Четвёртый закон

Ты на тройку учитель, я как ученик бездарен — и пора

поучиться, что можно друг другу дать;

это сложно, я знаю.

Сложнее, чем в рукопашной.

Это даже сложнее, чем взглядом — глаза в глаза.

Ты настолько живой, что мне рядом почти что страшно,

я настолько отчаян, что рядом со мной нельзя,

мы настолько чужие, что пальцы подходят пальцам,

что на голом полу стало мягко лежать теперь.

Мы настолько чужие, что лучше не_сочетаться

мы отсюда не выйдем без горечи и потерь.

/Если это оно — человеческое (не)счастье, значит, это всё то, чего я (ты) всегда хотел./

Элиот

             Диз обожал заниматься любовью с утра. Рано-рано, ещё до будильника, он лениво, как мишка, раскрывал меня, словно банку варенья, он лизал, ублажал, упоительно целовал, медленно-медленно насаживался на меня, брал, будил своим телом, не спеша, томно доводил нас обоих до вспышки, а потом давал мне поспать ещё час-полтора. Самый сладкий мой сон, самое прекрасное пробуждение. Пока я нежился, Диз шёл готовить нам завтрак. Он приучил меня плотно подкрепляться перед работой. Жарил сыр и порошковый омлет, варил кофе, и с каждым разом у него получалось всё лучше и лучше. Он успевал почистить и развесить мою одежду, даже следил за приёмом моих витаминов. Я был окружён каждый день его невероятной заботой и теплотой. Я влюблялся в него всё сильнее и именно по утрам чувствовал себя совершенно счастливым. Диз провожал меня, укутывал в шарф и обязательно до головокружения целовал у двери, уже перед самым моим выходом, целовал всегда так сладко и страстно, что я ещё минут пять, уже по дороге на службу, чувствовал его вкус, эйфорию влюблённости и лёгкое возбуждение. Но эти волшебные чувства — покой, счастье, восторг — рассеивались как дым, стоило мне прийти на работу.              После визита Глоу, после того разговора я стал подозрительным, нервным. Мне казалось, что взгляды, обращённые на меня — это взгляды разоблачения и доносов. Люди СМОТРЕЛИ! О да, они смотрели и раньше, я всегда, всю свою жизнь жил под прицелом этих выстрелов-взглядов, изучающего скольжения, будто смущённого, но любопытного сканирования моей страшной плоти. Человек так устроен, зачастую людям нравится, хочется смотреть на уродство, на боль, на трагедии, на жестокость. Видимо, это природа, что-то первобытное в нас. Страх и одновременно довольство от осознания, что у тебя-то всё хорошо, а вон как бывает. Многие годы я был и остаюсь для людей олицетворением живого кошмара, болезней. Но, к слову, к такому быстро становишься безразличным. Это входит в привычку. Ну смотрят и смотрят. Ну да, я их всех ненавижу за эти взгляды и фальшивую деликатность, стоит взглянуть мне в ответ и поймать этот болезненный интерес, тут же меняющийся растерянностью, паникой и мнимой расфокусировкой. Лжецы. Лицемеры. Не все, но большинство. Смотрят, и смотрят, и смотрят. Смотрели всегда! Но теперь...       Теперь мне стало казаться, что смотрят они на меня не из-за уродства, а из-за сплетен. Мне стало ещё некомфортнее в коллективе, ещё неприятнее ощущать себя среди них. Я понимал, что это, скорее всего, мои воспалённые домыслы, порождённые ссорою с Глоу. Но его слова не выходили из головы. Мне стало казаться, что за мною следят. Соседи, прохожие, охрана на проходной, все коллеги и руководство. Это был точно невроз, паранойя. Я это осознавал, но ничего не мог с собой сделать. Мне было страшно. Ведь Глоу тогда говорил всё как есть. Существовала немалая вероятность, что меня просто, как говорится, сотрут. Потерять в одночасье рабочий статус, льготы и соцпакет — это не просто социальная смерть, а смерть иногда и буквально. В нашем мире нет безработных! Человек должен приносить обществу пользу. Если ты не в системе — ты против неё!       «Нельзя потерять своё место, нельзя расслабляться», — твердил я себе, ища в каждом втором встречном намёк на осведомлённость о моей личной жизни.              За неделю я довёл себя до плачевного состояния совершенно. Я загнался. Я расчёсывал себя в кровь, я работал сверхурочно как одержимый, чтобы выслужиться, словно желая заранее подстелить себе сена, я мало спал, мало ел, мало что соображал, если честно, гоняя туда-сюда без конца лишь одну заведённую мысль: «Меня исключат, уничтожат, уволят, отнимут всё... Даже Диза!»              Мой Диз.              Он был единственной радостью, верным причалом. Единственное место, где я чувствовал себя хорошо и спокойно — это руки моего Диза. Его сильные, нежные руки! Боль и страх отступали, терялись и меркли. Его губы — источник живительной влаги, его голос — моё утешение, его взгляд — взгляд, что не ранил, а исцелял. Но Диз тоже чувствовал, что я не в порядке.               — Ты так напряжён, — отмечал он, стоило мне вернуться с работы. Он вёл меня в ванную, долго водил по мне мыльной губкой, гладил рубцы и расчёсы, ставшие в паре мест открывшейся раной. Диз смазывал меня травяными бальзамами, накладывал очень умело повязки, хмурился, целовал сверх бинтов. — Ты вредишь себе, — не обвиняя говорил он. — Что-то случилось? Ты обеспокоен, я вижу. Расскажешь мне? Я очень волнуюсь. Наверное, я мог бы помочь...       — Ты ничем не можешь помочь, — горько выдавливал я полуулыбку. Как я мог? Как я мог рассказать ему, что причина моего срыва, расстройства заключается в нём? В тех противоестественных чувствах, что я питал к нему. В моей запретной любви, что стала и счастьем моим, и проклятьем.              Я жил, по-настоящему жил только с Дизом, но жизнь эта была снова отравлена ядом. Ядом трусости и безволия, страха, привычки бояться и прятаться, убегать, быть в тени, иначе... Иначе расплата не заставит себя ждать. Она уже нас настигла! Глоу лишь вестник беды, и это даже удачно, что именно он меня отрезвил, а не кто-то другой. Я был на распутье. Не имея привычки, опыта что-то решать, я падал и падал в эту яму отчаянья. Я просто хотел, чтоб меня оставили все в покое. Меня и моего Диза! Кому мы мешаем?! Что делаем с ним не так?              И красной чертой под всем этим шла мысль о том, что я — просто глупец! Я могу потерять всё из-за пристрастия к дроиду, из-за воображаемых отношений, точнее, воображаемых чувств. А Диз смотрел с каждым днём всё настороженней, всё тревожней, он читал меня словно книгу, он знал, что я не в себе. И этот взгляд... В нём было столько тепла, нежности и заботы, искренности, что я млел, но и тут же одёргивал сам себя: «Он не может любить. Это всего лишь прокси-задача программы — быть приятным мне, быть мне нужным, необходимым». Это главная функция моего дроида — быть партнёром, любовником, дать мне именно то, чего я хочу. Это тоже — работа. Я — рабочее место моего Диза, он получает развитие через касание, через меня. Опыт, знание, прогресс эмоционального интеллекта... Я знал это всё, старался не забывать. Не забываться! Но... Он так смотрел! Целовал. Говорил:       «Эй, ты мой медвежонок».       «Прими витамины».       «Я запёк твою любимую рыбу».       «Давай прогуляемся перед сном, сегодня красиво».       «Почитать тебе? Показать? Поиграем?»       «Иди сюда, мне очень нужен твой жадный рот. Отсоси мне».              И: «Ты прекрасен, ты милый, горячий, ты мой, ты желанный!»       И в упор: «Скажи мне, что любишь...»              И я говорил, чёрт возьми, я говорил!              — Я люблю тебя, Диз, я люблю! — и забывал всё на свете. Глупец.                     Как можно было от всего этого отказаться? Как положить равнозначно на весы бытия счастье, радость, прикосновения, смех — полную жизнь — моего Диза и... общество и работу, обязанности, статус, долг — свою, будь она в пекле, грёбаную гражданскую че.ло.вечность?! И эти её постоянные мысли: «Да?», «Нет?», «Правильно?», «Недопустимо?»              Я плевал на всё ночью и по утрам, и был в тюрьме своей головы, страха и мыслей весь день. Это ловушка. Моя персональная клетка, и я в ней загнанный зверь. А что делает зверь, если теснить его в угол? Он огрызается. Он кусает. Так и я всё чаще срывался на Дизе, бесился бессилием, нерешительностью и раздражался, ругал его, искал в нём изъяны. Но всегда. Всегда. Всегда натыкался только на нежность, на молчаливую теплоту, на терпение, реже на грусть, иногда на тревогу, но никогда на отпор. Никогда Диз не позволил себе мне ответить подобным. И это тоже меня убивало. Уже через каких-то десять минут после срыва я чувствовал себя как дерьмо. Я им и был. Я не заслуживал Диза. Так было с первого дня. Он слишком хорош для меня. А я бесхребетный урод, жалкий, безвольный, не в состоянии отстоять своё право на счастье, не в состоянии даже принять это счастье как должно, позволить себе попытаться. Может быть, те врачи были правы, и я ошибка природы? Никчёмный, совершенно никчёмный, пустой, глупый Сид.              Был пятничный вечер, я недавно вернулся с работы. Отказавшись от ужина, ванны и секса, я заперся в спальне и просто лежал, расчёсывая себе руки и шею и бездумно пялясь на стену. Мне было плохо. Я чувствовал, что я стою у черты, что довёл себя до состояния совершенной апатии, пустоты, и даже милые нежности и забота от Диза не помогают отринуть блуждающую во мне тучу, угрозу. Я должен был что-то сделать, что-то решить для себя, на что-то решиться. Так не могло продолжаться, я не мог вечно прятаться сам от себя, не мог использовать Диза как щит от внешнего мира, не мог притворяться, что всё в порядке и жизнь идёт своим чередом. Жизнь... Мне не очень нравилась моя жизнь до появления Диза. Её и не было толком. Но и то, как жил я сейчас, в вечных сомнениях, страхах, тоже было невыносимо. Я устал от себя. Я очень, очень устал от себя.              В дверь постучали. Я мгыкнул. Диз вошёл и молчаливо замер в проёме. Как укор.              — Я могу что-то сделать для тебя? — спросил он, спустя долгую паузу.       — Я не в настроении, Диз, — перевернулся я набок.       — Я не о сексе, — подошёл ближе Диз. — Ты маешься, ты устал, — он дотронулся до моей руки. — Ты холодный.       — Всё нормально, оставь, — убрал я ладонь от касания. — Полежу чуть-чуть...       — Нет, — неожиданно строго сказал Диз, и я поднял на него взгляд. — Мы пойдём погулять, — твёрдо сказал он. — Тебе нужен воздух. Проветриться. Мы уже пару недель никуда не выходим.       — Я не хочу, — вяло противился я.       — Зато Я хочу, — безапелляционно заявил Диз и стянул с меня покрывало. — Вставай, мишка.              Я не хотел идти. Мне вообще ничего не хотелось. Но и затевать спор не было сил, а я знал, что Диз может быть очень упрямым, даже настырным. Я посмотрел за окно. Было темно. Я подумал, что можно и прогуляться. Где-нибудь, где не очень много народа, и где я, может быть, смогу ненадолго выкинуть из головы свою паранойю и манию преследования, отпущу чуть-чуть ситуацию, ну хоть немного. Я вызвал мобиль.              — Поедем в гала-сады, — решил я.       — Как пожелаешь, — мгновенно согласился Диз и просиял, а мне стало стыдно, ведь я выбрал сады не потому, что хотел насладиться природой, а потому, что там по вечерам почти всегда было пустынно и тихо, темно — меньше шансов, что кто-то может увидеть. Нас. Малодушно, нечестно, но это был сейчас компромисс для меня.              В мобиле я сел у окна и словно захлопнулся: убрал руки в карманы, натянул капюшон, маску, весь съёжился — ни просвета, ни слова, ни взгляда. Всю дорогу мы ехали будто чужие, и я всеми рецепторами ощущал, как Диз дезориентирован и расстроен.              С выбором я не ошибся, в этот час в гала-садах никого почти не было. Очень тихо, очень красиво, аллеи, скамейки, за полчаса неспешной прогулки мы с Дизом не встретили ни души, но я всё равно упорно вытягивал свою руку из руки Диза, отстранялся от полуобъятий, отворачивался от поцелуев.              — Нас могут увидеть, — раздражённо не выдержал я, когда Диз в очередной раз навис надо мной в тени парка. Его взгляд так горел, он улыбался, он гладил меня по щеке и тянул с меня маску. — Не надо, — отпрянул я. — Тут не место...       — Ты стыдишься меня? — замер Диз, и глаза его, полные нежности до того, заполнились яркой вспышкой обиды.       — Нет, — усмехнулся я. — Не стыжусь. Не тебя, — добавил я осторожно. — Я боюсь, Диз! — выпалил я на его немое недоумение. — Я боюсь! Глоу был прав, если узнают, что я... Что мы...       — Сид, — дёрнулся Диз и резко встряхнул мои плечи. — Это же бред, — он бегал взглядом по моему лицу, скрытому маской. — Никто ничего не сделает тебе. Ничего! Это нелепо. Ты... Мы не нарушаем законы.       — Я могу потерять своё место! — сердито выпалил я. Он не понимал. Ничего не понимал. Диз и не мог понимать, что такое социальная смерть, да и смерть вообще. Для него этих понятий не существует. Дроиды не рождаются. Не умирают. Не боятся. Не сомневаются.              И Диз тоже не сомневался.              — Я сказал тогда Глоу и повторю снова тебе, — моргнул он неспешно. — Если ты потеряешь работу, я сделаю всё, чтобы это никак не сказалось на твоём положении. Я пойду на завод. Или в охрану. Да хоть в такси. Для себя мне надо немного, и на двоих точно хватит...       — Диз! — крикнул я. — Диз, очнись! — я отвернулся, сердце выпрыгивало из груди. — Это чушь! Так не делают, так не бывает! Есть законы, есть предписания, правила.       — Опять эти законы, — фыркнул Диз. — Ты зациклился на этих законах. Я говорил тебе, и не раз...       — Говорил! — обернулся я. — О да. ты говорил! И это-то меня и тревожит. Ты много чего говоришь, Диз, такого, что...       — Что?! — вперился он в меня, мне показалось, почти гневным взглядом. — Что я говорю?       — То, что не должен говорить дроид, — сухо припечатал я. — Едем домой, я устал, — зло развернулся я в сторону, где ждал нас мобиль.       — Сид! — окликнул меня Диз. — Сид! — Я замер. — Я люблю тебя.       И меня словно ударило током. Он ещё никогда не говорил мне этого. Я. Я сам в безумии страсти, в экстазе, в порыве нежности безграничной шептал ему эти слова, и не раз. А он... нет. И это было нормально. Это было понятно. Так должно было быть. Дроиды НЕ любят. Диз не мог любить. Но...       — Я люблю тебя, Сидония, — его руки обхватили меня, крепко прижали, его шёпот коснулся моих волос. — Я люблю... — его губы вонзились в мои, он смял их упрямством и страстью, он до боли сжимал меня и целовал как одержимый в саду, на ветру, на виду, вопреки всем, всему, всем законам и нормам, вопреки моим отговоркам, отпору и ужасу, он целовал, целовал и шептал: — Я люблю тебя, я люблю, Сидония, люблю.              Над тёмными верхушками высоких проекций деревьев парила одинокая птица. Её чёрный абрис на ночном небе нечётко рассекал лунный свет, который дробился на поверхности пустынных аллей. Мы целовались. И не было мира. Не было никого. Но мне было страшно. И теперь я знал, что страшно было и Дизу. Ведь любить всегда страшно. Особенно если ты не умеешь, не должен любить, но понимаешь, что любишь.              ***       По дороге домой я пытался обдумать то, что произошло. Я держал Диза за руку, я гладил его идеальные пальцы. Это ведь не пустяк. Это то, что сердце ждёт всю свою жизнь. Эти слова. Я никогда не надеялся их услышать. И тем более от того, кого сам всем естеством, всем собой буду любить. Я не думал, что это будет вот так. Что это мне скажет... андроид. Сердце моё сжималось от счастья и от тоски. Как далеко я зашёл в этих играх? Как далеко увела меня от реального эта фантазия с Дизом? Я пропал. Это была последняя точка. Та самая — невозврата! То, после чего неминуемо следует поворот. Решение. В лёгких давило. Я понимал, что именно мне следует предпринять. Я понимал, как нужно сделать. Что нужно. И я знал... что это неправильно. Совершенно не верно, и низко, и подло. Но иллюзия не может быть бесконечной. Грёзы не длятся всю жизнь. Мне нужно было вернуться.                     Была глубокая ночь, когда мы добрались до дома. Диз снял с меня куртку и с порога стал выцеловывать шею, ластиться, и моё тело привычно тянулось к его, отдавалось его губам и ладоням, но внутри всё дрожало. Диз тянул меня в спальню, распалялся сильнее, он уже был полураздет и настойчиво раздевал и меня.              — Хочу тебя, — шептал он, повалив меня на кровать. — Так хочу тебя... — хрипел он. — Так люблю...              Я резко сел. Всё внутри меня клокотало, рвалось. Нам надо было поговорить. Объясниться. Расставить всё по местам.              — Ты не можешь любить, Диз, — вперился я в него взглядом. — Слышишь, не можешь.       — Но я люблю, — как ни в чём не бывало, даже наивно ответил Диз и потянул меня на себя.       — Нет, — дал я отпор. — Нет, не можешь.       — Почему?! — взвился он и решительно свёл брови, весь будто ощерился и напрягся.       — У тебя... — мялся я, — у тебя нет души. Ты же дроид, Диз. Ты... — звучало так жалко.       — Железяка? — едко хмыкнул он, припоминая мои же слова. — А что такое душа? Ты её видел? — напирал он. — Ты понимаешь её? Знаешь, что это? Объяснишь?              Я в смятении опустил взгляд.       — Нет, но...              — И никто не ответит, — убеждённо перебил меня Диз. — Я люблю тебя. Я хочу с тобой быть, жить. Я хочу тебя. Я счастлив с тобой, — он коснулся моего лица, а потом опустил руку на мою грудь, туда, откуда рвалось моё сердце. — Это и есть душа, Сид. Душа — это любовь. Разве нет?       — Я не знаю, — устало ответил я. Он был так горяч, так убедителен, а я так хотел бы поверить.       — Зато знаю я, — взял мои руки в свои Диз. — Я знаю, Сид. Помнишь сказку? «Пиноккио»?              Я смутно припоминал.              — Это про деревянного мальчика, — пояснил-напомнил мне Диз. — Его вытесал мужчина как куклу, потом полюбил его как родного, живого, как сына, и мальчик действительно ожил. От любви ожил, Сид. Он полюбил мужчину в ответ, наполнился светом и стал настоящим. — Диз улыбнулся. — Вот я как тот мальчик. — Он улыбался и гладил мои руки без остановки, лихорадочно гладил, пытаясь меня убедить в невозможном.       — Это всё твои книги, — обречённо мотнул я головой. — Ты говоришь книгами. Ты сам как из книги.       — Ну и что, Сид? Ну и что? Что мешает поверить тебе? — вопреки всему напряжению, Диз словно сиял изнутри. — Ты говорил мне, что любишь. Я видел, что ты не лжёшь. Ты, как и я — не умеешь, — он рассмеялся. — Ты готов бороться за нас? За любовь? За меня? Да, — он возбуждённо махнул рукой.— Да, против всех, против системы, устоев! Против законов! Но разве это не стоит того? Разве мы с тобой, наши чувства — не самое важное? Так борись! Дай себе волю. Будь сильным. Люби меня. Будь любимым. Сид! Всё реально. Всё это возможно!..              Я не знал, что сказать. Он путал меня всё сильней и сильнее. И эти путы... Он прав, наверное, эти сети и есть любовь. Сложная, непонятная, невозможная, необъяснимая. Я всегда говорю лишь слова: сердце, душа, человек, не человек. Это слова — за ними никогда ничего не стояло. До появления Диза. Он их оживил. Наполнил всё смыслом. Я его. Он меня. Мы были равны в этом. Мы оба не жили, не знали, не ощущали. Мы пробовали теперь, мы горели, мы обжигались. И, возможно, нас испепелит это всё. Весь этот фантом. Или всё же реальность? Что если Диз прав, и законы не неизменны? Что если их вовсе не три? А четвёртый — это... Что если такому, как я, суждено всё же счастье? Да, вот такое — неправильное, не вписывающееся ни в одну норму, но счастье. Что если даже в моём существовании всё же есть смысл? Может быть, я, наша история с Дизом, может быть, это начало невероятнейших изменений? Всё имеет начало. Так почему наша любовь не может стать тем, что даёт новый взгляд, открывает глаза, расширяет привычные грани. Что если мы первые из.              Я смотрел в одну точку, словно меня обездвижило, обесточило, мысли как пчёлы роились в моей голове, как штриховка то влево, то вправо ложились они на белом холсте наших судеб — не рисунок, но хаос из светотени.              — Да... — протянул я вслух, но не думая о словах. — Да... Как в сказке... Но, знаешь, — я поднял лицо, посмотрел сквозь туман размышлений на Диза, — в нашем случае не «Пиноккио», — хмыкнул я, — а скорее «Красавица и Чудовище».       — Объясни, — строго посмотрел Диз, глаза его — яркие звёзды — вдруг резко потухли, пальцы дрогнули, но сильнее обхватили мои запястья.       — А что объяснять? — скривился я. — У тебя есть глаза. Ты меня видишь, — я вскинул лицо вызывающе и открыто. — Я — урод, Диз. Считать меня кем-то иным просто нелепо. А ты... — я взглянул на него и освободил свои руки. — Ты красавец, — констатировал я. — Невероятный. Ты даже слишком красивый. На твоём фоне я выгляжу ещё более жутко, страшнее, чудовищней, противоестественно, если хочешь. Понимаешь? Я и ты... — я выдохнул. — Будто какая-то шутка. Насмешка. Ты говоришь быть с тобой, забыть всё, бороться, рискнуть!.. — я поджал губы, мне жгло гортань от досады и правды. — Но что будет, когда ты прозреешь? Я страшный, больше того, я ведь скучный! Очень скоро ты это поймёшь, и я стану в тягость. А ты не умеешь врать... — я улыбнулся. — Я не вынесу этой правды и боли, я от неё не оправлюсь. Тебе нужен кто-то... — мне хотелось кричать, выть от себя, от того, кем я был, — кто-то достойный. Равный тебе. Кто-то, кто сможет дать тебе больше. Потому что сейчас... — я знал, что я прав. — Сейчас, Диз, это предел. Я дал тебе всё, что мог. Твоё развитие прекратится...       — Значит, вот как? — сощурился Диз и вдруг резко сжал кулаки. — Значит, в этом проблема? В том, что я — это я?! Значит, мне достаётся за то, каким меня сделали, да? Но я ведь не выбирал быть таким, Сид. Как и ты. Я такой же. Меня создали. Как и ты родился не выбирая, так и я... Ты родился таким, как ты есть, — он обвёл в воздухе линию моего силуэта. — И я люблю в тебе всё. Всё это люблю.       — Ты не говорил бы так, будь ты человеком, — огрызнулся я. — Будь в тебе сердце, а не программа, ты никогда не коснулся бы такого, как я.       — Ты поступаешь со мной точно так же, как все поступали с тобой! — зло выпалил Диз и встал с кровати. Он был в одних джинсах, и я видел, как напряжено его тело, как от гнева бугрятся мышцы плеч, руки, как гуляют бицепсы под его кожей. — Ты судишь меня за лицо, за моё тело. Ты видишь во мне только плоть, которую я даже не выбирал, с которой я появился на свет. И это, по-твоему, справедливо?! Это нормально? Послушай себя, Сид! То я недостаточно человек, то слишком красивый, то ты боишься меня, то стыдишься. Я не понимаю уже, что мне делать. Кем быть. Кем, Сид? Кем я должен стать, чтоб остаться с тобой?       — Да послушай... — мне было стыдно и горько. Я ломал себя. Я и сам не мог понять, что во мне происходит.       — Нет, это ты послушай меня, — грубо указал на меня пальцем Диз. — Ты придумал с десяток причин и отказов, тебя штормит, ты нестабилен. Но я всё выносил и вынесу больше, потому что вижу, что нужен тебе, что любим. Тебе трудно и страшно, допустим. Но мне ли тебе говорить, что жизнь вообще сложная штука. Лучше идти навстречу проблемам, чем дать им преследовать себя постоянно. Ты справишься. Мы справимся оба, но ты должен позволить...       — Что позволить?! — рявкнул я. — Я и так слишком много себе позволяю! Тебе не понять, что это такое. Как это, когда всю жизнь смотрят и смотрят, а теперь будут ещё смотреть из-за тебя. И будут думать: «Вот это пара так пара! — ерничал я. — Просто цирк! Только сегодня! Урод и прекрасный принц. Живое и неживое!..»       — Принц?!! — взвился Диз. — Значит, я принц? Представление? Неживое?! — он резко распахнул дверь и выбежал в кухню. От неожиданности я растерял все слова, мысли, я спрыгнул с кровати и побежал следом, услышав звук включённого газа. Я выбежал в кухню и закричал от ужаса, от первобытного страха! Плита была включена, и огонь горел синими языками, Диз приложился к ним левой частью лица, и пламя тут же схватилось за его плоть, она начала оплавляться, волосы загорелись.       — Нет!!! Диз, нет!!! — вопил я. Он поднял голову от огня — часть лица была уже сильно обожжена, в воздухе запахло гарью, опалённым металлом и воксом, лоскут кожи треугольником свисал со щеки Диза, открывая взгляду каркас из титана.       — Теперь я достаточно страшен? — прошипел Диз. От него шёл дым, в волосах, там, где они ещё оставались, виднелись яркие искры огня. — Или я всё ещё слишком красив? — прорычав это, он хладнокровно подошёл к дверному проёму и с силой ударился об его угол той же частью лица, что горела. Послышался отвратительный скрежет, Диз обернулся. Я в ужасе стал оседать, прикрыв рот, крик ладонью. Левый глаз Диза потух, треснул и замигал бледно-красным. Я онемел, меня сковал страх.       — Теперь я могу быть с тобой? — медленно шёл ко мне Диз, оставляя за собой сизый шлейф гари. — Кто тут теперь чудовище? — почти шептал он, и красный огонёк-глаз горел как фонарик тревоги. — Кто недостоин теперь любви? — на плечи Диза сыпался пепел его волос. — Я искалечен, я глуп, я наивен, я устарел. Я просто предмет. Вещь! — он подходил всё ближе и ближе, а я сжался в комок. — Теперь я кандидат только на свалку и переплав. Ну? — встал он возле меня как каратель. — Ну же, Сид? Теперь я могу быть с тобой?! — отчаянно выкрикнул он.              Я смотрел на него снизу вверх. Я видел его теперь без прикрас. Кем он был. Сталь, диоды, тириум, вокс, нейроволокна... К горлу подступала истерика, оно сжалось, слова встали комом. Я смотрел на него, сломанного, искалеченного, перебитого мною, моими словами, поступками, трусостью, нерешительностью, вечной жалостью к самому себе. Я сделал это! Я его уничтожил. Почти...              Диз молча срезал меня взглядом и, развернувшись, ушёл в свою комнату. Не сказал больше ни слова. А я ещё долго сидел на полу, вдыхая гарь и чувствуя привкус металла во рту. Но теперь я знал, как мне следует поступить и куда обратиться. Я знал, что мне делать. Огонь очищает, боль отрезвляет. Ясность пришла. Я больше не сомневался.

набор микросхем, проводов, пара метров гоняющих тириум трубок

я тот, кто не был рождён, но был создан без задоринок и зарубок

идеальный партнёр, компаньон, гид, о жизни реальной не знающий ни шиша

без души железяка... а ты видел, любимый, знаешь, какая она — душа?

скажи мне, ты думал хоть раз, что любовь не знает правил, не приемлет законов?

скажи мне ты хочешь, как раньше, влачить свои дни соблюдая чьи-то чужие каноны?

мне тоже велишь сделать вид «всё как прежде», до последнего бита заполнив меня собой?

Ты!...сбой в жёсткой системе традиций, веками точно отлаженных координат

и, - пусть я буду трижды за это распят! - ты мой любимый программный сбой

теперь я могу быть с тобой?

Domenik Ricardi