только после смерти больного, тогда, когда он некротичен, заражён и отмирает из-за цветов, пустивших в нем корни. Этого органа нет в лёгких здорового человека, так что никто понятия не имеет, где он прячется. Вообще, не вся безответная любовь пробуждает Ханахаки в людях. Психилогические журналы каждый день публикуют конфликтующие друг с другом сведения по поводу психологического триггера болезни, кто более ей подвержен и почему. Действительно трудно доказуемо. Есть ещё группы людей, которые твердят о судьбе и родственных душах, но они лишь спутывают клубок Ханахаки еще больше. Никто не знает даже, откуда появляются цветы. Кажется только, что больные их вдыхают; и хотя сорт цветов чаще всего связан с видом любви, они подходят региону проживания носителя. По всему миру провелись исследования, показавшие, что при Ханахаки в лёгких растут соответствующие региону цветы, дикие и культурные. Существуют также репортажи о редких проявлениях Ханахаки. Хаус недавно видел один: там рассказывали о семнадцатилетней девочке, чья печень отказывала из-за этого заболевания. Она пережила трансплантацию, но беспощадная болезнь забрала и вторую печень, и девочка умерла. Врачи проверяли ее лёгкие на наличие этого абстрактного “любовного органа”, но безрезультатно. Хирургия помогает, но только на начальных стадиях и вовремя. Обратная сторона медали в том, что после ты больше никогда не сможешь полюбить того человека так, как любил всё это время. Если любовь была романтическая, ты потеряешь любую возможность на ее возврат. Так что даже если этот человек ответит взаимностью, будет слишком поздно. Судьба жестока. Можно подумать, что Хаус выискивает всё это потому, что Ханахаки редчайший, неизвестный зверь среди болезней, да правда в том, что это глубоко личный вопрос. Сам Хаус болеет Ханахаки последние восемнадцать лет. Как люди переживают то, что их коллеги, друзья, родные болеют Ханахаки? Он признаёт, что задаётся этим вопросом. Ответ же очень сложен. В редких случаях Ханахаки может проявляться как медленно прогрессирующая хроническая болезнь, которая рецидивирует и развивается частично схоже с аутоимунными заболеваниями или раком. За несколько лет до того как Хаус начал заниматься самолечением, что само по себе штука совершенно иная, он участвовал в одном исследовании: отдал образцы своих тканей, цветов и всю информацию о здоровье. Оно всё ещё не опубликовано, но из-за более чем пятилетних наблюдений за ним (так как это когортное исследование), он думает, что не очень подходит. Единственная теория о хронически больных Ханахаки состоит в том, что эта ее форма может быть связана с генетикой и имунной системой, но некоторые исследователи ищут и типы любви, которые являются триггерами. Есть корреляция между неразделённой любовью, как главным фактором защиты человека и неопределенными отношениями с редкими инцидентами чего-либо, ставшими обыденностью. Удивительно чётко описаны Грегори и его любимый человек. Уилсон – тот, кого он любит с самого момента встречи. Та первая ночь в Нью Орлеанс была одним из мелкой кучки моментов их поцелуев за все годы знакомства, но ничем большим. Целовать Уилсона легко, хотя опасно и сложно. Любовь точно невзаимна, однако Уилсон продолжает жениться и разводиться, потом в отчаянии приходить и целовать Грегори, только чтобы вернуться к началу круговорота, женившись опять. Возможно, именно это подпитывает медленное течение его болезни. Хотя, кто знает. Вина Джеймса – долгое и трудное сражение, все части которого никак не хочется разложить по полочкам. Хаус уверен, что если скажет кому-то, в действительности скажет кому-то из своей жизни, той же Кадди… она бы просто попросила его сделать операцию. Он не хочет. Он зачастую единственный врач в палате, который понимает, когда пациенты не хотят чего-то. Больные Ханахаки умирают с разорванной глоткой, словно человеческий горшок, с букетом, пьющим вместо воды кровь, потому что операция умерщвляет любовь, а любовь – это катастрофически чудесное аддиктивное чувство. И всегда есть эта надежда, эта грёбанная надежда, которая поддерживает любовь. Он бы лучше выбрал болезненно любить, чем не любить вообще, и, честно, он до нелепого обожает любить Уилсона. Это и убьёт его, наверняка. Он всё равно бы умер за Уилсона, даже не будь он болен – это уже не имеет значения. И он будет в порядке. Единственное, что ему помогло, возвращаясь к самолечению, это экспериментальный препарат. Есть одно долговременное исследование Ханахаки на крысах, и это кстати редкая, случайно выведенная порода крыс, потому что в природе они не болеют ей. Препарат имеет неприметный, неидентифицируемый номер, как и многие другие лекарства до того как они проходят клинические испытания и их начинают популяризировать, показывать по телеку заедающие в голове рекламы. Он укрепляет несколько имунных “дорожек”, одна из которых держит туберкулёз у имунокомпетентных людей в латентном состоянии. Эта исследовательская группа проделала очень хорошую работу: первооткрывательское лечение и понимание сферы работ. Препарат делает своё дело: держит заболевание под контролем своим неизвестным мезанизмом. Грегу просто повезло, что затраты на лабораторную технику легко окупить, и никто столь долго не замечает лишние закупки для тайного исследования. Препарат работает на него, точно сдерживает множество симптомов Ханахаки; он не кашлял лепестками уже много лет. Правда, скорее всего лекарство помогает только потому, что у него хронический тип. Вот только препарат, не тестировавшийся на людях, не оптимизированный, не модифицированный, дает множество побочных эффектов. Он их игнорирует. Потому что он уверен, что будет в порядке просто любя Уилсона, пока тот разрашает. Всё под контролем, а лучше иметь хроническую форму Ханахаки, чем сразу умереть от острой. Есть лишь одна проблема. Хаус живет с Уилсоном, только что выйдя из Мэйфилда, и он гораздо ближе к этому мужчине, чем когда-либо был. Так-то есть аж две проблемы. Исследовательская группа потеряла грантовые средства из-за политики науки и прекратила деятельность. Теперь у него нет лёгкого доступа к покупке препарата без вопросов, так как он не продаётся где попало, а лишь синтезируется в этой лаборатории. Он не знает, что делать.

***

Первое, что возвращается – психологические проявления. Насыщенные кошмары, постоянное чувство обречённости. Грегори уже успел испытать психоз во всех его красках не так давно, и он всё ещё на терапии, так что это не так уж сильно его потрясло. Он может выговориться, справиться с этим. Всё в порядке. А что не в порядке, так это количество снов с Уилсоном, снов обо всём том, что Хаус желает. Уилсон никогда не замечает, просто будит его как обычно, жалуется, что он всё просыпает и оставляет завтрак в холодильнике. Когда он ест остатки завтрака четвертый раз за неделю, мерзкое ощущение чего-то двигающегося в его лёгких заставляет его отбросить тарелку, и она разбивается. Следом его вырывает. От страха, от самой болезни, и может от отмены препарата. Он едет на работу и он в порядке, всецело в порядке. То, в чём доктор Нолан и терапия ему помогли, так это в умении не проецировать темень своей жизни на всех коллег по работе. Он осознаёт, что делал это из-за недостатка эмоционального контроля и потому, что отталкивать людей проще, чем разрешать им заботиться. Он не идеален, плохие, болезненные дни в особености раздражают его и, вероятно, всегда будут. Люди всегда немного более чувствительны когда ведешь себя так, и он старается не говорить чего-то жестокого или душераздерающего. Но с болью от всего происходящего всё ясно как день. Однако он не зол, даже не кричит ни на кого. Он достаёт самое простое дело из папки, и, выбирая из всех людей в мыслях, передает его Таубу. Грегори ни с кем не ругается, не делает ничего противозаконного и не пересекает границ дозволенного положением, он просто сидит тут, в кабинете. О тоске при Ханахаки не говорят ничего особенного, ты просто её ощущаешь и всё. Но нет. Она усиливается и ослабляет тебя. Хаус так истощен, как не бывал никогда, быть может лишь толикой меньше, когда он пребывал на детоксикации в Мэйфилде. Его мышцы ноют и суставы горят. Чувство движения и стягивания в лёгких нескончаемо, и он предпочитает сидеть, чем напрягать себя. Вообще, это чувство – что-то, к чему он привычен. По крайней мере пока он не выкашливает целые цветы, его болезнь всё ещё в хронической медленной стадии. Во всяком случае он так думает. Кадди стучит в дверь. “Твоя команада спасла пациента.” “Класс.” “Это была волчанка, ты ошибся насчёт токсинов.” Хаус просто смотрит на неё, и её лицо бледнеет. Она подходит к нему медленно, словно бы он собирается в любой момент сбежать. “Господи, Хаус! Скажи что-нибудь! Скажи, что это не могла быть волчанка, что тебе нравится моя рубашка, накричи на меня, на свою команду, но не молчи!” “Я не знаю, каких слов ты от меня ждёшь.” Кадди вздыхает. “Слушай. Твоя команда беспокоится о тебе весь день. Каждый из них сказал мне проверить тебя. И я подумала, знаешь, что всё будет как обычно. Злость, та же самая песня и танец, который ты отплясываешь, когда что-то поглощает тебя. Но… это ужасающе. Я ни разу не видела тебя таким тихим, может разве что когда Уилсон ушёл, и даже тогда ты вытворил нечто безумное: нанял моего нынешнего парня прослушивать его дом.” Хаус открывает рот и тут же начинает кашлять. Так же плохо, как он помнит, хрипы и боль. Это как худший приступ астмы в вашей жизни, смешанный с постоянным ощущением цветов, корней и шипов. Шипов – потому что он помнит первое растение, которое сочло его тело домом. Красные розы. Клише, но он никогда особо не задумывался о скрытых смылах цветов. Розы лишь говорят, что даже его цветы на особом уровне саморазрушения. Это не может быть просто растение, оно должно быть шипастым и колким. Это не может быть просто любовь, это должно быть стереотипное её воплощение, которое никогда в полной мере не сбудется. Он понимает насколько всё затуманилось, когда осознаёт, что не помнит, когда Кадди подошла к нему сбоку, положила руку на плечо и стала проверять пульс. Она уже даже прослушивает его легкие, а у него нет сил оттолкнуть её. “Звучишь ужасно,” – он почти видит дифдиагноз, проносящийся в её глазах. “Знаю.” “Что у тебя?” – спрашивает она, снимая стетоскоп. Несмотря на свои идеи о его заболевании, она успешно догадалась, что он вполне в курсе проиходящего. “Это… просто обострение хронической болезни.” Кадди моргает. “Так это у тебя уже какое-то время,” – а затем на её лице отражается осознание. – “Погоди-ка… я помню, ты кашлял так же, когда я только приняла тебя на работу.” “Ага,” – хрипит он в ответ, пока в его груди разгорается жар похлеще адского огня. Кадди снова сжимает его плечо. “Так и, это управляемо? Тебе нужно, чтобы я выписала тебе что-нибудь?” Факт этого единоразового уважения его личной жизни главврачом почти заставляет его рассказать ей. Рассказать, что нет, единственное лечебное исследование проводилось на крысах, и оно обанкротилось. Нет, оно не управляемо, и я боюсь, что наконец-то умру. Нет, ты ничего не можешь сделать, никакая медицина не поможет. Должно быть, это тест на доверие от неё, и от этого только хуже. Он кашляет снова, и Кадди видит как кровь, лепестки роз и кровавые стебли, извергнутые из недр лёгких мужчины, соскальзывают по подбородку на ноги. Её слова удивляют его. “Хаус, скажи, что это не я.” “Не ты,” – сипит он, – “Почему ты вечно сводишь все мои действия к себе любимой? Ты хуже Уил-” Он кашляет при мысли о Уилсоне. Еще несколько лепестков вылетают, кружась. Осознание бьёт её больно. “Ты должен сказать ему.” Тут Хаус, шатаясь, поднимается, пытаясь уйти. “Нет. Нет, не должен. Восемнадцать лет прошло и всё в порядке.” “Она была хронической восемнадцать лет?” Кадди следует за ним. “Хаус, это самое безумное, что ты вообще когда-либо делал!” “Добавлю твою мысль в личное дело, как пойду на терапию на следующей неделе.” Кадди останавливает его, сжимая его руку. Он даже не может посмотреть ей в лицо. “Слушай, ты должен сказать ему. Уилсон бы возненавидел то, что ты вытворяешь с собой. Или, в конце концов, сделай операцию. Могу записать тебя анонимно, никто не будет знать.” “Я не хочу операцию.” “Почему нет?” Хаус горько смеётся. “Потому что я люблю его.” На лице женщины вырисовывается неверие. Никому не больно, пока он не поймёт, вот и ему не больно видеть такой её взгляд на себе. Будто она смотрит на ходячего мертвеца. Он поворачивается к ней лицом. “Кадди, я буду в порядке. Это хроническое.” “Этого мы не знаем. Пациенты с хронической формой болезни могут быстро перейти в острую и вскоре умереть. А ты ещё и живёшь с любимым мужчиной. Не верю, что это помогает,” – она умоляет. Её трескающийся голос эхом отдаётся в голове Хауса. Он не отвечает, но видит картину, подкинутую воображением, в её глазах. Где он умрёт так же, как и парочка пациентов с Ханахаки, лежавших у них в больнице и отказавшихся от лечебной терапии. Исходясь в боли, в бреду, опустошенные, их тела становились благодатной почвой. Он видит всё это вместе с ней, потому что представлял уже слишком много раз. Кадди начинает плакать. Хаус поворачивается и сосредотачивается на том, чтобы двигаться вперёд и избегать Уилсона любой ценой.